Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Другое дело, что она девушка, и не имеет не то что опыта мальчишеских драк, но даже банальных столкновений при игре в футбол или хоккей. Нет у неё привычки к тому, что её бьют…
Адреналин начал отходить, и боль, прежде отстранённая, постучалась в тело. Помимо собственно потревоженной раны и отбитых почек, ноют суставы, и, насколько я могу судить, опираясь как на спортивный, так и на ветеринарный опыт, последствия пройдут месяца этак через два, и это в лучшем случае. Травмы плеча, они такие… долгоиграющие.
Голени… задрав штанину, задумчиво полюбовался на содранную кожу, кровоподтёки и опухоли, набирающие силу прямо на глазах.
– Это на самом деле ерунда, – негромко говорю Лере, глядящей на меня с ужасом, – Выглядит страшно и больно, но недельку похромаю, а через месяц, наверное, и следов не останется.
Она не очень-то мне поверила, но спорить не стала. Тем более, мужчину с сотрясением мозга снова вырвало, а его товарищ начал терять сознание, и мы сосредоточились на том, чтобы привести его в чувство.
Об оказании какой-либо серьёзной помощи в тесной трясущейся машине, куда почти не проникает свет, я и не думаю. Кровью не истекает, осколки костей наружу не торчат, грозя повредить артерии, и ладно…
Везли нас достаточно долго, и у меня сложилось впечатление, что КГБшники катаются кругами. Ну не может же быть, чтобы у них, в самом центре Москвы, некуда было отвезти задержанных!
Скорее всего, психологическое давление… а хотя нет, по горячему работать легче, так что, наверное, какие-то согласования и ведомственные интриги, о которых мы никогда не узнаем.
– Я Павел… – мужчина, косясь на небольшую решётку, разделяющую нас и конвоиров, заговорил быстрым шёпотом, спеша рассказать, кто он, где работает и домашний адрес – сперва свой, а потом и товарища. Зачем, не спрашиваю, и так всё ясно.
Адреналин окончательно ушёл, и навалилась не то чтобы полная апатия, но организм решил, что с него хватит, уйдя в режим энергосбережения. Меня начала бить дрожь, и только сейчас я осознал, что ко всему прочему, изрядно промок, пока меня возили по мокрой брусчатке.
' – Ещё простыть не хватало', – мрачно подумал я, силясь найти носовой платок.
Автомобиль тем временем остановился, и через несколько секунд задняя дверь распахнулась.
– Вылазь давай! – послышалось снаружи, и тут же, не дожидаясь какой-то реакции, машину качнуло, и крупный, плечистый и щекастый мужчина в сером пальто и кроликовой шапке, влез внутрь, и, как щенка, выкинул меня наружу.
Меня приняли, сноровисто заломав руки и потащив куда-то. Успеваю заметить только высокие стены, и что это, кажется, какой-то дворик казённого вида. С трёх сторон стены с маленькими окошками, парочка чахоточного вида деревьев, и какой-то каменный сарай, со старыми досками у стены.
Больше ничего не видно, да и сложно увидеть что-то, кроме старого асфальта под ногами, если рука заломана вверх чуть ли не вертикально, а второй из конвоиров, идя впереди, тащит меня за ворот, весьма умело перекрутив его так, что я и дышу-то через раз.
– Да что ж вы делаете! – возмутилась Лера, – У него рука больная!
– А нечего сопротивляться при задержании! – рявкнули в ответ.
– Да я в поликлинике сегодня был! – подаю сдавленный голос, – Справку из «Скорой» на работе отдал с утра, а потом в поликлинику, больничный открывать!
Скороговоркой рассказываю, что я работаю на фабрике, учусь в вечерней школе, и что я, а вернее – мы с Лерой, вообще несовершеннолетние.
– Поговори мне… – буркнули в ответ, но хватку чуть ослабили. Дверь и дверной косяк, который я хорошо прочувствовал плечом, крашенные казённой краской тусклые коридоры, и камера – маленькая, полутёмная, с дверью чудовищной толщины и маленьким, зарешеченным окном, окрашенным на две трети такой же казённой краской, на самом верху.
