Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– Пирог… – довольно протянул я, разворачивая свёрток, – с картошкой!
В палате одуряющее запахло, и все вдруг вспомнили, что обед был давно, и был он такой… больничный, а жрать хочется уже сейчас, тем более – вкусное! Организмы вокруг не очень здоровые, но сплошь молодые и растущие!
– Живём! – потёр руки Денис, начав наводить суету, – Я на пост, кипятка попрошу!
Подмигнув мне, он лихо развернулся через плечо, потерял казённый тапок сорок седьмого размера, подобрал его, и, хохотнув, перестал изображать из себя служаку и вывалился за дверь.
– А вы чего ждёте? – обращаюсь к остальным на правах аксакала, – Давайте, табуретки сдвигайте, заварку доставайте, чашки-ложки!
Гостинцы немудрящие – собственно пирог, щедрые бутерброды из батона, варёной колбасы, масла и сыра, и пряники. Положив на табуретки универсальные газеты, начинаю всё это выкладывать на импровизированную скатерть с портретом улыбающегося Брежнева в центре, аппетитно шурша промасленной бумагой.
– Я сейчас! – вспомнил Славик, и зарылся в тумбочке, – У меня карамельки есть!
– К месту, – киваю благодарно, – с чаем хорошо пойдут!
Мальчишка сияет… как же, он не нахлебник, он со всеми, он наравне! Вот же ж… и не детдомовский, и семья полная, но там – столько комплексов, такой абьюз…
… и никого это не волнует. Все так живут! Вся, мать её, страна, с ПТСР[v]! Последствия царизма, ПМВ, гражданской и последующей разрухи, коллективизации и перегибов на местах, ВОВ, и снова – разруха, перегибы на местах…
Какая там педагогика, какая психология… любят, но орут, любят, но бьют… и насаждают, изо всех сил насаждают комплексы, искренне желая – только добра! Как они его понимают…
Денис вернулся с чайником и низенькой, жирной медсестрой, сурово оглядевшей нас поверх очков.
– Под твою ответственность, Савелов, – сообщила она, и, получив уверения в неизбывном почтении, и что мы, да никогда… а также кусок пирога, который, согласно правилам игры, нам пришлось вручать через уговоры, медсестра удалилась с чувством выполненного долга.
– Девочек позовём? – решил было реабилитироваться Лёшка.
– Да ну… – поморщился Денис, – сегодня эта, Утконоска дежурит, опять припрётся скандалить.
Санитарка со своеобразным прозвищем, полученным из-за её привычки к месту и не к месту вставлять, что она, вот этими вот руками, за нами утки выносит, особа скандальная, и я бы даже сказал – психованная, очень даже может, что «со справкой». Раз на раз не приходится, но вспыхнуть может на ровном месте, и каждый раз – как прорыв канализации!
В последний раз она отметилась тем, что, убирая палату у девочек, за каким-то чёртом смахнула с тумбочки детскую книжку, и начала с непонятным ожесточением толкать её шваброй к выходу. Владелица, мелкая девчонка, только-только вышедшая из детсадовского возраста, кинулась за своим сокровищем, за что была бита грязной тряпкой.
Сам я этого не застал, но эпизод, в общем-то, не самый выдающийся в этом сериале. Право взрослого, притом де-факто почти любого, на воспитательные оплеухи, кручение ух и нотации по отношению к ребёнку, почти неоспоримы. Это не садизм, а забота, понимать надо! Неравнодушный человек, переживает за тебя, неблагодарного. Воспитывает!
Прошло уже несколько дней, и, судя по всему, у Утконоски приближается очередной прорыв эмоций, а где и когда прорвёт канализацию её разума, я могу только гадать. Хочется только, чтобы этим гейзером не ошпарило меня…
– Савелов! – медсестра вошла, когда мы уже прикончили пирог с бутербродами и подъедали пряники, сёрбая чай с карамельками, ощущая себя довольными и надутыми по самые брови, – К тебе мать пришла.
– Да, Ираида Павловна, спасибо, – вытираю губы и улыбаюсь, – тоже, наверное, что-то вкусное принесла!
