Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Дальше начался какой-то вовсе уж странный разговор, полный каких-то намёков и аллегорий. Я в меру сил поддерживаю его, но всё равно не понимаю ни хрена…
Несколько минут спустя завуч завершила разговор, сделавшийся к своему завершению вовсе уж скомканным.
– Иди… иди, – повторила она, делая жест пальцами от себя, – Но помни! Если что, я всегда готова…
Из кабинета я вышел озадаченный по самую макушку, не понимая решительно ничего. Версий у меня много, но все они пока какие-то сумбурные, обрывочные.
Не уверен, что она отдавала прямой приказ…
… но собственно, ей это и не было необходимо. Знакомя меня с детдомовцами, она сделал всё необходимое, чтобы они поняли – можно!
Насколько я знаю, в детдомах, по крайней мере, в моём времени, не любят тех, кто попал к ним уже в достаточно сознательном возрасте, от любящих родителей. Это банальная зависть к тем, кого любили…
А тут ещё и детдом специфический, и раскручиваемый в советской прессе антисемитизм, и…
… в общем, всё понятно.
Если бы они побили меня, если бы сломали, если бы началась травля, то протянутая администрацией рука помощи могла бы показаться спасительной.
Если бы я побил их, то можно было бы раскрутить маховик противостояния со всем детдомом, а дальше – смотри пункт выше! А можно – завести уголовное дело, или для начала – разговоры об этом. Ну и всё сразу – тоже, разумеется, можно!
А тут – непонятно… Один из детдомовцев в больнице, остальные побитые, как я понимаю, молчат, и противостояния с коллективом – тоже нет…
' – Вроде бы всё логично, но чего-то в этом уравнении не хватает, – думал я, выходя из административного корпуса, – чего-то очень и очень существенного!'
В голове крутится всякое, но все мысли пока рыхлые, невнятные, совершенно сырые. Одна сплошная мысленная диффузия, никакой конкретики!
Бугор нашёл меня на задах детдома, когда я подбирал мелодию к новой песне, ну и собственно, сами слова.
– Привет! – он подошёл и уселся рядом, протягивая руку. Жму… ему, потом Санчо, то бишь недавно окрещённому оруженосцу Бугра, потом остальным.
Они, к слову, как-то очень легко принимают новые прозвища, будто я имею право «крестить» по всем уголовным понятиям…
… а я понятия не имею, имею ли я право…
– Песню сочиняешь? – поинтересовался Бугор с жадным интересом, присаживаясь напротив, на стопку кирпичей.
– Угу, – киваю и наигрываю мелодию, негромко пропев пару куплетов.
– Сильно, – уважительно отозвался Бугор, а потом, будто спохватившись, заёрзал, – слушай, а если…
Некоторые поправки принимаю, некоторые отклоняю, и вот уже песня, ублюдочный плод коллективного творчества, готова вчерне. А как доволен народ…
– Как насчёт похавать? – поинтересовался Бугор, – Мы там всякое… в общем, есть что поесть!
Всякое – это жареная картошка, сало, конфеты и печенье, а так же пряники и повидло в трёхлитровой банке. Ну и, разумеется, хлеб, масло, сахар.
Спрашивать, почему нет колбасы, пусть хотя бы ливерной, не стал – знаю уже, что у малолеток свои, странноватые и часто утрированные воровские понятия, зачастую куда как более жёсткие, чем у серьёзных урок. Красное по этим понятиям нельзя, потому что коммунячье, а колбаса и сосиски ещё и на член похожи, а это фу-фу-фу!
Где уж там жарили картошку, я не знаю, но принесли её прямо в спальню. Огромная чугунная сковорода, мятая и заслуженная как бы не больше, чем директор детдома со всеми своими регалиями. Тарелок не полагается, таскаем вилками прямо так, не забывая о луке и чесноке, ну и я тоже не забываю, из самозащиты!
Какая-то толика еды досталась и младшим, так, во всяком случае, я понял из несколько оброненных фраз Бугра. А ещё я понял, что это, то бишь еда для младших, явление нечастое… во всяком случае, проблески удивления на некоторых лицах были неподдельные.
