Текст книги "Начало игры (СИ)"

Автор книги: Владимир Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Не человек, а недо… – начал было педагог, но, осёкшись и спохватившись, наступил себе на горло. Судя по тому, как бешено задёргался его кадык, отнюдь не метафорически!

– С тобой, С-савелов, ребята даже в одной спальне не хотят ночевать! – выплюнул он, – Дожил! Это надо же…

Коллектив, судя по озадачившимся физиономиям, и не в курсе, что они, оказывается, приняли такое решение.

– Короче! – рявкнул физрук, злясь на меня, и кажется, на весь мир разом, – Отдельно теперь ночевать будешь, с-су… понял⁈ Специально для тебя спальню освободим.

– Ну, Валерьян Игоревич… – заныл кто-то из детей помладше, предвидя пусть временное, но уплотнение, и прочее ухудшение жизненного пространства.

– Молчать… – прошипел педагог, развернувшись резко и зло, и сразу – тишина…

Под присмотром педагога, сверлящего мне спину ненавидящим взглядом, я забрал из спальни свои, то бишь казённые вещи, в том числе и постельное бельё. Гитару у меня отобрали, спохватившись, неделю назад, выговорив заодно моим надзирателям, то бишь товарищам – за то, что они не доложили, не пресекли и не позаботились об этом сами, заранее и без напоминаний.

Взяв барахло в руки, я встал у койки, готовый, если надо, стоять долго. Прецеденты были…

Короткая, но очень насыщенная пауза длилась всего несколько секунд, но по ощущениям – часы!

– Пошли! – дёрнул подбородком физрук, и я, под его конвоем и под прицелом десятков глаз, передислоцировался с соседнюю спальню, из которой уже закончили вытаскивать кровати – все, кроме двух.

– Из-за тебя и мне теперь… – с ненавистью сказал педагог, пиная носком бутсы металлическую ножку кровати, – караулить! А по мне, если бы тебя…

Он махнул рукой и так многозначительно прищурил глаза, что расшифровки не потребовалось. Ещё раз сплюнув, он улёгся на койку, не раздеваясь, и закурил.

– Отбой! – чуть запоздало рявкнул он, привстав и зло глядя на детдомовцев, столпившихся у двери, – Сейчас докурю и проверю, и если…

Он не договорил, но дети вмиг испарились, да и я поспешил раздеться, нырнув под одеяло. Спа-ать…

– Забодал… – цедит Игорь Валерьянович, стоя в открытой двери душевой и комментируя каждое моё действие очень едко, зло и максимально обидно, – Ну что ты свои трусы застирываешь? Обтрухался, и теперь ночной позор пытаешься скрыть⁉ Я, Савелов…

Затяжка, дёрганое движение кадыка и дым, выпускаемый сквозь ноздри.

– … живу в десять раз дольше, чем ты дрочишь! От меня-то что скрывать?

Стараясь не обращать на него внимания, намыливаю трусы – их, как и носки, я стираю каждый день. Это одна их тех немногих вещей, что позволяет сохранить самоуважение.

– Ну что писюн трёшь? – а это уже коммент к моей помывке, – Меня уже совсем не стесняешься, да?

Закончив мыться, вытираюсь, одеваюсь и выхожу. Мельком вижу своё отражение в облупившемся зеркале, и то, что я вижу, не очень-то радует.

– Дрочила! – и в душевую, пихнув меня плечом, входят желающие помыться.

Нисколько не сомневаюсь, что, наслушавшись комментариев физрука и ненавидя меня по велению начальства, они додумают то, чего не было и чего они не видели сами, и, месяцев через несколько, с пеной у рта будут уверять, что лично видели, как я дрочу, ебу местных жучек и всячески разлагаюсь.

Соответствующая информация пойдёт и в личное дело, и в медицинскую карточку, и… Ну классика же! Очернить противника, расчеловечить его, попытаться, поливая такой вот грязью, заставить сомневаться как в самом человеке, так и в том, что он говорит.

Завтракал я, уже привычно, за отдельным столом, давясь даже не двойной, а тройной порцией под взглядами детдомовцев. Это ещё одна причина для ненависти, и…

… хотелось бы сказать, что их понимаю, прощаю и так далее, но… нет. Не могу, да наверное, и не хочу прощать.

