Текст книги "Начало игры (СИ)"
Автор книги: Владимир Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Вот, Миша… – завуч будто споткнулась на моём имени, – твои новые товарищи.
За пару минут она представила меня коллективу, не забыв упомянуть о том, что я еврей…
– … в Советском Союзе все народы у нас равны!
… и что я отказник.
Понимающие ухмылки на рожах были совершенно одинаковые как у троицы детдомовцев, так и физрука, привалившегося спиной к косяку.
– … вы уж не обижайте его! – выдала Елена Николаевна, – Моше… Миша хороший мальчик, и теперь он будет жить с вами.
' – К-комбо!' – мрачно подытожил я, по-новому глядя на завуча. Неужели она… да нет, всё она понимает, просто сука…
После этого предложения ухмылки моих… хм, новых товарищей, стали вовсе уж скабрезными, а физрук, не скрываясь, хохотнул. Культуры в СССР – хоть отбавляй… особенно почему-то уголовной, и уж кто-кто, а детдомовцы знают её на отлично!
Де-факто завуч по воспитательной работе дала отмашку травить меня…
Почти тут же она дала лёгкий разгон парням – дескать, почему это вы не в своих спальнях? Да и вообще, неужели вам заняться нечем?
' – Самка собаки, – мысленно ругнулся я, – всё как по учебнику!'
– Да! – будто спохватилась она, – Пойдём к завхозу, тебе вещи получить надо!
– Вешайся, жидёнок, – услышал я в спину, когда выходил из спальни, и сделал вид, что не услышал…
… и Елена Николаевна тоже… сделала вид.
Глянув на часы и покачав головой чему-то своему, завуч, вытащив связку ключей, замолотила ими по массивной двери, обитой оцинковкой, и кажется, как бы не в два слоя. На металлическом листе видны следы ржавчины, вмятины и отметины от чего-то острого, как бы даже не от топора.
Дверь открылась не сразу и не до конца, оставшись на цепочке, притом не из тех, почти символических, а массивной, на которой можно подвесить рвущегося алабая, хрипящего от застилающей глаза ярости. Из щели пахну́ло нечистым воздухом, а чуть погодя запахами сала, чеснока, колбасы, табака и спиртного, и только потом появился глаз – с кровяными прожилками, часто мигающий, воспалённый.
– А, это вы… – сказал хриплый, пропойный мужской голос за дверью, закрывая и снова открывая дверь. Физиономия, да и внешность вообще, оказались под стать голосу – пропитыми, помятыми, давно и безнадёжно запойными.
Жирные, запачканные в еде губы с налипшими крошками, внизу чуть обвисшие, обнажающие скверные зубы. Такие же обвисшие щёки и нос, да и на шее, совсем не толстой, нечистые складки, как у запущенного шарпея.
Средних лет, худой, и, в общем, не с самыми скверными изначальными данными, завхоз выглядит как человек, который давным-давно махнул на себя рукой, погрузившись в изучение увлекательного мира алкоголизма. Такие, как он, обычно ненавидят всех вокруг, но прежде всего себя, с болезненным удовольствием отталкивая близких, и тех, кто мог бы таковыми стать.
– Что же вы, Максим Сергеевич… – с укоризной покачала головой завуч, многозначительно не договаривая.
Выходной у меня, – недовольно пробурчал мужчина в ответ, – распахивая дверь и пропуская даму в подвальное помещение, наполненное затхлым нечистым воздухом и давним, болезненным одиночеством, – проходите! Из-за всякого отребья человека тревожить…
– У вас, Максим Сергеевич, каждый день как выходной, – не удержалась от шпильки завуч.
– А вы поищите на моё место желающих, поищите… – осторожно окрысился на неё завхоз, с негодованием покосившись на меня, как на свидетеля своей выволочки.
– Вещи нужно сдать, – повернулась ко мне Елена Николаевна, – на хранение.
– На хранение, – ещё раз повторила она, остро глядя на завхоза. Мужчина дёрнул плечом, не отвечая, но завуч не отводила от него взгляда.
– Да ясно, ясно, – пробурчал он наконец, и женщина, кивнув удовлетворённо, решила-таки подсластить пилюлю.
