Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
А развернёшь такую личность в разговоре, и сплошное серое разочарование. С такими, честно говоря, даже спать не хочется – мне, по крайней мере.
Женя, с его лидерскими потугами и при достаточно вялом, я бы даже сказал, аморфном характере, не терпит в своём близком окружении людей хоть сколько-нибудь ярких и решительных, собирая себе подобие свиты из разного рода прилипал. Они, прилипалы, путают возможности Жениной родни с его собственными, и потом, разочаровавшись, растворяются в небытие, ища новых покровителей.
Ну а некоторым достаточно таких мелочей, как коктейли и мороженое за чужой счёт, импортные сигареты и возможность вращаться в богемной среде. Одноклеточные.
У меня с ним, просто в силу взрослого нездешнего опыта, отношения ровные, приятельские. Женя для меня понятен и предсказуем – он, с некоторыми поправками, легко вписывается в шаблоны офисного планктона из моего времени, а уж с этой-то просчитываемой публикой иметь дело куда как проще, чем с идейными комсомольцами или безыдейной шпаной.
– Музыкант? – переспросил Женя после того, как девица, надувшись на меня и поёрзав на стуле, пошептала что-то своему патрону. Она ещё, думая, что мне это интересно, корчила рожицы и дула ярко накрашенные губы, но так… обезьянка.
– Илья-то? – кошусь на парня, сидящего на краешке стула с деревянным видом и дико косящего по сторонам, – Да нет, просто сосед.
Женя собирает морщинами лоб, а потом присвистывает длинно.
– Слышал я… – осторожно говорит он, не продолжая. При всём флёре диссидентства, Женя, плоть от плоти вросших в Систему родственников, очень тонко понимает момент.
– Ага, – киваю в тон, чувствуя во рту привкус желчи, – В рамках социалистического законодательства, с положенным метражом, в уютном бараке, расположенном в пределах городской черты.
Продолжать тему мы не стали – мне попросту не хочется ворошить, да и бессмысленно, а Женя осторожничает, памятуя о возможных беседах, стараясь не узнать, а главное, не сказать лишнего.
– Предупредить хочу, старик, – достав сигареты, протягиваю пачку Илье, и только потом беру сам, прикуривая нам обоим, – соскакиваю с дел, сам понимаешь. Не настолько всё серьёзно, чтобы всех моих знакомых трясти, но могут какую-нибудь мелкую провокацию устроить, сославшись на меня. Сам знаешь.
Женя, не ответив, кивнул. Провокации и КГБ… это, можно сказать, их хлеб, основа их работы. Милиция, впрочем, тоже этого не чурается.
– Ладно… – отмахиваюсь, как от чего-то несущественного, – как сам? Маман с женитьбой ещё не отстала?
– Да… – он явно проглотил ругательство, подавившись сигаретным дымом. Одна из девиц, надувшись на меня, погладила его по плечу, утешая.
– Когда смотрины? – ехидно интересуюсь я, всем видом показывая, что очередная история о том, как Женя бегает от дочек маминых подруг, мне ах как важна…
Отчасти это так и есть, истории от Жени и правда бывают забавными, тем более, рассказывает он весьма эмоционально и артистично, достаточно интересно раскрашивая даже заурядные случаи. Но по большей части (хотя я, быть может, и перестраховываюсь) своим вопросом я купирую его тревожность, а то как бы он, человек не самого великого мужества, не замкнулся.
А мне надо не просто информацию сообщить, но и сделать это, в том числе, и через Женю. Там достаточно сложная цепочка контактов, к которым у меня нет быстрого доступа, а именно скорость в данном случае может быть критической.
Есть у меня… хм, не то чтобы фанбаза, но что-то вроде. Ничего, в общем, серьёзного, поклонники в тусовке есть у всех, кто хоть как-то причастен к творчеству. Обычная для таких случаев смесь городских полусумасшедших, которым непременно нужен кумир, и восторженных девочек, ищущих Принца.
По части девочек не всё так радужно, как мне представлялось ранее, большая их часть выглядит да-алеко не как принцессы. С тараканами в головах, однако, у таких девиц, как правило, всё очень хорошо!