– Жди! – толчок в спину, впрочем, не сильный, и я, просеменив несколько мелких шагов, встал у самых нар.
– Дела-а… – протянул я, пытаясь собраться с разбегающимися мыслями. В голову сразу полезло… разное, и что характерно – не утешительное.
В своём времени я мало интересовался работой спецслужб, а тем более – спецслужб канувшей в Лету страны. В этом… баек ходит много, но отделить зёрна от плевел я не возьмусь – тем более, часть этих баек наверняка запущена спецслужбами.
В нашем окружении с КГБ сталкивались многие, хотя не все торопятся рассказывать о таком интересном опыте, тем более подробно. Всё очень по-разному – от вежливых бесед в чистом кабинете, до каких-то подвалов, чуть ли не с палаческими инструментами, разложенными на окровавленном столе для пущего антуража.
Опять-таки, от времени зависит – в середине пятидесятых, получить в морду на допросе, было как «здрасте», а уж пытка отсутствием сна и угрозы родным, это как нечто, само собой разумеющееся. Не удивляло.
Потом эти методы вроде как осудили, но щуку, как говорится, съели, а зубы-то остались! Если уж в милиции пытают[ii], причём о побоях говорят не какие-то уголовники, а свои же, знакомые пацаны, попавшиеся на какой-то мелочи, то поверить в благодушие КГБ и подавно сложно.
Поёжившись от мыслей и холода разом, повёл плечами и поморщился от боли, а потом чихнул. Раз, другой… и носового платка, как назло, нет – оторвали, судя по всему, вместе с карманом.
Оглядевшись зачем-то, высморкался в пальцы и обтёр их о стену, а потом, чувствуя, что начинаю замерзать, принялся ходить по камере. Физкультура… попробовав сделать несколько движений, с сожалением отказался. К ноге и руке добавилось плечо и почки, и это ой как ощущается…
Снова чихаю и снова высмаркиваюсь, шмыгая носом. Снова ходьба по камере и снова мысли – нерадостные, с ноткой даже не пессимизма, а обречённости. Старые страхи о психушке никуда не делись… тем более – вон, Лера, как постоянное напоминание.
Уголовная статья мне вряд ли грозит, хотя говорят, бывает всякое. «Паровозом» иногда цепляют людей вовсе уж случайных, и едут они, голубчики, в места не столь отдалённые, да по этапу…
А я вроде и несовершеннолетний, но с другой стороны – прозвище «Моше Даян» и соответствующие пометки в личном деле, они тоже никуда не делись. Хотя тюрьма, конечно, сильно вряд ли. А вот психушка…
В двери заскрежетало, и мордатая физиономия, не отягощённая интеллектом, заглянула в камеру, подслеповато щурясь. Одет, что характерно, в милицейское, на плечах старшинские погоны, но это не значит ни-че-го…
– Задержанный! – рявкнул он густым басом, – На выход! Руки за спину!
Да мать твою… меня и без того трясёт, а ещё этот… Не то психологическая игра, не то привезли нас куда-то туда, где все эти методы, призванные незаконными, всё ещё в ходу.
– Направо! – несколько десятков метров по коридору без окон, и… – Стоять!
– Анатолий Павлович! – отрапортовал старшина, – Задержанный доставлен.
– Спасибо, – голосом, бесцветным и неинтересным, как сама бюрократия, ответил ему сидящий за столом мужчина штатском, весь под стать голосу – серый, блеклый и настолько незапоминающийся, что это, быть может, его особая примета, – подождите за дверью.
– Присаживайтесь, – это уже мне.
Оглядываюсь и подвигаю к столу один из стульев, стоящих у стены. Настроение… да так себе, на грани истерики, но наверное, не с соплями, а с матом и мордобоем, как обычно у меня и бывает. Потом, правда, обычно жалею…
Сижу, шмыгая носом, разглядывая обстановку кабинета и старательно обтекая взглядом его владельца, заполняющего какие-то формуляры.
Всё очень казённо, в типичном советском стиле – с портретами, бюстиками вождей и основоположников, несколькими лозунгами на стенах, типовым канцелярским шкафом и полками, заполненными папками в бумажных обложках и полусотней книг, среди которых (разумеется!) сочинения Ленина, и, новая тенденция – Брежнева.
