Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Глава 15
Моше Северный
– Устраивайтесь поудобней, молодой человек, – донельзя фальшивым тоном приказал врач, поправив налобный рефлектор на потном лбу и подтягивая к себе документы. Бормоча что-то под нос, он принялся заполнять формуляры, то и дело поглядывая то на меня, то в бумаги.
Почти тут же ребристое сиденье облезлого деревянного стула больно ткнулось мне в ноги, а не по-женски тяжёлая и отнюдь не нежная рука, очень умело поддёрнув за воротник и надавив в подключичную ямку, опустила меня на него, да так и осталась лежать, контролируя и напоминая.
– Так-так-так… – забормотал медик, закапываясь в бумаги, – Савелов Михаил Иванович…
– Савелов, н-да… – поганенько усмехнулся он, снова бросая на меня быстрый и очень цепкий, нехороший взгляд, – Да ещё и Михаил, да ещё Иванович? На что только не пойдут… впрочем, это уже само по себе диагноз! Кто я такой, чтобы ставить диагноз целому народу⁈ Но вот с точки зрения психиатрии, это показательно, да-с…
– Да что вы говорите⁈ – показательно восхитилась дама, сидящая чуть сбоку от стола, положив руки на довольно-таки габаритную женскую сумку, сделанную явно не в Союзе. Судя по нежным взглядам и непроизвольным поглаживаниям, приобретение это недавнее, не успевшее приесться, но уже оцененное и как бы не облизанное завистницами.
Даме около сорока, с причёской-башней, брюзгливыми чиновничьим выражением упитанного, холёного, почти симпатичного лица. Она несколько избыточно увешана безвкусными, аляповатыми золотыми украшениями в советско-цыганском стиле, навевая ассоциации с Новогодней ёлкой. Само воплощение успеха по-советски в незатейливом представлении советских граждан из тех, кто попроще, она кажется не человеком, а архетипом торжествующего советского мещанства.
Медик точно такой же архетип, очень похожий на многажды клишированного в лубочных фильмах-агитках сороковых и пятидесятых образцового советского врача – из тех, кто не слишком молод, успел обзавестись айболитовской бородкой, аккуратным брюшком и привычкой говорить «ну-с…» и «милый мой». Но это на поверхности, а как только он перестаёт быть статичным, впечатление несколько размазывается, и наигрыш виден хорошо, а глаза – нехорошие, цепкие, какие-то предвкушающие, и вовсе портят впечатление.
' – Добрый доктор Менгеле' – пришло в голову странное сравнение, и по спине пробежали мурашки. Очень даже может быть…
Столь громкой славы у него, конечно же, нет, да и не может быть, потому как историю пишут победители, а что там хранится в архивах и какими причудливыми путями двигалась советская медицина, можно только гадать. Диссертации советских времён, с которых и в короткую либеральную постперестроечную оттепель не сняли грифа «секретно», несмотря на минувшие десятилетия, стоят на пыльных полках, ожидая своего часа.
Какие уж там были, да и были ли вообще, наблюдения, а то и опыты, над осужденными, а может быть, и детьми «врагов народа» из детдомов особого списка, я могу только догадываться. Срок секретности некоторых из диссертаций по каким-то причинам продлили в двухтысячные на десятки лет, и это подтверждает моё мнение. Лес, как говорится, рубят…
Советская же психиатрия, она в принципе своём – карательная и очень, очень услужливая. Разумеется, любая клятва, хоть бы и Гиппократа, идёт побоку, если Партии надо, и отвечать надо – есть, и никак иначе. А уже тем более, если есть звание, погоны, выслуга лет и прилагающиеся к этому прочие блага.
А этот представитель психиатров, если не ошибаюсь, принадлежит к той когорте врачей, что с честью, или бесчестием, что зависит от точки зрения, продолжает традиции ВЧК-ОГПУ-НКВД, и соответственно, гнида даже не в квадрате, а в кубе.
Дама тоже не из травоядных, а, я бы сказал, типичная падальщица. Этакая гиена от советской бюрократии, знающая от «А» до «Я» азбуку анонимок и доносов настолько хорошо, насколько это вообще возможно.