В смысле – они, эти тараканы, есть, и откормленные. Варианты, с учётом неадекватности контингента, самые разные, и среди них «женить на себе» встречается очень часто. В том числе – с написанием заявления об изнасиловании, или – о беременности, действительной или фиктивной, но точно от кумира!
Заявление отзывается, если кумир женится на ней, и они потом (в голове девицы) живут долго и счастливо, и он непременно её полюбит! Он её уже любит, просто не знает об этом.
В моём случае всё осложняется возможностью провокации от КГБ или милиции. Они могут вцепиться в очередную дуру и начать раскручивать заведомую липу.
Другая грань этой проблемы – в происхождении некоторых девиц из «хороших», то бишь номенклатурных семей. Они и так-то опасны, а сейчас, если очередная доченька не ко времени засветится в моём окружении слишком ярко, Семья может включить защитные механизмы.
Ну и… согласно правилам Игры – она невинная и беззащитная, я коварный и подлый…
… в общем, лучше попытаться купировать проблему хотя бы отчасти.
Задерживаться за столиком, напрягая Женечку своим присутствием, мы не стали, и, выслушав очередную историю, которую тот полагает возмутительной и душераздирающей, мы ещё минут пять перекидывались словами, обсуждая музыку, концерты и все те вещи, которые принято обсуждать в подобной тусовке, после чего удалились.
– А… он кто? – поинтересовался Илья, ещё раз оглядываясь на Женю.
– Никто, – коротко припечатал я, усмехнувшись, – но с родителями.
– Ясно… – Илья, кажется, чуточку успокоился.
– Ясно… – мне стало смешно, – думал, что он музыкант?
– Ну да, – чуть смутился парень, – такой весь… важный! Послушать, так…
Он не договорил, да и чего говорить, когда и так всё ясно? Здесь многих если послушать…
– Привет, Люб! – приветствую немолодую девушку второй свежести, возящуюся у стойки.
– Мишенька, привет! – обрадовалась та, изгибая в искренней улыбке несколько облезшую помаду на губах, – С товарищем?
– Ага… – улыбаюсь ей в ответ, – по мороженому и кофе нам, а Илье – ещё и коктейль какой-нибудь, на твой вкус.
– Чувак, здесь вообще-то очередь… – проворчала негромко какая-то неряшливая борода до середины груди, но не очень, впрочем, внятно. Очередь, она везде как бы есть, но знакомства с официантками и продавщицами перевешивают всё.
Получив желаемое, далеко отходить не стали, встав тут же, у стойки, просто чуть в стороне, чтобы не мешать работе. Растопыренной пятернёй приветствую остальных девочек, которых, как и многие завсегдатаи, знаю лично, и не только по именам.
Связи, они не в одну сторону работают, и для них, или для их дочек, племянниц и подружек, у музыкантов всегда находятся билеты, а это, на минуточку, нешуточный блат по нынешним временам. Ну а что они все стучат… так это, собственно, и не скрывается. Должностные обязанности.
– Всех знаешь? – негромко поинтересовался Илья, пробуя коктейль с благоговейным видом.
– Нет конечно! – удивляюсь я.
– А-а… – облегчённо протянул тот, – а я уж было подумал…
К стойке, взъерошенный и чуточку, кажется, нетрезвый, подошёл Буйнов, и я так и не узнал, о чём там думал Илья.
– Мишаня? – обратил на меня своё внимание Александр, довольно-таки бесцеремонно протискиваясь через столпившийся у стойки народ и подходя ко мне, – Здорово! Как сам? Новых песен не придумал?
Он завёл разговор обо всё и ни о чём разом, легко и вкусно перескакивая с темы на тему, искусно переплетая их в единое и сложное полотно – не только словами, но и интонацией, мимикой и жестикуляцией, на все сто используя дарованную ему природную харизму и артистизм.
– Товарищ твой? – обратил он внимание на Илью, протягивая тому руку и представляясь.
