Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Раньше я этого не пел, а сейчас…
– Почему бы и не да? – повторил я, трогая струны. Обстановка, она вокруг такая… располагающая. Да и благосклонность со стороны криминалитета, она в нашем случае лишней не будет!
Так что, отбросив все сомнения и отринув брезгливость, я, подпустив в голос хрипотцы, запел…
… и найдя благодарных слушателей, пел довольно долго, повторяя некоторые песни на бис и делая перерывы на обсуждение и записи текстов. Слушатели в восторге, и чую, разойдутся мои чужие песни ох как широко…
– Шухер… – громким шёпотом перебил меня всполошенный пацан, – участковый идёт!
Не обращая внимания на подошедшего участкового, допеваю песню, а после, уперевшись локтём в гитарный изгиб, кладу подбородок на ладонь и вздёргиваю брови домиком.
С ним у нас не то чтобы вражда… но не заладилось, и как-то так не заладилось, что сразу по всем фронтам, включая такие сложно уловимые вещи, как старшинство по возрасту и положению при общении. Надо отдать ему должное, участковый держится в очерченных службой рамках, но… взаимопонимания не нашли.
Да и, чёрт подери, как⁈ Он, службист до мозга костей, пытающийся выстроить карьеру и вскрывать нам мозги с помощью нехитрой пропаганды и марксизма, стремящийся вбить клин между мной и родителями, и…
… да собственно, и так всё ясно.
– Так-так-так… – сказал участковый после короткого, но выразительного молчания, успев зацепить глазами едва ли не каждого из присутствующих, – всё те же на манеже! Время идёт, но ничего не меняется!
– Стасов! – обратился он к рыжеватому парню, – Ну ты же комсомолец, и слушаешь… такое!
– Какое – такое? – прищурился в ответ парень, доставая папиросы и как-то агрессивно прикуривая, – Растолкуйте, Иван Семёныч, что не так?
– Н-да… – не сразу нашёлся милиционер и переключился на меня.
– А ты-то, Савелов? – с укором сказал он, покачивая головой, – В ансамбле выступал, песни пел…
– Так я не в ансамбле теперь, Иван Семёныч, – отвечаю с деланным простодушием, – вне коллектива, понимаете ли. Выгнали, понимаете ли… так что как ощущается, о том и сочиняется!
Участковый, кхекнув, отмолчался. Понял, наверное, что разговоры такого рода, они могут закончится совсем не так, как на митинге или в кабинете у парторга, когда тот изрекает правильные, одобренные Партией слова, а остальные, не вникая особо, покорно и кивают в нужных местах.
Здесь – ответить могут! Не я, так кто-нибудь из ребят в силу молодости, и, скажем так… недостаточно восторженного отношения к окружающей действительности.
– А знаете… – фальшиво оживился он, – дай-ка гитару!
– Держите, – не стал спорить я. Мент, пробежав пальцами по струнам, за каким-то чёртом сделал озабоченное лицо и подкрутил колки. Пробежали смешки. Ну да, ну да… после, можно сказать, профессионального музыканта?
– А знаете, – повторил он чуть иначе, пытаясь говорить задушевно, – что песня «Таганка» была написана ещё при царе, политическими заключёнными…
Вздёргиваю бровь, но не спорю, к счастью, Иван Семёныч, закончив на этом лекции, вполне недурно, хотя и несколько академично спел, используя три аккорда.
– … вот так-то, ребята, – не выпуская гитару, говорит он, – Вы, не понимая этого, переносите реалии Царской России на современное общество…
Закончив лекцию, сбившуюся к концу на вовсе уж нелепую агитку, он ушел наконец, пребывая в явном довольстве. Ну а мы некоторое время молчали, а потом один из парней, поглядев в обтянутую кителем удаляющуюся спину, сплюнув тягуче, выразил, кажется, общее мнение…
– Какая же всё это хуйня!
[i] «Народ и партия едины» – лозунг времён СССР. Впервые появился в газете «Правда» 8 марта 1953 года.
Народ к этому лозунгу, в массе, относился скептически, запустив в ответ «Народ и Партия едины, раздельны только магазины» и ещё десятки шуточек такого же рода.
