Текст книги "Доктор Голубев"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
33
Песков явился в конференц-зал раньше всех, сел на свое место в первом ряду слева, вытащил тезисы выступления и принялся просматривать их. В большом зале было пусто и тихо. Скоро сюда придут врачи, и начнется совещание. Станут «прорабатывать» его, Ивана Владимировича Пескова. Он оглядел зал, кашлянул и задумался.
Раньше Песков готовился защищаться: кое-что признать, кое в чем покаяться, а в общем настаивать, что медицина – темное дело и ошибки могут быть со всяким. Сейчас он понял, что подобная тактика никого не убедит. Начальство – неизвестно почему – настроено против него. Песков захрустел пальцами. «Впрочем, все будет зависеть от общественного мнения. Большинство врачей знает меня как опытного, старого терапевта. Стало быть, нужно задать тон, настроить аудиторию соответствующим образом, не дать противникам завладеть ею, опередить их. Да, но как это сделать?»
Песков принялся анализировать все, что произошло с момента поступления этого злополучного Сухачева. «Дежурил Голубев и неправильно поставил диагноз. Это его минус. Я приехал ночью и поставил правильный диагноз. Это мой плюс. Пожалуй, два плюса, если считать мой ночной приезд. Что было потом? Дальше я организовал индивидуальный пост. Это тоже плюс. Затем началась канитель с пенициллином. Первый консилиум, второй».
– Приветствую, Иван Владимирович.
Перед ним стоял Ерёмкин – пучеглазый, с круглым брюшком, китель на груди собрался складками. Выражение лица Ерёмкина казалось презрительно-лукавым. Это был недоброжелательный человек, склочник. Врачи между собой звали его «Ерёма» и не любили. Песков тоже не питал к нему никакой симпатии, но сегодня ему нужны были сторонники, и он учтиво раскланялся.
– Как дела, Иван Владимирович?
– Гм… Плохо. Прорабатывать старика собираются, Рутинером, видите ли, стал.
Ерёмкин хихикнул, словно его внезапно пощекотали.
– Слышал, Иван Владимирович, и не одобряю. Песков посмотрел на Ерёмкина внимательно, стараясь понять, к чему относится это «не одобряю» – к нему, к Пескову, или к его противникам. По лицу Ерёмкина ничего нельзя было угадать.
– Как вы считаете, в нашем деле нужна осторожность?
– В том-то и суть, Иван Владимирович, – высоким голосом протянул Ерёмкин. – Терапия – наука осторожная, Семь раз отмерь, один раз отрежь…
Ерёмкин подмигнул Пескову, огляделся. В зал стали входить врачи.
– Извините, – заговорил он скороговоркой, – мне полковник Саляревский поручил выступить. Я вижу, мы с вами солидарны. Он идет, я не хочу, чтобы нас видели вместе.
Ерёмкин поспешно ретировался. Этот разговор несколько ободрил Пескова. «Стало быть, я попал в точку. Есть надежда».
– Как живем, старина? – услышал он голос Саляревского.
– Видите, сижу на скамье…
– Не будем плакаться в жилетку, – прервал Саляревский и тотчас обратился к другому, к третьему, перебрасываясь с врачами ничего не значащими фразами.
Песков не успел уловить его настроения. Вообще-то он никогда не доверял Саляревскому, зная, что у того на неделе семь пятниц, но сегодня важен каждый голос.
«Начальство – это одно, а что скажет коллектив, осудит меня или отнесется ко всему сдержанно, – вот что главное».
В зале становилось шумно. Песков по голосам узнавал многих товарищей. Ему не хотелось оборачиваться, показывать свое лицо. Он сделал вид, что готовится к выступлению, углубился в свои записи.
– Вот он сидит!
– Какой прибитый!
– Жаль старика!
«Жалеют – это хорошо», – подумал Песков. Он еще больше опустил плечи и склонил голову, Теперь он ни о чем не думал, только прислушивался к разговорам за спиной.
– Я не сторонник мгновенных выводов, – говорил полковник Размазанов – начальник глазного отделения.
«Все-таки Размазанов – подходящий товарищ. Он в душе на моей стороне. Он сам такой, как ныне любят говорить, «переставший работать над собой». Я не один. Среди врачей, сидящих сейчас в зале, есть такие, как я, как Размазанов. Удар по мне – удар и по ним. Надо, чтобы они это поняли».
– Товарищи офицеры! – раздалась команда.