– А-а… – замычал Илья, вцепившись в неё, – Вы-и… Буйнов? Сам⁈
– И… – он перевёл взгляд на меня, – ты… Вы песни пишете? Ох-х…
– Неловко получилось, – констатировал Буйнов, не слишком удивившись, и, обхватив мою шею рукой, притянул к себе, не обращая больше внимания на впавшего в ступор простого чертановского парня, приказал, – Что там у тебя приключилось? Рассказывай!
Коротко, и очень… очень ёмко рассказываю о вчерашнем (всего-то!) утре, о бараке и прочем… Всего ничего времени, а событий навалилось! А эмоций!
– Н-да… – отстранившись от меня, Сашка закурил, глядя чуть в сторону, – не знаю даже, что и сказать!
– Да ничего и не надо, – усмехаюсь криво, – и сам ты – не лезь в эту историю! Не надо!
– Н-ну… – он качнул головой, не говоря ни да, ни нет.
– И всё-таки, – негромко спросил он, – почему?
Не мигая, он уставился на меня…
– Бабушка по отцу… – так же негромко начал я, подбирая слова, – в Революции с первых дней была. Ничего такого, а просто… образованная барышня из хорошей семьи. Языки, стенография… такое всё.
– Расстреляли, – выдыхаю я, – а потом, после войны уже, реабилитировали за отсутствием состава преступления. Знала, говорят, слишком многих… и не всегда так, как в учебниках.
– Дедушка, – продолжаю, – Коминтерн, интербригада… расстреляли, а потом – реабилитация за отсутствием состава преступления. Отца в детдом для детей врагов народа… его родственники с трудом забрать смогли, истощённого совсем. Войну прошёл, а потом сел – за то, что еврей.
– Нет, погоди, – негромко перебил меня Александр, – это как? Не может же такого быть…
– Газету на идише выписывал, – дёргаю плечом, – культурой интересовался, с родственниками переписывался… хватило. Посадили, потом ссылка и запрет на проживание в городах, а потом – реабилитация…
– Я… – усмехаюсь криво, понимая уже, что говорить дальше не в силах, но всё-таки выдавливаю, – не хочу – потом…
Глава 13
С чего начинается Родина?
– Как я вас понимаю, – прошелестела Клавдия Ильинична, проходя мимо по коридору и замедляя шаги, – Сама бы с радостью, да теперь уже чего… В сорок пятом надо было не в Союз возвращаться, а…
Приоткрывшаяся в соседней комнате дверь, скрипнув, поставила точку в разговоре. А жаль… женщина она крайне замкнутая, но судя по некоторым оговоркам и обрывкам сплетен, помотало её знатно, притом не только по Союзу, но и по Европе.
Соседка, мигом замкнувшись при появлении соглядатая, поджав губы и отвернувшись, прошмыгнула мимо меня к выходу, прижимая к полной груди таз с бельём. Ещё раз дёрнув на всякий случай дверную ручку, закрыл ли (?), я вышел из барака, стараясь не коситься на престарелую вуайеристку, незатейливо подглядывающую из-за двери.
Скидку на возраст и начинающуюся деменцию делать опасно, Пелагея Ивановна стукачка старая, идейная – из тех, кто не за коммунизм или что-то иное, а скорее против тех, кому, по её мнению, живётся слишком хорошо, или просто не так, как она, сука старая, полагает правильным. Всё в кучу соберёт, додумает, чего было и нет, и казалось бы – возраст, когда пора думать о душе, но нет – такие, как она, до последнего мешают жить окружающим, и жалеть их… лично мне не хочется. Ненавижу!
Понимаю, что они плоть от плоти эпохи, и что подобным ей людям нужен скорее психолог, но имя им – легион! В каждом бараке, у каждого подъезда сидит такая вот Пелагея Ивановна, и – бдит… Она сама, по сути, не жила, но и другим не даст.
Вот так и существуем… шила в мешке утаить не удалось, и, ожидаемо, всплыло не только наше еврейство, но и поданные в ОВИР документы. Я ожидал, что всё будет непросто…
… но всё оказалось куда сложней, чем я мог представить.
Наше желание уехать из СССР, ожидаемо, сделало нас местными звёздами, и за минувшие две недели я привык и к экскурсиям чёрт те откуда, и к тыканью пальцами, и к доморощенным политрукам, которые, в большинстве, не умеют озвучивать даже кондовые, занозистые советские агитки. Ну как привык… до сих пор корёжит, но да – не в новинку.