Глава 14
Не последний, но решительный бой
– На сегодня всё, баста, – улыбаясь через силу, устало подытожил Буйнов, усевшись на край сцены и обвиснув всем телом, – нормально всё!
– Лера! – обратился он к девушке чуть погодя, оторвавшись от почти холодной бутылки с лимонадом и промокая рукавом пот со лба.
– Лера! – повторил он, жадно затянувшись сигаретой и выпуская дым, – С голосом всё хорошо, но ты немного зажата! Не знаю… перед зеркалом попробуй двигаться, или…
Он пощёлкал пальцами, подбирая слова, но настолько устал, что они, похоже, все попрятались в закоулках мозга, и я поспешил придти на помощь из зрительных рядов:
– Театральное мастерство, – и поясняю без особой на то необходимости, – в ансамбле у Локтева нам базу давали.
– А-а… точно! – воодушевился Александр, в несколько глотков допивая «Дюшес» и затягиваясь так, что затлел фильтр, – Кхе… Дело говоришь! Вернёмся с гастролей, и сразу…
– А если нам старшекурсника из театрального пригласить? – перебила его Новодворская, уцепившаяся за возможность исправить недостатки, – Есть же талантливые!
– Талантливые, они все при деле, – буркнул наш ударник, промокая красное лицо какой-то пыльной тряпкой, от чего его физиономия не сделалась ни краше, ни тем более чище, – Не с первого, так со второго курса подрабатывают в театре. Ф-фух…
– Всякое бывает, – не согласился я, – Разругался с кем-то, запил или что-то ещё, и пожалуйста – пинок под зад! Иди, жалуйся… хоть в профком, хоть в местком, а хоть бы и письма пиши сразу в Кремль!
– Нужны ли нам такие? – ревниво поинтересовалась Ирина, вторая наша солистка, косясь на Новодворскую.
– А мы какие? – не согласился с ней Буйнов, усмехаясь зубасто, – Не, Иришка… понятно, что первого попавшегося брать не будем, но походить, поспрашивать…
– Только вы не говорите, что хотите его на гастроли с вами ангажировать, – внёс я поправку.
– Или её, – оживился басист, забавно подвигав лохматыми бровями.
– Да, не стоит, – пропустил его слова мимо ушей лидер ансамбля, – Они тогда свои интриги начнут проворачивать, и нам такое сокровище может достаться, что не приведи Маркс!
Прокатившиеся смешки показали, что шуточку оценили, и что она, вернее всего, пойдёт в народ. С моей подачи, шуточки на религиозно-коммунистические темы пошли, что называется, в ход. Нет, они были и раньше… просто я, кажется, сумел придать им новое звучание.
– Да, – покивала Лера, страшно вымотанная и всё никак не отпускающая стойку микрофона, как будто опасаясь, что без этой поддержки не сможет стоять на ногах, – ты прав, Саша! Походить, как бы между делом поспрашивать о перспективных студентах…
– … и задвинуть что-то на тему талантливой молодёжи, которую затирают преподаватели-ретрограды! – перебив её, дополнила Ира.
– Да, так хорошо будет, – кивнула ничуть не смутившаяся Лера. Её такие взбрыки от подруги-соперницы скорее забавляют. Мне иногда кажется, что к Ире, да и не только к ней, Новодворская относится как к милым лабораторным мышкам, на которых можно ставить разного рода психологические опыты, оттачивая заодно собственные социальные навыки.
Обсудили, какой именно типаж предпочтительней в ансамбле, но к единому мнению так и не пришли. Решили, что потом определятся, по ситуации.
– Не угадаешь, – проворчал басист, – Была у меня одна актрисочка… так-то посмотришь – фиалка нежная, чуть не так скажи, так и завять может, и в слёзы. А хрен там! Ну то есть и слёзы… но и истерики какие были! Посуда по квартире летала, и не только тарелки, скажу я вам! А орала так, что соседи милицию вызывали – сперва за неё боялись, а потом уже, как поближе с ней познакомились – за меня. Правда, в постели… да, та ещё зажигалка! Потому, собственно, и терпел.