– Завуч сегодня вызывала, – сообщаю как бы невзначай, – так и не понял, чего она хотела.
Добавляю несколько фраз от завуча, которые показались мне самыми странными, и Бугор внезапно виляет взглядом.
– Да так бы ничего не сделали, – одними губами говорит он, – а так… попугали бы.
Киваю… и у меня наконец сходится всё. Не попугали бы, а вернее всего…
… опустили.
Здесь, в СССР, да и потом очень долго в России, позор ложится на жертву. Это один из тех моментов, которые я не могу и не хочу понимать, да и принимать.
Чаще всего жертва насилия молчит…
… а иногда просто уезжает. Потому что позор! Потому что осуждают, конечно же, и насильника, но жертву – как бы не больше!
Более того, это задевает всю семью, всех близких…
… а с мальчиками или мужчинами всё ещё хуже. Страна, с и без того неправильным отношением к жертвам насилия, пропитана уголовными понятиями как бы не больше, чем коммунистической идеологией. Во всяком случае, естественней…
О таком даже странно думать, но… потом я вспоминаю биографию директора. Он из тех времён, когда брали в заложники членов семей, а то и просто людей из «неправильных» классов, и он ведь не просто жил в это время, а участвовал, и активно! А это – очень своеобразная психология…
С тех пор прошло много времени и нравы сильно смягчились, но и директор, и всё руководство страны выросло, ломая судьбы классово чуждых элементов, борясь за место у кормушки самыми подлыми методами, держа подчинённых за рабов, за скот…
… потому что так Надо! Потому что кругом враги! Потому что приказы Партии не обсуждаются! Потому…
… что их подписи стоят на доносах, на расстрельных списках, на заведомо невыполнимых требованиях и обязательствах.
Я не верю… или вернее, не думаю, что сам директор или завуч говорили о чём-то таком прямым текстом друг с другом, и тем более с детдомовцами. Достаточно намёков, подсказок… даже без слов, чтобы направить усилия в нужное русло.
Это как в армии – сперва Советской, а потом и Российской, где дедовщина – бессмертна! Потому, что всё это с ведома и согласия офицеров, которым проще – так.
Пресекается всё это, хоть в армии, хоть в детдоме, без особых усилий. Нужно просто не бояться, а делать! Не бояться за свою карьеру, за правильные отсчёты для начальства и ропот коллег, а делать.
В правилах, в Законе, в Уставе – есть все инструменты, но… а зачем? Если так – проще, если так – как все… не отрываясь от коллектива.
* * *
Несколько дней прошли в подвешенном состоянии – ни черта непонятно, никакой конкретики, и только лишь ощущение сгущающихся над головой грозовых туч, когда уже понятно, что долбанёт, но непонятно когда, и главное – откуда. Несколько раз пытался разговорить парней, но быстро отстал, до крайности разочарованный скудостью полученной информации.
Они, при всём их уголовном энтузиазме – не урки, а сявки! Это я даже не уровень дел имею в виду, а скорее потенциал. Причинно-следственные связи и умение делать выводы почти на ноле, зато полно дурной лихости, впитанных, и притом криво истолкованных, воровских понятий, и очень ограниченный, я бы даже сказал – самоцензурируемый, кругозор.
Они, как я убедился, искренне считают, что вертят воспитателей на мировой оси, вращая их во всяких направлениях, и склоняя так, как угодно и удобно им. Видеть реальную картину, в которой происходит всё ровно наоборот, они то ли не способны, то ли, быть может, отчасти просто не хотят.
Мелкие потачки и воспитательские глаза, широко прикрытые в нужное время растопыренными пальцами, всерьёз считаются привилегиями, которые они, якобы, зубами и ногтями выдрали из педагогов. Взаимосвязь между потачками, и я бы даже сказал – подачками воспитателей, в обмен на травлю неугодных и удержании в страхе всех, кто не хочет очень тесно дружить с администрацией, они не видят, не хотят видеть!