– Фамилия, имя, отчество, – не поднимая головы, сказал владелец кабинета.
– Савелов Михаил Иванович, – не сразу реагирую я, спотыкаясь на том, что нужно ли мне объяснять этому, что у меня по паспорту – одно, а так – и имя, и отчество, и даже фамилия, у меня совершенно другие… и аж два раза.
– Год рождения, – называю.
– Что вы делали… – начинается вязкий допрос, который следователь, или кто он там ещё, упорно называет беседой. Ах да… я же несовершеннолетний, да и так-то, кажется, по ордеру… так что да, беседа!
С упорством дятла серый долбит в одну точку, раз за разом возвращаясь к одним и тем же вопросам, просто задавая их чуть-чуть по-разному.
– Где вы были… – и снова, и снова, и снова… по кругу. Потом перерыв, и следователь куда-то вышел, а в кабинет просочился свинообразный старшина, засопев у двери.
Снова допрос…
– Подпишите, – под нас суют бланк, но я аж отшатываюсь, даже не пытаясь читать.
– Я несовершеннолетний! – подписывать чего бы то ни было решительно не хочу! С государством, тем более тоталитарным, в такие игры играть не стоит, уж это-то я точно знаю.
Во-первых, я просто не вполне понимаю – на что же, собственно, мне обращать внимание! Ролики из серии «советы адвоката», которые я когда-то смотрел на ЮТубе, давным-давно выветрились из памяти, да и не факт, что российские процессуальные нормы действительны в СССР.
Во-вторых – начни я читать и придираться к каждой букве, интересе КГБ ко мне только возрос бы. Не настолько, чтобы запереть меня (надеюсь!) в своих казематах и выпытывать Главную Тайну, но слежку, просто на всякий случай, организовали бы. Ну или по меньшей мере – хорошую такую, основательную проверку, которой я откровенно боюсь.
Никакой реакции на отказ… и никаких репрессий, угроз, просто – эпизод… даже странно почему-то. Не бьют…
Этому, серому, кажется, совершенно всё равно, он просто винтик бюрократической машины и делает ровно то, что положено по инструкции. Думаю, если бы по инструкции было положено бить меня по голове томом Ленина и орать с угрожающим видом, этот винтик бил бы и орал, не считая себя злодеем, а только лишь человеком, добросовестно выполняющим свою работу.
Хотя нет, не так… Долг! У таких, как он – всегда Долг, а ещё Присяга и Честь Офицера, непременно с Большой Буквы.
Ни на какие кнопки Серый, кажется, не нажимал, но мордастый возник в кабинете.
– Пройдёмте, – уже спокойно сказал старшина, без всяких «руки за спину» и садистского прищура маленьких, заплывших глазок. Хм…
В процедурном кабинете, скрывающемся за облезлой зелёной дверью без какой-либо таблички, немолодая тётка, не говоря ни слова, размотала мне бинт, проверила швы и заново перебинтовала, наложив густой слой вонючей мази, которую я, несмотря на фармакологическое образование, опознать не смог.
Потом, без всяких слов, меня посадили в машину, подогнанную прямо к двери. Несколько минут…
… и меня доставили в отделение милиции, где пожилой старлей в старом кителе, пахнущий сложной смесью пота, «Тройного» одеколона, лука и табака, принялся составлять на меня протокол, не слушая ничего.
– Нарушаем, значит… – бубнит он себе под нос, заполняя бумаги, – Не удивлён, да… совсем даже.
– Товарищ лейтенант, я…
– Сиди, Савелов! – резко, я бы даже сказал – яростно, оборвал меня мент, вильнув глазами куда-то в сторону, – Я таких субчиков, как ты, хорошо знаю! Не усугубляй, а то смотри у меня…
Последние слова он аж прошипел, наклонившись вперёд. Спорить резко перехотелось, да и, как я понял несколько минут спустя, советская милиция, работая по указке Старшего Брата, делает хорошую мину при плохой игре. Каким-то образом моё задержание «общественностью в штатском» на скоротечном митинге, стало вдруг актом хулиганства где-то совсем в другом месте, и задержали меня, оказывается, бравые парни из ДНД…
… за драку.