Такие, как она, служебные обязанности воспринимают весьма однобоко, и, несмотря на все карикатуры, фельетоны и прочее бичевание в газетах, чувствуют себя прекрасно, нисколько не собираясь ни перевоспитываться, ни, тем более (!) уступать дорогу молодым строителям Коммунизма. Они и есть то настоящее, что есть в советском чиновничестве, та подводная часть айсберга, о которой все знают, но редко говорят как о чём-то масштабном. Опора режима, притом – любого, лишь бы он был удобен им.
Третий персонаж – санитарка, или может быть, медсестра, хотя последнее вряд ли. Она из тех женщин, которым больше подходит слово «особь», и выглядит не как человек, а как овеществлённая функция.
Заметно выше среднего роста, широкая, кряжистая, с запястьями такой толщины, что, наверное, она без особо труда завяжет кочергу, или как минимум гвозди, узлом. Лицо тоже широкое, кряжистое, невыразительное и безэмоциональное настолько, что ещё чуть, и в её больничной карточке можно уверенно прописывать психиатрический диагноз.
Весьма вероятно, что диагноз у неё таки есть, хотя может быть, он и не вписан в карточку. Ещё более вероятно, что в одной из психбольниц она и трудится, найдя работу себе по силам и уму, пребывая заодно под наблюдением профильного специалиста.
Кабинет просторный, очень типовой, очень по-советски безликий и очень универсальный. Массивный письменный стол, к которому углом приставлен стол поменьше и попроще, таблицы для проверки зрения, белый шкаф со стеклянными дверцами и медицинскими принадлежностями внутри, и зубоврачебное кресло.
От вида последнего меня непроизвольно пробирает, но вообще-то это стандартный набор для советского учреждения, в котором врач способен померить давление, перевязать рану, и, теоретически, залечить зубы. Кресло, как правило, простаивает годами, ибо советские граждане и в профильные зубоврачебные кабинеты не ходят без большой нужды. Но согласно правилам, утверждённым лет этак тридцать назад, оно должно быть!
Помимо кресла присутствуют и портреты вождей СССР, несколько выцветших кумачовых лозунгов, на которых прописаны повышенные обязательства советских медиков, всевозможные картинки и таблички, призывающие мыть руки перед едой и ежедневно обмывать грудь тёплой водой, и тому подобные штуки, собранные, как мне показалось, отчасти для коллекции. Пол дощатый, крашеный суриком, слегка облезлый, вытоптанный.
В окне, забранном крашенной белой краской решёткой, виднеется кусок двора, забор и кустарник. Непроизвольно оцениваю толщину решётки и свои шансы, если вдруг что…
Шансы почти нулевые, потом как помимо решётки есть и совсем не нежная женская рука, контролирующая меня, и способная в одно движение хоть скрутить, а хоть бы и превратить ключицу в труху. Помимо нешуточной силы, таящейся в этих руках, опыт, полагаю, тоже нешуточный. Санитары из психушек, привыкшие ежедневно иметь дело с буйными психами, это, мягко говоря, неприятный противник, и пол в данном случае роли совершенно не играет.
– Итак… – начал доктор, пожевав губами и усмехнувшись гадко, – Михаил, рассказывайте!
Сказав это, он замолчал, с деланной благожелательностью уставившись на меня. Я, в свою очередь уставился на него. Доктор, помедлив, многозначительно переглянулся с советской мадам, покивал и записал, с удовольствием проговаривая слова…
– На контакт не идёт, заторможен.
Непроизвольно усмехаюсь, зная примерный сценарий дальнейшего, и пытаюсь усесться поудобней, но тяжёлая рука советской карательной психиатрии вдавила пальцы под ключицу. Блин… мне и так-то сидеть неудобно!
Не знаю, нарочно или нет… хотя конечно же нарочно! В общем, усадили меня так, что приходится довольно-таки сильно поворачивать голову, чтобы смотреть на врача, ну или, что немногим лучше, скашивать глаза.
