Текст книги "Святая дорога"

Автор книги: Владимир Муравьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 56 страниц)

XIX век – век развития и роста коллекций Ботанического сада, который становится научным учреждением с мировой известностью. Одновременно – и это характерная черта русской демократической науки – он ведет большую и постоянную популяризаторскую работу: многим москвичам мир растений открывался именно в Ботаническом саду на Мещанской.

Ботанический сад пережил революции и войны, тяжкие потрясения и беды, но сохранился, главным образом, благодаря самоотверженному труду его сотрудников и их великой любви к своему делу. Конечно, чудо, что удалось сохранить подлинное сокровище коллекций сада – оранжереи с пальмами, возраст некоторых из них насчитывает два столетия, но не меньшее чудо, что в саду сохранился его дух, настроение, которому невольно и с благодарностью подчиняются его посетители.

Знаменательно, какое место и какую роль отводит Ботаническому саду и в каком тоне пишет о нем в своих воспоминаниях о детстве, рассказывающих о предвоенных годах, живший в этих местах драматург Александр Володин: "Пионерская дружина на углу Безбожного. Особняк, в котором, говорят, жил Брюсов. А в доме № 3 – хулиган Рыжий. А в доме № 5 – наша школа со своими хулиганами во дворе. А дальше – исполинский дом для слепых. И Грохольский переулок с кинотеатром "Перекоп", где Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд. И Ботанический сад на углу Грохольского, там оранжерея, где Самая Высокая Пальма, где пруд, в котором "нельзя купаться, где аллея, а на скамейках сидят с книжками Умные Девушки...".

То ли здесь, в Ботаническом саду на Мещанской, так сильна память места, то ли это – наши исторические воспоминания. Но как хорошо, что они существуют. Такие воспоминания дают надежду на будущее.

Сейчас идет реставрация Ботанического сада. В планах – восстановление его исторического облика и одновременно оборудование современной техникой. Руководят работой английские специалисты – ландшафтный архитектор Ким Уилки, известный оригинальным проектом озеленения берегов Темзы, и молодой садовник Харви Стефенс, получивший образование в Королевском ботаническом саду Кью.

Есть проект вернуть саду его старинное название – "Аптекарский огород", чтобы люди не путали его с Ботаническим садом Академии наук в Останкине.

"Дом Брюсова" – с таким названием вошел в мемуарную и краеведческую литературу и под ним же был известен в Москве еще при жизни поэта особняк № 30 по проспекту Мира. Рассказывают, что владелец дома Иван Кузьмич Баев богатый купец, имевший крупную торговлю обувью, староста церкви Троицы в Капельках, когда при нем говорили "дом Брюсова", обычно поправлял: "Этот дом не Брюсова, а мой, а Брюсов здесь живет на квартире".

Хозяевами этого домовладения издавна были купеческие семьи: в 1803 году, которым датирован самый старый известный в настоящее время план участка с деревянным домом "об одном этаже", оно принадлежало купеческой жене Матрене Бобреновой, в середине XIX века им владел купец Степан Аршинов, затем купец П.Г.Молчанов, у которого в 1895 году участок и дом приобрел купец 2-й гильдии Кузьма Денисович Баев. В это время дом представлял собою характерную для этих мест двухэтажную постройку 1830-1840-х годов: каменный низ, верх деревянный, с деревянными флигелями во дворе. К.Д.Баеву принадлежали еще несколько домов на Мещанской. После его смерти в 1909 году дом 30 по наследству перешел к одному из его сыновей – Ивану Кузьмичу Баеву.

Иван Кузьмич затевает перестройку старого дома и поручает его строительство архитектору Владимиру Ивановичу Чагину. О перестройке этим архитектором собственного старого дома на Большой Лубянке уже говорилось. Видимо, то, что архитектору так удачно удалось придать заурядному безликому зданию новый облик в стиле модного в те годы стиля модерн, и заставило Баева обратиться именно к Чагину.

Чагин блестяще справился с поставленной перед ним задачей. Сохранив крепкий каркас прежнего дома, он совершенно преобразил его внешний вид и частично изменил внутреннюю планировку.

Архитектор решил образ дома как коттедж в стиле скандинавского модерна. Вход он сделал в виде пристроенной к дому с правой стороны башни с остроконечной – "под готику" – крышей, над жилой частью надстроил третий этаж в виде мансарды с широким трехстворчатым окном, необходимым для достаточного освещения помещения в условиях хмурых северных широт. Внешняя отделка дома скупа, но выразительна, в ней нет никаких фигуративных изображений, только геометрические линии.

Впечатление северной архитектуры дома-особняка усиливали стволы росших перед ним в палисаднике деревьев, сквозь которые открывался на него вид с улицы.