' – Сука… – кошусь на мента, а потом зачем-то и туда, куда он дёргал глазами, но не увидел в глухой стене ничего интересного, – они так и потерпевших граждан найдут, которым я, внезапно, угрожал и бил физиономии'
Настроение… да так себе, сильно вниз ушло, хотя казалось бы, ну куда больше⁈ Умом понимаю, что версия моего хулиганства будет просто для того, чтобы я не рыпался, и доказать факт задержания не составит особого труда.
Но собственно, кого интересуют факты, если бумаги – вот они⁈ А свидетели, из числа сознательных (и что немаловажно – внушаемых) граждан, охотно подтвердят факты нарушения общественного порядка.
– … ты понимаешь, что это – на всю жизнь? – выговаривает лейтенант, – Учёт в детской комнате милиции, это…
Я понимаю… и лейтенант, сука ментовская, тоже всё прекрасно понимает, и, судя по всему, ему не стыдно.
Ну или может быть, стыдно, но стыд у него трансформируется в неприязнь, притом не к «Старшим Товарищам» из КГБ, и не к советской палочной системе, а как это обычно и бывает – ко мне. Это, чёрт подери, ощущается очень даже хорошо…
Не знаю, сколько я так сидел, слушая о том, как они сообщат в школу и на работу… но наконец пришли родители, и дальше – как сквозь вату. Фоном.
Сознания я не терял, но впечатлений сегодня хапнуто столько, что сосредотачиваться уже нет никаких сил. Родители что-то говорили, входили, выходили и где-то за дверью говорили с кем-то на повышенных тонах…
… но всё закончилось тем, что они подписали какие-то бумаги, и мы пошли.
– Дома поговорим, – сказала мама бесцветным голосом, пока отец ловил машину и договаривался с водителем.
Дорога домой прошла в томительном молчании, родители смотрели прямо перед собой, да и у меня настроения что-то говорить – ну вот никакого… Лишь водитель, то и дело оборачивающийся, любопытствовал, то и дело пытаясь завести разговор, и кажется, злясь, что мы не торопимся поддерживать беседу о современной молодёжи, которой надо бы – ремня!
Подъехали к самому подъезду, и отец сунул водителю пятёрку.
– Иди мойся, – открывая дверь квартиры, приказала мама, вздохнув еле заметно, – я пока суп подогрею.
Десять минут спустя, дважды отмывшись, я, давясь и не чувствуя вкуса, ел горячий суп на курином бульоне. Родители, что характерно, ничего не говорят, а отец и вовсе повернулся полубоком, стоя с папиросой у приоткрытой форточки и глядя на улицу, где уже начало смеркаться.
– Ну так что же произошло? – наконец-то подал голос отец, – Мне такого наговорили…
– Наговорили… – не удержавшись, повторил я, кривя губы в усмешке, – Да, это они могут! Я с Лерой ненароком на демонстрацию попал… кстати, что с ней, не знаешь?
– Мать забрала, – отозвался отец, усаживаясь на подоконник и прикуривая новую папиросу.
– Ну хоть так… – согласился я, чувствуя облегчение, и, не перебиваемый, начал рассказ о сегодняшнем дне, чувствуя, как каменеют родители.
Отец, ни говоря ни слова, только прикуривает всё новые папиросы, ломая спички и глядя куда-то вдаль с таким нехорошим прищуром, что я начал тревожиться.
Мама реагирует более эмоционально, но эти эмоции не в словах, а в прикушенной губе и раздуваемых ноздрях.
– … это, на самом деле, ерунда, – я снова опускаю вниз штанины, – а вот по почкам мне несколько раз здорово влепили, да и плечо, думаю, месяца два отзываться будет.
– Да! – спохватываюсь, вспомнив торопливый шёпот диссидента в машине, и диктую данные – имена, адреса…
– Ясно, – коротко отреагировал отец, переглядываясь с матерью и отживая, – Сделаем! Сам в это не лезь, понял?
Киваю… вижу, что он уже отошёл, и кажется, прекрасно понимает, что и как нужно делать.
– Что-то ты красный весь, – озабоченно сказала мама, кладя ладонь мне на лоб, – ну-ка померяй температуру!