– Дела Миши и его родителей рассматривает суд, и, вероятнее всего, будет решение о лишении родительских прав.
– Антисоветчики, – с торжеством добила завуч после короткой паузы, – с плакатами вышли, ещё и сына своего потянули с собой. От гражданства отказываются.
– Ишь ты… – остро глянул на меня Максим Сергеевич, – такой маленький, а уже, сволота такая, антисоветчик⁉
– Не выражайтесь, – для порядка сказала завуч, явно солидарная со сказанным.
– Миша, – повернулась она ко мне, – а ты чего стоишь? Давай, раздевайся! Сейчас Максим Сергеевич тебе одежду выдаст.
– Трусы и майку тоже снимать? – поинтересовался я, не думая возмущаться.
– Трусы? – зачем-то переспросила она, задумавшись о чём-то своём, – Бельё можешь оставить своё, и носки.
– Максим Сергеевич, да что же копаетесь? – сказав это, она пошла за завхозом, который бродит по складу потерянным привидением между полок, заваленных унылыми казёнными вещами, – Давайте пошустрее!
– На, и давай, давай… иди отсюда! – впихнув мне стопку вещей, завхоз начал выдавливать нас из склада, косясь на массивный стол с разложенной снедью, очень даже не бедный на фоне советского дефицита.
– Выходной у меня! – сообщил он агрессивно, захлопывая за нами дверь и запираясь на все замки. Одеваться пришлось уже в коридоре, под неодобрительным взглядом Елены Николаевны, ханжески сжавшей увядшие губы куриной гузкой и разглядывающей меня, как какое-то насекомое.
Вещи и обувь не первого, и, наверное, даже не второго срока службы, но в общем-то сносные – не считая обуви. В Союзе с обувью вообще беда, а хорошая, с нормальной колодкой и не устаревшая ещё во времена НЭПА, мне, не считая кед, пока не попадалась.
– Ну, иди, – сверившись с часами, сказала Елена Николаевна, – обед ты уже пропустил, ну да ничего, до ужина потерпишь.
Вернувшись в спальный корпус и поднявшись наверх, провожаемый подозрительным взглядом девочки, ошивавшейся в вестибюле, я сунулся было в спальню, желая, по возможности, поговорить и расставить точки над Ё, но моих новых соседей там не оказалось, как и вообще их не оказалось наверху.
– Дела… – зачем-то сказал я вслух, и, покачавшись на носках, решил всё-таки пойти сперва в душ. Не сказать, что я очень уж грязный, уж во всяком случае, не грязнее большинства работяг, привыкших мыться раз в неделю по субботам, но ощущение собственной нечистоты после тесного знакомства с мостовой и путешествия в автозаке, сильно давит на психику.
– Блять… ещё и не закрывается, – мрачно констатирую очевидное, заглянув в душевую.
Понадеявшись, что мои новые соседи вернутся не слишком скоро, я всё-таки решил помыться по быстрому. А когда ещё? Вечером проблемы никуда не уйдут, а народа может прибавиться.
– Ну… хоть так, – не слишком удовлетворённо киваю я, запихав в скрученное полотенце массивный кусок выданного мне хозяйственного мыла и сделав пару взмахов на пробу, – Может быть, это и паранойя, но параноики живут дольше!
Включив воду, лезу под холодные струи, даже не пытаясь отрегулировать температуру. Тут же выключаю и начинаю быстро намыливаться, постоянно контролируя дверь.
– Нежданчик! – весело сообщил крысёныш, выливаясь в душевую с таким предвкушающим выражением лица, что раздумывать я не стали ни единой секунды!
' – Сука!' – в памяти сразу всплывает та, ошивавшаяся в вестибюле девчонка.
Схватив полотенце, прижал его к паху, и, сделав испуганное выражение лица (для чего мне не пришлось особо стараться) семеню навстречу, изо всех сил показывая, что больше всего хочу выскочить из душевой, пусть даже и таким, намыленным.
– Га… – оценил моё сценическое мастерство стоящий позади своих дружков младший брат Валуева, раскрывая в улыбке рот.
… и импровизированный кистень влетел в голову крысёныша. Нокаут!