Другое дело – агрессия со стороны соседей, которую мы думали хотя бы отчасти купировать работой на благо коммуны, но…
… всё оказалось намного интересней.
Помимо стиснутых челюстей, сжимающихся кулаков и ненавидящих взглядов, мы (вот чего никто из нас не ожидал!) получили и поддержку. В основном, разумеется, негромкую…
Как оказалось, патриотизм советских граждан несколько отличается от того, каким его хотят видеть партийные бонзы. Если собрать в кучу все высказывания и шепотки, то выходит, что настроения у значительной части людей можно подытожить лозунгом «За Советы без коммунистов». Экстраполировать подборку из наших соседей на всю страну я не возьмусь, но ясно только что такие люди есть, и их немало.
Народ, далёкий от понимания большой, да и собственно, любой политики, не всегда понимает, что ляпает, и его требования и хотелки подчас настолько противоречивы, что в принципе невыполнимы. Но, тем не менее, можно делать выводы, что диктат Партии, диктат Государства, стремление Партии (которая так и не стала едина с Народом[i]) влезть в каждую мелочь частной жизни, людям изрядно поднадоели.
О тяге к парламентаризму говорить можно только с пребольшой натяжкой, но послаблений – хотя бы отчасти, хотя бы экономических, на уровне Польши, Югославии и ГДР, хотят все. Свободы политические – это уже страшно, ибо ни черта непонятно и незнакомо решительно никому. Если бы мы знали, что это такое…
Вечно натянутые вожжи запретов и крайнего аскетизма, с одновременным пришпориванием бесконечными лозунгами, пятилетками в три года и прочей коммунистической риторикой, надоели подавляющему большинству сограждан, до крови изодрав любое терпение и понимание. Впрочем, дальше кухонных разговоров дело не идёт, да и понимание правильной жизни, необходимой для СССР политической повестки, у каждого своё.
Люди, полностью, казалось бы, согласные по всем пунктам, вдрызг могут разругаться по единственному вопросу – считать нас, желающих уехать, предателями, или нет? Логика, как правило, здесь не работает, всё понимается надрывом души, через призму собственного жизненного опыта. А вот и…
– Доброе утро, дядя Коля, – здороваюсь с соседом, хмурым после вчерашнего Он возится во дворе с какой-то ерундой по хозяйству – без особого толка, только чтобы супруга зудела поменьше.
– Доброе… – не сразу ответил сосед, смерив меня совсем недобрым взглядом.
… как раз тот человек, для которого мы – предатели. Сказать, что именно мы предали, дядя Коля не может, а мычание насчёт родных берёзок и страны, которая нас вскормила, вспоила и дала путёвку в Жизнь, в нашем случае выглядит, да пожалуй, что и является, жестокой издёвкой.
В случае с отцом сова на глобус ещё как-то натягивается, хотя и выглядит этот кадавр убедительным только для таких вот дядь Коль, да и то – после соответствующей многолетней накачки парторгами.
А мама? Польская еврейка, отец которой, мой дед, умер в советской тюрьме, куда был заключён просто как «чуждый элемент».
Спасение от грядущих нацистских войск и концлагеря, она, насильно эвакуированная в Среднюю Азию, сполна и многажды отработала на стройках, выполняя, ещё совсем ребёнком, взрослые нормы за пайку и место в бараке.
Но спасли, да… если не вспоминать о том, что родственники мамы – и в США, и в Англии, и в Израиле, и в Бразилии, хотели её забрать и были готовы оплатить все издержки с большой лихвой.
Значительную часть евреев, депортированных… ну или эвакуированных с присоединённых территорий, советские войска действительно спасли от участи более худшей. Принцип, так сказать, меньшего зла…
Но мама, да и многие другие, имеющие родню за пределами СССР, и, чёрт подери, желающие выехать, это как⁈ По мне, это больше на государственную работорговлю походит – захватили людишек, и на по вотчинам рассаживать… а несогласных – плетьми, да в колодки! А то ишь, прекословить вздумали!