На самом же деле детдом карикатурно похож на зону. Есть «воры», есть «актив», есть серая масса мужиков и где-то у параши – «обиженные», но всё это ровно в тех рамках, как нужно администрации̶к̶о̶л̶о̶н̶и̶и̶ детского дома.
Всё, конечно же, может быть, и рамки этого контроля подчас колеблются, ослабляясь и делаясь иногда вовсе уж символическими. Рамки эти, чтобы там малолетние сявки не думали о своей духовитости и дипломатических талантах, определяются не ими, а нежеланием администрации выносить сор из избы, желанием решать неприятные вопросы кулуарно.
Это, то бишь кулуарность и несоответствие формальных требований действительности, классический стиль советского и постсоветского руководства. Действуя по Закону, когда все вокруг живут по поконам, это идти против окружающих, против коллектива, против всего устоявшегося и привычного. А быть как все – удобно…
… и руководство, в случае надобности, всегда может посадить такого человечка – притом, что интересно, действуя строго по Закону!
А сейчас сявки взбрыкнули, не понимая даже, что бунтуют, и завуч пока не понимает, что делать.
Действовать по закону, это выносить сор из избы, вытаскивать на солнышко проблемы детдома, о которых все, Кому Надо, как минимум догадываются, а скорее всего, знают досконально. А в моём случае, как несложно догадаться, внимание будет повышенным, и если пресловутого «Голоса Америки» она вряд ли боится, то вот использования меня и моих проблем во внутренних аппаратных играх – вполне!
А сейчас у неё – из-за того, что «воры», то бишь сявки, взбрыкнули, а «актив», равно как и большая часть детдомовцев, в пионерском лагере, возможности маневра крайне ограничены.
Нисколько не сомневаюсь, что завуч найдёт возможность нагадить. Сейчас, когда её интрига споткнулась о мой неожиданный авторитет в этой специфической среде, её самолюбие уязвлено, так что она ищет возможности отыграться, и прилететь может вовсе уж с неожиданной стороны.
Это… напрягает, и очень сильно. Настолько, что иногда я поглядываю в сторону забора, прикидывая, как буду его штурмовать, и останавливает, собственно, только то, что для администрации детдома, да и для всех вышестоящих, мой побег станет настоящим праздником!
Кого-то пожурят, и может быть даже, найдут стрелочника, но остальные – выдохнут!
Жара для Москвы и Подмосковья стоит необыкновенная, звенящая, почти израильская. Дождей в последнее время почти не было, а те, что были, испарялись, кажется, не долетая до земли.
Внутри раскалённых бетонных стен, окольцовывающих детский дом, впечатление и вовсе удручающее. Деревья и кустарник, высаженные по линейке, положение не спасают, а скорее усугубляют, потому что вся эта линейность и плановость придаёт растительности какой-то мертвенный, бетонный оттенок.
К тому же, по непонятным для меня причинам, деревья с кустами и до жары были какими-то ободранными, кислотными. У меня даже сложилось впечатление, что здесь, на территории детского дома, отравлена земля и даже сам воздух.
От всей это обстановки порядком тошнит, а про сопутствующие факторы не то что говорить, а даже думать не хочется. Психика давится и корёжится нешуточно, и будь я в самом деле подростком, давно бы сорвался с нарезов к чёртовой матери!
Но и так… жизненный опыт помогает, но гормоны у меня вполне подростковые, и в голову они шибают не слабо. Пока держусь, но уже – с трудом.
Хуже всего то, что от родителей никаких известий. Что думать и что делать, не знаю.
Администрация, между тем, дав передых в несколько дней, начала сперва едва ощутимо, а потом всё больше и больше давить на меня.
Позавчера из пионерского лагеря вернулась часть детей. Вернулась, как я понял, раньше срока, пребывая от этого не в лучшем расположении духа. Нисколько не сомневаюсь, что днём раньше или днём позже, но им намекнут, а может быть, и прямо скажут, что я – виновник их неприятностей, и если бы не я, они бы отдыхали в пионерском лагере до конца лета.
Завуч, при редких наших встречах на территории детдома, улыбается сладко, и с каждым днём всё слаще. Это, и ещё десятки мелочей, которые трудно передать словами, сильно давят на психику, а потом, как я понимаю, будет устроена провокация – в той или иной форме. Ну или как вариант, я сам сорвусь, благо, поводов для этого в детдоме предостаточно.