Сложившись пополам, тот сломанной марионеткой рухнул на мокрый пол душевой, а полотенце, описав широкую дугу, врезалось в скулу красавчика, но к моему великому сожалению, дубль не вышел.
' – Чёрт… надо было этого гасить!' – успеваю с досадой подумать я, растопыренной пятернёй вбивая нос питекантропа, и тоже, увы, не слишком удачно…
… но во всяком случае, на пару секунд его повело и я, не став ждать, продолжил серию, стараясь делать всё максимально быстро и сильно. Пах… не слишком удачно, затем печень, толчок обеими руками головой в ближайшую стену – так, что аж треснула плитка…
… и мне прилетело по рёбрам, но я уже вошёл в клинч и работаю с красавчиком локтями, коленями и головой, а тот, ошеломлённый как непривычной тактикой, так и дракой с голым противником, сопротивляется яростно…
… но бестолково и не слишком для себя удачно.
– Н-на, сука! – пнув пяткой по голове представителя недостающего звена, надумавшего было подняться, снова укладываю его в нокаут, стараясь не думать о возможных последствиях. А они, последствия, могут быть потом с разных сторон….
Наскоро, секунд за десять, домывшись, оборачиваюсь в поясе полотенцем и выхожу, не вытираясь, прихватив с собой стопку чистой одежды.
Одевшись в спальне, хотел было подождать соседей по комнате, чтобы всё-таки расставить точки в наших непростых отношениях, но…
– Ты новенький, да? – засунув палец в нос и встав в дверях, уставился на меня мальчишка лет десяти с физиономией, напрашивающейся на плакаты о вреде алкоголизма и пьяном зачатии, – Мне физрук сказал за тобой сбегать, чтоб одна нога здесь, а другая там!
– Ну… пошли, – киваю я, стараясь не морщится досадливо. Чего уж теперь… момент упущен!
– Савелов, так? – стоя во дворе, физрук, набычившись, смотрит на меня, явно желая показать, кто есть ху в местной иерархии, – Слушай и мотай на ус, Савелов…
Если отбросить мат и угрозы, то на выходе я получил классическое «Вешайтесь, духи!».
– … дышать будешь через раз, и когда я скажу, ты меня понял, Савелов? Ну! Что молчишь?
– Понял, Валерьян Игоревич, – не спорю я, – всё понял!
– Ну смотри… – многозначительно протянул физрук, – я таких, как ты, умею укорачивать!
– Валерьян Игоревич! – к нему подбежала какая-то девочка, – Там мальчишки…
– Иди, – отмахнулся от меня физрук, теряя интерес, – и смотри, не попадайся мне на глаза!
Ну… я и пошёл. Стараясь не слишком отсвечивать, шатался по территории детдома до самого вечера, изучив все плакаты, стенгазеты и заборы, ну и, разумеется, по мере возможности, закоулки и возможные ходы отступления. Последнее, впрочем, скорее для галочки в графе «Я сделал всё, что смог», потому что местные дадут мне фору в сто очков и всё равно переиграют.
Детей по летнему времени немного, человек, может быть, двадцать. Заболевшие, проштрафившиеся, дежурные… кто есть кто, разбирать не стал, да и детдомовцы не лезут ко мне с общением. Последнее, к слову, не радует, такая вот незримая зона отчуждения говорит о многом.
Соседи по комнате и этажу будто испарились с территории, но вероятнее всего, просто отлёживаются где-нибудь в укромном месте, стараясь не попасться мне на глаза. Я не обольщаюсь, это ещё не победа, а всего лишь первый раунд, вечером будет второй, и что там дальше, Бог весть, но скорее всего, ничего хорошего.
Жара и собственные нерадостные мысли раскалили мою голову к вечеру до предела. Подумалось было сходить в медпункт, но вспомнил о безымянном психиатре, который всю медицину будет трактовать в однозначно невыгодном для меня направлении, и передумал. Чревато…
К вечеру вместе со всеми, но при этом отдельно, потянулся в столовую. Большое, типовое советское помещение, мало чем отличающееся от таковой пионерском лагере. Большая, намертво пропахшая комбижиром, кислой капустой и прочими вещами, которые без лишних слов говорят о том, что в СССР всё лучшее – детям!
Длинные столы, лавки, изрезанные и как бы не погрызенные поверхности. Впечатление не то чтобы гнетущее, но и не радостное.