Завязался разговор о бывших и настоящих. У музыкантов всё это перепутано, перевязано на эмоциях и… хм, перекрёстном опылении, так что слушать их достаточно интересно – всплывает порой вовсе уж неожиданное. Правда, и врут… иногда во вред себе, от азарта, зная заранее, что ответка может прилететь немалая.
– Миша, тут такое дело… – подсев ко мне, начал Буйнов с виноватым видом.
– Не хотят регистрировать? – сразу понял я, – Н-да…
– Ну вот так вот… – криво усмехнулся Сашка, снова достав сигарету, – сам понимаешь! Своё имя в качестве автора ставить не хочу, и так уже разговоры…
– Ага, – чуточку невпопад ответил я, – Лер! Лера, давай сюда! Хотя…
Я задумался, кусая губу, но иного выхода всё равно не вижу, так что…
– Нет, ну это как-то… – нерешительно сказал басист, – некрасиво, что ли…
– Миша правильно говорит! – не согласилась с ним Ирина, аж притопнув ногой для пущей выразительности, – Его песни регистрировать не станут, хоть ты кого в соавторы поставь! А мы их уже отрепетировали, и вообще…
– Вот именно, – поддерживаю девушку, – Если нас, на что я горячо надеюсь, отпустят, то Там авторство песен не будет иметь никакого значения!
– Да уж… авторские гонорары, перечисляемые в Израиль, это так себе шуточка! – нервно хихикнул басист, потирая ладони.
– Вот-вот! – закивала Ирина, которую явно зацепила мысль стать зарегистрированным в ВУОАП автором, пусть даже таким странным путём. Она, несмотря на молодость и трепетный внешний вид, девушка достаточно хищная и цепкая, и своего, да и чужого, по возможности не упустит.
– А если… – нерешительно начала было Лера, поглядывая на меня виновато.
– А если, – перебиваю её, – то будет тем более всё равно.
– Если, – подчёркиваю голосом словцо, – это будет северный посёлок – снова, или колхоз, куда нас направят для исправления, то там, в тех реалиях, будет совершенно всё равно, что я официально зарегистрированный автор, и у меня есть как официальный доход, так и официальная возможность не работать, как творческой единице, признанной ВУОАП. Вкалывать придётся много и плохо, а получать – мало.
– Это да… – протянул гитарист, помрачнев лицом, – это они могут. Чего другого – это в очередь, а как мало и плохо, так это в нагрузку, и хрен откажешься…
Объяснять, кто такие «Они» не надо никому, и в этом – весь СССР! Когда с одной стороны – все как один ходят на демонстрации и гордятся страной, а стоит копнуть…
– Вам страховка будет, – поясняю свою идею, – на всякий разный случай.
– Да, – задумчиво кивнула Лера, – статью о тунеядстве ещё никто не отменял, а споткнуться при случае о какую-нибудь очередную кампанию властей, у нас на раз-два…
– Ну вот, – чувствую немного странное облегчение, – и договорились!
– Музыкант? – покосившись на меня, и особенно выразительно – на футляр с гитарой, поинтересовался водитель автобуса, закрывая створчатые двери. В глазах у него любопытство и чуть-чуть скуки, а ещё – усталости от долгого рабочего дня, потому что, кто бы что ни говорил, но работа водителем общественного транспорта, это совсем не мёд.
– Они нонче все музыканты! – бабка, восседающая на одном из передних сидений, непрошенной, как и подобает кондовой советской бабке, влезла в чужой разговор, – Кого ни спроси – так все эти, как их… твари с наличностью, што ле?
Выдав такой перл, бабка задумалась не на шутку – так, что её чуть не закоротило, и, по счастью, замолкла, не став подбирать другие эпитеты – не менее красочные, как я подозреваю. А может, и не по счастью… такое записывать надо!
Девушка, отхихикавшая в ладошку, судя по всему, полностью согласна со мной.
– Творческие личности? – давя смех, карабкающийся изнутри по тонкой шейке, поинтересовалась она, – Так, наверное? Да, бабушка?
– А… – выдала бабка, задумавшись и не сразу кивнув, не слишком, впрочем, уверенно.