– На! – вещи, отданные на хранение несколько дней назад, с силой пихаются мне в руки, на физиономии завхоза нескрываемое отвращение, усугубляемое похмельем, – Переодевайся!

– Живо давай! – а это уже физрук, смотрящий на меня лютым волком. Плевать… я понимаю, что в детдом уже не вернусь!

Как бы ни сложились обстоятельства, но это – водораздел! Я. Сдаю. Казённые. Вещи. Точка!

Внутри меня сумбур – такой, какого не было, наверное, в самом начале моего здесь появления. Ну… голова разве что работает лучше, или вернее сказать – быстрее. Но там, внутри, мятущийся хаос, столкновение галактик, Большой Взрыв!

Меня кидает от самых радужных надежд, до пучин депрессии. От эйфории до желания перегрызть себе вены зубами прямо здесь и сейчас, потому что проще умереть, умереть всем назло, чем жить вот так…

– Ждать тебя… – но вопреки своим же словам, Валериан Игоревич не дожидается, когда я зашнурую правый ботинок и дёргает меня за руку, потащив за собой. Иду, чтобы не наступить на шнурок, враскачку, широко расставив ноги.

– Да тьфу ты… – повернувшись, он сплёвывает отнюдь не фигурально, – как обосрался! Даже шнурки завязать не можешь! Одно слово…

Во дворе уже стоит служебный «Москвич» Татьяны Филипповны, и служебный усатый водитель, старательно не глядя по сторонам, полирует тряпочкой капот. На лице – самоуважение не по чину и усы, торчащие задорно и куртуазно. Не мужчина, а мечта одиноких женщин за сорок, тоскующих без крепкого мужского плеча, запаха табака и алкоголя, ну и да, усов на соседней подушке.

Ищу взглядом милицейский автомобиль, но нет… пока или вообще? Просвещать меня, естественно, никто не думает, да и… какая, собственно, разница?

Ждём… я молча, завязав наконец ботинок, а физрук, закурив, нашёл общий язык с шофёром, обсуждая, естественно, меня. Ну и до кучи – родителей, нацию и то, что всех нас следовало бы…

… но что именно с нами следовало бы сделать, не договаривается. Они же не эти самые… не фашисты! Фашисты – это мы. Я.

Ждём Татьяну Филипповну, которая сейчас с озабоченным видом слушает завуча по воспитательной работе, изредка кивая и перебирая какие-то бумаги, не забывая в них заглядывать, принимая вид ещё более озабоченный.

У Елены Николаевны вид сильно потускневший, хотя она и раньше была, как молью поеденная. Дорого ей далась моя история… и нет, не жалко, ни капельки не жалко!

Из слухов, которыми со мной не делятся, известно, что у директора внезапно возникли неотложные проблемы со здоровьем, которые требуют если не операции, то как минимум – длительного, серьёзного обследования и не менее длительного и серьёзного лечения. До тех пор, пока проблема не рассосётся…

Поплыв к «Москвичу» тяжело гружёной каравеллой, Татьяна Филипповна, опираясь на услужливо поданную руку галантного усатого кавалера, уселась на переднем сидении. Водитель, шевельнув усами и грозно посмотрев в нашу сторону, скользнул на своё место с видом капитана, взошедшего на мостик.

Короткий разговор между ними, и шофёр, обернувшись назад, махнул нам рукой.

– Ну! – тут же пихнул меня физрук, – Чего стоишь! Давай, забирайся!

Без нужды пхнув меня в открытую дверь, он уселся с другой стороны. Хлопки закрывающихся дверей, и мы поехали. Впереди суд…

… и больше пока не могу ничего сказать. Будущее туманно.

Реальность, зашелестев, скомкалась фольгой от шоколадки, а время и пространство приобрели иные физические константы. Вот только что, кажется, мы выехали из ворот детдома, расположенного не в самом ближнем Подмосковье, и почти тут же – мы уже на шоссе, подъезжаем к Москве.

Это, конечно же, могут быть игры разума, но…

… Валериан Игоревич курит всё ту сигарету – памятную, с чернильным отпечатком пальца на бумажной гильзе, а жирная капля пота, прочертившая дорожку на лбу Татьяны Филипповны, всё ещё медленно ползёт по жирной щеке, собирая по пути румяна и пудру.