' – Началось!' – констатирую мрачно, стараясь не коситься на «топтунов», без особо стеснения таскающихся за мной с самого утра. Это и глаза и уши администрации, и элемент психологического давления, и свидетели, готовые с честными глазами рассказать, что было, и особенно – чего не было.
«Урок», то бишь «сявок» на территории детдома сейчас нет, они и ночуют-то не каждый раз, отмечаясь только днём. Парни это почти взрослые, некоторые, несмотря на то, что не окончили ещё восьмой класс, постарше меня, и у них своя, насыщенная и интересная для них жизнь, заполненная блатной романтикой.
Они предлагали мне «рвануть на волю», давая все зубы разом, что администрация ни о чём и никогда… век воли не видать!
Тащить их в свой гипотетический конфликт с «активом» желания у меня нет, и не только из-за чистоплюйства, но и из-за понимания, что ситуацию «урки» поймут на свой, очень своеобразный лад, и наломают таких дров, что колония для малолетних преступников замаячит для меня очень отчётливо.
Разговоры о том, что поступок моих родителей, это настоящее «отрицалово», и что в лагере для такого козырного пацана, как я, всегда найдётся кружка чифиря и уважение, утешают слабо. В лагерь не хочется, даже если меня там сходу определят в козырную масть.
Вся антисоветчина урок, может быть, вполне искренняя и выстраданная, разбивается о воспоминания родителей, прекрасно помнящих о том, как администрация лагерей ломала через колено политических с помощью не столько даже вертухаев, сколько уголовников. Проверять, насколько ситуация изменилась, у меня нет ну ни малейшего желания!
Даже если я потом (в чём сильно сомневаюсь!) сумею описать это с пронзительной яркостью и нобелевским мастерством, получив международное признание выше, чем у Солженицина, терять годы на попытку прободать Систему изнутри, не тянет.
– А в лагере на завтрак батон с маслом давали, – с ненавистью процедил один из активистов, стоя за мной, и тут же, как бы случайно, шатнулся вперёд, вдавив мне в рёбра уголок подноса.
– Печенье ещё, – подхватил второй, стоящий передо мной, – и кисель на выбор, или какао.
Чуть повернув голову, он скосил на меня глаза так выразительно, что я почти почувствовал себя той самой сукой, которая отнимает у детей еду. Ну не завуч же, разумеется…
– Здравствуйте, дети, – выразительно поздоровалась она, подойдя к нам, и дети нестройно загомонили, здороваясь в ответ.
– Всё хорошо? – поинтересовалась она голосом, в котором патока плещется через край, – Вот и замечательно… Да! Вы уж Мишу не обижайте, он у нас, скорее всего, временно. Ситуация у него сложная.
– Да, сложная, – повторила она, вздыхая очень громко и очень напоказ, – Лишение родительских прав, и…
– Впрочем, этого вам знать не надо, – как бы спохватилась она.
– Не будем новенького обижать, Елена Николаевна, не беспокойтесь! – пообещал ей угрюмый крепыш, покосившись на меня, – У нас ребята дружные!
– А вот какой он, это ещё посмотреть надо, – очень выразительно сказал кто-то позади меня.
– Ну-ну… – невнятно отозвалась завуч и прошла на кухню – инспектировать кастрюли, я полагаю.
За завтраком дружные ребята расселись вокруг меня так тесно, как только могли.
– Ой, я такой неловкий… – фальшиво улыбнулся один из «пионеров», широким взмахом локтя шарахнув по моей руке с ложкой, – прости!
Завтрак… не задался. Манная каша (снова!) летела на рубашку, на соседей, на стол и на пол, а мои соседи, как и полагается юным ленинцам с активной жизненной позицией, зорко подмечали все мои недостатки, громко обещая научить культуре поведения за столом.
Попутно ими было много сказано (а мной услышано!) немало интересного о моём воспитании, родителях, национальности, и, не слишком громко, предполагаемой сексуальной ориентации.
