Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Неприязненно покосившись на нас, он повернулся спиной, и, коротко поговорив о чём-то с медсестрой, ушёл – той самой геморройной походкой. Хмыкнув мысленно, сбросил пяток лет даты на памятнике, и прошёл в палату вслед за мамой.
Окна настежь, но в палате пахнет не липами и скашиваемой травой, а лекарствами, гноем и табаком, и всеми теми больничными запахами, свойственными очень казённому и очень бюджетному учреждению. Больничные одеяла старые, застиранные, не заправляемые в пододеяльники, а лежащие почему-то поверх вовсе уж, до дыр, застиранных простыней с казёнными штампами.
Одеты все в такие же вытертые, застиранные пижамы, потому что – не положено! Не положено иметь своё, и… вплоть да тапочек иногда почему-то. На тебе – вытертые, не по размеру, с гарантированным грибком!
Отмечаю машинально, что, несмотря на свой достаточно богатый опыт пребывания в советских больницах, ни разу не встречал ещё новых простыней и пижам, будто их сразу так и привозят, б/у… Знаю прекрасно, что у сестры-хозяйки есть, вернее всего, всё новое и положенное по штату – для проверки и ревизии, но не для больных.
Бельё, тем не менее, служит по два, три и четыре срока… Новое лежит для проверок, и иногда меняется на какие-то блага – для сестры-хозяйки и заведующего отделением, или, что реже, для больницы. Ну и по мелочи, с барского плеча, прочему персоналу – по степени приближённости, полезности и горластости, для того, чтобы ценили эту самую приближённость, и чтобы классическая «жизнь курятника», с девизом «Клюй ближнего, сри на нижнего», была полна красок и смыслов.
– Привет… – неловко улыбаюсь отцу, полулежащему на металлической, заметно провисшей койке.
– Ваня… – всхлипнула мама, дёрнувшись было к супругу, но вспомнив, что обниматься ему сейчас, пожалуй, всё же не стоит…
– Нормально всё, – быстро отреагировал отец, сбивая возможный слезоразлив, – на войне и похуже бывало!
– То-то, что на войне, – бледно улыбнулась мама, усаживаясь на оставшуюся после капитана табуретку и потихонечку возвращаясь в более-менее нормальное состояние.
Отец, усмехнувшись, пожал плечами, едва заметно поморщившись при этом. Выглядит он достаточно паршиво, но всё ж таки не умирающим.
На лице расцвели наливающиеся желтизной гематомы и ссадины, запятнанные йодом, на щеке, ближе к челюсти, чуть вздувший шрам, зашитый двумя или тремя стежками, левая рука перебинтована от плеча до запястья.
– Ножом, – констатирую без особых эмоций, глядя на швы. Эмоции, они есть… прячутся просто, на потом оставлены. А сейчас, как это бывает у медиков и пожарных, я на них накинул шторку цинизма и отстранённости.
– Ножом, – спокойно подтвердил отец, бросив на супругу короткий предупреждающий взгляд, и начал вставать.
– Выйдем в коридор, – коротко сказал он, целуя в висок прильнувшую к нему супругу.
В коридоре, встав в самом конце, ближе к туалету, он закурил, не сразу начиная разговор.
– Трое… – и щелчок зажигалки, – молодые ребята, спортивные. Под шпану зачем-то косили, но нет…
Затянувшись, он чуть помолчал и продолжил:
– Трубой сперва по голове дали, я в последний момент почти увернулся, слегка зацепило. Поплыл, но…
Он усмехнулся криво.
– … опыт. Отскочил, отмахиваться начал. Вижу – нож, ну я куртку на руку, на предплечье намотал, и…
– Отбился, в общем, – покосившись на маму, скомкал он рассказ.
– А куртка? – поинтересовался я, смутно догадываясь об ответе.
– Милиция забрала, – подтвердил он, – вещественное доказательство! С ними… вообще, нехорошо очень, странный разговор был.
– Да и вообще, – он решительно сменил тему, – толку-то от этой больницы? Раны обработали, зашили, а лежать я и дома могу!