– Вертится, ёрзает, – так же проговаривая, записывает врач, – часто мигает, косит глазами.
– Ну же, Михаил… – и снова усмешка с как бы непроизвольным покачиванием головы, – вам совершенно нечего мне сказать?
– Для начал представьтесь, – прошу я, чудом не срываясь на фальцет, – Имя, фамилия, отчество, где работаете.
– Экий… – он пожевал губами, – интересный молодой человек.
– Да уж, – с чувством сказала дама, брезгливо оглядывая меня.
На некоторое время они оставили меня в покое, разговорившись о каких-то фондах, справках и квотах, и из этого разговора я понял, что дама имеет какое-то отношение к РОНО, ну или по крайней мере, работает с детьми. Психиатр, как я понял из контекста, тоже… с детьми…
Внутри у меня ещё клокочет, ещё кипит… я ещё отчасти там, стою с плакатом, сижу в автозаке напротив молчаливого милицейского сержанта, на широком лице которого перекатываются желваки, а рот то приоткрывается, готовый выплюнуть ругательства или обличающий монолог, то стискивается намертво скрепками служебной инструкции. Но как образцово он, образцовый советский гражданин, ненавидит меня…
Я не знаю, где родители – нас разделили сразу после задержания. Не знаю, где нахожусь – в автозаке я провёл, если верить субъективному времени (часы отобрали сразу) около получаса, но мы больше стояли, чем ехали, а потом был совершенно безликий маленький дворик с большими воротами и безлюдное учреждение, похожее на контору средней руки.
… но чёрт подери, страшно, очень страшно!
Но одновременно – и гордость, даже гордыня! Я… а вернее – мы, смогли, переступили через страх, через вбиваемый десятилетиями ужас, и вышли.
Дальше… нет, проще не будет, и легче, наверное, тоже не будет. Но… первый шаг сделан, и ощущение, будто гнойник вскрыли, когда и страшно, и больно… но необходимо, и вся эта боль идёт к выздоровлению, надо только давить до конца, вычищать рану.
– Так-так-так… – доктор, так и оставшийся безымянным, пролистал бумаги, вскидывая брови, будто увидел в них что-то необыкновенно интересное, – Татьяна Филипповна, взгляните!
Он протянул бумаги даме, и та, близоруко заглянув в них, сделала брезгливое выражение лица.
– Подумать только, – выдохнула она откровенно наигранно, – а казалось бы, такой приличный молодой человек!
Обычного подростка такое, наверное, несколько выбило бы из колеи, ибо возраст такой – с грехами, грешками и мнительностью.
– Да уж, – печально согласился с ней доктор, – то-то и оно! У этих… антисоветчиков, у всех так.
– И не говорите, – фальшиво подыграла дама, явно участвующая в таких вот спектаклях достаточно часто, – Сам факт, что человек отрицает правила социального, социалистического общежития, это уже диагноз!
– Согласен, голубушка, – закудахтал психиатр, – более чем согласен! Но мы ж не звери… мы сперва понаблюдаем, посмотрим за пациентом, а там, глядишь, и понятней будет!
– Может, родители? – с фальшивым участием предположила дама, играя необыкновенно плохо, – Наслушался от них всякого, вот картина мира у мальчика и исказилась. Вместо того, чтобы строить Коммунизм, он занимается…
Она скосила глаза в бумаги, лежащие на столе медика.
– … чёрт те чем!
Дальнейшая беседа не особенно задалась, но я не обольщаюсь. Это только первый раунд, а сколько их ещё будет… и что самое плохое, все преимущества у них.
– Ну что сказать… – где-то через час медик снял очки и сделал задумчивый вид, – работы ещё много! Нам с вами, Татьяна Филипповна, ещё не раз придётся увидеться по поводу… хм, этого индивидуума, считающего себя личностью. А пока забирайте!
Он, кажется, нажал на какую-то кнопку под столом, но не ручаюсь. Я сейчас чертовски пристрастен, а шкала «паранойя» выкручена на максимум. Во всём вижу второе дно, подвох…
… и сейчас как раз тот случай, когда все, буквально все мои подозрения, могут быть правдой.