Из-за стола я встал ещё более голодный, чем обычно, и злой, то же ещё более…
Толчок в плечо, улыбочка…
– Прости! – кается толкнувший, – Я такой неловкий!
Не оставили они меня и после завтрака, таскаясь повсюду и развлекаясь за мой счёт. Друг друга они подменяют, так что и не в тягость… им, не мне.
– А в лагере сейчас на пляже бы валялись, – слышу то и дело.
Зубами я не скриплю, но… напрягает. Понятно, что провокация, и, сука, действенная…
Прогулявшись по территории детдома в окружении недружественной свиты, понял, что Елена, сука, Николаевна, выбрала очень действенный способ давления. Я и без того на взводе, а сорваться в такой ситуации – на раз!
– Ой, извини… – и толчок в спину. Не первый, не последний… и иногда, что характерно, заранее.
Начала дёргаться щека, а в глазах уже темнеет от яростного желания орать, бить…
… ещё чуть, и будет нервный срыв, приближение которого я ощущаю очень хорошо.
В спальню я пришёл, не думая ни о чём… хотя нет, вру! Подаренная Бугром гитара, которую то ли по недосмотру, то ли по какой-то прихоти администрации отбирать у меня не стали, легла в руки, странным образом подарив спокойствие.
Ну да… привычное, почти медитативное действие, способ занять себя…
… и я не заметил, как, усевшись на табурет, начал перебирать струны. Реплики, сперва язвительные, стали чуть реже, а потом ещё чуть, и ещё…
… а потом я заиграл «Дом восходящего солнца» – наверное, одну из самых известных англоязычных баллад. Я играл и пел, а они – слушали. Долго…
А потом…
… нет, они не предложили мне свою дружбу и не прекратили навязчивую, душную опеку, сопровождение осточертевшей коробочкой…
… но стало чуть-чуть полегче.
– А ты куда? – деланно удивился физрук, перед самым отбоем перехватив меня в дверях спальни, – Тебя в другой отряд перевели! Вон, и вещи твои уже там…
– Вон твоя койка! – ткнул рукой мужчина, пройдя вслед за мной в спальню.
– Понял… – а что я, собственно, ещё могу сказать? Нет, так-то много, и всё по сути, но смысл?
Койка моя оказалась в самом дальнем углу, далеко от двери, а взгляды моих новых соседей – ну очень многообещающими.
– Отбой! – посмотрев на часы, приказал физрук, – Давайте, по койкам!
' – Сука…' – мысли у меня сейчас вялые и однообразные. Спать хочется – как из пушки, но возможность быть побитым или получить, скажем так – новый, волнующий сексуальный опыт, она ни разу не шуточная.
… чёрт его знает, что мне снилось, и каким чудовищным усилием воли я проснулся, и, широко открыв глаза, уставился на тёмную фигуру, подошедшую к моей койки.
– Не спишь? – сдавленным шёпотом поинтересовалась фигура, удаляясь прочь, – Ну-ну…
… и так, сука, всю ночь!
Не знаю, сколько я в итоге поспал, но думаю, не больше двух часов, заполненных всякими кошмарами, так что встал совершенно разбитым.
А потом был день сурка – с коробочкой. С песнями, которыми я покупаю себе некоторое смягчение режима. С отбоем…
… и снова, и снова… и снова.
' – Ещё неделя, и я либо сорвусь и полезу в драку, – вяло думаю я, ковыряя ложкой (вилок детдомовцам не полагается) резиновую, предположительно творожную, запеканку, – либо у меня будет нервный срыв, после которого добрый дядя психиатр поколет меня укольчиками, от которых я стану равнодушным ко всему'
Проблема усугубляется тем, что дружественная мне фракция оказалась в ссылке. Одни – в подшефном колхозе, другие… а впрочем, неважно!
Важно то, что они, даже не влезая в конфликт, были, так или иначе, сдерживающим фактором. А сейчас их нет, и это, неожиданно, пугает…
– Савелов! – окликнула меня бесцветная воспитательница, – После завтрака к Елене Николаевне зайдёшь! Понял? Не слышу ответа!