Скорее всего, это мне только кажется, но…

… может быть, и нет!

В голову лезут разные странные мысли. Размышляю об «Алисе[vi]», написанной, между прочим математиком, и думаю, что в детской, казалось бы, книге, зашифрована не только шахматная партия, но и математическая теория о пространстве, времени и параллельных мирах. Почем нет⁈

Затем в голову лезут мысли о том, что, согласно утверждениям учёных, наш мозг воспринимает реальность не такой, какая она есть на самом деле, а искажая действительность… и вот насколько сильно, большой вопрос! Быть может, всё настолько не так, как нам представляется, и «кроличьи» норы, ведущие сквозь время, пространство и миры, это на самом деле только верхний слой, который мы можем если не увидеть, то хотя бы вычислить, предположить теоретически. А кто-то, вероятно, умеет чуть больше…

… и может ли это кто-то называться человеком, или он нечто совсем иное?

О том, что наша вселенная – голограмма, и если это так, то нет ничего удивительного ни в скомканном пространстве, ни в скомканном времени, потому что всё это – лишь программа, и мы – в том числе. И даже наш интеллект, это всего лишь отражения, отголоски написанного программистом Искусственного Интеллекта, выполняющего функции Бога.

… а может быть, всё намного проще, и мой разум, перегретый постоянным, нескончаемым длительным стрессом, просто отключается иногда, додумывая затем, дорисовывая то, что было, и особенно – чего не было.

Сопровождающие мои разговорились о чём-то своём, но моё сознание воспринимает только обрывки фраз, совершенно неинтересных и банальных, так что даже и не пытаюсь слушать. Ясно только, что я, и вся эта поездка в суд, стала для них неким триггером.

В меру своего образования и понимания, они ведут разговоры о политике – так, как их могут вести люди, не имеющие доступа к свободной информации и знающие, что неправильный образ мыслей, вырвавшихся на трамплин языка, может стать причиной неприятностей. Цензура, самоцензура и ограниченный кругозор… ну право слово, ничего интересного!

Они, перескакивая с темы на тему, уверенно решают судьбы Америки, обсуждают и осуждают Израиль, безапелляционно предрекают скорый крах доллара…

– А я считаю… – но мне не интересно мнение усатого шофёра об Израиле и семитах, и я не вслушиваюсь.

Больше не надо судорожно хватать глазами настроение окружающих меня людей, их разговоры и всё то, что недавно ещё было жизненно важным для сохранения жизни, здоровья и чести. Кристально ясно, что как бы не сложилось со мной, в детдом я уже не вернусь, поэтому все их разговоры, мнение и эмоции совершенно неважны.

Не вслушиваюсь ни в то, что говорит усатый политолог за баранкой, ни в слова Валериана Игоревича о воспитании подрастающего поколения. Фоном всё…

– Пожёстче, пожёстче надо! Вот меня отец бил, не жалея, и ничего, человеком вырос!

Он апологет ремня и воспитательных затрещин, ну да другие, кажется, и не идут в физруки, а тем более – в детский дом.

– А я думаю…

– … а ты о чём думаешь? – неожиданный вопрос от Татьяны Филипповны и локоть в бок от Валерьяна Игоревича. Не сразу понимаю, что спрашивают меня, и тем более не понимаю – зачем и о чём…

– О пространстве и времени, – отвечаю, чуть отвлёкшись от размышлений, – и о том, какие именно научные теории замаскировал Кэррол в своём произведении.

– Ну я же говорил вам, Татьяна Филипповна – натуральный псих! – живо, и как-то очень болезненно отреагировал физрук, – Вот все они…

– Приехали! – прервал мои размышления Валериан Игоревич, и действительно, машина остановилась где-то на задах, во внутреннем дворике со сложным ландшафтом, где нашлось место и казённому, безликому советскому зданию, и сараям, и большому ангару-гаражу, и, судя по дизайну и соответствующим запахам – туалету. Последнее – ну вообще не удивляет… и думать, какие там сложности могут быть с канализацией, или может быть с делением на тех, кто право имеет срать во благе, и тех, кто обойдётся, не хочется.