– … тридцать девять, – слышу как сквозь вату, – Ваня, одевайся, нужно «Скорую» вызвать!
[i] Желающие могут набрать в поисковой строке «Демонстрация семерых» и прочитать, как действовало в таких случаях КГБ, и насколько правдоподобны выкрики о «жидах».
[ii] В милиции СССР побои и пытки были обыденностью. Желающие могут выяснить хотя бы на примере серийных убийц (которых, как известно, в СССР не существовало!) и расстрелянных за их преступления невинных граждан. Были отделения милиции, города и целые регионы, где пытки задержанных воспринимались чуть не как норма. Это не только Средняя Азия, но и (к моему собственному удивлению), и Белоруссия, где в милиции было много бывших партизан, привыкших, так сказать, к вольнице.
Глава 8
Сам понимаешь…
– Давай, Савелов, переворачивайся на живот! – рявкнули мне в ухо, пробуждая от тревожного сна, – Ну⁈ Долго я ждать буду⁈
Неосознанно противлюсь попытке содрать с меня одеяло, но вялое сопротивление подавлено умелой рукой, меня перевернули на бок и стянули штаны. Символическое касанье смоченной спиртом ватки, и в задницу с размаху вонзилась толстая игла.
– Поговори мне! – раздражённо предупреждает медсестра, нажимая на поршень.
Уткнувшись лицом в подушку, пытаюсь даже не прикусить, а зажевать её. Больно, сука…
Это не те одноразовые шприцы с тоненькими иголками, к которым я привык. Кондовые советские изделия, рассчитанные на эксплуатацию десятилетиями, с иглами, загнутые кончики которых обеспечивают неповторимую гамму ощущений, и даже для меня это пытка, а уж дети…
– Неженки какие пошли, – не унимается очкастая сука, вонзая в жопу вторую иглу, и уже через пару секунд выдергивая её, и кажется – с мясом. Это, я уверен, не от нехватки времени и замотанности, а банальный садизм. Не знаю, понимает она сама, или нет, быть может, искренне считая себя хорошим человеком, который весь горит на работе, а мы твари неблагодарные, не ценим её усилий!
– Вату прижми, – приказала женщина, – Если опять пижаму кровью заляпаешь, я тебя отстирывать заставлю! Жаловаться он будет, ишь…
– Ильин! Саша! Приготовься! – рявкает она, вставая с моей кровати, – Прятаться он будет мне… вылазь, кому сказала! Сейчас штаны сниму и коридор отправлю стоять! Ну!
Угроза эта, несмотря на всю дикость для человека, считающего себя хоть сколько-нибудь нормальным, вполне реальна. Не днём, конечно… но в ночную смену бывает всякое, и это не из ряда вон, а обыденность, которую я встречал и в двадцать первом веке.
Как человек, отчасти причастный к медицине, я могу рассказать много такого, чему нормальный человек просто откажется верить. Пиетета перед отечественной медициной у меня нет вот ну нисколечки… и к слову – самое скотство в детских больницах и роддомах. О психиатрии даже думать страшно.
' – Сука…' – и это всё, что я могу – даже не сделать, а просто подумать…
Кто бы мог представить, что, лёжа в одной из московских больниц, буду с ностальгией вспоминать маленькую больничку в крохотном, захолустном северном райцентре⁈ Уж точно не я…
Не знаю, как насчёт оборудования и специалистов, но там, по крайней мере, отношение было человеческим, пусть даже с поправкой на причудливую совковую действительность. А здесь…
Наверное, в этой столичной больнице хорошие врачи, с кандидатскими степенями и профессорскими званиями, может быть даже – уникальные специалисты. Они, специалисты, разрабатывают уникальные методы лечения и проводят операции, которых не делают нигде в мире…
… может быть. В последнем не уверен, потому что советская наука, развиваясь самостоятельно, почти в полном отрыве от запада, имеет лидерские позиции в некоторых областях, но (и это я знаю точно!) не в медицине и не в фармакологии.
После уникальной операции, если она, эта уникальность, вообще имела место быть – всё как обычно. Пациент оказывается на руках совершенно не уникального медицинского персонала, который, зачастую, относится к работе спустя рукава, соответственно невеликой зарплате. А чего ему, медработнику, бояться⁈ Выговора? Ха!