– Ну беги, – блеснув золотыми зубами, улыбается женщина в ответ, колыхнув желейными подбородками, – Давай, не заставляй мать тебя ждать! Только накинь что-нибудь поверх пижамы, внизу холодно.
Киваю благодарно… и что с того, что она падка на подношения в виде пирожков, пирогов и прочих вкусностей? Так-то Ираида Пална дама не вредная, а кто без греха…
Увидев маму ещё с лестницы, машу ей рукой, в скором времени погружаясь сперва в объятия, а потом – в заботу.
– Я вот котлеток нажарила – с чесночком, как ты любишь. Вот… где же они?
– Найдём, мам! – успокаиваю её, зарывшуюся было в сумку, – Не переживай!
– С ребятами вместе едите? – зачем-то переспрашивает она то, что давно уже знает.
– Да, все вместе, – киваю я, – Кстати! Лера уже приходила, пирог принесла с картошкой, и бутерброды с колбасой. Пирог, кажется, сама делала.
– Хорошая девочка, – не слишком уверенно говорит мама. Лера ей нравится, но не в качестве будущей невестки, слишком уж она… слишком! Объяснять, что мы с ней друзья, и что ближайших планах у меня детей у меня… хм, ну уж женитьба – точно нет, бесполезно, и да – я пытался!
Мама умная, но так… местами, а местами – инстинкты, и то самое, из анекдота…
' – Чем отличается еврейская мамаша от террориста?
– С террористом можно договориться'
… и это ведь сами евреи придумали, а не какие-нибудь недоброжелатели!
– Так хорошие ребята? – зачем-то переспрашивает она, теребя руками полу вязаного жакета.
– Ну да, – пожимаю плечами, – с поправкой на возраст, конечно.
– Возраст… – ностальгически вздыхает она, касаясь моей щеки тыльной стороны ладони, – сам-то…
– Улыбаюсь… она всё понимает, и я всё понимаю, это так, минутка нежности, дозволенная в толпе.
– Так что с переводом? – спрашиваю маму.
– Где это… – она вместо ответа закопалась в сумку, – я ведь специально отдельно заворачивала, и таким шпагатиком, на бантик…
– Найдём все, – прерываю её, – Ну так что?
Хочу перевестись в ведомственную больницу – там, насколько я слышал от мужиков на работе, куда как получше лечат, да и лежать, я полагаю, будет поинтересней. Не выпить-покурить, понятное дело… но взрослые, они и есть взрослые.
Она ж своя, и медперсонал – свой, который и доплаты какие-то получает от фабрики, и путёвки, и, бывает, квартиры! Такие, ведомственные и подшефные больницы, школы, техникумы и детские садики, куда как получше среднего по стране.
Положение у меня двойственное, и с одной стороны, я несовершеннолетний, которому положено лежать в детской больнице, но с другой – работник фабрики! В законах такие вещи прописаны мутно, и по сути, это остаётся на усмотрение нижестоящих инстанций.
– Ну так что? – снова повторяю вопрос.
– Хорошая ведь больница, сам говоришь… – не слишком уверенно ответила мама, вильнув взглядом.
– Ага… – озадачился я, – что-то случилось? Да не бойся! Я на поправку уверенно иду, в обморок от плохих новостей не упаду.
– Уволили тебя… – выдохнула мама, снова затеребив жакет, и, скороговоркой, тихо-тихо…
– По статье, за многочисленные прогулы.
– Хм… оригинально, – озадачился я, – Это как так-то? А… ясно! У меня же, с этой заводской самодеятельностью, целая куча отгулов, а они часто задним числом оформляются, так что было бы, как говориться, желание…
– А пожаловаться? – задаюсь вопросом сам себе, кусая губу, – Коллектив и всё такое…
– Миша… – тихо перебила меня мама, а потом – будто в проруб!
– Моше! – прозвучало это эмоционально, но тихо-тихо…
– Помнишь… – она выдохнула, вдохнула и продолжила, – мы о… документах говорили?
– Угу…
– Во-от… а сейчас так обстоятельства сложились, что решать надо было быстро, ну мы и… подали. В ОВИР.