– Вот-вот! – будто набравшись сил, продолжила она, обращаясь к товарке, сидящей на сидении напротив, – Только и могут, что за струны дёргать, да вопить, как кошаки в марте! Вот правильно девонька сказала – личности как есть!
Автобус по вечернему времени полупустой. Чертаново, это не край света, но край Москвы, и ехать вечером хоть сюда, а хоть и отсюда, желающих немного. Во всяком случае, не в то время, когда ещё чуть-чуть, и воздух начнёт сгущаться поздними летними сумерками.
– Так что, – перекрикивая шум двигателя, поинтересовался водитель, пока я кидал мелочь за проезд и вытягивал билетик, – умеешь? Или вон как бабушка сказала – личность? Га-га-га!
– Ну что, личность? – он подмигнул мне в зеркало, тронувшись с места, – сыграешь?
Девушка с тонкой шейкой улыбнулась мне, и… собственно, почему бы и не да⁈ Достав гитару, пробежался пальцами по струнам – играть я за последнее время научился очень достойно. Собственно, с таким количеством свободного времени и неудивительно…
– А давай эту, – оживился сильно нетрезвый, нестарый ещё мужик, – из кинофильма которая! Где этот… Рыбников и та учителка!
– Весна на Заречной улице, – подавшись вперёд, подсказал старичок в косовортке и стареньком пиджаке, помнящем как бы не времена Революции, – помню, мы тогда со старухой… кхе!
Он замолчал, чуть смутившись и еле заметно улыбаясь беззубо, а я, подхватив его настроение, заиграл, а потом (почему бы и не да⁈) и запел.
– … хорошая молодёжь у нас в Союзе, – в спину сказал мне водитель, когда я выходил на своей остановке, – Хорошая!
Улыбка, чуть кривоватая, сама выползла на моё лицо, и, повернувшись, я помахал рукой ему и пассажирам, поехавшим дальше. Хорошая молодёжь, да…
– Да что за чёрт⁈ – остановившись перед перекопанной дорогой, я сплюнул зло, и, подавив желание закурить, прошёлся вдоль глубокой канавы, широким противотанковым зигзагом прочертившим натоптанную через пустырь дорогу, – Вот тебе и срезал…
Она здесь, как и, наверное, на всех почти стройках СССР, проложена не строителями, а жителями, вопреки всему и вся, потому что дороги, они прокладываются потом… и это «потом» длится порой и пять, и десять лет. Уже и школы построены, и детские садики, и давным-давно работают поликлиники, но счастливые жители нового микрорайона, используя доски, кирпичи и смекалку, годами пробираются по территории, напрочь разбитой тяжёлой строительной техникой.
– Никогда такого не было, и вот опять, – озвучиваю давно уже пущенное в народ, нехорошо думая о родителях доблестных советских строителей, авангарде советского рабочего класса.
Гадать, было это сделано волею большого начальника, или рядовые работяги, получившие в морду возле магазина, разобиделись и решили отомстить всем разом, можно бесконечно. Строительная отрасль СССР одна из самых коррумпированных, и самая, пожалуй, криминальная, концов здесь не найдёшь, так что…
Примерившись глазами, от форсирования рва отказался. Достаточно глубокий, с рыхлыми глинистыми краями, на противоположной стороне заметно осыпавшийся, со следами гусениц. Перелезть несложно, но угваздаюсь как бы не по самые уши! Оно и так-то невелика радость, а когда стирка в ручном режиме, а воду нужно принести, нагреть… в общем, ко многому начинаешь относиться иначе.
– Зар-раза! – ещё раз сплюнув, я прикусил губу, раздумывая над маршрутом.
Вариантов, собственно, два – вернутся назад, и, дав широкого крюка, подойти к бараку почти через час, уже в темноте.
А можно срезать через пустыри и стройки – тоже достаточно популярный маршрут, с выломанными в нужных местах досками и проложенными через канавы мостами. В таком случае можно дойти минут через пятнадцать-двадцать, но при этом вполне реально столкнуться с собаками, охраняющими свою территорию, ну или со строителями, а там как пойдёт.
– От собак отобьюсь, – решил я, сворачивая на короткий путь, – а строителям сейчас там делать нехрен!