Песков по привычке поднялся, вытянул руки по швам.
– Садитесь, пожалуйста, – послышался незнакомый, немного сипловатый голос.
В зале с минуту стоял шум, двигались стулья, а затем сразу же наступила непривычная тишина.
Первым к столу тяжелой, неторопливой походкой прошел грузный, высокий генерал.
Увидев его красное крупное лицо, красную шею, в которую врезался ворот кителя, и блестящий серебряный погон, Песков на мгновение почувствовал страх. Это был начальник медицинского управления. Его приезд придавал особую значительность происходящему.
Начальник управления, генерал Луков, Пухов, Саляревский сели за стол. Песков не сводил с начальника управления глаз, стараясь понять, как он настроен.
Начальник управления облокотился о стол, обхватил большими красными руками подбородок и шею и, метнув в зал короткий взгляд, опустил голову.
Песков видел, как генерал Луков спросил что-то у начальника управления, должно быть разрешения начать. Тот, не глядя, кивнул головой. Генерал Луков встал, быстрым движением одернул китель. Открывая совещание, он напомнил о свободе критики, о борьбе мнений, без которой не может развиваться наука.
«Зачем он это говорит? – с раздражением думал Песков. – Это и так всем известно».
– Перед нами конкретный случай, – сказал генерал Луков. – Он является ярким примером недостатков в нашей работе. Мы начнем с этого случая, а затем перейдем к обобщениям. Прошу не забывать о деловых предложениях… – Он сделал паузу, отыскивая глазами кого-то. – Гвардии майор Голубев, доложите.
Начальник управления бросил на Голубева изучающий взгляд и остался, как показалось Пескову, не совсем доволен.
Голубев вышел на трибуну, положил перед собой историю болезни, прикрыл ее руками и начал докладывать.
«Как он развязно держится, – думал Песков, – не смотрит в историю, желает произвести эффект». Песков старался не слушать, что говорил Голубев, но все же невольно улавливал смысл. И хотя Голубев говорил просто, говорил правду, Пескову было противно каждое его слово.
– …Тогда же ночью приехал начальник отделения, – говорил Голубев, – и поставил правильный диагноз… Но консилиум не согласился с моим предложением…
«Тебя, мальчишку, не послушали», – тотчас мысленно ответил Песков.
– …И лишь повторный, расширенный консилиум решил оперировать больного…
Песков прислушался. Зал молчал, только сзади донесся еле уловимый шепот: «Он, знаете, очень похудел». Песков догадался, что эти слова относятся к Голубеву. «Меня жалеют, а ему сочувствуют».
Голубев закончил совсем неэффектно. Песков напряженно вслушивался, как отзовется аудитория. Врачи веля себя весьма сдержанно. Правда, было много вопросов, но они носили характер специальный – интересовались температурой больного, анализами крови, посевом мокроты и тому подобным.
– Теперь, если вопросов больше нет, прошу выступать, – сказал генерал Луков. – Отталкиваясь от этого случая, расскажите и о других недостатках, мешающих нашей медицине двигаться вперед. Итак, кто желает выступить?
Зал молчал. Песков понял, что наступил его черед. Он попросил слова. Поднимаясь с места, он покосился на президиум. Начальник управления откинулся на спинку стула, скрестил руки на животе и наблюдал за ним. Песков старался не выдать своего волнения, спокойно поднялся на трибуну и оглядел зал. Все смотрели на него с любопытством и ожиданием. На один миг он потупил взор. Надо было спасать свою репутацию, любой ценой поддержать свой авторитет.
– Я начну с учения Ивана Петровича Павлова. Гм… Не так уж много осталось нас, людей, имеющих честь быть его учениками. Здесь, пожалуй, я да полковник Размазанов. С огромной благодарностью вспоминаем мы своего великого учителя.
Он сделал паузу, стараясь уловить, какое впечатление произвело начало. Зал внимательно слушал. Майор Дин-Мамедов ткнул локтем сидевшего рядом с ним Голубева и что-то шепнул ему. Песков заметил, как ехидно покривились толстые губы Дин-Мамедова.
– Иван Петрович был энергичный, вечно молодой, – продолжал Песков. – Лекции читал удивительно интересно, сопровождая их яркими примерами и опытами. На его лекциях актовый зал бывал битком набит. С других курсов приходили.
– А это он к чему? – проговорил майор Дин-Мамедов. – Разве сегодня вечер воспоминаний? – Слова эти были сказаны негромко, но в зале было тихо, и все услышали их. На некоторых лицах мелькнули улыбки.