А дядя Коля… сдаётся мне, значительная часть его патриотического антисемитизма просто от того, что супруга, выпиливая ему нервы даже не за пьянки, а за нежелание приложить руки хоть к чему-то, кроме бутылки и гармошки, ставит ему в пример нас с отцом. Да ещё и я, щенок этакий, куда как лучший музыкант и танцор, чем он… ну и как это стерпеть⁈
Хочется иногда в ответ… да не сквозь зубы, а в зубы, да с разворота! Чтобы не было больше этой дряни в спину про «племя Иудино»… но молчу, делая вид, что оглох, ослеп и отупел, и улыбаюсь – через силу.
– Ой, Мишенька, доброе утро! – заулыбалась мне тётя Лера, вынырнувшая из сарая в облаке густого козьего запаха, – Я вам вечером молочка занесу, ладно?
– Спасибо, Калерия Романовна, – благодарно киваю ей, – очень кстати будет. Вкуснее, чем у вашей козы, я молока и не пил!
Последнее, к слову, правда… но не вся. Ранее я вообще не пил козьего молока ни в этой, ни в той жизни, не сложилось как-то.
Заскочив в сарай за инструментами и цементом, быстро намешал раствор, и, по намеченному вчера, начал выкладывать капитальный мангал из кирпича, не обращая особого внимания на вертящуюся вокруг малышню. Навес, вытянутый козырьком от беседки, собственно беседка и выложенный битым кирпичом язык дорожки для них совсем в новинку, и гоняй их, не гоняй…
– Один с утра, встать не успел, глаза уже залил, – слышу пронзительную сирену начинающегося скандала, – а другой, даром что мальчишка обрезанный, за работу…
… короткая возня, перебранка, и…
– Уби-или…
Но нет… убитая, прижимая руку к лицу, на котором отпечаталась пролетарская пятерня, выскочила на зады, заведя извечную, привычную шарманку.
– Да что это делается, люди добрые… – громко, с надлежащими подвываниями, доставшимися от матери причитаниями (по которым, готов поспорить, филолог-русист или этнограф с большой точностью могут определить происхождение женщины) и всеми теми незамысловатыми, тщательно отрепетированными действиями, бережно передающимися из глубины веков…
А несостоявшийся убийца, выругавшись в голос, и весьма примитивно переплетя воедино супругу с её родителями, меня, моих родителей и божбу, ушёл-таки на работу. Ан нет…
– Подстилка кулацкая! – вернулся во двор глава семьи, выплюнув наболевшее, – нужно было тогда всю вашу семью, всё племя сучье, да под ноготь! Пожалел, дурак…
Он ещё раз грязно выругался, и ушёл… а гадать о подоплёке семейной истории, мне, честно говоря, не слишком хочется. Здесь, в бараках, много такого, что нарочно и не придумаешь, и бывший «комбедовец», женившийся на дочери раскулаченного односельчанина, история достаточно тривиальная.
Они из одного села, и у обоих красной нитью через всю жизнь – раскулачивание, голод, ссылки, умершая не от голода, так окопе, большая часть родни…
… а отношение к этому – разное.
– Калерия Романовна! – негромко окликаю женщину, возящуюся по хозяйству неподалёку от меня. Знаю её всего ничего, но успел не то чтобы подружиться, но нешуточно зауважать за гражданское мужество, независимость суждений и интеллект, не отточенный (увы!) образованием, но зато, каким-то чудом, не испорченный пропагандой.
В колхозе она работала «за галочки» с восьми лет, а с десяти, так и по-взрослому, со взрослым же спросом. Какая там школа… одна сплошная посевная, прополка, уборка, покосы и прочая деревенская маята, когда, помимо обязательной барщины в колхозе, надо ломаться ещё и на собственном подворье, потому что иначе – жрать нечего будет! Да и налог с собственного подворья, когда хочешь не хочешь, а – дай (!), был тяжким бременем. Сдохни, а налог отдай!
Не боится она, кажется, никого и ничего, хотя ей, с работой уборщицей и комнатой в бараке и терять-то, собственно, нечего.