Примерно через полминуты доктор, в сопровождении Татьяны Филипповны и санитарки, сопроводили меня во двор, проведя по безлюдным казённым коридорам. Санитарка, бдительный кадавр советского производства, шла при этом сзади, придерживая меня за ворот и тяжело, гайморитно сопя в затылок.
Во дворе, возле служебного «Москвича», заботливо отполированного, с медными монетками, проложенными под резиной стёкол, курит бравый усач средних лет из тех, кому будто самой судьбой предназначено быть шофёром, и никем иным! Вот взглянешь на такого хоть в бане, хоть на рыбалке, и сразу видно – шофер.
При виде дородной начальницы он засуетился, кинув на неё тот особый взгляд, в котором перемешалась масляность самца, регулярно пользующего даму во всех видах, и та лёгкая опаска, по которой видно, кто из них находится сверху, пусть даже метафизически.
Татьяна Филипповна, недолго переговорив с врачом, подошла к автомобилю, благосклонно кивнула водителю, подскочившему распахнуть дверь, и уселась, по странной привычке советских начальников, на переднее сиденье.
' – Розочка, разумеется, – обречённо констатирую я, мельком заметив рукоять, – сдавленный писк советской моды!'
Не знаю, по какой уж там причине, но эта розочка, как и весь советский автомобильный антураж, произвела на меня гнетущее впечатление.
– Куда! – без нужды рявкнул на меня шоферюга, топорща усы, – За нами поедешь, а то ишь…
Я на это даже плечами пожимать не стал, потому что, ну какое там, к чёрту, «ишь…», если на плече лежит тяжёлая длань неласковой советской действительности, принявшей облик санитарки из психбольницы.
Ждать пришлось недолго, из-за угла выехал тот самый автозак, и даже сержант внутри был – то самый. Всё те же желваки на широком деревенском лице, и всё те же скрепы, смыкающие обветренные уста. Разве что теперь от него много больше пахнет куревом, и совсем чуть-чуть – салом с чесноком.
Играть в гляделки с сержантом мне неинтересно, да и честно говоря, есть лёгкая опаска. А ну как пропаганда победит служебный долг, и бдительный сын советского народа, взрощенный в ненависти к тому, кого приказано считать врагами, врежет мне, да со всей своей пролетарской яростью! У меня и так-то после задержания ноет спина, слишком близко и слишком быстро познакомившаяся с качеством советской мостовой, а ещё локоть и плечо, вывернутые представителем школы самбо «Динамо».
А гадать, будет ли сержанту потом выговор, и будет ли выговор людям в штатском, задержавшим нас на глазах иностранных туристов с несколько избыточной старательностью, особого смысла не вижу. Даже если и будет, мне-то что⁈
Время в пути я коротал, пытаясь то разглядеть хоть что-то в решётку наверху перегородки, отделяющей нас от шофёра с сопровождающим, то, прикрыв глаза, думая о всяком. Думается откровенно плохо, и, что неудивительно, негативно, но видится и того хуже и гаже.
Ехали мы долго, а сколько, не могу сказать даже приблизительно. Время в таких случаях странная субстанция, способная как размазываться, вмещая множество событий в минуту, так и судорожно сокращаться, когда часы кажутся минутами.
Асфальт сменился просёлочной дорогой, снова асфальтом. Несколько раз мы переезжали через железнодорожный переезд. Наконец, короткая остановка, водитель «Москвича» нетерпеливо, и я бы даже сказал – нагло, просигналил кому-то, и мы въехали во двор, остановившись наконец.
– Вылазь давай, – коротко приказал мне открывший дверь автозака милицейский старшина, – приехали.
– Давай! – коротко велел широкоскулый сержант, подкрепляя своё требование пинком в спину, – пошёл!
Выпрыгнул я прямо заботливые руки старшины, подхватившего меня, и, не иначе как по привычке, скрутившего руки после приветственного удары под дых. Впрочем, он тут же опомнился, отпустив меня и оттолкнув в сторону.