Это палка о двух концах – начальника, не справляющего с воспитанием подчинённых, пропесочивают очень даже здорово, и оно, начальство, выговорами не злоупотребляет, чтобы не подставляться самому. Дальше разговоров на повышенных тонах редко заходит…
А ответные жалобы подчинённых в партком и профком? А интриги коллектива против нелюбимого начальника? А, в конце концов, заявление на увольнение – на стол, н-на… подавись, сука! Ну а после увольнения – никто и ничто не мешает восстанавливать справедливость – так, как её понимает уволившийся.
Это желающих стать заведующим отделением или сестрой-хозяйкой – пруд пруди, на каждое место множество претендентов! А рядовой медсестрой или врачом… вон, сплошь «требуются», выбирай! Пролетариату, как известно, нечего терять…
… и отношение – соответствующее! Не у всех, разумеется, и даже не у большинства, но – часто, и даже очень.
Позиция жертвы, которая за свой самоотверженный труд получает копейки, рефрен «вас много, а я одна…» и разумеется «Летела ракета, упала в болото, какая зарплата, такая работа!» Хотя на самом деле, многие добирают своё, и ещё как…
– Пореви мне! – прикрикнула очкастая сука на тихо всхлипывающего семилетнего Славика, – Рёвам двойные уколы полагаются!
Ребёнок, кажется, даже дышать перестал, захлебнувшись ужасом, и медсестра, вскинув торжествующего голову, вышла из палаты.
– Сволочь, – задумчиво констатировал четырнадцатилетний Денис, встав с кровати и прошлёпав к заклеенному окну, и встал, упёршись горячим лбом в холодное стекло.
– Угу, – поддерживаю его, и, натянув штаны, встал с кровати на подгибающиеся ноги. Несколько шагов до окна, и, оперевшись на подоконник, с тоской гляжу на больничный двор, с остатками раскисшего снега, превратившегося чёрт те во что.
Не очень интересный пейзаж, но всё лучше больничных палат и коридоров. Можно шататься по улицам, глазеть на людей, заходить в пельменные и на театральные представления, репетировать и просто встречаться с друзьями.
– … маме пожалуюсь, – слышу краем уха новенького, мальчишку лет девяти, которого положили вчера вечером. Вздыхаю…
Ну, нажалуешься ты, и что? Да ничего… реакция может быть разной – от «Не выдумывай!», до «Потерпи, мой хороший…», и на этом, скорее всего – всё. Но даже если родители и попытаются дойти до главврача или сделать что-то, то это «что-то» почти наверняка – как камень в болото.
Да большинство взрослых и не поймёт! У них, взрослых, другие критерии, в памяти война и послевоенная разруха. Люди, умирающие уже после войны от голода[i], комнатка на семью в сыром щелястом бараке, уже кем-то ношенная одежда и обувь, и пропаганда, рассказывающая о том, что мы живём лучше всех, и что кругом враги.
Лечат же⁈ Лечат! Койка с чистым бельём, питание бесплатное… так что тебе ещё надо⁈ Советская медицина – самая лучшая, и точка!
Я было прилёг, но почти тут же ощутил позывы в туалет, и, взяв несвежую «Правду», пошёл… хм, читать. До сих пор привыкнуть не могу к тому, что туалетной бумаги в Союзе просто нет…
– Куда по помытому? – заворчала на меня санитарка, намывающая в палате полы, – Давай вот, ноги оботри…
Пошоркав ногами о половую тряпку, прошёл к себе по пахнущему хлоркой полу и улёгся на койку, бездумно уставившись в потолок. Тоска…
Больница, это такое себе удовольствие, особенно если нет не то что интернета, но и книг. Я за прошедшее время отчасти привык к этому, но хочется иногда почитать что-то лёгкое, мусорное, не забивающее голову. А нечего…
Классическая русская литература, для общего развития? К настоящему времени я прочитал всё, хоть сколько-нибудь стоящего внимания, и в основном не по одному разу. Так-то у Льва Толстого девяносто один том… но хоть кто-нибудь, кроме литературоведов, читал их все?