Брюсов снял квартиру в доме Баева в середине августа 1910 года и переехал в нее с женой Иоанной Матвеевной и прислугой Аннушкой. Переезд из родительского дома на Цветном бульваре был вызван тем, что после смерти родителей дедовский дом был продан, чтобы осуществить раздел имущества между наследниками. "Я живу уже не на Цветном бульваре, – сообщает Брюсов в письме Андрею Белому от 27 августа 1910 года. – Мой новый адрес: 1-я Мещанская, д. 32 (Баева), кв. 2, вход со двора". (Современный номер 30 дом получил в 1950-е годы в связи с реконструкцией улицы.)

Новая квартира Брюсова на первом этаже состояла из пяти комнат. Самая большая, выходящая окнами на запад, в палисадник (теперь на улицу), была отведена под кабинет, с ней соседствовала спальня, во двор выходили окна гостиной, столовой и комнаты прислуги.

Корреспондент популярного иллюстрированного литературно-художественного петербургского журнала "Огонек" в начале 1914 года посетил В.Я.Брюсова и опубликовал в журнале очерк "Писатель Валерий Брюсов у себя дома":

"Валерий Яковлевич Брюсов живет в Москве на 1-й Мещанской. Звуки города почти не проникают в уютную квартиру в нижнем этаже отделанного под английский коттедж особнячка, отгороженного от улицы палисадничком. В "домике Брюсова", как называют его москвичи, хотя дом этот Валерию Яковлевичу не принадлежит (видимо, журналист встречался с хозяином дома Баевым. – В.М.), Валерий Яковлевич живет почти безвыездно уже несколько лет. "Я люблю город, – говорит он, – и жизнь вне Москвы, вне того городского шума и сутолоки, которые меня окружают, мне не под силу"...

Утро у Валерия Яковлевича, несущего каждодневно до поздней ночи обязанности председателя московского литературно-художественного кружка, наступает очень поздно. С небольшими перерывами для обеда, чая и т.п. работа идет до самого вечера изо дня в день, из года в год, вот уже 25 лет.

...Работа самая разнообразная. Он успевает почти одновременно писать романы, повести, стихи, переводы, редактировать. Сейчас поэт увлекается римскими поэтами. Он пишет большую повесть из римской жизни – "Юпитер поверженный" (окончание "Алтаря победы"), повесть из русской жизни "Обручение Даши", статью об Атлантиде, переводит "Энеиду" Вергилия, печатает второй том своего собрания сочинений, небольшую книжку мелких заметок о современной литературе, четыре книги (второе издание) "Французских лириков XIX века", редактирует сочинения Каролины Павловой и т.д.

У Валерия Яковлевича большая библиотека. Одна этажерка целиком отдана Пушкину... Великолепный справочный отдел, отдел писателей-классиков, произведения современных русских и иностранных, целая полка, занятая "молодыми" футуристами.

Кабинет Валерия Яковлевича удивительно простой – ни одной вычурной, бьющей в глаза вещички. Большой письменный стол, заваленный книгами и корректурами, другой – с пишущей машинкой, третий – для работы... Бюсты на шкафах, на стенах портреты Пушкина, Вл. Соловьева, копия с известного портрета самого Валерия Яковлевича, сделанного Врубелем.

В маленькой уютной гостиной – шкапик с литературой по искусству, большей частью иностранной, собранной поэтом во время заграничных поездок. На стенах картины: Радимов, Феофилактов, Бакст, а рядом с ними... Ларионов и г-жа Гончарова. Это все – подношения поэту признательных авторов. В этой маленькой гостиной Валерий Яковлевич просиживает в кругу близких те немногие минуты, которые он уделяет своему отдыху".

В.Я.Брюсов поселился в доме на 1-й Мещанской в те годы, когда за его плечами уже был большой путь в литературе. Признанный поэт, создатель и руководитель новой литературы – символизма, живой классик, он по-прежнему оставался в центре литературной жизни. Вокруг него группировались поэты-символисты старшего поколения: К.Бальмонт, А.Добролюбов, А.Миропольский, при его помощи и учась у него вошло в литературу следующее поколение символистов – "молодые символисты" – А.Блок, Андрей Белый, Вяч. Иванов (они с благодарностью признавали роль Брюсова в своем становлении) и более юное поколение – В.Ходасевич, Марина Цветаева, Маяковский и другие, в молодом задоре забывшие совет Пушкина: "Зачем кусать нам грудь кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?", сказанный по поводу нападок молодежи на поэзию Жуковского; эти поэты, хотя также посещали школу Брюсова, "покусывали" мэтра, особенно после его смерти.