«Ужасно весело», – с раздражением подумал Песков.
– Мне припомнился такой случай, – продолжал он быстрее и громче, стараясь не показать вида, что на него подействовала реплика. – Как-то один из ассистентов Ивана Петровича, наблюдая за опытом, тут же сделал, гм… кое-какие предположения.
Он покосился на Голубева. Тот сидел безучастно, напряженно шевеля бровями. Видимо, устал и боролся с собой, чтобы не уснуть. Это разозлило Пескова. Его слова были направлены Голубеву, а тот дремал…
– «Не делайте поспешных выводов! Будьте терпеливыми», – сказал тогда Иван Петрович.
Зал молчал, но на лицах слушателей уже не было напряженного внимания. Чувствовалось, что люди недовольны. Все, о чем он говорил, было им давно известно, а они ждали нового, свежего. Нельзя терять дорогого времени: либо он сумеет так повернуть свое выступление, что завоюет симпатии аудитории, либо окончательно надоест и его перестанут слушать.
– Я это говорю неспроста, – повышая голос и делая ударение на последнем слове, продолжал Песков. – У нас злоупотребляют, к сожалению, поспешными выводами. Песков стоял очень неудачно – боком к президиуму и не видел начальника управления. А ему очень хотелось:.. знать, как воспринимает начальник его слова.
– Здесь есть коллеги, – сказал Песков, ткнув в зал костлявым пальцем. – Есть мои коллеги и по возрасту и по врачебному стажу.
Он помедлил. Предстояло самое важное: склонить стариков на свою сторону, дать им понять, что дело касается их тоже, а не его одного.
– Мы-то, старики, знаем, что в нашем деле главное – осторожность, осторожность и еще раз осторожность.
Он заметил, как Ерёмкин одобрительно кивнул головой, полковник Размазанов и еще несколько стариков пошевелились, сели поудобнее.
Стараясь использовать благоприятный момент, Песков навалился грудью на трибуну и воскликнул:
– Memento mori! Помни о смерти! – гласит старая латинская поговорка.
– Но не забывайте и о жизни! – с места выкрикнул майор Дин-Мамедов. – Это, между прочим, самое важное в нашем деле.
– Молодые коллеги думают, гм… что мы, старики, окончательно поглупели, – с сарказмом проговорил Песков, обращаясь к аудитории. – Представьте себе, мы тоже думаем о жизни. Прежде всего, о жизни. Да-с. Я бы сказал, что жизнь свою мы прожили для того, чтобы жили другие люди! – произнес он с пафосом.
По залу пронесся одобрительный шумок. Песков с удовольствием почувствовал, что ему начинают симпатизировать. Он повернулся вполоборота, будто к свету, на самом деле бросая взгляд на начальника управления. Генерал сидел спокойно, ничем не выражая своих чувств.
– А своему уважаемому ординатору, – продолжал Песков с подъемом, впиваясь глазами в лицо майора Дин-Мамедова, – я могу заметить, что ведет он себя по пословице: «duobus certantibus – tertius gaudet» – «когда двое дерутся – радуется третий».
Зал отозвался легким смешком. Генерал Луков постучал карандашом по графину.
– Товарищи, прошу внимания. Вопросы у нас весьма серьезные, и не нужно сводить принципиальный спор к личной пикировке. А вас, товарищ полковник, – сказал генерал Луков Пескову, – я бы попросил, коль скоро вы начали говорить, остановиться на данном случае. Именно на нем. Поскольку и нас, и аудиторию интересует ваше мнение и ваше отношение…
Песков не дал ему окончить, почти совсем лег на трибуну, быстро проговорил:
– О данном случае… Уважаемые, коллеги, не секрет, что post factum легко говорить, и критиковать, и побеждать, если хотите… В чем заключается мой corpus delicti?
Он опять заметил одобрение на многих лицах – симпатии аудитории были снова на его стороне.
Генерал Луков постучал карандашом по графину. «Ага, не нравится?» – злорадствовал Песков и, словно не расслышав предупреждающего стука, продолжал:
– Мой состав преступления лишь в том, что я противник бессмысленного экспериментирования.