– Понял, Дарья Аслановна! – отозвался я, не сразу вернувшись в реальность, – Понял!
Ждать завуча, дремотно подпирая стену возле кабинета, пришлось долго. На сопровождение уже почти не обращаю внимания – здесь, в педагогической локации, ничего серьёзного они мне не сделают.
– Ну, Савелов! – завуч разъярена так, что даже ключ в дверной замок вставляет, а вернее, вбивает, не то с третьей, не то с четвёртой попытки, – Доигрался! По твою душу Комиссия собралась! Готовься!
По-видимому, на моём лице недоумение отразилось достаточно явственное, так что завуч посчитала нужным пояснить:
– По её итогам, Савелов, будет ясно многое… очень многое, – многозначительно протянула она, усевшись наконец за стол, – Ясно будет, советский ты человек, и просто заблуждаешься, или…
Снова пауза, но я сейчас, после нескольких дней без нормально сна, туплю не на шутку.
– … ни в армию не попадёшь, – грозится тем временем завуч, – ни в институт! В паспорте у тебя специальная отметка будет!
– А-а… – вяло отзываюсь я, пытаясь понять, а в чём же, собственно, подвох? Мне, собственно, и в школе учиться не дали… вон, экзамены за девятый класса запретили сдавать! Какая, к чёрту, армия? Какой институт? А в паспорте у меня и без того специальная пометка стоит – графа «национальность».
– Эх, ты… – завуч, спохватившись наконец, что обычный набор советских страшилок меня не очень-то и пугает, махнула рукой, и, с некоторым усилием натянув на казённую физиономию дружелюбное выражение, начала вещать на другой волне.
– Советская молодёжь, Савелов, не боится грандиозных задач, которые ставит перед ней Партия! Советская молодёжь смело смотрит вперёд, в будущее, видя приближающийся Коммунизм и приближая его своими делами!
Её понесло на волне комсомольских строек, поворотов северных рек…
… и о том, что таких как я, в Коммунизм не возьмут!
– Всю жизнь под приглядом будешь, Савелов! Иди!
– Страны моей вернейшая опора – не стройки сумасшедшего размаха, а серая стандартная контора, владеющая ниточками страха, – вспомнилось мне, когда я выходил из кабинета…
– Савелов! – заорала Елена Николаевна так, что задрожали стёкла в кабинете.
… и кажется, вслух!
Затягивать не стали. Кто уж там и за какие ниточки потянул, но уже после обеда начала съезжаться комиссия, а Елена Николаевна, судя по её паническому выражению лица, к этому решительно не готова! Трава не покрашена, стенгазета не обновлена, и вообще – ВСЁ плохо!
По территории детского дома забегали воспитатели, стремясь, наверное, навести порядок в последние, ускользающие часы и минуты. Пару раз я натолкнулся на завуча, и женщина одарила меня таким многообещающим, ненавидящим взглядом, что стало ясно – это уже личное…
– Не лезь никуда, понял? – прошипел на меня физрук, схватив за грудки и тяжело дыша в лицо табаком и перегаром с лёгкой ноткой валерьянки, – Ну⁈ Понял?
– Понял, – соглашаюсь я и усаживаюсь на табурет – не лезть никуда, и ждать, когда позовут.
Ждал долго, и за это время задница, кажется, срослась с сиденьем табурета, став такой же плоской и деревянной.
В президиуме преимущественно невнятного вида бодрящиеся старички – из тех, живых ещё ровесников Революции, которые, ввиду собственной ничтожности, не добрались до высоких постов, зато и не пострадали во время Чисток. Сейчас, имея впечатляющий партийный стаж, персональные пенсии за это и награды к датам, они заседают во всяких комиссиях, ходят по школам с рассказами о Ленине и чем дальше, тем больше верят в собственное героическое прошлое.
От старичков пахнет табаком, лекарствами и нафталином, а ещё – неприятностями. Они, старички, с возрастом стали святее всех святых, и очень любят запрещать, не пускать и мешать жить.
Разбавлены старички двумя тётками.