Короткий перерыв, выдох…
– Папу тоже уволили, – скороговоркой сказала она, – По статье… что-то там о пьянстве на рабочем месте, кажется. Так что – сам понимаешь…
[i] Голод 1947 г. (а точнее 1946–1948 гг.) был четвертым и последним в Советском Союзе. Он начался в июле 1946 г., достиг своего пика в феврале–августе 1947 г., а затем его интенсивность быстро уменьшилась, хотя какое-то количество голодных смертей еще имело место в 1948 г. Наиболее достоверные оценки уровня избыточной смертности, которые могут быть сделаны сегодня, составляют от 1 до 1,5 млн человек.
Проблема была не только в неурожае, но и в политике Советского Союза – экспорте зерна за рубеж, создания стратегических запасов и увеличения налоговой нагрузки на граждан, при параллельном снижении оплаты труда и росте цен. Так же значительная часть зерна (не менее миллиона тонн) просто сгнила в результате бесхозяйственности.
[ii] Валокордин и корвалол не имеют научных исследований, подтверждающих их эффективность при лечении каких-либо заболеваний. Эти препараты снимают симптомы тахикардии и успокаивают (но не лечат!), и их приём опасен в том числе тем, что люди, вместо обращения к врачу, пьют эти препараты, повышая тем самым риск инфаркта миокарда.
Кроме того, в их составе есть фенобарбитал, признанный в некоторых странах наркотиком, имеющий накопительный эффект, и имеющий много побочных эффектов.
[iii] Чазов «главный кардиолог» страны, в течение многих лет возглавлял «кремлёвскую больницу», а на самом деле целую сеть больниц и санаториев, созданных для «лучших людей страны», в течении трёх лет был министром здравоохранения СССР.
Безусловно талантливый врач и учёный, но чтобы добраться до таких вершин и удержаться там, нужно иметь не только (и даже не столько) талант, сколько специфический характер. Молва приписывает ему разное, в том числе и участие в Большой Игре кремлёвской верхушки, с отравлением неугодных. Ему же приписывается «подсаживаение» Брежнева на фенобарбиталы, хотя к этим препаратам на Западе уже появились вопросы. Сам Чазов, разумеется, всё отрицал.
[iv] Доказа́тельная медици́на(медицина, основанная на доказательствах, англ. evidence-based medicine) – подход к медицинской практике, при котором решения о применении профилактических, диагностических и лечебных вмешательств принимаются, исходя из имеющихся научных доказательств их эффективности и безопасности, а такие доказательства подвергаются оценке, сравнению, обобщению и широкому распространению для использования в интересах пациентов. Отличием доказательной медицины от традиционной является использование достоверных научных доказательств эффективности лекарств и медицинских манипуляций.
Доказательная медицина начала развиваться в 1960-е гг, но активное её развитие началось в 1990-е гг, а сам термин появился в 1991 г.
[v]Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) – это психическое расстройство, которое может возникнуть когда человек испытал воздействие травмирующего события. Многие люди, пережившие травмирующее событие, останутся под влиянием связанных с ним негативных эмоций, мыслей и воспоминаний.
Глава 9
Не советские люди
– Выписывают? – мимоходом поинтересовалась Ираида Пална, весьма неэротично облизывая сладкие от шоколада пальцы.
– Угу, – приваливаюсь к стене напротив, – в обед, говорят, и выпишут. Должны, по крайней мере.
– Ну правильно, – кивает медсестра, – с утра у врачей обход, потом другие заботы, ну и потом уже дело до выписываемых пациентов доходит.
– Да понятно… – вздыхаю я, но Ираида Пална – добрая (хотя и коррумпированная) душа, поняла меня по-своему, поделившись шоколадными, а вернее – соевыми батончиками. Отказываться не стал, и, развернув, начал откусывать по чуть, угукая в такт словам Ираиды Палны, решившей развешать немного лапши на свободные уши.
Время до выписки тянулось гондоном, напузыривающимся водой из-под крана. Я успел съесть больничный завтрак, трижды попить чаю с разными разностями, и обойти, прощаясь, все палаты, а на часах нет ещё и десяти.