Поглядывая то на небо, на глазах выцветающее сумерками, то под ноги, невольно сбиваясь на трусцу, если попадается хороший, более-менее ровный участок, я минут за десять преодолел почти половину пути. Обычно, конечно, быстрее получается, но сегодня всё одно к одному: какая-то скотина сбросила вниз мостки, так что пришлось возвращаться немного назад и обходить это место по другому маршруту.
– А ну… – сделав вид, что нагнулся за камнем, спугнул собачонку, выскочившую сильно вперёд, и та, захлебнувшись лаем, подалась назад, затерявшись среди таких же, рыже-пестрых, облезлых шавок, преследующих меня уже пару сотен метров.
Не боюсь, но опасаюсь… Так-то они мелкие и пуганые, потому как строители – народ резкий, и на слишком громкий гавк, а тем более попытку укусить, может прилететь арматурой по хребту. Но какая-нибудь собачонка, если вовсе не обращать на них никакого внимания, может, ошалев от собственной храбрости, подлететь слишком близко и тяпнуть за щиколотку.
– А ну… – подхватив ком земли, кидаю, стараясь попасть не в саму собаченцию, а рядом, чтобы её, и всех её товарок, окатило, как осколками. Сработало… но, подстраховываясь, метров двадцать пробежал за ними с громким топотом и руганью, время от времени швыряясь чем попало. Отстали… обгавкивают ещё издали, но уже не идут дальше.
Ещё раз глянув на небо, ускорил шаг. Здесь территория более-менее нахоженная, ещё минут пять, и выйду на дорогу, ведущую к бараку.
Пригнувшись, пропускаю над головой торчащую из пачки ржавую арматурину и пробираюсь дальше по сложному лабиринту из арматуры, бетонных блоков, сложенных штабелями досок, куч песка и прочих признаков советской стройки, включая бутылочные осколки, окурки и припорошённое обрывками газет строительское дерьмо разной степени свежести.
Сзади кто-то спрыгнул и послышались торопливые шаги. Я обернулся, встретившись глазами с парнем чуть за двадцать, осклабившимся и очень кинематографично перекинувшим спичку в другой угол рта. Повыше среднего роста, крепенький такой, даже несколько рыхловатый, чуть сутулый боровичок с рано, не по возрасту обвисшими щёчками.
– Поговорим? – с обманчивой мягкостью сказал он, не делая попытки подойти, но надёжно преграждая путь назад.
Встав вполоборота, молчу, выжидая и сканируя глазами окрестности. Получается так себе… но когда из-за штабеля досок, шагах в двадцати дальше, вышли двое, всё мне стало ясно…
– Поговорить надо, – выставив перед собой руки, начал один из парней, высокий, чернявый, невнятного южного типа, похожий на молдаванина, грека или выходца с юга России разом, – Понимаешь, Миша…
Не переставая говорить, он выставил перед собой руки и ссутулился, приближаясь по шажку. За его спиной я уже вижу здоровяка, похожего на тяжелоатлета, довольно-таки высокого, но настолько широкого, что кажется приземистым, сплющенным, с такой же приземистой, почти квадратной невыразительной физиономией.
– Ну, поговорить так поговорить… – пожав плечами и перекинув за спину гитару, начал я, и тут же…
… какие, к чёрту, разговоры (⁈) рванул назад, набегая на рыхлого боровичка. Тот, даром что выглядит не слишком поворотливым, весьма ловко кинулся мне в ноги, и если бы не ловкость куда как выше среднего, и не опыт…
… а так я, не дав себя нормально схватить, отбросил ноги назад, почти упав ему на спину, и (к чёрту правила спортивных соревнований!) всадил ему локоть в затылок. Раз, другой, третий… и, буквально кожей ощущая болезненно рвущееся время, вырвался, делая шаг назад, и тут же – колено в физиономию, а потом, вбив подошву ботинка в хребет, рванулся вперёд, ощутив не слишком сильный удар в спину, пришедшийся как раз на гитару.
Назад… пригнувшись от торчащей арматуры, оттягиваю её, насколько это можно, и отпускаю почти тут же, использовав её как опору, взлетая наверх.