Оглядываюсь по сторонам, пытаясь сообразить, а куда же, собственно говоря, меня привезли? Двор, насколько я могу видеть, большой, а забор – высокий, благо, хотя бы без колючей проволоки наверху…
… потому как остальное – навевает!
– … в нашем детдоме, – слышу отголосок чужого разговора, и всё мне становится ясно. Ну да… чем ещё это может быть?
Двухэтажный, безнадёжно казённый спальный корпус, длинный и какой-то унылый. Одноэтажные постройки и флигеля. Потрескавшийся, старый, но чистый, и я бы даже сказал – болезненно чистый асфальт, какие бывают, мне кажется, только в армейской части и в тюрьме.
Деревья и кустарники в ряд, но такие же унылые. Да и вообще, всё здесь навевает тоску и может, без всяких усилий со стороны декораторов, стать отличной базой для съёмок фильма о постапокалипсисе или хорроре.
Вся эта казёнщина, ощущение безнадёги, пропитывающее учреждения подобного рода…
… и лица. Детские лица, при виде которых мне стало нехорошо.
Не нужно говорить ничего… и так ясно, что детдом – для дефективных. Для сложных. Для бегунков. Для подростков с криминальными наклонностями…
… и с диагнозами.
– Вот, Савелов, – слышу голос Татьяны Филипповны как сквозь вату, – твои новые товарищи!
Не знаю, сколько я стоял в оцепенении, пытаясь осознать, что это всё не сон, и что я не персонаж авторского, артхаусного фильма из тех, что очень ценят члены жюри и тонко чувствующие зрители, но с персонажами которых отождествлять себя ой как не хочется!
Казалось, был готов и не к такому повороту событий, но то – в теории… Это как готовность к школьной драке, когда ты вроде и знаешь какие-то приёмчики, и даже учился когда-то чему-то, и накрутил себя соответствующе в горячечных мыслях, а как до дело дошло, так руки-ноги ватные, и удар совсем не тот, и противник, в общем-то совсем не грозный, не ложится с одного замаха.
Ворота с тягучим скрипом открылись, вырвав меня из сомнабулического состояния. Почти сразу же «Москвич», газанув без нужды, выбросив задними колёсами пыль, вырвался за ворота – прочь из серой хмари, в нормальную цветную жизнь. Чуть погодя вперевалку выехал автозак, и двое мужчин, бдительно дежуривших возле металлических ворот, закрыли их на массивную щеколду, повесив потом большой амбарный замок, крашеный весёленькой голубенькой краской.
Сторож – немолодой, но крепкий ещё мужчина с нехорошими глазами, в котором без труда можно опознать человека, не менее четверти века проведшего в лагерях по служебной необходимости. Во взгляде его, с лёгким прищуром, читается готовность стрелять и привычка не считаться с чужими жизням и судьбами. Видно, что он может сломать человека походя, по совершенно пустяковой причине, не задумываясь, как ломал уже сотни и тысячи, и забыть об этом, как о чём-то несущественном.
Второй, молодой ещё мужчина, судя по вытертому, пузырящемуся на коленях спортивному костюму и свистку на нашейном шнурке – физрук. Нагловатый взгляд дембеля в окружении духов, выпяченный подбородок и все те мелкие, но характерные признаки главного петуха в курятнике, считающего мат, оплеухи и затрещины воспитанием, а «топтание» не только учительниц из тех, кто помоложе, но и учениц, своей естественной привилегией, платой за тяжкий труд педагога.
– Миша? – обратилась ко мне подошедшая женщина, вся какая-то полинялая, выцветшая. Большая, несколько старомодная брошка на увядшей груди, скромные серёжки-капельки и женские часы с тонким латунным браслетом положение не спасают, а смотрятся, скорее, некоторым диссонансом. Не старая ещё, но уже поплывшая, с изрядной проседью и усталыми, потускневшими, равнодушными глазами, она, кажется, из тех, кто живёт в привычной колее, приближаясь к конечной станции без раздумий и рефлексий.