Еда, впрочем, почти нормальная – классические серые макароны, невнятное, очень жилистое мясо в коричневом соусе, хлеб и компот из сухофруктов. Испортить такое почти невозможно, но нельзя сказать, что повара не старались.
Порции, впрочем, достаточно большие, и добавку желающим клали щедро. Желали почти все, и не ели даже, а жрали, что значит, не каждый день такой праздник, с добавками.
Задерживаться в столовой не стал и вышел, провожаемый взглядами так, что аж спину жжёт. Я и днём, пока шатался, почти никогда не был один. Всегда или кто-то в отдалении маячил, или физиономия в окошке, или на худой конец, ощущение буравящего спину острого взгляда.
Шаги, очень уверенные, и я бы даже сказал, хозяйские, нарочитые, я услышал издали. Усмехнувшись криво, поднялся с кровати, и, подхватив вафельное полотенце, в котором бережно завёрнут подобранный сегодня днём металлический прут, вышел в коридор.
Страшно… и откровенно говоря, до чёртиков! Ни в этой, ни в прошлой жизни я никогда так не боялся, как сейчас. Бывало всякое…
… но нет ничего хуже, чем малолетки, не имеющие по возрасту тормозов. Особенно если у некоторых – диагнозы…
Сейчас тот самый случай, когда ВСЁ хуже. Ситуация заведомо проигрышная, которою, наверное, невозможно просчитать логически. Слишком много переменных…
– Ковбой, бля, – хохотнул кто-то из подошедших, на что я невольно усмехаюсь. Ну да, похоже… одинокий ганфайтер против толпы, классика!
Здесь, правда, не пустыня и не улица в городке Дикого Запада, а не слишком широкий коридор, лампочки через раз над головой, и распахнутые двери спален, из которых кое-где торчат любопытные головы, жаждущие крови и зрелищ. А так один в один! Дух, так точно соблюдён…
– Ну что, – начал главный, крепкий парень в кепочке набекрень, перекидывая нож в руках.
– Ну что, сука… – повторил он, и миньоны, стоящие по бокам и за спиной, поддержали вождя репликами разной степени уместности.
Неожиданно он замолк, сдвинул кепку на затылок и прищурился неверяще.
– Моше? – неуверенно сказал он, – Даян?
– Ну, допустим, – отвечаю, и не думая расслабляться. Подходцы, они перед дракой всякие бывают… – Меня и так назвали.
– Ребята, ша! – нож исчез, как и не было, и вожак, не раздумывая, повернулся ко мне спиной, – Это Моше Северный! Сам!
[i] Ленинский призыв в партию Ленинский призыв в партию, массовый приём в РКП(б) передовых рабочих в 1924, происходивший в связи с кончиной В. И. Ленина.
Глава 16
Лишенцы
Собрались в старой, давно заброшенной кочегарке, проскользнув в низенькое, но довольно-таки широкое и невероятно грязное оконце, расположенное почти у самой земли. Я, всё ещё настороженный и не доверяющий никому и ничему, скользнул вслед за Бугром вперёд ногами, мягко приземлившись на нечистый, выщербленный бетонный пол с мелкой каменной и мусорной крошкой, противно зашуршавшей под ногами.
Щёлкнул выключатель, и грязная тусклая лампочка под самым потолком, закачавшись, осветила помещение неверным сумеречным светом, в котором мистических теней по углам и складкам пространства много больше, чем собственно света. Стены, покрытые въевшейся, не отмывающейся до конца угольной пылью и копотью, поглощают свет, искажая пространство так, что глаза постоянно обманывают разум, подкидывая то очертания несуществующей двери, то какую-нибудь арку или нишу, а то и гуманоидную фигуру, тревожно шевелящуюся в тенях.
– Неплохо, – сказал я, оглядевшись по сторонам и примеряясь задницей к старому дивану с полопавшейся от времени кожей и рыжим, проволочно-жёстким конским волосом, ещё с дореволюционных времён стремящимся на свободу.
' – Фальшиво' – оцениваю сам себя, оглядывая окружающую меня убогую обстановку более внимательно. Диван, очень массивный заслуженный стол, весь в ожогах и ножевых ранениях, несколько стульев, табуреток и лавок, да пара широких самодельных топчанов с матрасами, которые следовало бы сжечь из огнемётов, издали.