Вроде и взрослый… ну, условно взрослый человек, с некоторым жизненным опытом, но эта тянучка раздражает меня неимоверно – так, что ещё чуть, и истерика. Переборол не без труда, а тут ещё и Денис…
– Давай, что ли, адресами обменяемся? – чуть стесняясь, предложил он.
– Ну… – я чуть помедлил, а он, кажется, понял это по своему, насупившись и расстроившись.
– Стоп! – я поднял руку, ладонью как бы останавливая ещё несказанные слова, – Выслушай сперва. Я еврей…
– Да дослушай ты! – снова останавливаю не сорвавшиеся слова, видя прекрасно, что он хочет сказать что-то про интернационализм или нечто подобное.
– Я еврей, – продолжаю, и, чуть усмехнувшись, продолжаю, – и очень может быть, что в скором времени перестану быть евреем советским.
– А-а… – он будто сдулся, и, пригладив волосы, опустился на соседнюю койку с потерянным видом. Благо, в палате мы одни – Лёшка у девчонок, валяет дурака, или как он считает – производит впечатление, а малышня затеяла какую-то сложную игру, с таинственным видом перемещаясь по коридорам, палатам и подсобным помещениям.
– А… ну, почему вы? – выдавил наконец он, и я будто наяву увидел, как в его голове прокручиваются шестерёнки мыслительных процессов, скрежеща о надолбы пропаганды, льющейся в уши с раннего детства.
– Ты действительно хочешь поговорить об этом? – я внимательно гляжу на парнишку.
– Ну… – он задумывается и мотает головой, – н-нет! Я…
Не сказав ничего больше, он вышел, сутулый и потерянный. Губы у меня перекривились в горькую усмешку – сколько ещё такого впереди…
– В следующий четверг в поликлинику зайдёшь, – не поднимая головы, сообщил врач, специальным медицинским почерком заполняя карточку, – там видно будет, нужно тебе больничный продлять, или нет.
– Держите! – передав документы матери, он, тут же потеряв к нам интерес, махнул рукой в сторону двери.
– Я тебя здесь подожду, – сказала мама, присев на стульчик в коридоре и обмахиваясь бумагами.
– Угу… да я быстро! – коснувшись её щеки губами, я поспешил к себе в палату, забрать вещи.
– А! Мам, документы дай, – попросил я, вернувшись, – в отделении могут попросить.
– Могут, – вздохнула она, тяжело вставая, – так что я лучше с тобой схожу, быстрее будет.
В палате я, ещё раз попрощавшись со всеми, подхватил было рюкзак и пошёл на выход.
– Постой! – окликнул меня Денис, кусая губы и собираясь, как перед ответственным боем, – Я… дай мне всё-таки адрес!
– Чего улыбаешься-то? – поинтересовалась мама, когда мы вышли наконец из больницы и побрели к остановке.
– Так, – ответил я неопределённо, – просто обнаружил, что люди, оказываются, могут быть лучше, чем я о них думаю.
Не ответив, мама кивнула чему-то своему, и к остановке мы шли молча, думая каждый о своём. Такси, как изначально предлагала мама, брать не стали. Не сказать, что это очень уж накладно, расстояние от больницы до нашего дома плёвое, но… во-первых – его, такси, ещё попробуй, поймай, а во-вторых – не стоит раздражать всех тех, кто за нами сейчас наблюдает.
Рефрен «наши люди в булочную на такси не ездят», он только отчасти шуточный. Есть определённые социальные и поведенческие маркеры, принятые в Советском Союзе, и заступы за эти линии тотчас отмечаются бдительными гражданами.
Влезли в автобус, полупустой по буднему дню, и я отмахнулся от настойчивого приглашения мамы присесть на свободное место. Ну его! Сяду, так на следующей остановке непременно влезет какая-нибудь бабка, которой потребуется освободить место, притом, по моему везению, освобождать место придётся даже в том случае, если имеются и другие свободные сиденья.
– Дом, милый дом, – бормочу, ожесточённо оттираясь мочалкой после больницы. В больнице ванная комната как бы была, но, м-мать их, на замке! Как государственная граница, с медсёстрами вместо овчарок.