– Давай, вылазь, – приказал физрук, и, крепко ухватив меня за плечо – чтобы, видимо, не сбежал, начал с сопеньем вылезать из автомобиля, потянув меня за собой.

Снаружи он, ухватив меня ещё крепче, несколько нервно огляделся по сторонам, глубоко вдохнул нечистый воздух, пахнущий дерьмом советской судебной системы, и утвердился на ногах, ожидая Татьяну Филипповну. Вид у него бравый и решительный, не иначе как воображает себя причастным и допущенным.

В суд мы приникали задами, через пыльную, несколько обшарпанную дверь чёрного входа, выкрашенную унылой коричневой краской, из-под которой просвечивали потёки красной. Для начала мы свернули куда-то не туда – не то в технические коридоры, не то в полуподвал, не то в секретную часть здания, если таковая тут вообще есть.

Сориентировались не сразу, и как выяснилось – всё это, разумеется, из-за меня. Спорить с этим утверждением не стал – известно же, что если в кране нет воды – значит, выпили жиды!

Наконец выбрались в какой-то коридор, свернули за угол, и встретились с сонным архангелом в милицейской форме, притулившимся спиной к стене. Задумчиво ковыряясь спичкой в зубах, он имел одухотворённый, хотя и несколько натужный вид, характерный для советских мыслителей на фотографиях в учебниках.

– Документы, – вяло потребовал служивый, чуть шевельнув плечом, и Татьяна Филипповна, выставив перед собой документы, вышла вперёд. Короткий разговор, и взгляд сержанта, разом построжевший, прошёлся по мне, будто снимая мерку для гроба.

В коридорах советской Фемиды не многолюдно, и не то чтобы затхло, но какой-то почти неуловимый, неприятный запах, витающий в воздухе и въевшийся в бетон, ощущается странным образом – не носом, а волосками на загривке, вставшими дыбом. Не сразу понял, но это, наверное, запах страха. Стресса.

– Давай, шевелись… – Валериан Игоревич пхнул меня в спину жёстким кулаком, но я, ещё сильнее замедляя шаги, не обращаю на эти тычки внимания, неотрывно глядя на родителей, идущих мне навстречу.

– Как ты похудел… – еле слышно сказала мама.

– Как вы похудели! – вырвалось у меня.

… а отец не сказал ничего, но взгляд, которым он смерил моих сопровождающих, и непроизвольные, очень характерные движение рук оказались достаточно выразительны.

Поэтому, или почему-то ещё, но ни мои сопровождающие, ни сопровождающие родителей не стали мешать, когда мы, сделав несколько шагов навстречу друг другу, обнялись. От отца и мамы пахнет днями, а то и неделями в камере, сыростью и…

… плевать! Я люблю их всяких…

– Не плачь, – тихо сказала мама, вытирая мне слёзы, – Ну, не плачь… всё будет хорошо, вот увидишь!

– Я… – начав было говорить, понял, что голос у меня сдавленный, и лучше, пожалуй, молчать, ибо нервы, они внезапно проржавели и держатся, наверное, только на самолюбии.

В зале суда, казённо-безликом, одном из многих выцветших уже оттисков советского шаблона, утверждённого несколько десятилетий назад, всё кажется знакомым, привычным и неродным.

Одинаковая архитектура и планировка зданий, дизайн. Одинаковая, давным-давно утверждённая номенклатура товаров народного потребления, отпускаемая согласно давно утверждённым планам. Одинаковые служащие, похожие на пластмассовых пупсов – если не внешне, то внутренне.

От этой казёнщины, от стресса и бог весть, от чего ещё, меня начало тошнить. Кивая впопад и невпопад, слушаю родителей, разрываясь между радостью от того, что они рядом, что я могу их слышать, и страхом перед неизвестностью.

– Всё будет хорошо, – в который уже раз уверяет сидящая справа мама, сжимая мою руку. Отец сидящий слева, время от времени поворачиваясь ко мне, то подмигивает, то пихает в плечо, и снова разворачивается к адвокату, внимательно слушая.

Новый адвокат, не старый ещё, смутно знакомый мужчина, что-то говорит ему, склонившись голова к голове – так тихо, что я, сидящий совсем рядом, слышу только редкие обрывки слов. Понимаю, а вернее, догадываюсь, что хотя он и будет апеллировать к советскому законодательству, но надеется на международную огласку и международные же организации, которые озаботились-таки нашей судьбой. Кто и как передавал им документы, не знаю, но моё уважение и благодарность к этим людям безмерны.