– А то! – радостно осклабился Бугор, мелком поглядывая, как в окошко один за другим проскальзывают старшие детдомовцы, – Хаза что надо! А главное, что директор с воспитателями – ни сном, ни духом! Свобода!
В том, что руководство детдома не знает о «малине» старших воспитанников, я сильно сомневаюсь. Все эти игры с заржавелым, давно не открывавшимся замком на двери, никогда и никого не обманут.
К тому же, каждый второй стучит на всех и вся, и, насколько я знаю, уголовная составляющая большинства воспитанников в этом начинании не особо мешает. Да и не стоит забывать, что они всё ещё дети, готовые за карамельку или за ласковое слово если не на всё, то на очень многое.
Ну и, скажем так, особые детки… не умственно отсталые, но на грани, да ещё, как правило, с проблемами в социальной составляющей, как это обычно и бывает. Они не всегда и понять-то способны, что выдали какую-то тайну… а глаза и уши, между тем, у них есть, а у воспитателей – опыт.
– В карты режемся по-взрослому, – продолжает хвастаться Бугор, – девок ебём!
– Кстати, – оживился он, достав папиросы и прикуривая с ненужной лихостью, будто курение невесть какой шик, которому положено завидовать по-чёрному, – хочешь? Угостим, ха-ха-ха…
– А чо? – нездорово оживился один из ребят, подавшись вперёд и потирая разом вспотевшие ладони, – Верка давно нарывается! Надо ей очко смазать, да выебать сучку!
– Насухую интересней! – заржал другой, и посыпались такие анатомические…
… и я бы даже сказал – скотские подробности, что стало не по себе, и сильно.
Вещами такого рода меня, казалось бы, не удивить, вырос я по сути в гетто, и насмотрелся, а тем более наслушался, всякого, и часто – без малейшего на то собственного желания. Откровенной грязи по возможности избегал, участвуя максимум в молодецких забавах «а-ля» драка район на район, да пару раз, по пьяной дурной лихости, участвовал в угоне машины, которую мы брали «покататься», бросая затем в соседних дворах.
Оставаться совсем уж в стороне от таких развлечений, если ты живёшь в гетто, и если весь город – гетто, опасней, чем не участвовать. Если ты не в стае, ты жертва, и точка!
Так что навидался, а больше всего – наслушался такого, что, казалось, давно уже не должен ничему удивляться. Но нет… удивили.
– Не… – отказываюсь я, – мне постарше нравятся, опытные, и чтоб на добровольной основе, с энтузиазмом.
– Ну, у нас здесь тоже опытные, и с энтузиазмом, – нервно хохотнул Бугор, – Но дело хозяйское! Заскучаешь, дай знать, подгоним маруху. Не скажу, что прям любую, но выбор – как в хорошем борделе у мадам!
Киваю с как бы благодарностью, стараясь, чтобы брезгливость не прорвалась на физиономию.
' – Ну а чего я ожидал? Это не образцовый, и даже не рядовой советский детдом, а для сложных детей, с такими подчас историями за плечами, что моя, даже с попаданством, покажется чем-то тривиальным'
Между тем, кто-то из ребят со знанием дела рассуждает, как узнавать, целка новенькая девчонка, или нет, и как, если вдруг да, разрабатывать её задний проход и приучать «брать на клыка».
– … кипишь поднимают, – плевок на пол, – если здесь целка ломается. А если приехала поломанная, так не пищи, а подмахивай! Всё! У гинеколога справка есть, что ты блядь, так что не выёбывайся, а ебись, ха-ха-ха!
Разговоры ведутся с таким знанием дела, что я понимаю – эти, даже если каким-то чудом и проскочат мимо сумы и тюрьмы, и заведут семью, то дети их, скорее всего, продолжат семейное насилие и разного рода трэш, впитав, так сказать, традиционные семейные ценности с молоком матери.
– Харе! – остановил Бугор разговоры, принявшие ну очень уж скабрезно-скотский характер, – Сейчас слюнями весь пол закапаете!
– Действительно, – согласился один из парней, – Может, я того… гитару принесу?