Я так и не смог выяснить – это реалии советской медицины, согласно которой вредно часто мыться, или быть может, это медицинский персонал, упрощая себе жизнь и играя в «вахтёра», развлекается, мешая больным жить. Но по факту, за две недели больницы в «помоечную» меня запустили два раза.
– Долго не мойся! – крикнула через дверь мама, – Сквозняки в ванной!
– Ладно! – через минуту, закутавшись в мамин махровый халат, я вышел из ванной и прошествовал на кухню, с заботливо прикрытой форточкой и вкусными запахами, витающими по помещению.
– Лапша, – деловито сообщила мама, наливая мне два половника, – с утра сделала! А потом… хочешь, картошки пожарю?
Отказываться я, разумеется, не стал, и через пару минут на плите уже стояла сковородка, в которой шкворчало масло, обжигая нарезанную соломкой картошку, а мама уже режет на доске колбасу.
– С луком?
– С луком, – соглашаюсь с ней, и ем – картошку с луком и колбасой, с чесночными гренками чёрного хлеба, а потом – чай с пирожками!
От стола я оторвался, наверное, через час. Не сказать, что я в больнице наголодался, тем более, что навещали меня каждый день, а если с учётом подруг и друзей, то бывало, что и не по одному разу. Но вот именно что лапши, картошечки жареной, хрусткой квашеной капусты и собственно домашнего уюта, не хватало мне очень сильно.
– Пойду, погуляю, – ставлю маму в известность, шнуруя тёплые ботинки. Она чуть заметно вздохнула, считая, что сегодня я уже нагулялся, но спорить не стала.
Осторожно ступая по грязному снегу, я радуюсь уже тому, что ноги не подкашиваются от противной слабости. Когда ещё совсем недавно даже поход в туалет был с отдышкой и испариной, возможность нормально ходить уже за счастье. Знаю, что через пару недель это ощущение пройдёт, и останется в лучшем случае медленно тающий отголосок, но сейчас этот уличный воздух, эти чёрные мартовские проталины на земле, эти ветки деревьев без снега и наледи – за счастье!
Бабки на лавочках, кажется, обсуждают только меня… но наверное, это только кажется! Это для нас подача документов в ОВИР – событие, а другие, вернее всего, и не знают. Ну а если и знают, то кому какое…
– Миша!
– Да? Привет, Таня! – поворачиваюсь к ней, улыбаясь, и понимая, что наверное, моя улыбка выглядит глупо. Вроде бы мы и поговорили, и расстались…
' – Какая она всё-таки славная' – неожиданно генерирует мозг.
– Миша… – тем временем, девушка подошла поближе, остановившись в нескольких шагах. Несколько томительных секунд молчания… а потом её глаза будто налились решимостью и гневом.
– Я… – она замолчала, кусая губу, – Я думала, ты советский человек! А ты… ты еврей!
– Да к тому же… – красивые глаза сощурились презрительно, – хулиган и фарцовщик! Ты…
Не сказав более ничего, она удалилась стремительной походкой.
– Вот и поговорили… – сказал я вслед одними губами, понимая, что всё только начинается…
… и что бабки на лавочках, скорее всего, обсуждают именно меня. Нас…
* * *
– Здрасте, – почти поднявшись на этаж, киваю соседке из квартиры напротив, возящейся у входной двери и одновременно пытающейся удержать рвущегося на свободу Жорку, забавного щекастого карапуза трёх лет, радостно улыбнувшегося мне и потянувшемуся навстречу, – Гулять собрались, или уже с прогулки?
Обернувшись, тётя Зоя нервно вжала голову в плечи, вбила наконец ключ в дверной замок, и, подхватив младшего сына в охапку, с грохотом влетела в квартиру, закрыв за собой дверь на все замки. Почти тут же послышался надрывный рёв, и, чуть позже и значительно тише, приглушённый женский голос, отчитывающий ребёнка.
От неожиданности я даже остановился, замерев на предпоследней ступеньке и загружая в своё сознание реальность, в которой от меня шарахаются женщины. Отмерев наконец, медленно достал ключ и открыл дверь квартиры, зайдя в прихожую.
– Нет, я ни о чём не жалею… – но сказанное вслух не очень-то помогло.