– Ты же Миша, верно? – зачем-то сказала она, что показалось мне невероятно фальшивым. К чему это? У неё что, память как у золотой рыбки? Или это попытка начать диалог? Подковырка к «Миша-Моше» или что-то ещё? Не знаю… но такой примитивный подход не делает ей чести.
– Пойдём, – велела она, и я, будто на невидимой привязи, потянулся за ней, в сторону двухэтажного административного здания, стоящего чуть в стороне и несколько выбивающегося из окружающей его депрессии свежим ремонтом и несколько более живеньким дизайном. Мозаичный, дряненький портрет Ильича на стене, несколько мозаичных же лозунгов неопознанного мной авторства и прочее, такое же соцреалистичное, типовое и безвкусное, но да, живенькое…
Детей во дворе, несмотря на разгар летнего дня, почти нет, что, как по мне, несколько странно.
– Ребята у нас почти все кто в лагере, кто в колхозе, шефам помогают, – сообщила она, будто подслушав мысли. Не сразу понимаю, что лагерь, очевидно, пионерский… а то воображение очень уж быстро подкинуло соответствующие виденья.
Хотя, учитывая спец контингент детдома, то и пионерский лагерь, очевидно, с приставкой «спец». Ну а если нет… мне искренне жаль руководство пионерского лагеря, осчастливленного такими ребятишками, а ещё более – обычных, домашних детей, которые от отдыха с подобными соседями могут заработать травму на всю жизнь, и не только моральную.
– Да, меня Еленой Николаевной зовут, – спохватилась она, когда мы уже поднимались на второй этаж по широкой гулкой лестнице, – я завуч по воспитательной работе нашего детдома. Детдом у нас, конечно, непростой, сложные у нас ребята. Но коллектив замечательный! Директор старый коммунист, ещё Ленинского призыва[i]!
Рожу держу кирпичом, но представление директора то ещё… для тех, кто понимает. Понятно, что партийная иерархия в СССР перевешивает всё вся, но это… Возможно, это лёгкая фронда от педагогического коллектива к ставленнику-варягу, который, может быть, ранее руководил банно-прачечным комбинатом.
А возможно… возможно и всерьёз. Детдом специфический, и в ходу вполне может быть не теория Макаренко, а теория Маркса.
На стенах в коридоре много портретов, лозунгов, фотографии успешных выпускников, среди которых выделяется бригадир полеводческой бригады, работающий, как я понимаю, в родном шефском колхозе, и явно запойный, несмотря на молодость, тракторист с напряжённым какающим взглядом. Фотографий много, но все они примерно такие же, с ударниками, передовиками и бравыми ефрейторами мотопехоты, что, как я понимаю, для местных выпускников успешный успех.
Остановившись перед деревянной дверью, массивной даже на вид, и какой-то побитой, Елена Николаевна достала внушительную связку ключей на толстом металлическом кольце, и завозилась, открывая замки.
' – Однако, – мрачно констатирую я, проходя вслед за ней, – что значит, бывают эксцессы!'
Настроения, что и понятно, это открытие мне не прибавило. Не надо быть пророком, чтобы понять здешнюю обстановку, сравнимую, наверное, если не с зоной для малолеток, то по меньшей мере с очень неблагополучной армейской частью, притом с нехорошей поправкой в сторону малолетства и… скажем так, дефективности ряда учащихся.
Внутри тоже… обстановочка. Не знаю, как, и главное, зачем, но в просторном кабинете, забранном решётками, обстановка сороковых, если не тридцатых годов.
Помимо массивного, очень заслуженного стола, как бы не с дореволюционным стажем, и приставленного к нему углом стола попроще, здесь несколько шкафов и много полок, на которых преимущественно папки с документами. Но встречаются и книги, притом с закладками – несколько, я бы даже сказал, демонстративными.
Ленин? Серьёзно? Вот прямо читает? Ну-ну… Хотя… кидаю на Елену Николаевну быстрый взгляд и понимаю, эта может! Не то чтобы читать… скорее листать, а потом – цитировать цитаты, производя нужное впечатление на нужных людей.