Он обратился сразу ко мне и к Бугру, куда-то посредине, не понимая, кто из нас авторитетней.
– Ты как? Сыграешь? – как-то даже робко спросил меня Бугор.
– Почему бы и не да? – пожимаю плечами. Я эту уголовную субкультуру понимаю, хотя и не принимаю. Но… чёрт, надо же прояснить ситуацию⁈
Держа в руках гитару, весьма, к моему удивлению, приличную, хотя и расстроенную донельзя, потихонечку настраиваю её, попутно вполголоса объясняя свои действия сгрудившимся поклонникам. Параллельно Бугор, он же Жека, рассказывает историю нашего знакомства, и как это часто водится в подобного рода компаниях, началась она с того, что Жэка, будучи вражеским безымянным юнитом, огрёб от меня по морде.
– Походя! – восторгается он неведомо чему, – Меня!
Пацаны кивают уважительно-понимающе, ибо Бугор в авторитете и положено, значит, восторгаться тем, кем восторгается авторитет.
– … да, вот так, перебором, – я, не забывая вслушиваться и кивать в нужных местах, немного на своей волне. Ну, Бугор тоже… и его, как серфера, несёт так, что не успеваю охреневать.
Он не то чтобы врёт напрямую, но факты, поданные под нужным углом, могут быть не хуже выдумки. В эту же мешанину из фактов невнятные слухи о родителях, которые, оказывается, не абы кто и как, а люди (внезапно!) авторитетные в уловном мире.
При этом Жека ссылается на реально существующих личностей, знакомых мне по посёлку. Я понимаю, что по своим, по уголовным телеграмм-каналам, он получил какую-то информацию, творчески её додумав и домыслив.
Заодно я оказываюсь не то чтобы крупным дельцом, но скажем так, восходящей звездой теневого рынка. В основном всё это построено на предположениях и на том, что я знаю всех и вся, а объяснять, что знакомства эти, по большей части, у меня через музыку, особого желания, да и смысла, не вижу.
Пострадавшие, не считая Крысёныша, попавшего в больницу с диагнозом «споткнулся-упал», здесь же, и вроде как не в обиде. Ну… вполне может быть, они ведь не только давать по морде привыкли, но и получать – дело, так сказать, житейское.
– … да не, нормально, – кривлю душой, отвечая на вопрос о недавнем махаче, – Красавчик, вон, по рёбрам меня знатно задел.
– Красавчик? – хохотнул Бугор, повернувшись к парню, – Цени! Считай, крестили тебя.
Усмехаюсь, начиная перебирать струны, и, дождавшись тишины, пою…
– … вот точно родители из наших, точно, – шепчет Бугор корешу, – завороженно слушая нехитрые куплеты про старенькую маму, сук-конвоиров и побег.
Потом – ответы на вопросы поклонников, и снова песни, но в этот раз уже рок, который заходит ничуть не меньше.
Засиделись сильно заполночь, а потом начали расползаться по территории. Мы с Бугром чуть отстали, и, брызжа слюной и энтузиазмом, он выпытывал у меня тонкости сложения песен и тому подобные бардовско-зоновские штуки, испытывая восторг неофита.
Было понятно, что его что-то гнетёт, и несколько раз он открывал рот, но спохватывался.
' – Не время и не место' – понял я, когда Бугор в очередной раз запнулся словами.
Но…
… об этом я подумаю завтра.
На завтрак давали сероватую манную кашу на воде с маленьким, сильно подтаявшим кусочком масла в центре, одно склизское варёное яйцо (больше, если верить советским медикам, вредно!), сваренное, как я понимаю, не сегодня и даже не вчера, по два заветрившихся кусочка серого хлеба и чай – жидкий, почти несладкий и пахнущий веником. Понюхав чай, осторожно попробовал и решительно отставил подальше, но вкус грязного пережёванного веника надолго остался на языке.
– Не будешь? – тут же среагировал какой-то золотушный пацан лет десяти, севший почти напротив меня. Получив нужный ему ответ, он с довольным видом подтянул к себе стакан, и, сгорбившись над едой, прикрывшись локтями, начал жадно есть, опасливо зыркая по сторонам.