Выписаться оказалось той ещё задачей, но это ожидаемая проблема. Родители, вооружившись положенными по негласному Уставу заискивающими улыбками, шоколадками и двумя бутылками «отдудашнего» алкоголя из моих старых запасов, выступили в поход против Бюрократии от Здравоохранения.
– Постой пока в коридоре, ладно? – попросила мама, настроившаяся на не последний, но, несомненно, решительный бой. Ноздри раздуваются, а на лице жалобное выражение сменяется яростным, и ясно, что всю эту мимику, весь свой артистизм она пустит в ход, едва откроется первая дверь.
– Я лучше в вестибюле постою, или у входа! – быстро перехватываю инициативу, пока она не убежала.
– Ну… ладно, – чуть подумав, кивнула мама, и они с отцом отправились в рейд по безликим кабинетам. Через несколько секунд, обернувшись, она добавила, – Мы быстро!
– Ну-ну… – пробормотал я, начиная медленно спускаться по лестнице, осторожно лавируя между больными и медперсоналом, – быстро она!
В Союзе бюрократия создана не на пользу граждан, и даже, наверное, не на пользу Государства. Внутренние распоряжение и невнятные слова, брошенные пару лет назад заезжим высоким начальством, имеют вес много больший, чем Закон, и это наследие СССР, увы, останется и местами усугубится.
Разного рода служащие, будучи подчас весьма компетентными специалистами, и, в общем-то, не самыми плохими людьми, преображаются не хуже оборотней, сев за письменный стол. В головах тут же включается опция «как бы чего не вышло», и, в силу этого, в ход идут самые разные ефрейторские зазоры бюрократического вида. Документы по возможности отфутболиваются в другие инстанции, или оформляются по длинной, усложнённой цепочке, единственное предназначение которой – прикрыть конкретную задницу от возможного начальственного гнева.
А поскольку начальство и само работает, ориентируясь не на Закон, а на внутренние распоряжения, устоявшиеся распорядки и взаимоотношения между подразделениями (что не отменяет необходимости учитывать Букву Закона!), то тягомотина, особенно для людей, не знающих эти милые особенности, и не имеющих нужного «ключика», может выдаться знатной.
Настроившись на долгое ожидание, я вышел из больницы, и, купив в газетном киоске «Советский спорт» за прошлую неделю, а потом несколько пирожков, вернулся назад. Не сразу, но нашлось и свободное место на лавочке неподалёку, так что, без особой на то нужды поглядывая на вход, я расположился со всем удобствами.
– А хороша погода… – начал разговор подсевший старичок в нечистой пижаме, подсевший с вонючей самокруткой, – облака-то какие, а? Сейчас бы на рыбалку! Вот помню…
Он ещё что-то говорил, но я, не настроенный на беседу, даже не угукаю, сосредоточившись на чтении и еде, и старичок, обозвав меня «щенком» и ничуть не фигурально сплюнув мне под ноги, удалился в поисках подходящего собеседника. Ничуть этим не расстроенный, меланхолично дожёвываю пирожок, так и этак прокручивая то предстоящий разговор с родителями, то вчерашних парней.
Не могу ручаться за их принадлежность к Комитету, но и тот рыхлый, бросившийся мне в ноги, и чернявый, который пошёл на меня чуть ссутулившись и выставив вперёд руки, почти наверняка самбисты.
– Очень может быть, даже не разрядники, – констатирую я, припомнив пару моментов, – а это…
Спохватившись, замолкаю, машинально оглядываясь по сторонам.
Понятно, что КГБ и милиция не являются монопольными правообладателями самбо, но они и в моём времени очень плотно курировали самый советский вид борьбы, а в этом и подавно. Всё пропитано и пронизано!
Стажёров, да и просто разного рода агентов, отрабатывающих мелкие привилегии и наслаждающихся причастностью, у Комитета хватает, и это, похоже, они самые и есть. Подавив лёгкое злорадство по поводу полученной ими взбучки от начальника или куратора, доедаю последний пирожок, вытираю руки и губы газетой, и, откинувшись на спинку скамейки, жду…
Мыслей до чёрта… и о вчерашнем, и о том, как буду разговаривать с родителями, и…
– Задремал? – услышал я мамин голос, не сразу реагируя.