Не могу понять, это открытый процесс, или закрытый? Если открытый, то где представители западной прессы, где люди, могущие свидетельствовать в нашу пользу?

– Формально открытый, – очень тихо, наклонившись ко мне, ответила мама, – но вход по билетам.

– Понял, – отвечаю так же тихо, и мне в самом деле понятно – в зале агенты КГБ, проверенные представители общественности и прочие… твари по паре.

Представители западной прессы, иностранные дипломаты, сочувствующие и всё, кто может сказать, сделать или подумать что-то неправильное, ждут у здания суда, и естественно, все они переписаны.

… всё как всегда. Не поменяется ничего.

– Встать! Суд идёт! – поднимаюсь, слыша, да и видя всё, как из-под воды. Благо, тошнота прошла…

Очень казённым языком долго зачитывают статьи обвинения.

– … статья семьдесят УК РСФСР, статья…

– Антисоветская агитация, – торопливо переводит мама, внимательно слушая обвинение, и кажется, хорошо понимая всё происходящее.

– … двести двадцать седьмая…

– Создание группы, причиняющей вред здоровью граждан, – поясняет мама…

… и это, внезапно, не обо мне, а об отце, который, если верить обвинению где-то и в чём-то состоит ещё с сороковых.

– Нелюди! – подал голос один из представителей возмущённой общественности – один в один старичок из комиссии, только что уровнем пониже, – Весь советский народ…

Немолодой мужчина в роговых очках, сидящий с большим блокнотом и что-то время от времени записывающий, услышав эту реплику, удовлетворённо покивал и написал несколько слов.

Могу без особой натяжки предположить, что это, вероятнее всего, корреспондент одного из центральных изданий. Где-нибудь в «Комсомолке» на следующий день выйдет статья про утрату нами гражданских и патриотических чувств, и порождённую идейной безнравственностью ненависть к государству и социалистическому строю.

– … с самого начала показал себя человеком антисоциальным, не желающим вливаться в коллектив, находить общий язык с другими воспитанниками детского дома, – зачитывает мою характеристики с бумажки Татьяна Филипповна – не поднимая глаз, очень нудно, в худшем стиле стареющего Политбюро.

Это, наверное, своеобразная мода, идущая сверху, от престарелых Членов, которые без бумажки не могут собрать мысли в кучу, да и с бумажкой многие – не очень… А может быть, это идёт ещё с тридцатых, когда выступающий зачитывал ровно то, что ему написали, всячески стараясь показать, что он просто докладчик, а не народный трибун и не оратор, и что мысли – не его, а коллективные, или спущенные от начальства? Не знаю…

… но вообще – тридцатыми попахивает отчётливо. Риторика, по крайней мере – та самая.

Свидетели все как один, под копирку, клеймят, громят и соглашаются с худшими эпитетам, предложенными обвинением, разбавляя это отсебятиной в нужном, как им кажется, стиле. Иногда выходит удачно, а иногда – ну такой косноязычный лубок, что впечатление от заученных слов получается с обратным эффектом.

А потому вдруг неожиданное, безапелляционное, резкое…

– Михаила Савелова я знаю только с положительной стороны, – спокойно, с какой шляхетной надменность сообщила Елизавета Антоновна, и, предупреждённая с нажимом об ответственности за дачу ложных показаний, не отступилась.

… а потом были другие свидетели. Которые не побоялись выступить в нашу пользу. Которые отказались свидетельствовать против…

… и право слов, вся эта общественность, все свидетели от обвинения, судорожно оглядывающиеся на одобрительно кивающего прокурора или иного куратора – такая ерунда! Есть ещё люди, есть…

… до мокрых глаз. Я…

… признаться, был о гражданах СССР несколько худшего мнения.

Если бы суд был судом, а не судилищем, нас уже освободили бы, оправдав по всем статьям, но…

– Перерыв! Суд удаляется на совещание!

Напившись в туалете холодной воды, чуть отдающей хлоркой и ржавчиной, я долго плескал себе в лицо холодной водой, а потом решительно сунул голову под кран.