Каша проскочила, как и не было. Вроде и не маленькая порция, но как-то ни о чём. Без особой охоты подъев яйцо и хлеб, встал из-за стола полуголодным.
Не считая сторожа, поваров и двух дежурных воспитателей, взрослых на территории детдома нет, что, в общем-то, ожидаемо. Кто-то из них в пионерском лагере вместе с воспитанниками, кто-то в отпусках. У начальства летом самая страда́, с выбиваниями фондов, налаживанием контактов с нужными людьми, командировками куда бы то ни было, конференциями и прочими вещами, в большинстве своём не имеющими отношения ни к воспитательной, ни к хозяйственной деятельности детдома, а только лишь бюрократическими, да пожалуй, идеологическими.
Старшие воспитанники, в большинстве своём не ночевавшие в детдоме, на завтрак не подошли, и гадать, где они, и что они делали ночью, я смысла не вижу. Не факт, к слову, что они обязательно занимались уголовщиной.
Это скорее инстинктивное отторжение детдомовской казённой серости и жажда хоть какой, а свободы. Ночёвка у костра в лесополосе некоторым кажется много слаще скрипучей металлической койки, заправленной чистым, но застиранным до серости бельём, если к ней прилагаются такие же серые, застиранные воспитатели, стоящие над душой.
После завтрака, напившись вместо чая воды из-под крана, отдающей ржавчиной и хлоркой, некоторое время повалялся на кровати, игнорируя правила, запрещающие это делать, и ожидая неведомо чего. Но, вопреки всякой логике, я остался один, от чего в груди поселилось тревожное, ноющее чувство маяты, какой-то неправильности, надвигающихся неприятностей.
Чертыхнувшись, поднялся с постели, и, чуть поколебавшись, поправил одеяло и подушку согласно местным правилам. Нарываться на ровном месте, лишь бы нарваться и качнуть отсутствующие права, особого желания нет…
… хотя не думаю, что это хоть на что-то существенно повлияет.
Не зная, чем себя занять, спустился в холл, принявшись бродить по нему как экскурсант в провинциальном, дрянном музее, коротающий время до отбытия поезда. Рассматриваю и читаю всё подряд, включая скверную и очень казённую, пожелтевшую от времени и солнца стенгазету за майские праздники, в которой, явно руками кого-то из взрослых, была статья про пионера-героя, мученически умершего от рук гитлеровцев.
Понять, почему же, собственно, захватчики пытали, а потом и расстреляли мальчишку, я так и не смог. Написано было пасфосно и плохо, как об одном из тех легендарных, и скорее всего, никогда не существовавших, мучеников раннего христианства, который захотел пострадать за Веру и собственно, стать мучеником. Захотел, и стал!
Аж обидно стало за погибшего мальчика. Там ведь, скорее всего, были партизаны, подполье и какая-никакая, но борьба против гитлеровцев, а в статье – какие-то бестолковые мученические святцы, только что на коммунистический лад.
Здесь же, в вестибюле, портреты заслуженных работников детдома, с краткими или не очень краткими, биографическими справками. Директор, благообразный щекастый старичок, фальшиво-благостным выражением лица похож на матёрого священнослужителя, и мне не глянулся, но впрочем, я пристрастен.
– А, вот оно… – после первых же строк начальственной биографии многие вещи мне стали понятней.
– Комбед[i], значит? Притом, что пятого года рождения? Это что, совсем ещё сопляком начал? А потом ещё и ЧОН[ii]? Однако… изрядно он кровушки попил!
Потом у директора был Рабфак[iii], полтора курса в каком-то невнятном институте, и, скороговоркой, руководящая работа на партийных и хозяйственных должностях. Отсутствие конкретики, насколько я знаю советские реалии, говорит о том, что ценного кадра пинали с места на место каждые несколько месяцев.
– Ценный кадр, – бурчу себе по нос, – особенно…
Затыкаюсь, оглядываясь по сторонам. Вот ведь дурацкая привычка…
Я далёк от того, чтобы мазать всех коммунистов грязью, но вот этот, совершенно конкретный коммунист, даже если каким-то чудом не замарался, или вернее, не слишком сильно замарался в молодости, то, по меньшей мере, можно ручаться, мышление у него, в силу такой своеобразной юности, тоже… своеобразное.