Помимо мебели, в кабинете просто невообразимое количество портретов и фотографий – очевидно, знаковых для людей понимающих, но меня к таковым не отнести. Какие-то выцветшие человечки, некоторые из которых кажутся смутно знакомыми, а кто они, где они сейчас…
Очень много бюстов, бюстиков, вымпелов. На стене висят горны и барабаны, а всякой атрибутики коммунистически-пионерского толка столько, и она настолько своеобразно представлена, что возникло впечатление антикварной лавки из тех, что в моём времени специализируется на ностальгии по Совку. Ну или по мнению посетителей – на славном советском прошлом, счастливом пионерском детстве, лучшем в мире (потому что сравнивать было не с чем) пломбире и всем тем замечательным временам, когда страна, как один человек, двигалась по дороге к Коммунизму, пока могучую Державу не развалила жалкая кучка предателей.
– Проходи, проходи… – без нужды поторопила меня завуч, усаживаясь на стул и развязывая папку с документами, – Нам с тобой надо получше познакомиться! Итак, Миша… я могу тебя так называть?
Киваю без лишних слов, чувствуя себя, мягко говоря, не в своей тарелке. Как бы ни относиться к Елене Николаевне, но это её территория, она обличена властью, может казнить и миловать. Да и… хм, в профессии она достаточно давно, так что, учитывая не самый простой контингент, дама повидала всякого и моё поведение для неё не то чтобы открытая книга, но не сказать, чтобы большая загадка.
– Я думаю, ты понимаешь, почему ты здесь… – не договорив, она нацепила очки на нос, и, замолчав, многозначительно взглянула на меня поверх стёкол. Продолжая молчать, Елена Николаевна сняла их, протёрла и снова водрузила на нос, уставившись на меня.
Поняв, что она ждёт от меня хотя бы формального ответа, нехотя киваю. Давать развёрнутый нет ну ни малейшего желания…
– Хорошо, – поняв, что большего от меня не дождёшься, кивнула женщина, и открыла папку, – Давай для начала уточним данные…
Разговор с ней вышел тяжёлый, тягучий, заполненный многочисленными лакунами недомолвок, многозначительных пауз, взглядов поверх очков, по-особому перекрещиваемых рук, постукиваниями пальцами то по столу, то по папке, и тому подобными нехитрыми, я бы даже сказал – примитивными трюками, призванными произвести впечатление на нервничающего подростка.
А я хотя и подросток, и вполне себе нервничающий, но…
… не давится. Опыт, в том числе и опыт непростых переговоров, он никуда не делся, а адреналин, от избытка которого меня ещё недавно колотило, схлынул, оставив себе на замену сперва апатию, а потом, потихонечку – фатализм едва ли не самурайского образца.
Не уверен… но кажется, завуч так и не поняла этого. Во всяком случае, отыгрываемый ей сценарий не изменился ни на йоту, что много (и не слишком лестно!) говорит о профессиональных качествах дамы.
Впрочем, недооценивать её, пожалуй, всё же не стоит. Пусть она хоть сто раз ограниченна и неумна, но опыт, вкупе с немалым административным ресурсом, на её стороне. Сколько историй, в том числе и схожих с моей, видела она…
– Ну… – она чуть задумалась, – кажется, всё! Пойдём!
– С ребятами познакомлю, – сообщила она, уже выйдя в коридор.
На улице к нам присоединился слоняющийся без дела физрук – не то как охрана, что очень даже может быть, не то из пустого любопытства или желания обсудить какие-то мелочи учебного процесса. Почти тут же Елена Николаевна, обернувшись, глазами и небрежной отмашкой приказала держаться чуть поодаль, и я, не пререкаясь, разорвал дистанцию, отстав от них метров на десять.
Слышно мне их не очень хорошо, но всё ж таки слух у меня музыкальный, тренированный, не испорченный недолгой работой на шумной фабрике, и доносящиеся обрывки фраз звучат любопытно.