– Ну да, – удивлённо соглашаюсь с ней, протирая глаза, – похоже на то. Вы уже? Быстро.
– А… уже почти полвторого? – удивляюсь, поглядев на циферблат наручных часов, – Всё?
– Всё, – вздохнула мама, – Устал вчера?
– Устал, – киваю, с трудом удерживаясь от подробностей, – Ну что, такси?
Такси в Чертаново, это как кот Шрёдингера, который как бы и есть, но в то же время его нет. Наверное, на бумаге они в наличии, но мы поневоле обошлись частником, словоохотливым дедком, ездящем по доверенности на автомобиле пребывающего на Северах сына, и всю дорогу вещавшим о хрущёвском коммунизме к восьмидесятому году, но содравшему с нас десятку вполне по капиталистически.
– Вот попомните мои слова! – выкрикнул он, захлопывая дверцу «Москвича», – Загнётся капитализм к тому времени! По телевизеру говорят, у них там сплошные крызисы и народу жрать нечево! Попомните, они ещё попросятся к нам за миску баланды, хе-хе… Ну, давайте!
Хлопнув дверцей, он газанул, надрывая двигатель, и поехал по насмерть убитой поселковой дороге, уверенный, быть может, что это путь к Коммунизму.
– Выписали? – поинтересовалась одна из соседских бабок, выползшая на свет божий при виде редкого в наших местах чуда – персонального автомобиля, да ещё и прямо к подъезду, – А говорили, совсем убили… А они, значица, не совсем, да?
Сказав это, она рассмеялась визгливо, заколыхавшись рыхлым телом.
– Слухи о моей смерти несколько преувеличены, – усмехнулся отец, но бабка отсылку на Марка Твена явно не поняла, забормотав себе под нос что-то старушечье, обиженное.
– Через несколько дней на перевязку, и потом только швы снимать, – устало озвучила мама, усаживаясь за стол, – Охо-хо…
– Да нет, – отозвался я, чувствуя, что ещё чуть, и порвусь от переполняющей меня информации, – Охо-хо, оно вот…
… и я положил перед ними гитару, пробежав пальцами по шраму на ней.
– Нож, – дрогнула голосом мама, – да?
– Похоже на то, – киваю, чуть кривовато улыбнувшись, – вчера история была…
Выслушав меня, не перебивая, родители переглянулись, без единого слова обменявшись массивами информации. Только что лица – не лица теперь, а маски африканские, застывшие, нехорошие…
– Значит, так? – молвил отец, глядя в пустоту, будто в глаза кому-то. Нехорошо так глядя…
– Так… – эхом отозвалась мама, положив руку на его ладонь.
– Вот так… – зеркалю, не в силах молчать.
– Ивану Натановичу я ещё из больницы позвонил, – чуть задумчиво сказал отец, – к вечеру обещался быть, как раз и обсудим всё это с точки зрения закона. Не только и даже не столько драчку эту, сколько разговор с опером, странно как-то очень у него выходит, чуть ли не я сам виноват. А тут ещё и тебя…
– Ладно, – мать решительно встала, поджав губы, – я сейчас в магазин…
– Не стоит, – спешно перебиваю её. Мама нахмурилась было, но, чуть помедлив, кивнула.
– Ладно… – чуть нехотя сказала она, – Может, действительно, и не стоит…
Поели наскоро, без особых изысков открыв рыбные консервы к макаронам, обжаренным до лёгкой золотистой корочки, а потом присыпанным зелёным луком и тёртым сыром. Получилось очень вкусно, о чём я и сказал маме, съев добрую половину сковороды.
– Растёшь, – улыбнулась она, потрепав меня по макушке. Потом она осталась на общей кухне, мыть посуду и готовить что-то к приходу адвоката, а мы с отцом перебрались на улицу, в беседку.
Он сперва молча курил, а потом, отжив слегка, принялся травить байки, в основном о своей жизни в ссылке. Рассказчик он хороший, хотя видно, что иногда наступает сам себе на горло, ибо самоцензура – наше всё!