Классика советская? Читаю, да… но идеологическая составляющая есть, и отравляет добрую половину удовольствия. Некоторые произведения, талантливо написанные притом, именно из-за идеологии даже до середины дочитать не смог, в лучшем случае долистывал, пропуская целые страницы.
Советская фантастика? Ефремов, Беляев, Стругацкие… и кажется, всё. Во всяком случае, Казанцева, с его атомными звездолётами и лубочными шпионами, которых ловят пионеры, я читать не то что не хочу… не могу!
Советская фантастика – штука назидательная и воспитательная, с раскрытием характеров и коммунистическим посылом в Будущее, читать её с интересом могут разве что местные, за неимением выбора. Фантастика и так-то в Союзе «низким жанром» считается, так что, чтобы пробиться через «квоты» и пристрастность цензоров, назидательности и коммунистического посыла, в произведение впихивается как можно больше.
Книжки на производственные темы – до рвоты… ну вот сложно мне читать о жизни молодого металлурга, раскрывающего характер путём становления передовиком производства на фоне незатейливой любовной линии и парочки вовсе уж незатейливых антагонистов на заднем фоне.
Остаётся всё та же классика, но уже на английском – Диккенс, Шекспир и прочая. Это и полезно, и интересно… но не когда болеешь, и мысли в голове вялые и куцые. Какой там Диккенс, какой Шекспир…
– В карты? – предложил Денис, тасуя потрёпанную колоду, – До завтрака ещё куча времени.
– Почему бы и не да? – пожимаю плечами, сдвигая кровати и кидая поверх покрывало, – Раздавай.
В палате нас семь человек, но что за беда, если в колоде пятьдесят четыре карты?
– В переводного? – интересуется Денис. Я безразлично пожимаю плечами, усаживаясь поверх покрывала в потёртой больничной пижаме, украшенной казёнными печатями.
– В переводного, – решает он, начав раздачу. Играем вяло, я даже подыгрываю время от времени малышне, у меня самого – ну никакого азарта. Так… время убить.
– Завтрак!
Его у нас разносят по палатам, и, как полагается традиционному больничному завтраку, он невкусен. Сегодня это водянистая манная каша с подтаявшим кусочком масла в центре, синеватое варёное яйцо, и кусочек серого хлеба. Ну и, конечно же, чай – бледный, почти не сладкий и отдающий веником. После завтрака, как обычно, добираем своё пряниками, печеньем и вафлями.
Потом – процедуры, заключающиеся обычно в том, что нужно идти куда-то на другой этаж, и там сидеть, ожидая врача, иногда по часу. Иногда мы спускаемся в поликлинику, и там уже ждать почти не приходится, во всяком случае, не долго. Народ в очереди иногда ворчит на нас, но сопровождающая медсестра умело огрызается.
– Пойдём к девчонкам? – вернувшись с процедур, осторожно предложил Лёшка, которому почти тринадцать, и у него, с началом пубертата, проснулась тяга к противоположному полу.
– Без меня, – отказываюсь, не особенно желая общаться с девочками, старшей из которых четырнадцать лет, и при виде меня она начинает глупо хихикать и также глупо заигрывать…
… и вот уже я начинаю чувствовать себя глупо. Играть в «бутылочку» и тайком обжиматься с сопливыми, в прямом и переносном смысле, девчонками – увольте…
Отмахнувшись от уговоров, достал из тумбочки сборник шахматных задач и «Посмертные записки Пиквикского клуба», и, чуть поколебавшись, взял на посту у медсестёр «Комсомолку».
– … Савелов! Савелов!
– А? – просыпаюсь, роняя с груди на пол шахматные задачи, – Чего⁈
– Посетители! – рявкает медсестра, вытирая жирный рот тыльной стороной ладони и дожёвывая что-то, – Выходить будешь?
– А? Да, сейчас… – взгляд на часы, и к умывальнику, умыться спросонья и растереть красный след на лице, оставшийся от уголка подушки.
Внизу, в вестибюле, меня ждёт Лера с матерчатой сумкой. Порывисто обняв меня, она тут же отстранилась, пристально глядя в лицо.