Это, как минимум, апологет звучных фраз, вроде «Лес рубят, щепки летят», «Время было такое», и прочих. Ну и… продвигает, так сказать, в жизнь, Ленинские идеалы!
Давешняя девчонка, подбегавшая к завучу с докладом, выскочила было из спального крыла, но заметив меня, резко остановилась, будто врезавшись с разбега в стену. На лице её, с покрасневшими, припухшими глазами, за несколько секунд пробежала вся гамма эмоций.
– Верка! – окликнули её откуда-то из девчоночьих спален, – Да что ты как маленькая, все…
Они ещё что-то говорили, но неразборчиво, вперемешку со смехом, так что разобрать я ничего не смог, да собственно, и не очень хотел. Сама девочка, резанув по мне яростным, ненавидящим взглядом, раздула ноздри, развернулась через плечо, и, решительно вбивая пятки в пол, пошла назад, скрывшись с моих глаз.
Она ушла, но в вестибюле как-то разом поплохело, будто сама атмосфера стала отравленной. Поёжившись непроизвольно, я поспешил уйти, стараясь не думать о причинно-следственных связях…
… но получалось плохо.
К обеду приехала завуч, заглянув в столовую. Мазнув по мне недолгим, липким, пристальным взглядом, она коротко переговорила с массивной тёткой на раздаче и зашла на кухню.
' – Учёт и контроль', – ёрнически подумал я, проводив её взглядом.
– Отдельно им готовят, – завистливо вздохнула мелкая, от силы лет восьми, девчонка с забавно торчащими короткими косичками, и облизала ложку – так, будто пробуя еду для начальствующего состава.
– Привет! – выдохнул дочерна загоревший и добела выгоревший мальчишка лет девяти, остановившись метрах в двух от меня, – Ты же Миша, да? Тебя Елена Николаевна звала! Она меня из окна увидела и крикнула – сказала, чтоб тебя нашёл и велел к ней идти!
Тощенький, весь, как и полагается в этом возрасте, ободранный, с болячками, ссадинами, но неунывающий, похожий на прыгающего в пыли воробья, он, как Юлий Цезарь, успевал делать сразу несколько дел. То бишь говорить, глазеть на меня и по сторонам, чесаться и отковыривать болячку на коленке.
– Понял, – киваю ему, – спасибо.
Он удивился чему-то, впав на пару секунд в подобие ступора, но быстро пришёл в себя и убежал, пару раз оглянувшись на бегу.
– Можно? – постучавшись в приоткрытую дверь, не спешу входить.
– Да-да… – рассеянно отозвалась завуч, ковыряющаяся в бумагах с занятым видом.
– Здравствуйте, Елена Николаевна, – вежливо говорю я, памятуя о том, что ничто не даётся нам так дёшево, и не ценится так дорого, как вежливость[iv].
– А, Миша, здравствуй! – обрадовалась она неведомо чему, улыбаясь так приторно, что чай в её присутствии можно было бы пить без сахара, – Проходи!
– Как ночь прошла? – поинтересовалась она, и её улыбка стала вовсе уж странной, – Да ты садись, садись…
– Благодарю, – вежливо склоняю голову, и, чуть подвинув стул, сажусь напротив женщины.
– Как ты себя чувствуешь? – чуть подавшись вперёд, жадно поинтересовалась она, не отрывая от меня немигающего взгляда, – Есть какие-нибудь жалобы?
– Нет, благодарю, всё хорошо, – чуть улыбаюсь в ответ, ни черта не понимая ситуацию.
– Да? – она показалась мне какой-то разочарованной, – А то смотри… если что, мой кабинет всегда открыт, и я, как педагог и старший товарищ, всегда готова пойти навстречу.
– Ты пойми… – она доверительно наклонилась вперёд, – чтобы ни случилось в жизни, я всегда готова выслушать и помочь, и разумеется…
Она выделила это голосом и паузой.
– … молчать, если этого требуют интересы воспитанников. Понимаешь, Миша, советский человек всегда готов подставить плечо в трудную минуту, и… не раздувать, понимаешь? Не трубить на всю Ивановскую, не раздувать сенсацию, как это принято в Западной прессе…