– Сука! – послышалось внизу после вскрика боли, – Я тебя, жидёнка…
Угрозами, впрочем, дело не ограничилось, и, вскарабкавшись следом за мной, они попытались гнаться, быстро. Но куда там…
– Сука… – прозвучало бессильно где-то позади, и кажется, вслед мне что-то швырнули, но не попали. Минут десять я изображал паркур, время от времени слезая вниз, и выбрался в итоге совсем не там, где рассчитывал изначально.
– Срезал, блять… – подытожил я почти час спустя, выбравшись наконец на людное место и пытаясь отряхнуться, – и, зато, блять, не угвазадался…
Топая к бараку в самом мрачном настроении, шарю глазами по окрестностям, настораживаясь при виде редких прохожих. Сейчас, как никогда, хочется бросить на хрен гитару, ибо особая примета… но, сука, почти двести рубликов, да ещё и попробуй достань!
Дошёл уже совершенно затемно, и мама, вопреки моему опасению, не слишком обеспокоилась моей изгвазданностью. Проблемы, как оказалось, у нас посерьёзней…
– Миша, ты не волнуйся… – начала она, едва я переступил порог, – с папой всё хорошо, он сейчас в больнице, опасности для жизни нет…
– … какие-то пьяные хулиганы, – вымученно улыбаясь, повторяла она, комкая в руках передник и глядя в глаза так убедительно, что мне совершенно ясно – врёт!
Говорить об этом, впрочем, я не стал. Мама и без того на взводе, и лучше уж так, когда она держится просто потому, что не желает нервировать меня, так что делаю вид, что поверил.
– Ты сходи умойся пока, – спохватилась она, – а я пока яичницу на скорую руку сделаю, с колбаской! По дороге купила.
– Тебе три яйца? – доносится в спину, но я не сразу понимаю её, глядя на узкую щель в гитарном футляре. Что это, чёрт подери, такое…
– Да, три, – наконец спохватываюсь я и прислушиваюсь к позывам громко орущего желудка растущего организма, требующего калорий, и побольше, – и сало тоже достань, пожалуйста!
– Может тогда с салом и колбасой пожарить? – предложила мама, начиная суетится с продуктами, – И лучка? Как ты любишь!
– Было бы здорово! – благодарно улыбаюсь я, и, кинув гитару на кровать так, чтобы не было видно со стороны, прихватил висящее на крючке полотенце и отправился умываться, изрядно загрузившись сложными мыслями.
– Что это, блять, такое… – тихо спрашиваю сам себя, остановившись у рукомойника, – Если…
Мысли в голове закружились хороводом, и я решил отложить размышления на потом.
– Ничего толком не успела, – виноватится мама, наблюдая, как я ем, – только с работы пришла, и пожалуйста…
– Всё очень вкусно, мам, – пытаюсь успокоить её, на полувздохе давясь фразой о ситуации, в которой не до кулинарных изысков. Лучше от сказанного точно не станет…
– Ой… – всплеснула она руками, – тебе же постираться надо! Где это ты так…
Признавая за мной право некоторую самостоятельность, мама без особого восторга относится к моим чертановским знакомствам, но понимает, что такое социум, да и скидку на возраст делает. Поэтому вопросы о том, где это я так извозился, звучат нечасто и дежурно, без извечной русской присказки «скотина такая», и уже тем более, она не ждёт от меня ответа.
– Сейчас постираю, – деловито, и даже с каким-то облегчением, сказала она, – давай, переодевайся!
Не став спорить, я переоделся – ей себя занять нужно, и лучше уж стиркой в ручном режиме, пусть даже со всеми сложностями барачной жизни, чем переживаниями о случившемся с отцом. Заодно и сам, притащив воды, не стал её подогревать и экономно помылся в цинковой ванночке, поставив предварительно ширму.
Потом, не столько даже желая помочь, сколько отслеживая ситуацию, помог с водой и дровами, притащив, как и почти всегда, с хорошим гаком – так, чтобы и соседям потом хватило.
– Да иди ты спать, иди уже… – отмахивается она от моей помощи, – помощник!
Но видно – рада, и говорит, говорит… без умолку, перескакивая с темы на тему, лишь бы не молчать. Я знаю уже, что в биографии родителей эпизодов такого рода предостаточно, но сильно легче от этого не становится.