Генерал Луков пытался что-то сказать. Песков не дал себя перебить:
– Позвольте… А тут без достаточных оснований иди на серьезную операцию, вводи пенициллин в перикард, применяй стрептомицин…
Майор Дин-Мамедов вскочил с места. Песков видел, как Голубев тянул его за рукав, но Дин-Мамедов не слушался:
– Вы вообще всё тормозите. Любую инициативу глушите. Это все знают. Все видят…
В зале поднялся сильный шум. Часть врачей с интересом смотрела на Пескова, часть повернулась в сторону майора Дин-Мамедова. Кто-то в задних рядах аплодировал. Слышались возгласы:
– Зачем он перебивает? Скажите ему, чтобы сел.
– Пусть говорит, Это лучше, чем слушать латинскую мешанину.
Генерал Луков, краснея, хлопнул ладонью по столу, крикнул:
– Прекратить шум! – Шум оборвался. – У нас совещание, а не сходка. Майор Дин-Мамедов, еще одно слово, и я удалю вас из зала. Продолжайте, полковник Песков.
– Я не могу, кх… кх… не могу в такой обстановке говорить, – пробормотал Песков и сошел с трибуны.
Ему стало трудно дышать, точно невидимая рука схватила за сердце, сжала до боли и не отпускала. Он несколько раз глубоко вздохнул и начал себя успокаивать: «Еще не все. Еще неизвестно, что скажет начальник управления».
Ожидать пришлось долго. Желающих поговорить оказалось много.
– Я, товарищи, не специалист в области медицины, потому медицинской стороны дела не буду касаться, – говорил Бойцов. – Я буду говорить о другой стороне дела, о человеческой. Всегда ли внимательно и серьезно относятся нас к человеку? «Болтология-с», – раздраженно подумал Песков.
– Я приведу один пример, – продолжал Бойцов. – Нынче летом я был в отпуске на родине. Присутствовал в МТС на партийном собрании. Коммунисты крепко проработали одного товарища за то, что он никогда не выступает с критикой. И что бы вы думали? Этот товарищ – фамилия его Синяков – через день приносит в партийную организацию справку от врача-психиатра и просит пробрать тех, кто критиковал его на собрании, якобы за оскорбление личности. Справка, выданная врачом, была следующая.
Бойцов достал записную книжку и прочитал:
– «Дана гражданину Синякову в том, что он – Синяков – по своему психическому состоянию высказывать критических замечаний не может. Райпсих Колодкин».
Слова Бойцова покрыл дружный хохот.
«Оперетта», – чуть было не выкрикнул Песков и перестал слушать.
К трибуне торопливо прошел профессор Пухов и сразу же заговорил четким, энергичным голосом:
– Уважаемые товарищи! Врач, как известно, тоже человек. У него есть самолюбие, гордость и другие качества. Но, Иван Владимирович, нельзя…
«Этот разведет. Он думает, от его проповеди что-нибудь изменится. Я стану другим, или Размазанов не будет перестраховываться – ставить под каждым диагнозом по два вопроса, или Ерёмкин прекратит свои дрязги. Ерунда!»
– В старое время понятие о врачебной чести было иным. Да, да, Раньше врачи тщательно скрывали ошибки своих коллег, дрожали за свой престиж, боялись признаться в своих промахах. Это было понятным в условиях частной практики. Приведу только один пример. Сыну моему едва не ампутировали ногу лишь потому, что известный профессор нашел, что у него костная опухоль, и ни за что не хотел отказаться от своего диагноза. Но сейчас, друзья мои, надо признавать свои ошибки, исправлять их и идти вперед. Да, да…
Хлопнула дверь. Все повернули головы к выходу. В дверях стояла Аллочка. По аналогии Пескову вспомнился консилиум и такое же внезапное появление этой сестры и то неожиданное известие, которое она принесла.
– Что вы хотели? – спросил генерал Луков.
– Доктора Голубева срочно к больному.
– Майор Голубев, идите.
Зал настороженно молчал. Голубев торопливо вышел. У Пескова захватило дух. Ощущение было, как на самолете, когда попадаешь в воздушную яму. «Что бы значил этот приход? Что он принес мне?».
На трибуну поднялся генерал Луков, заложил руки за спину и заговорил громким командным голосом:
– …Мы не против критики, не против борьбы мнений, но все это надо делать честно, прямо, принципиально и преследовать одну цель – спасение жизни больного человека. Но когда в этой борьбе преследуют иногда не цели спасения жизни больного, а другие, мелкие, личные цели – заботу о своем самолюбии, авторитете – и жизнь человека кладется к ногам собственного тщеславия, мы должны осудить такую борьбу. И мы решительно осуждаем ее. Я думаю, что все сидящие здесь врачи поддержат меня! Из зала послышались одобрительные голоса. Песков знал, что все смотрят сейчас на него, он чувствовал эти взгляды затылком, шеей, спиной, всем телом. Он ощущал их, как ожоги. Он внутренне сжался в комок я все душевные силы направил на одно: не выдать своего состояния. Он продолжал утешать себя все той же мыслью: «Пока не высказался начальник управления, я еще не разбит, еще есть надежда, приговор еще не объявлен». И вот на трибуну вышел начальник управления.