Где-то через час началось паломничество соседей, и, выдержав несколько разговоров с тугоумными бабками, сравнительно ещё молодой, но глуховатой и туповатой однофамилицей предыдущего генсека, и сильно нетрезвым дядей Ваней Мельниченко, пришкандыбавшем на своём протезе в надежде выпить на халяву под интересную беседу с понимающим человеком, мы позорно ретировались.
– К чёрту всё, – обозначил общее настроение отец, закрыв дверь в комнату, – надоело…
К приходу Ивана Натановича стол не то чтобы ломится, но выглядит очень достойно. По каким уж сусекам скребла мама и у кого из соседей одалживалась по мелочам, я знать не знаю. Всё очень бюджетно, разумеется, но выглядит неплохо, а на вкус, так и совсем хорошо!
– Ничего хорошего я вам сказать не могу, – скорбно сообщил адвокат едва ли не с порога, потроша кожаную папку и близоруко щурясь на напечатанный от руки текст, – Где же…
Отыскав очки у себя же на лбу, он воспрял, и, показывая родителям разного рода параграфы, ссылки и постановления, бойко зачастил, выплёвывая слова едва ли не с пулемётной частотой.
– А это… – мама, ничуть не стесняясь, тычет пальцем в бумаги, прерывая словоизвержение Ивана Натановича, и юрист, будто споткнувшись, начинает пояснять.
– А разве… – через несколько минут приходит очередь отца, и снова…
Я пока вопросов не задаю, но слушаю внимательно, и даже не сколько слушаю, столько смотрю, отслеживая мимику адвоката.
– … так, так, – кивает мама, слушая разъяснения Ивана Натановича, – а вот это?
– Не могу, разумеется, настаивать, но мне кажется, в настоящее время лучше отступить, – мягенько, но настойчиво продавливает свою линию адвокат, поправляя на вмятой переносице большие роговые очки.
– Да-да-да! – спешно перебил он сам себя, – Понимаю, всё понимаю! Но и вы поймите – политическая обстановка сейчас не располагает…
Он чертовски убедителен, и…
– … как будто лично в этом заинтересован, – негромко сообщаю отцу, отозвав его глазами. Он хмыкнул было, но, чуть помедлив, достал пачку папирос и спички.
– Думаешь? – одними губами спросил отец, спрятавшись в этот момент за сложенными лодочкой ладонями и впустую тратя спичку, даже не думая прикуривать.
– Угу, – киваю я, и так же, одними губами, – присмотрись!
В подробности я вдаваться не стал – какие там, к чёрту, положения ног и корпуса, мелкой моторики и мимики, не всегда соответствующей сказанному…
Во-первых, я могу и ошибаться! Несмотря на оконченные когда-то курсы и прочитанные книги по психологии, понимаю в этой кухне на уровне едва ли сильно отличном от дилетантского.
Во-вторых – Иван Натанович адвокат, а это совершенно отдельная категория людей, реакция которых может отличаться от привычной, обывательской.
Ну и в третьих… я не уверен до конца, что наш юрист действительно чуть глуховат, такого рода нехитрые штуки – с излишне массивной оправой роговых очков или выставляемыми напоказ физическими недостатками, действительными или мнимыми, могут быть частью маски.
За столом Иван Натанович, не забывая воздавать должное еде, продолжил гнуть свою линию.
– Прекрасно, просто прекрасно! – он жмурится от удовольствия, редкими зубами терзая крохотный, на два-три укуса, бутербродик, – Вы непременно должны дать мне рецепт! Невестке дам, та большая любительница кулинарии!
– Кстати! – ещё больше оживился он, – Могу и сам поделиться! У Соловейчиков в шестьдесят третьем… или в шестьдесят четвёртом? Да, точно в шестьдесят третьем! Вы записывайте, записывайте…
Мама, пребывая в привычной стихии, чуть отжила, и, действительно, записывает всё это. Рецепт, кажется, и правда интересный… но ещё интересней рассказанная как бы исподволь история Соловейчиков, согласно которой, если вовремя отступить, то потом, чуть погодя, можно наверстать всё упущенное.