– Отпустило? – поинтересовался отец, уже умывшийся.

– Угум, – выдыхаю я.

– Ну, пошли тогда, – сказал он, не обращая внимания на сопровождающего нас милиционера.

– Может, всё-таки поешь пирожков? – спросила мама, – Вкусные, с повидлом! Тёплые ещё!

– Н-нет… – мотаю головой, отгоняя дурноту, возникшую от одной только мысли о еде.

Вздохнув, мама не стала настаивать, и они с отцом принялись обсуждать с адвокатом, Леонидом Ивановичем, суд. Я же, привалившись плечом к плечу отца, откинулся затылком к холодной стене и слушаю их вполуха, вслушиваясь не в сам разговор, а в голоса.

Есть только здесь и сейчас, и я рад уже тому, что слышу мамин голос, чувствую тёплое плечо отца. Даже если всё пойдёт не так, эти минуты никто у меня не отнимет…

– … всё нормально, всё нормально, – зачастил Леонид Иванович, склонившись к нам.

Дышу через раз, слушая слова о том, что, согласно постановлению номер такой-то, в Израиль не допускается выезд граждан, которые по закону Израиля могут быть признанными военнообязанными.

Мама крепко – до боли, до ногтей, сжимает мою руку, и это – якорь, без которого я, быть может, уплыл в бессознательное.

– … нарушен также порядок предварительного обсуждения характеристик на ходатайствующих на общих собраниях коллективов трудящихся по месту работы выезжающих…

– … отказать!

Пытаюсь ухватить воздух, но получается какой-то всхлип.

– Однако… – слышу через раз, потому что в висках пульсирует кровь, перебивая слова. Понятно только, что говорят об антисоветской агитации, об антисоветском образе жизни и о том, как глубоко чужды мы советскому строю…

– … лишить советского гражданства и выслать за пределы страны в двадцать четыре часа!

[i] Комите́т бедноты(комбе́д) – орган Советской власти в сельской местности в годы «военного коммунизма», созданный декретами ВЦИКа от 11 июня и Совнаркома от 6 августа 1918 года.

[ii] ЧОН – Части Особого Назначения. ЧОН участвовал в подавлении крестьянских волнений в период проводимой в РСФСР продразвёрстки и гражданской войны в России, а также в качестве силовой поддержки продотрядов, занимавшихся изъятием у крестьян хлеба и других продуктов. По сути – каратели.

[iii] Рабо́чий факульте́т(сокращённо рабфа́к) – учреждение системы народного образования в СССР, которое подготавливало рабочих и крестьян для поступления в высшие учебные заведения[1], существовавшее с 1919 года до начала 1940-х годов.

[iv] Сервантес, «Дон Кихот»

[v] Если кто захочет сказать «Да не может такого быть», рекомендую прочитать воспоминания Анастасии Вертинской, дочери известного певца (она 1944 г. рождения) о пионерском лагере.

«У нас с Марианной было два чемодана – немецкие, из светлой кожи. Туда нам положили гамаши, рейтузы, боты, платья, фуфаечки… Я ничего не помню в этом лагере, кроме страшного чувства голода и странной неловкости, когда на линейке пели 'взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих». Как было бы хорошо, думала я, если бы мой папа писал такие песни, вместо песен про каких-то балерин, клоунов, пахнувших псиной, рафинированных женщин…Вот написал бы эту, про детей рабочих, я была бы горда…

Когда мы приехали обратно, у нас был один фибровый чемодан на двоих, и там было два предмета. Марианне принадлежала голубая застиранная майка, на которой было вышито «Коля К», а мне чёрные сатиновые шаровары с надписью «второй отряд».

Мы ввалились в дом, шмыгая носом, ругаясь матом, а перед нами в шеренгу папа в праздничном костюме и бабочке, мама, две бонны, бабушка с пирогам. Не поздоровавшись, не поцеловавшись, мы сказали: «Ну чё стоите как обосравшийся отряд! Жрать давайте!»… Потом прошли на кухню, открыли крышку кастрюли и руками съели полкастрюли котлет.

[vi] Льюис Кэррол, он же Чарльз Лютвидж Доджсон, автор «Алисы…», был достаточно известным математиком (а также философом, богословом,логиком), а его работы в области математической логики опередили время.