– Хорош? – понял я девушку, прекрасно помня и о синяках под глазами, и об общей измождённости.
– Да уж… – с чувством произнесла она. Хмыкаю и приваливаюсь спиной к подоконнику, чувствуя поясницей приятный жар от батареи. Я забыл натянуть поверх пижамы свитер, а здесь, внизу, и так-то холодно, так ещё и сквозняки, лихо гоняющие по полу оброненные ненароком бумаги.
– Сама как? – спрашиваю её, уже зная ответ, но надеясь на чудо.
– Ну… так, – чуть помедлив, ответила Лера, – в школу сигнал поступил, а это – сам понимаешь…
Киваю молча – я понимаю… и понимаю, что это только начало, дальше события могут развернуться очень интересно и неожиданно. Инициатива на местах, дело такое… не всегда предсказуемое.
Скорее всего, никаких последствий для неё не будёт, по крайней мере, в ближайшей перспективе. Если только дурак с инициативой не потянет обсуждать это дело на комсомольском собрании. Лера ведь молчать не станет… и тогда может быть – ой!
– А с лекарством что? – интересуюсь негромко, невольно отвлекаясь на закутанную в сто одёжек бабку, устроившуюся с внуком по соседству. Она, распаренная и красная, расстёгивается сейчас, обмахивается уголками платка и отдувается, одновременно пытаясь общаться с ребёнком, возясь с вкусно пахнущими свёртками и баночками.
– Плохо… – мрачнеет Лера, закусывая губу, но без подробностей.
Ну, не хочет, так и не надо… не буду растравлять. С лекарствами в стране сложно – они как бы есть, и даже нередко бесплатные, но… валокордин и корвалол[ii]? Серьёзно⁈
Такого мусора в аптеках – полнёхонько… я даже стараюсь не заходить в них, потому что сразу начинает болеть голова от горячечных мыслей. Всё-то кажется, что если я как следует подумаю и составлю письмо «Кому надо», обрисовав должным образом опасность некоторых препаратов, то ко мне, может быть, прислушаются…
… но потом вспоминаю Чазова[iii], и понимаю – нет, не прислушаются! Какая там доказательная медицина[iv], какая там наука… в общем, не придумалось пока ровным счётом ни-че-го…
– Меня тогда… – начала было девушка.
– А чевой-то ты к иму пришла? – не ко времени влезла бабка в наш разговор, не переставая обмахиваться, отдуваться, шуршать кульками, потчуя внука, и читать ему нравоучения, – кем эт ты иму, мила́я, приходисся? А то смотри…
Она пустилась в пространный и плохо связанный разговор о каком-то гармонисте, сапогах и ейном батюшке, который ух какой был!
Переглянувшись с Лерой мы отошли в сторонку, не имея никакого желания выслушивать эту ахинею.
– Вот! – возмутилась бабка, всплеснув руками и пытаясь найти поддержку общественности, – Вот оно, воспитание! Не то што в моё…
– Да ты кушай, деточка, кушай… – отвлеклась она на внука, – ты на энтих не смотри! Они – тьфу, не люди!
Под речитатив, что старых людей нужно уважать и слушать, мы отступили ещё дальше, но увы, народа в вестибюле много, и нормального разговора у нас не вышло. Скомканно обсудили концерт и перспективы моего выздоровления, не затрагивая ни моё будущее в группе, ни то, а что же, собственно, случилось тогда с Лерой, и распрощались.
– Потом как-нибудь поговорим, – негромко сказала девушка, прощаясь.
– Потом, – зеркалю я, и, чуть помедлив, начинаю долгий подъём по лестнице наверх, делая остановки на каждом пролёте.
– Подруга приходила, – войдя с сумкой, сообщаю соседям по палате, уже вернувшимся от девочек.
– У-у… у Мишки есть девушка! – завёл Лёшка, играя бровями и лицом так, будто в наличии девушки есть что-то постыдное. А, ну да… он совсем ещё мальчишка…
Мы с Денисом, не сговариваясь, посмотрели на него с некоторым удивлением, и Лёшка, вспомнив, по-видимому, о том, что с некоторых пор ему нравятся девчонки, осёкся и покраснел, как матов цвет.