Но само отсутствие страха, или скорее даже – нежелание бояться, для человека, пережившего колхоз, войну, оккупацию и послевоенное лихолетье, удивительно. Редкий феномен…
Здесь и мужики-то, битые жизнью так, что мне и не снилось, поднимавшиеся в штыковые и готовые, хоть сейчас, идти в одиночку на шпану с ножами, чаще всего не способны отстаивать свои права перед представителем власти. Поругаться с прорабом или нормировщицей или послать «по матушке» директора они могут, но – в рамках…
А если у начальника включается режим государственного человека, и изо рта тяжело падают слова о Советской Родине, Партии, волюнтаризме и тому подобном, а в глазах отчётливо читается обещание не ограничиться словами, то мужик – тот самый, не боящийся, казалось, никого и ничего, почти всегда тушуется. Он может быть сто раз прав, и знает, что он прав… и я до сих пор не понимаю этого культурного и социального феномена.
Как люди, способные заставить себя подняться из окопа навстречу смерти, не могут отстаивать свои же права? Не интересовался этим вопросом ранее, но боюсь, придётся… Это, мне кажется, один из ключевых моментов, и не поняв его, я не смогу изменить ровным счётом ничего.
– Калерия Романовна! – окликаю ещё раз.
– Да, Мишенька? – живо поворачивается она, подходя поближе и вытирая руки о передник.
– Калерия Романовна, – докладываю ей, – я мангал закончил, но ему хотя бы сутки просохнуть надо. А здесь…
Киваю на детей, и женщина ненадолго задумывается. Жду…
– Поняла, Миша, – наконец кивнула она, – иди, не беспокойся!
Во дворе у нас несколько рукомойников, чуть порыжелых от времени и ржавчины, но всё ещё исправных, и способных, при минимальном уходе, послужить не один десяток лет. Кольнуло острое и злое понимание, что очень может быть, они и будут служить десятки лет… не здесь, так где-нибудь ещё, в таком же бараке или домике с садочком, сарайчиками и курями, но без водопровода, канализации и центрального отопления. Где-то там будут космические туристы, а здесь…
Битый камень и щебень, которым мы с отцом, не забыв подрыть землю сантиметров на двадцать, засыпали площадь вокруг умывальников, захрустел под ботинками. Встав на поддон, сколоченный из негодных (казалось бы!) просмоленных досок, я, скинув рубашку, долго умывался, смывая цемент, песок и пот, а потом, запоздало вспомнив об отсутствующем полотенце, не стал накидывать обратно на плечи грязную рубашку.
Уже зайдя в барак, спохватываюсь, что, по нынешним ханжеским временам, я едва ли не стриптиз устроил, продефелировав этак с голым торсом, но… теперь-то уж что?
Тяжело усевшись за стол, подпёр голову рукой, бездумно глядя на календарь, а потом только, нехотя, без особого аппетита, съел давно остывший завтрак, оставленный мамой перед уходом на работу в тяжёлой чугунной сковородке с потемневшей от времени массивной крышкой и пробкой, чтобы не обжечься.
Настроение… да так себе настроение, изрядно, я бы сказал, депрессивное. Не настолько, чтобы задумываться о петле или медикаментозном лечении, но из-за затянувшегося стресса аппетита у меня нет, а бессонницей хоть и не страдаю, но снится всякая дрянь и серая безнадёжность.
Адвокат только руками разводит, да иногда, найдя новую лазейку, приходит с документами, и тогда мы обсуждаем новую тактику, подписываем что-нибудь, да пьём чай с привезённым Алексеем Павловичем вафельным тортом. Берёт он, впрочем, столько, что мог бы приходить и с «Киевским», летая за ним в столицу пока ещё Советской Украины.
– Ладно, что это я… – проговариваю вслух, просто чтобы нарушить вязкую тишину, окутывающую нашу комнату какой-то серой паутиной. Не испытывая особого желания пить чай, напился тепловатой воды прямо из носика чайника, проверив предварительно, нет ли там насекомых.