' – Обратил внимание?' – одними глазами спрашиваю у отца, пользуясь тем, что Иван Натанович развернулся к маме. В ответ – еле заметно прикрытые глаза…
– Мой вам совет, – задержав руку отца, адвокат проникновенно заглядывает в глаза, – отступитесь! Я, разумеется, буду поддерживать вас в любом случае…
… но уже понятно, что поддерживать нас он если и будет, то исключительно морально. Как юрист он уже сдался.
– Всё очень… – проводив адвоката и закрыв дверь, начал отец, и, дёрнув шеей, негромко и очень зло выругался на идише, а потом, помедлив, уже на русском.
– Он боится, – усмехнулась мама, которая, неожиданно для меня, выглядит не паникующей, а собравшейся.
– Да, это не Каминская[i], – усмехаюсь кривовато, не добавляя, что результат в любом случае практически предопределён, защищай нас Дина Иасаковна, увязшая, как назло, в других правозащитных процессах, или Ария, не ко времени слёгший с воспалением лёгких. А у нас вышло вот так, как вышло…
– Делоне три года дали, – вспоминаю участника «Демонстрации семерых» и мысленно примеряя на себя лагерный бушлат. Не нравится…
… и ещё больше не нравится вариант с психушкой.
Последнее – угроза более вероятная, но, с учётом моего несовершеннолетия, вряд ли по жёсткому сценарию. Вероятней всего, после нескольких недель в дурке, если я туда попаду, обзаведусь «диссидентским» диагнозом «вялотекущая шизофрения», а это…
Непроизвольно кидаю взгляд в сторону висящей на стене гитары.
… меня уже не так пугает. Диагноз, в конце концов, не заточка в животе. В те минуты я не очень-то и испугался, ибо адреналин и такая череда событий, что не то что бояться, а думать некогда!
… а потом в глубине моего разума поселился липкий, подтачивающую душу страх. Я теперь, как никогда, понимаю выражение «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца[ii]». Жить так годами, боясь всего и вся, замирая при виде милиционера и вздрагивая каждый раз, услышав дверной звонок? Не хочу…
– Бабицкий ссылкой отделался, – отозвалась мама после долгого молчания, – Литвинов на полгода сел, теперь в ссылке.
– Ссылка… – невольно усмехаюсь, – она нам так и так грозит, даже если, как предлагает Иван Натанович, отступим.
– С учётом вчерашнего, – глуховато сказал отец, кашлянув и непроизвольно поморщившись от боли, – полагаю отступление бессмысленным. Нас там или убьют в якобы пьяной драке, либо посадят за какую-нибудь уголовщину, для острастки.
– Если уж ребёнка… – яростно сказала мама, дёрнув в мою сторону глазами и плотно сжав губы. Она не договорила… да и я не считаю себя ребёнком. Но что я там считаю, и какой у меня жизненный опыт и память о прошлой жизни, совершенно неважно!
Я, чёрт подери, официально несовершеннолетний, и вчерашнее нападение на меня – маркер. Надеяться, что это эксцесс исполнителей, разумеется, можно, но вот делать на это ставку – глупо!
Исполнители потом могут лишиться погон, нам-то что… если это будет – потом⁈
– Огласка, – выдавил я, озвучивая витавшее в воздухе, – Максимальная!
На лицах родителей облегчение… они, судя по всему, давно думали о чём-то таком, но не хотели давить на меня, подвергать риску и стрессу.
– Ватман надо купить, – решительно сказала мама, – завтра же…
– Ткань, – перебиваю её, – У тебя белая ткань была, помнишь? Плотная такая…
– Правда, Ханна, – поддержал меня отец, – Если всё так пошло, то какой там ватман…
– И то правда, – глуховато сказала она, принуждённо улыбаясь, – Завтра же… верно?
– Да, – не сразу ответил отец, мельком глянув на меня, – завтра.
Я засуетился, доставая краски, карандаши и авторучки, а мама, то и дело кусая губы, полезла за тканью.