Одна – блеклая, непонятного вида, не вполне понимающая, что же она здесь делает. Скорее всего, она какой-нибудь районный депутат, выбранный на безальтернативной основе и без особого на то своего желания из каких-нибудь ткачих. Теперь она, выбранная, заседает и голосует, поднимая руку с мандатом, ставя подписи и говоря, по необходимости, нужные слова, не понимая их смысла, но свято веря в важность своей миссии.
Вторая – монументальная кадушка, с щеками на плечах и начальственным выражением складчатого лица, и вот она-то свою роль понимает ясно. Она и по фактуре, и по духу – кирпичик в фундаменте советского государства.
В актовом зале воспитатели и ещё какие-то люди, изображающие, как я понял, массовку. Кто они, и каким боком причастны ко мне, к детскому дому или общественности, меня никто не торопится просвещать.
– Не будем тянуть, – густым басом сказала тётка-монумент, вставая, что я не сразу понял, настолько она оказалась коротконогой, – Мы все здесь люди занятые, поэтому, товарищи, к делу!
Прокашлявшись, она прокуренным басом зачитала мою историю – вкратце, а потом, так же вкратце, выводы и наблюдения психиатра, Татьяны Филипповны и руководства детского дома.
' – Ух я и сука! – поражаюсь подобранным формулировкам, стоя перед комиссией, собравшейся в актовом зале администрации детдома, – Это ж надо так слова подобрать!'
– Нет, ну каков сукин сын! – нет выдержав, прервал её один из ветеранов с богатыми юбилейными наградами на новёхоньком югославском пиджаке.
– Павел Ильич! Не выражайтесь! – тут же прервала его тётка, глянув так остро, что стало ясно – эта «право имеет», и своими правами пользоваться не стесняется, прогибая и ломая права чужие. Несмотря на несколько комическую внешность, она хищник, и притом из достаточно крупных.
– Нет, ну… – пожевал губами старичок, зажёвывая явно матерное словцо, – Для кого мы, понимаешь, Революцию делали? На пули шли, на штыки, голодали… страну, понимаешь, строили. А потом такие, как этот, приходят, и…
… сказано было много и многоголосо. Я узнал про себя много нового, и ещё больше – о родителях, своём народе, и почему-то – стилягах, ибо одного из старичков кровожадно переклинило на расстрелах и лагерях для всех, кто носит не ту одежду и слушает не ту музыку, а затыкаться он не хотел.
– Фа-шис-ты! – раз за разом повторяет один, похожий внешне на высохшего святого старца, по содержанию – на Жириновского, – Они все фашисты! Все! Я всегда говорил…
– Фёдор Иванович! – трубила тётка, оппонируя ему только тем, что с укоризной произносила его имя.
– А кто они⁈ Кто⁈ – не унимается предтеча, – Если люди не хотят жить в первом в мире государстве рабочих и крестьян, они…
Потихонечку осуждение, то бишь обсуждение меня, приняло более-менее формальное русло – с нужными, выверенными в институтах Марксизма-Ленинизма, цитатами, правильными формулировками, голосованием по отдельным пунктам.
Моего мнения не спрашивают, и наверное, мне и говорить-то не полагается. Ну… если только каяться!
Понять этот советский контролируемый хаос я даже не пытаюсь, за полной бессмысленностью оного. Все знают, как закончится выезд Комиссии, и решение, скорее всего, уже не просто готово, но и написано.
Знают это и члены Комиссии, но считают нормальным. А может, и не считают, но удачно меняют своё мнение и совесть на усиленный паёк.
– Вот не стыдно тебе, сопляку, – за каким-то чёртом решил обратиться ко мне один из Старых Революционеров, – отказываться от Советского паспорта⁉ От паспорта страны, стать гражданином которой мечтают сознательные пролетарии во всём мире? Вот как ты будешь смотреть в глаза людям, сдавая паспорт⁈
– А я и не получал, – отвечаю, раз уж спросили, – именно потому, что отказываюсь считать себя гражданином СССР. Страны, где мне отказывают…
… добавить что бы то ни было я не успел, переполох в курятнике поднялся знатный!
– Я ему, я его… – переклинило деда.