А их вообще-то хватает… кошусь на очередного пруссака, выползшего на свет, и, привстав, давлю снятым с ноги тапком. Война эта, в силу разного понимания гигиены и санитарии жильцами бараков, почти безнадёжна, а намешанная мной отрава хотя и проредила усатое поголовье более чем на порядок, но окончательное решение вопроса, увы, невозможно.
Посидев чутка, полистал было учебники и англоязычных классиков, но – нет, не идёт… Потом, не зная, чем себя занять, побренчал на гитаре, и, пожав плечами, повесил её на плечо и вышел прочь.
Во дворе, с торжествующим видом победительницы, супруга дяди Коли, с примочкой на лице и тем блеском в глазах, который лучше всяких слов говорит, что домашний боксёр дал против себя козырь если не месяцы, то по крайней мере – на недели вперёд. Почему они, расходясь решительно чуть не по всем вопросам, не разошлись до сих пор, и живут, поедом грызя друг дружку, для меня загадка, но я – человек другого склада характера и менталитета, а местным всё ясно…
… всё как у всех. Не хуже, чем у других.
Постояв чуть в раздумьях, пошёл в сторону турников. Сейчас, в начале лета, там почти всегда кто-нибудь околачивается, не столько занимаясь спортом, сколько восседая на лавочках и корточках, грызя неизменные семечки, и, коротая время, ведут бессмысленно-социальные разговоры и прокачивают свой уровень в иерархии стаи.
Эта обезьянья иерархия пронизывает всё коммунальное бытие, и даже в футболе часто пасуют не тому, у кого лучшая позиция, а доминирующему представителю стаи, хоть бы даже и в ущерб игре. Всё это, разумеется, не думая, и если бы я решил вдруг за каким-то чёртом озвучить свои наблюдения, меня бы не поняли, не захотели понять, даже если свои выкладки я попытался бы доказывать с фактами и цифрами. Примат веры над разумом, как он есть…
– … офсайд! – слышно издали, – А я тебе говорю – офсайд!
Федька – лопоухий, хулиганистый мальчишка, из, как сказали бы в будущем, неблагополучной семьи, орёт, пуча глаза и брызжа слюной.
– Какой на фиг офсайд! – наскакивает противник, ничуть не менее ершистый.
Остальные не отстают, доказывая свою точку зрения, ибо в дворовом футболе важнее иногда не забить, а доказать, что ты забил! В какой-то момент, Федька, обернувшись и увидев меня, не задумываясь, выпаливает:
– Миш, ну хоть ты скажи! Офсайд же был, офсайд!
Смеясь, развожу руками – не видел, да и встревать в разборки мелюзги не по чину. Спор, впрочем, начал утихать.
– Посидеть пришёл? – поинтересовался один из мальчишек, жадно глядя на гитару, – Да? Я… я сейчас, за ребятами!
Р-разворот на месте, и, не дожидаясь моего ответа, он рванул так, что только брызнули из-под вытертых подошв мелкие камушки.
– Ага… – сосредоточенно сказал Федька, покосившись в сторону убежавшего гонца, – я тоже, это… схожу.
Киваю благосклонно – дескать, увидел и оценил. Оставшиеся спешат нагрузить меня важной информацией – о только что прошедшем футболе, об уехавшей вслед за мужем-военным «классухе», попробованном вчера томатном мороженом и так далее. Всё это, разумеется, по пацански – то бишь с неумелым и не всегда уместным матерком, плевками через щели в зубах и тому подобными изысками, которые в этом возрасте кажутся взрослыми и крутыми.
Минут через десять начали подтягиваться парни постарше – от мальчишек лет четырнадцати, в большинстве своём тощих, прыщеватых, с не переломавшимися голосами и отчаянно пытающихся выглядеть старше, чем они есть, до ребят, уже отслуживших в армии. У этих иногда дети и всегда – работа, но многим из них это ничуть не мешает участвовать в таких вот посиделках, разборках пацанвы, и, иногда до седых мудей, драках район на район.
Здесь… в смысле, и здесь конкретно, и в Чертаново вообще, идейных комсомольцев не слишком много. Народ в целом поддерживает власти, потому что они «наши», и потому, что все достижения страны, действительные или мнимые, Партия связала с коммунистической атрибутикой.