– Ну… – несколько минут спустя сказал отец, – сперва придумать, что писать и рисовать, верно? Кратко и ёмко.
– На разных языках обязательно, – уточняю я, – чтобы огласка максимальной была. Чёрт их знает… может, они и сейчас плёнку у туристов отбирают[iii]!
– Надо подумать, – отозвалась мама, – как следует подумать…
* * *
– Не нервничай, – наклонившись, сказала мне мама, улыбаясь слегка вымученно и устало.
– Угу… – не спорю с ней, хотя мне кажется, что нервничает как раз она, но если ей спокойней вот так, одёргивая и давая советы, то и ладно.
С хозяйственной сумкой, из которой вызывающе торчит палка полукопчёной колбасы и батон, читающая нотации сыну-оболтусу, она замечательно выписывается в толпу советских граждан, многолюдной рекой текущих по тротуару. Классический советский типаж, плоть от плоти.
Ничуть не хуже, надеюсь, вписываюсь и я. Эмоции на моей не слишком выразительной физиономии можно понять как недовольство мамиными нотациями…
… во всяком случае, я на это надеюсь.
Отец чуть в стороне, не с нами, идёт, засунув забинтованные руки в карманы лёгкой просторной куртки, небрежен и независим, как и полагается уважающему себя пролетарию. Ссадины на лице, успевшие расцвести и налиться замечательной чернотой и желтизной, ничуть не противоречат выбранному образу.
Сколько таких после каждой получки и аванса, вечера пятницы и посиделок в гаражах…
Милиционер, молодой парень плакатного вида, выбранный не иначе как за внешность, скользнул по нам равнодушным взглядом.
– Ф-фу… – я оказывается, и не дышал сейчас…
– Почти пришли, – негромко говорит мама, переглянувшись с супругом. Киваю…
… сердце колотится так, что ещё чуть, и оно проломит грудную клетку, а ноги невольно замедляются, и приходится прилагать усилия, чтобы идти быстрее.
' – Лучше ужасный конец…' – вертится в голове, но где-то очень глубоко есть предательская, глупая мыслишка просто развернуться и уйти… А потом уехать – в глушь, в Сибирь, на стройки…
Вот только зачем⁈ А главное, я же и там не перестану бояться, и этот чёртов страх, липкий и противный, от которого сосёт под ложечкой и сердце работает с перебоями, он же никуда не уйдёт!
– Дошли, – негромко говорит отец при виде очереди в Мавзолей, и замедляет шаги, снимая куртку.
Мама, кивнув, вопросительно смотрит на меня…
… киваю, и она, аккуратно поставив сумки на брусчатку, вытаскивает из неё намотанные на рейки куски ткани. Колбаса падает под ноги… плевать!
Вижу дикий взгляд какой-то бабки, которая уже, кажется, что-то поняла…
… и мы разворачиваем самодельные плакаты.
Сперва – ничего не происходит, а потом начинается бурная реакция, люди по соседству с нами шарахаются прочь. Только бы никто не подумал, что они с нами, только бы…
Щёлкают затворы фотоаппаратов… кажется, это французы? Ну да неважно, интуристов здесь полно, и нас, я этом нисколько не сомневаюсь, сфотографируют сегодня многие…
Огласка будет! А на весь мир, или нет, не знаю…
… но милиция уже спешит к нам, а ещё – спешат парни в штатском, те самые неравнодушные граждане.
– Свободу! – изо всех сил кричу я, прежде чем меня сбивают с ног.
[i] Адвокат Дина Каминская, одна из немногих адвокатов в СССР бравшаяся защищать диссидентов. Вернее даже будет сказать – не просто защищавшая, но и делавшая это с полной отдачей, не подыгрывая советской судебной системе.
[ii] Изначально драматург Фридрих Шиллер – Лучше страшный конец, чем бесконечный страх.
[iii] В 1930– гг. у иностранных туристов в СССР забирали плёнку, проверяя её и печатая для туристов только те фотографии, где не было «шпионских» материалов, или «искажающих Советскую действительность».