– … всегда такой был, – прервавшись на полуслове, выдала мама, остановившись с полосканьем, – мимо не пройдёт! Ох и ругалась я, бывало… но за это и полюбила.
Киваю впопад и нет, задавая вопросы и слушая, лишь бы выговорилась.
– Ну, всё… – устало подытожила она, развешивая одежду на верёвках во дворе давно уснувшего барака, – спать пошли.
– И то верно, – киваю согласно, поглядывая на часы, стрелки которых перевалили заполночь, – тебе завтра рано вставать!
Энергия в маме кончилась, и до кровати она буквально доползла, едва найдя в себе силы поставить раздвижную ширму и переодеться. Минута, и она засопела…
– Да, пора… – шепчу одними губами, но ночник под кроватью не гашу. Благо, висит он аккурат над письменным столом, и свет от него приглушённый, родителям не мешает, ну а мне тем более.
Пора-то пора… но, взяв гитару с кровати, я усаживаюсь на стул и кладу футляр себе на колени, рассматривая его получше.
– Не показалось, – констатирую с запоздалым холодком в сердце, трогая пальцами узкую щель. Открыв футляр, смотрю на белесый шрам на теле гитары, ощетинившийся едва заметной щепой.
Не уверен на сто процентов… но кажется, это нож или какая-то заточка, и если так, то ситуация зашла куда-то слишком уж далеко.
Я не слишком уверен, что это именно старцы из ЦК натравили на нас кого-то, опасаясь всплывшего компромата времён далёкой юности.
Если я правильно понимаю, то компромат этот, если он вообще имеет место быть, не назовёшь чем-то козырным. Не факт даже, что записи представляют хоть какую-то ценность для кого-то, кроме близких – с поправкой, разумеется, на свирепую и часто бестолковую цензуру СССР, с её кондовым идиотизмом.
Документов разного рода, так или иначе компрометирующих кого-то из умерших или ныне живущих деятелей СССР полным полно, и иные публиковались на Западе, вызвав, ожидаемо, интерес разной степени вялости у западной публики.
В СССР на это отвечают привычно, называя всё клеветой. Это уже настолько отработано и заезжено, что набило оскомину даже лояльным советским гражданами, которые едко которые шутят, что узнают новости из опровержений ТАСС.
С другой стороны, иногда и соломинка может сломать хребет верблюду, и я имею в виду, разумеется, не СССР вообще, а какого-нибудь конкретного члена Политбюро, или, как вариант, генерала КГБ, которому эти дневники, при куче других вводных, помогут чуть-чуть подвинуть соперника на политическом Олимпе. Политические игрища такого рода извечны, и куда как старше Античной цивилизации.
Вариантов на самом деле хватает, и здесь может быть как банальное желание захапать компромат, так и подброшенные в нужную топку слухи о том, что в этих документах компромат есть…
… и на кого-то очень конкретного. А потом, после вброса, следить за этим самым конкретным олимпийцем, или за членами его команды, чтобы в нужный момент сказать «Ага!» и потребовать, к примеру, по какому-то важному вопросу проголосовать нужным образом.
Это может быть и классический эксцесс исполнителя, когда раздражённая гримаса и небрежная отмашка рукой члена или кандидата, понята услужливым подчинённым так, как понята… А дальше – по ниспадающий, и пошёл раскручиваться маховик!
Я такими вещами сталкивался, будучи всего-то владельцем клиники, и знаю не понаслышке, что татаро-монгольское иго, оно у нас даже не в генах, а в менталитете. Азия-с…
Да собственно, не так уж и важна первопричина, а вот последствия…
Так и не придумав ничего, я лёг спать, оставив ситуацию на завтра. Понятно, что нужно будет сказать об этом родителям, информацию такого рода нельзя таить, но… по ситуации!
Завтра мы поедем к отцу в больницу, и там уже, по его состоянию, видно будет, нужно ли придержать информацию на пару дней, или нет. Но честно говоря, не хотелось бы, это как раз та проблема, на которую нужно реагировать быстро… так или иначе!
Но тенденция пугает, и в случайные совпадения я не верю.