В частностях же… если начать копаться, то одна половина – антисоветчики, которые зачастую и сами не понимают этого, и неинтересные властями только силу «кухонности» их убеждений, ну и пролетарском происхождении, потому что, ну кому, по большому счёту, интересны рядовые работяги? Другая половина – антисоветчики латентные, а идейные комсомольцы если и есть…
… так ведь «Битлз» же! Ну и вообще… помалкивают. Драк с местными, на удивление, у меня почти не было. Две в самом начале – это, можно сказать, и не в счёт для такого района.
Бить музыканта, без серьёзных на то оснований, то бишь приставания к чужим девчонкам и тому подобным вещам, не принято, тем более – толпой. А после нескольких выбитых на «жидах» зубов, умении классно играть на гитаре и в футбол, готовности, если надо, помочь, меня здесь приняли, и в общем, неплохо.
Если кого-то и триггерит на моём еврействе, то информация о жизни на Севере и вполне рабочих биографиях охлаждает разгорячённые головы. А кому-то хватило короткого, но прочувствованного спича о том, что я, жид, хочу уехать, и им, расово правильным славянам и татарам, не придётся больше конкурировать со мной!
Некоторые, кажется, впервые тогда задумались над таким явлением, как сионизм, и здорово пересмотрели свои взгляды. Антисемитами они, при всём том, быть не перестали, просто решили, что я – правильный еврей, и что если бы все такими были…
… но это, впрочем, отдельная головная боль, и к счастью – не моя.
– Здаров… – уважительно привстав, жму очередную руку, отвечая на дежурное «как сам».
– … а я его за грудки и говорю – ты, бля, понимаешь, что за воротами ты не мастер, а хуй собачий? А он мне…
– … клевало так, что я, веришь ли, даже о водочке забыл!
– Азарт, оно дело такое, – понимающе кивает собеседник.
– Бушь? – предлагает очередной подошедший, доставая из кармана пиджака бутылку, – Свойское винцо, тесть с под Одессы прислал.
– Чуть погодя, ага? – отзываюсь я благодарно, – Сейчас все соберутся, и тогда стакашок, чтобы горло промочить, да не горлодёром каким, самое оно будет.
– Эт ты хорошего сэма не пробовал! – влез в беседу Тарасик, с ходу пуча глаза и авторитет, – Свойский если он…
Дальше покатилась беседа двух сомелье, из которой я, в силу естественных причин, выключился. Настраивая гитару, не особо нуждающуюся в настройке, обмениваясь приветствиями и шуточками, я, мать ети, социализируюсь в коллективе. Ну собственно, какой коллектив, такая и социализация…
Народ малость успокоился, и я пробежал пальцами по струнам.
– Битлов давай, – застенчиво попросил тот самый гонец из-за спин.
– Ок, – киваю согласно, и, прикрыв глаза, начинаю петь про Жёлтую Подводную Лодку…
Пою я, честное слово, ничуть не хуже оригинала, и песня следует за песней, а в перерывах – глоток вина, шуточки, да иногда – затяжка чужой сигаретой, которая мне ни на черта не нужна, но – чувство братства и сопричастности, оно такое.
– А это… – интересуется пацанишка с наколкой на пальце, – нашенское что-нибудь могёшь?
Спросил, и смотрит с подковыркой, сидя на корточках. Я его знаю, и знаю, что он пока не сидел, но не сомневаюсь, да и никто не сомневается – сядет! Есть тут… р-романтики воровской жизни, и к слову, немало.
– А почему бы, собственно, и не да? – не сразу отвечаю я, припоминая и задумываясь, что бы мне выбрать?
Шансон, он же блатняк, дело такое… наслушался в своё время. Наслушался, и здесь уже, сильно не сразу – отчасти вспомнил, а отчасти – досочинил.
Оно не специально а так… Приходится иногда слушать незатейливые дворовые мелодии с криминальным позывом, и подсознание, без малейшего, кажется, участия мозга, вспоминает и додумывает.
Ну кто, скажите мне, не слышал, часто того и не желая, «Владимирский централ⁈» Вот и я, не желая…