Некоторую часть я понимаю из контекста, а что-то, полагаю, додумываю, и не факт, что правильно. Но слово «аборт» прозвучало неоднократно, равно как и фразы «до каких пор…» и «покрывать вас», сказанные с возмущёнными и очень личными интонациями.
Физрук, что характерно, имеет не тот согласный, отчасти даже карательный вид, который включается у таких персонажей автоматически, когда речь идёт о ком-то другом, а оправдывающийся, хотя отчасти и задиристый. О ком уж там конкретно идёт речь, ручаться не берусь, но вариантов, собственно, немного…
Вестибюль спального корпуса украшен гипсовыми бюстами Ильича и Леонида Ильича, портретами в невообразимых количествах, лозунгами и мозаичным панно, символизирующим, с одной стороны, радостный труд в колхозе, а с другой – на стройке. Трудящиеся на панно выглядят умственно отсталыми из образцового интерната на экскурсии, а никак не работягами, на грани китча. Задумываюсь невольно, это пресловутая фига в кармане, или остаточный принцип и длительный алкоголизм скверного художника?
– Еленочка Николаевна! – издали заулыбалась завучу какая-то серенькая девочка лет двенадцати, с тощими, крысиными косичками, подбегая к нам, – Здравствуйте! Здравствуйте, Валерьян Игоревич!
Бросив на меня мимолётный расчётливый взгляд, она очень быстро вывалила на завуча поток сплетен, притом, что характерно, достаточно грамотно, особенно с учётом возраста, выделив ключевые моменты, без акцентуации на подробностях.
' – Та ещё… щучка, – признал я, – эта, если не споткнётся, далеко пойти может! Если не по комсомольской линии, то по профсоюзной вытягиваться будет'
Задав насколько уточняющих вопросов, Елена Николаевна отпустила девочку и стала подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж.
– Спальни мальчиков у нас на втором этаже, – сообщила она без нужды.
– Двери в спальни должны быть открыты, – прокомментировала она, пока мы шли мимо пустых комнат с койками внутри, заправленными по солдатскому образцу, и кажется, казарменным же бельём. Комнаты просматриваются насквозь, и обстановка, удручающе однообразная, видна очень хорошо. Металлические койки и тумбочки у изголовий, очень простые деревянные шкафы для одежды у одной стены, и ряд столов с табуретками – с другой. Ах да… ещё книжные полки, на которых нет книг, но есть бюстики и баночки из-под майонеза, с давно засохшими цветами, и может быть, ещё какая-то несущественная мелочь, которую сразу и не увидишь.
– Здесь у нас спальня для старших мальчиков, – прокомментировала она, кивая в сторону комнаты, где коек, при таком же размере комнаты, всего шесть, а не двенадцать. Старшим ребятам, судя по количеству коек, отсутствующих у младших плакатов с актрисами и старых афиш, привилегии полагаются вполне официально.
Мне это живо напомнило армию, с градацией на духов, которые не вполне люди, и дедов-сверхчеловеков. В части с нормальным командованием разница может быть не так велика, но тем рьяней старослужащие цепляются за любые мелочи, возвышающие их над серой массой!
– Вот здесь, Миша, ты и будешь жить, – сообщила завуч, проходя в спальню и маня меня за собой, – проходи!
Троица подростков, подскочивших при виде педагогов, не слишком стройно выдавили из себя приветствие, с любопытством уставившись на меня. Ну и я… с любопытством.
Сперва в глаза бросился младший брат Валуева, очевидно, болевший в детстве и толком не выросший. Недостаток роста он, впрочем, компенсировал ещё более своеобразной физиономией, да и интеллекта в глазах у него существенно поменьше, чем у оригинала.
Второй – крысёныш, тощий, с явными признаками рахита, невротик, скалящийся на меня, беспрестанно дёргающийся, стреляющий по сторонам глазами.
А вот третий… третий, несмотря на благообразную, почти киношную внешность, с которой ещё чуть, и сниматься в детских сказках в ролях королевичей, показался мне самым опасным. При обаятельной, почти гагаринской улыбке, глаза у него, как у матёрого урки.