Это не моя страна, не моя идеология и не моё время… и если я ничего не могу сделать с течением времени, если я не хочу бороться с режимом изнутри, своей жертвенностью приближая крах режима, то я, по крайней мере, должен иметь возможность покинуть страну! Это, чёрт подери, свобода передвижения, неотъемлемая часть прав человека!
… а потом я вспомнил, что в СССР не ратифицирован Международный пакт о гражданских и политических правах, включающий в себя право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность.
Когда его подпишут, да и подпишут ли вообще, я не знаю. Настолько глубоко историей никогда не интересовался, да и сейчас знать не знал бы о не ратификации, если бы она не касалась напрямую нашей семьи.
Да и те права, что как бы есть у советского человека, они только де-юре – есть. Потому что ну в самом деле, даже говорить смешно о свободе совести, слова, печати, собраний и митингов.
– А право на образование? – произношу вслух, начиная разуваться. Настроение – ни к чёрту…
… да и какое может быть настроение, если из школы меня сегодня исключили?
Секретарша директора, пожилая бледная дама, постоянно пахнущая мокрой шерстью и немного нафталином, и от того вызывающая у меня странноватые ассоциации с молью, остановила вчера после уроков и попросила придти в школу завтра, то бишь уже сегодня, в районе обеда.
Зашёл… и получил на руки документы лично от директора, вкупе с прочувствованными словами о том, что нельзя противопоставлять себя советской молодёжи, которая асфальтовым катком раздавит таких, как я, по дороге к Коммунизму. Благо, говорил он недолго, и я, выслушав его и поглядев на жадно любопытствующую физиономию секретарши и ещё парочки дам, из, как я понимаю, партактива, был изгнан этим Синедрионом из Храма Знаний.
Формальный повод, разумеется, не наша предстоящая иммиграция, а тот факт, что меня уволили с завода, и я-де не имею теперь права учиться в школе для рабочей молодёжи. Восемь классов окончил, и хватит, мои конституционные права на этом закончились.
– Да что за чёрт! – раздражённо прошипел я, пытаясь выбросить из головы всё эту сраную политику, только засоряющую мозг. Я хоть и инакомыслящий, но не диссидент в настоящем смысле этого слова[i], и бороться ради борьбы, заранее зная результат, не вижу никакого смысла. В голову, как назло, лезет то философская хрень, то что-нибудь правозащитное, вгоняющее в уныние и чуть ли не депрессию, и это, чёрт побери, очень мешает жить!
Я не знаю, всех выезжающих евреев прессуют и будут прессовать так, или мы, как авангард еврейской иммиграции, на особом счету, но взялись на нас жёстко. Очень может быть, будет жёстче… и от этих мыслей – аж мурашки по коже.
Отца, устроившегося на новую работу буквально на следующий день, уволили уже через неделю, притом с собранием коллектива, разбирательством личного дела и прочим трэшаком. На всякий случай подогнали «тяжёлую артиллерию» в лице Ответственных Товарищей.
Когда отец вспоминает об этом, у него сразу портится настроение. По редким обмолвкам и обрывкам подслушанных ненароком разговоров, собрание сделали образцово-показательным.
Сложно понять, за каким чёртом такие усилия были потрачены на рядового, в общем-то, работника, но у Ответственных Товарищей своя логика, очень коммунистическая и очень альтернативная. Ну и, как понимаю «Его пример – другим наука», и многих это, действительно, отрезвит.
Песочили его образцово-показательно и провокативно, надеясь, очевидно, что отец сорвётся и наговорит того, что можно квалифицировать как «лишнее» или как уголовную статью, а для газет – как «гнилое нутро» и прочие милые штампы «маде ин СССР». Не сорвался, по счастью, но он и сам говорит, что чудом.
Пошарив в холодильнике, вытащил борщ, и, после недолгих размышлений, заполненных мучительными раздумьями – и сало, и колбасу! А ещё (пропади всё пропадом!) почистил несколько зубчиков чеснока и поставил сковородку под гренки.
После еды малость отпустило, но вскоре опять начала грызть дурацкая рефлексия.