– Да пустите, пустите же, кому говорю! – орал другой, – Я ему уши-то, поганцу, пооткручу!
Получасом позже, наоравшись и наговорившись, Комиссия завершила своё заседание, и народ потянулся на выход, плюясь, печалясь о молодёжи, которая не та, и обсуждая народные средства от геморроя.
– Пусть здесь стоит! – собирая бумаги, трубным голосом велела тётка-монумент, – Пусть на этого субчика посмотрят поближе!
– Да, – тут же подхватилась завуч, понимая, что именно она, а не отсутствующий, уехавший на лечение директор, влетела, и от того ненавидящая меня со всей пролетарской ненавистью, – Пусть! Я вас уверяю, в нашем детдоме…
… и она пошла уверять в своём почтении, верности ленинским принципам и прочим вещам, а я – стоять почти в проходе.
– Ну надо же… – выдыхает в лицо старый большевик, и, не подобрав слов, проходит дальше. Равнодушно не проходит никто – каждый, будто потом будет поставлена отметка в личное дело, жаждет что-то сказать, и желательно – близко…
– Вот так вот, Савелов, вот так вот… – подытожила завуч, глядя на меня так, будто я – единственная преграда на пути построения Коммунизма.
– Да иди уж ты! – сорвалась она на визг, – Скройся с глаз моих, не доводи до греха!
Я выскользнул из актового зала – действительно, от греха… Старички, судя по шуму, толпятся где-то в вестибюле и у входа, и, насколько я понимаю, будут толпиться там еще достаточно долго. Нужно ведь покурить тем, кто курит, обсудить меня, а мне…
… нет, не показалось, точно не показалось!
Ещё раз оглянувшись, я заперся в кабинке туалета и там уже достал из кармана крохотный клочок бумаги, на котором знакомым почерком отца было написано «– Держись! Они будут давить, но всё уже решено! Ничего не бойся!»
* * *
– В суд… – обёрточной бумагой шелестит по детдому, – суд будет!
… а дальше – слухи, слухи, слухи… Они, мне кажется, распространяются вопреки всем законам физики, быстрее скорости звука, а иногда и без звуков вообще. Р-раз… и все всё знают.
Шёпот и громкие, нарочитые разговоры, выкрики в спину, и…
… я уже почти не реагирую на них. Нет, не привык, к такому сложно привыкнуть. Скорее – перегорел.
Почти три недели в детдоме, и из них две – в коробочке. В спальне. В столовой. Во дворе…
… и даже в туалете. С комментариями.
Это постоянное, нескончаемое давление, хроническое недосыпание и недоедание – день за днём, час за часом. Но со стороны, если смотреть на ситуацию широко закрытыми глазами советской карательной педагогики и самых гуманных законов в мире, всё в порядке[v]!
Это не давление, а забота, и окружают меня мои товарищи – хорошие, сознательные ребята, искренне беспокоящиеся о моей дальнейшей судьбе. Воспитание через коллектив.
Волнуются они за меня, переживают. Да, понятно, что они иногда бывают грубоватыми, но зато они искренние, открытые, переживающие за оступившегося товарища!
От такой их заботы я изрядно похудел, обзавёлся кругами под глазами, и иногда, когда забывался, шаркающей походкой. Татьяна Филипповна, курирующая меня, приехав с проверкой, долго потом, говорят, орала на Елену Николаевну. По слухам.
Со мной, как не сложно догадаться, слухами не делятся, но дети, даже если это сукины дети, остаются детьми, и язык за зубами держать пока не приучены, хотя иногда и пытаются. Информацию, поступающую из этих источников, сложно назвать достоверной, но тем не менее, какие-то выводы, пусть даже вчерне, делать можно.
– Вот что ты за человек, Са-ве-лов! – процедил сквозь зубы физрук, потянувшись было ко мне с гуманитарно-воспитательными целями, но пересилив этот порыв с немалым трудом. Для верности он даже спрятал руки в карманах, а потом, по-видимому, не доверяя ни сам себе, ни качеству советских карманов, сцепил их за спиной и даже плечи напряг.