* * *
– Не положёно! – цербер, она же санитарка на входе, включила дуру, насмерть встав в дверях отделения и отчаянно тряся головой, – Нельзя!
– У вас же написано, что время для посещений… – мама в очередной раз воззвала к сумрачному разуму заслуженного ветерана швабры и утки, раскорячившейся в дверях отделения на манер хоккейного вратаря.
На лице санитарки – решимость стоять до конца, в глазах – ранняя, не по возрасту, деменция, и лёгкая сумасшедшинка, так что верится, эта не пустит! Руками вцепится, ногами… грызть будет, но враг, то бишь мы, не пройдёт!
– Ну вот же, читайте, – апеллирует мама с голосу отсутствующего разума, показывая на пожелтевший от времени листок на информационном стенде.
– Не положено! – и аж головой затрясла, отчего из-под старой, выцветшей от времени, насмерть застиранной косынки, выбилось несколько полуседых прядей волос, изрядно, как по мне, засаленных, и требующих мытья, – Я тута корячусь, а они…
… и тётка, не слишком ещё старая, понесла какой-то заслуженный бред, то бишь бред человека, который, с какого-то перепугу, возомнил себя Очень Важным Винтиком в системе советского здравоохранения.
– … зарплата ни о чём, – с трагичным надрывом выдохнула она, мешая запах больных зубов с пошлой валерианкой, которой ушлые советские алкоголики повадились маскировать выхлоп перегара.
' – Ах вот оно что…' – мы с мамой переглянулись с полным пониманием в глазах. На взятку человек напрашивается. На рубль, сунутый в кармашек нечистого халата с заискивающей улыбкой, на бутерброд с колбасой или пару пирожков…
– Так! – прервал я спич заслуженной дамы, озверев от дурного представления ничуть не шуточно, – Хватит! Мама, пусть она здесь воображает кем хочет – хоть главой здравоохранения СССР, хоть пограничником, поставленным на страже Родины! Пошли к главврачу! Не забыла, как заявления писать?
– Да чтоб вы подавились! – с ненавистью выплюнула санитарка, пинком распахивая дверь, – Мою за вами, скребу, и никакой благодарности! Сами бы попробовали вкалывать за такие копейки!
Угадал, получается. Но спорить, или рассказывать о том, что учение – свет, а не учение – чуть свет, и за швабру, не стал.
– Нельзя! – заявила полная, а скорее даже – статная медсестра у двери палаты…
… и меня аж триггернуло!
– Милиция опрашивает, – тут же пояснила она с интонацией завзятой сплетницы и блеском в больших красивых глазах, – подождите пока в коридоре, хорошо? Товарищ капитан попросил не мешать.
Ну, это-то хоть понятная причина… Не сразу, но меня отпустило, и недавнюю цербершу воспринимаю почти с юмором. С очень чёрным юмором…
Сложив сумки на широкий больничный подоконник, щедро даже не покрашенный, а кажется, облитый белой краской, встали, ожидая, пока мент закончит опрашивать отца. Мама вся на нервах, смотрит на дверь в палату, не отрываясь, а я, наоборот, несколько даже успокоился.
Не реанимация? Участковый или опер опрашивает? Значить, жив, в сознании, при ясном уме, и чувствует себя, быть может, паршиво, но в меру. Не всё так плохо…
Поэтому глазею по сторонам от безделья, наблюдая за броуновским движением больных, санитарок и медсестёр, и всей той повседневной больничной жизнью, заполненной запахами лекарств, окриками медработников и прочими реалиями советского здравоохранения. Аж ностальгия…
Несколько минут спустя из палаты вышел коренастый, очень плотный мент, с капитанскими погонами, намечающимся кулацким пузом и широкой, щекастой физиономией любителя даже не поесть, а пожрать! К пенсии, судя по всему, не слишком далёкой, капитанский охват станет заметно больше, а чуть погодя пенсионер МВД приобретёт физиономию угрожающе-багрового цвета, приколоченное намертво, как вот сейчас, брюзгливое выражение на морде лица, коллекцию инсультов и привычку передвигаться осторожной раскорякой, памятуя о геморрое и простатите.