– Я ведь пожалею… – бормочу вслух, накидывая на плечи куртку и выходя за дверь. Закрыв её на ключ, выбегаю на улицу, застёгиваясь на ходу, и так же, на ходу, здороваясь с бабками… безответно, но я уже привык.
До «Трёхгорки» пешком – благо, весенние говна недавно растаяли, и хотя синоптики говорят о грядущих заморозках и возможных осадках, но под ногами пусть и не слишком чистый, но всё ж таки асфальт, а не скользкое чёрт те что. Да и весенние ботинки, кажущиеся после зимы необыкновенно лёгкими, добавляют шага.
– Чёрт… – ругнулся я, глядя на пустующую проходную. Времени до окончания рабочего дня ещё предостаточно, и чем себя занять, я не знаю.
Пошатавшись по магазинам, с неизменными композициями в виде банок «килька в томате» и «морская капуста», составленных пирамидами, да конусами с соком, и недружелюбными продавщицами – тоже своеобразными экспонатами Эпохи, я потратил всего полчаса. Хотя по томительному, тянущему ощущению в животе, вернее будет – целых полчаса.
– А времени ещё… – с тоской проговариваю, направляя свои стопы по подворотням – не то в надежде скоротать время, не то нарываясь на приключения.
– Эй, ты! – слышу свист и оборачиваюсь радостно, сжимая кулаки.
Вместо увлекательного мордобоя, гопота, узнав меня, стала очень дружелюбной…
… и к проходной я пришёл, пахнущий табаком и чуть-чуть – портвейном.
Встал чуть в сторонке, вглядываясь в лица, и всё равно чуть не пропустил!
– Петрович! – окликнул бывшего наставника издали, – Петрович, да погоди ты!
– Подождите, – буркнул он приятелям, отходя в сторонку. Достав «Беломор» из кармана, он прикурил, сложив ладони лодочкой, – Ну, чего тебе? Чего пришёл?
Взгляд недружелюбный, колючий… и от такой встречи я аж растерялся.
– Пришёл, – сказал Петрович, распаляясь, – Тебя, сукина сына, Родина вырастила, воспитала, а ты… Сукин сын!
Он сплюнул на землю тягучую слюну и табачную крошку… а меня будто приморозило к асфальту. В голове никаких мыслей… и мне бы развернуться и уйти, но не идут ноги.
– … не работник, а чёрт те что, – слышу как сквозь вату, и понимая, что Петрович искренне верит тому, что говорит… тому, что я был плохим работником, что (внезапно!) прогуливал, и что…
– … макли эти ваши еврейские, – сказал он и закончил ругательствами.
– Пошёл вон! – это уже он мне в спину…
… и я пошёл. А в голове бьётся обида и единственная мысль – я ведь знал… знал, что кончится именно так!
Но тогда какого чёрта? Зачем мне надо было выслушивать это? Я ведь уже решил уезжать, я не хочу здесь жить, я…
… чувствовал, как разрастающаяся обида рвёт все те незримые, но многочисленные нити, связывающие меня с этой страной. Нити, которыми я, пусть и нехотя, обзавёлся за почти два года жизни здесь, и теперь меня не держит ни-че-го…
– Прививка от ностальгии, – зло сплюнул я, ускорив шаг и вытерев глаза тыльной стороной ладони, и будто током ударило понимание:
Я ведь сейчас стал тем самым человеком, который говорит «Эта страна», а не СССР. Я теперь ненавижу не просто строй, но – страну…
… и ведь понимаю прекрасно, что это – тоже неправильно! Но сделать ничего не могу, да и наверно, не хочу…
Домой я пришёл нескоро, перемерив шагами московские улицы. Настроение моё за эти часы переменилось с горячечного, со сжатых кулаков и фейерверков мыслей, до заледенелого, когда не то чтобы всё равно, но на всю эту ситуацию я смотрю теперь отстранённо, через ледяную призму обиды.
Раньше, думая не о спасении СССР, а о дальнейших шагах – реформах, программах эвакуации учёных после неизбежного развала и прочем, я, хотел того или нет, но постоянно мысленно спотыкался о чистую благотворительность. Понимая, что нужно сосредоточиться на основных направлениях, а остальное – если и как получится, я всё равно обдумывал варианты помощи старикам и малоимущим, а сейчас мои мысли стали более математически выверенными…
… и я мысленно отсекаю лишнее.