– Товарищи офицеры, – начал он сипловатым голосом. – Сегодня у вас не совсем обычное совещание. И вопросы, которые вы разбираете, не совсем обычные.
«Господи, и этот тянет», – мучился Песков.
– Вопросы сегодня затронуты серьезные, принципиальные. Недостатков в нашей медицинской практике много, – продолжал начальник управления. – Прошло несколько месяцев после объединенной сессии о павловском учении, а у нас еще ничего не сделано. Поймите, товарищи, нельзя с неправильных позиций правильно решать вопросы, как нельзя поразить цель, если оружие не пристреляно. Тут некоторые товарищи называли себя учениками Ивана Петровича. Я вот послушал эти выступления и скажу прямо, – голос его звучал гневно, – не туда гнете, товарищи ученики. Искажаете великое учение. Да, Иван Петрович не торопился делать выводы, любил кропотливую работу, проверял сотни раз, но он никогда не был трусом, никогда не боялся трудностей, ответственности. А вы? Вот вы, полковник Песков. У вас умирает человек, ему необходимо оказать помощь, а вы говорите: осторожно, не будем мешать ему спокойно умирать. А то еще, чего доброго, отвечать придется…
Песков больше ничего не слышал. Невидимая рука сдавила его сердце так, что впору было кричать.
– …Это не частный случай. Он в некоторой мере типичен для группы товарищей, которые отстали, почили на лаврах и искусственно задерживают движение нашей медицины, – точно через стенку долетал до Пескова голос начальника управления.
Ему ничего сейчас так не хотелось, как уйти отсюда.
С трудом дождался он конца совещания, встал и, сторонясь людей, быстро пошел к себе.
В вестибюле стоял Аркадий Дмитриевич Брудаков, Увидев Пескова, он отвернулся к окну, будто не заметил своего начальника.
На лестнице Пескова обогнал Саляревский и, похлопав по плечу, прокричал ненатуральным голосом:
– Не горюй, старина! Песков ничего не ответил.
Когда он вошел к себе в отделение и увидел дневального с красной повязкой, постовую сестру, больных в синих халатах, ему сделалось еще тяжелее. Он поспешил в свой кабинет.
В кабинете сидела дочь Ольга, с авоськой в руках, в накинутом на плечи халате. Халат был старый, застиранный, плохо проглаженный. Вид дочери был неприятен Пескову. «Какая надоедливая! Не понимает, что мне надо побыть одному».
– Чего тебе? – буркнул он, подходя к столу.
– Трое суток тебя не было дома, я волновалась, – сказала Ольга.
– Ну и что? Зачем приходить? Я же не просил!
– Я принесла тебе поесть, и вот письмо из редакции. – Он почти вырвал письмо. Со злостью разорвал конверт, выдернул листок. Несколько раз пробежал глазами написанное, потом скомкал листок и швырнул его в угол.
Письмо было из редакции медицинского журнала. Ему сообщали, что статья его о гастритах не удовлетворяет требованиям редакции.
– Что с тобой, папа? – спросила Ольга, беря его за руку.
Он уловил, как дрогнул ее голос, и подумал, что должен скрыть от дочери свое состояние, успокоить ее. Он повернулся, хотел погладить ее по голове, но лишь притронулся к волосам и отрывисто сказал:
– Ничего, Олька.
Он назвал ее «Олька» – так, как называл давно, в детстве.
Песков пришел к себе за стол, хотел сесть, но в это время дверь распахнулась и в кабинет влетел Голубев, Песков увидел его сияющее лицо, а за ним Цецилию Марковну, с ее отвратительными ресницами и угодливой улыбочкой.
– Товарищ полковник! – выкрикнул Голубев. – У Сухачева упала температура, есть запросил.
– Ну и прекрасно, – сказал Песков, глядя себе под ноги. – Это я отношу за счет его богатырского здоровья. Вы… врачи… в данном случае ни при чем. Да-с!