Я не считаю, да и, надеюсь, никогда не буду считать тридцать миллионов вымерших людей, не вписавшихся в рынок[ii], циферками на экране компа, статистической погрешностью. Но уже понимаю, и главное – принимаю, всех я спасти не смогу… да и наверное, никто не сможет.
– Я дома! – громко сообщаю в прихожей, стягивая шапку с головы в карман куртки и начиная разуваться.
– Не замёрз? – поинтересовалась мама, – Ужинать будешь?
– А чем так пахнет? – тяну носом, чуть переигрывая в своём энтузиазме.
– Шурпа, – отозвалась мама, – Изольда Марковна сегодня приходила в парикмахерскую, баранины занесла. Минут через двадцать готово будет. Или борща поставить?
– Ну… – прислушиваюсь к внутреннему голосу, – сперва борща чуть-чуть – полтора половника, пожиже, а потом и шурпу. Да! Я тут в гастроном по дороге забежал, бубликов взял, и сухариков с изюмом, а то у нас почти закончились.
Поздоровавшись с Бронисловой Георгиевной, выглянувшей из своей комнаты, я проскочил в ванную комнату, где, заткнув пробкой ванну, сразу включил горячую воду. Пару минут спустя, не дождавшись, пока ванна заполнится, улёгся в горячую воду, трогая иногда ногой тугую струю воды, рвущуюся вниз с шумом, клёкотом и шипеньем на зависть иному гейзеру. Горячая вода согрела меня буквально и метафизически, и произошедшее сегодня уже не кажется таким страшным.
За ужином я всё больше отмалчивался, слушая разговоры родителей. Дважды взяв добавку шурпы, и поставив грязную тарелку в мойку, я с некоторым сомнением посмотрел на бублики, выложенные на столе на блюде, но решил, что справлюсь с этой задачей!
– … она так с поджатыми губами и ходит, – снова рассказывает мама о работе. Она, как и большинство женщин, должна рассмотреть ситуацию с разных сторон, по много раз, так что, даже не слушая особо, я в курсе всех жизненных перипетий «девочек» с работы, их сложных и запутанных взаимоотношений между собой, и ещё более сложных – с клиентками.
Парикмахерская, в которой работает мама, в будущем, наверное, была бы названа салоном, и хотя окрестные бабушки тоже стригутся здесь, но значительная доля клиенток – дамы, что называется, «с положением». В основном это дамы из торговли и жёны ответственных работников, так что парикмахерская, по факту, занимает нишу почти светского салона и биржи разом.
Почти всегда там что-то на что-то меняют или продают, приглушают голоса, обсуждая знакомых профессоров и поступление в престижный ВУЗ двоюродной племянницы, и обмениваются сплетнями, подчас стратегического уровня.
– Сложнее стало? – перебиваю маму, рассказывающую о проблемах на работе, связанных с информацией о «вызове» и подачей документов в ОВИР.
– Не слишком, – чуть улыбается мама, дёргая плечом так, что я понимаю – стало, и ещё как стало… В голове крутятся мысли, но собрать их в кучу не могу – слишком уж перегрел мозги сегодняшними событиями.
Отец, слушая это, чуть нервничает, сжимая кулаки.
– Мне Пётр обещался переговорить насчёт работы, – вставляет он, когда мама сделала паузу, – у них в магазине грузчика ищут.
Вздыхаю, пряча лицо в чашке… С деньгами у нас полный порядок – северных накоплений хватит на несколько лет жизни. Заработки там неплохие, а тратить попросту не на что, и если не гулеванить, то за пару-тройку лет можно скопить неплохую сумму.
Но у отца свои тараканы, и ему кажется, что если он не работает, не приносит домой получку и аванс, то он – нахлебник. Говорено на эту темы было много – и мной, и мамой… но кажется, без толку.
– В магазин? – спохватываюсь я, перебивая маму, снова начавшую говорить, – Прости мам… пока мысли не улетели, ладно?