До революции еженедельно по средам у Брюсова в кабинете собирались поэты, "читались стихи, – вспоминает эти собрания Н.Асеев, комментировались вновь вышедшие сборники, велись споры о тонкостях поэтического мастерства", об этом же, но в более свободной атмосфере, продолжались разговоры за чайным столом. На брюсовских средах побывали все московские и петербургские поэты начала XX века. После революции "среды" прекратились, но дом Брюсова всегда был открыт для молодых поэтов: как и в дореволюционное время, сюда приходили почти все советские поэты начала 1920-х годов, некоторые оставили воспоминания о своих посещениях Брюсова. Приведу одно из них.

В 1920 году А.Л.Чижевский, по стечению обстоятельств, получил направление на работу в Калугу инструктором литературного отдела Наркомпроса (ЛИТО) и для оформления документов зашел к служившему там В.Я.Брюсову, с которым он встречался в 1915 году на различных литературных вечерах.

Чижевский не предполагал, что знаменитый поэт запомнил его фамилию одного из многочисленных юношей, завсегдатаев литературных вечеров. Но Брюсов его узнал, вспомнил те времена, когда Чижевский, в студенческом сюртуке, с гвоздикой в петлице, распоряжался на эстраде Политехнического музея, а увидев по анкете, что Александр Леонидович живет в Калуге, сказал:

– Вы должны знать Циолковского.

– Конечно, знаю, – ответил Чижевский.

– Расскажите мне о нем. Меня интересует его личность и вопросы, которыми он занимается: космос, возможности полета к планетам и звездам... Я позволю себе пригласить вас к себе для рассказа о Циолковском. Надеюсь, вы не откажете посетить меня? – И Брюсов вручил Чижевскому свою визитную карточку, написав на обороте дни и часы, удобные для посещения.

В это время Валерий Яковлевич работал над научно-фантастическим романом "Экспедиция на Марс", и работы Циолковского, в первую очередь его научно-популярные рассказы и повести "Вне Земли", "Грезы о земле и небе", "На Луне", послужили ему тем образцом, от которого отталкивалась его собственная фантазия.

"Через два-три дня в 10 часов утра, как и было условлено, рассказывает в своих воспоминаниях Чижевский, – я нажал кнопку звонка двери небольшого особнячка на 1-й Мещанской улице... Дверь мне открыла женщина, которая, как я потом узнал, именовалась Брониславой Матвеевной и была сестрой жены поэта. Я назвал себя. Она приложила палец к губам и шепотом сказала:

– Валерий Яковлевич сегодня в ударе, он еще не ложился спать. Писал всю ночь, пишет и сейчас. Я, право, не знаю, как и быть...

– Если так, надо отложить нашу встречу.

– Нет, нет, подождите. Я все же спрошу его: ведь он вас ждет возможно, потому и не ложился спать. Минуточку... присядьте.

Бронислава Матвеевна ушла, а через минуту я входил в кабинет Валерия Яковлевича. Это была просторная комната, из-за густого табачного дыма почти ничего не было видно.

– Я здесь, – сказал Валерий Яковлевич. – Прошу покорно, входите!

Я пошел на голос, пораженный столь странной картиной... Выходя из-за стола, чтобы пожать мне руку, он наткнулся на ведро, наполненное водой, в которой качались белые мундштуки выкуренных за ночь папирос... Их было, вероятно, более сотни. Брюсова слегка качало.

– Вы уж простите меня, я неисправимый курильщик... Вот заработался и забыл обо всем. Надо открыть форточку. Садитесь в это кресло...

Пока он открывал форточку, я успел сквозь дым рассмотреть его кабинет. Кабинет был большой, по стенам – книжные шкафы, картины, портреты. Стол завален рукописями, на стульях – тоже рукописи. Стихи... Проза... Левый ящик стола выдвинут, и в нем уложены стопки папирос..."

Жена Брюсова Иоанна Матвеевна позвала мужа и гостя в столовую, там, за чаем, и состоялся разговор о Циолковском, о научных работах самого Чижевского.

Возможно, тогда же, но, скорее всего, в одно из следующих посещений Чижевский передал Брюсову тетрадь своих стихов.

Начать разговор о своих стихах было для Чижевского трудно. Дело в том, что год назад он послал Брюсову письмо и сборник стихов, но не получил ответа. Чижевский не напомнил о письме, Брюсов о нем не заговорил.

Письмо это очень важно для понимания отношения Чижевского к Брюсову. Пятьдесят лет спустя после смерти Брюсова оно нашлось в его архиве, при получении затерявшееся среди бумаг и потому непрочитанное.

Вот фрагменты из этого письма:

"14-VIII-1919 г.

Милостивый государь многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Простите меня за то, что, не будучи лично знакомым с Вами, смею беспокоить Вас своим письмом, одновременно с коим посылаю два своих труда: "Тетрадь стихотворений" и "Академию поэзии".

Если Вас не затруднит моя просьба, не откажите в любезности выразить о моих стихах свое мнение. В них много недостатков и ошибок, которые стали особенно ясны после отпечатания. Но я все же решил выпустить стихи в "свет", во-первых, потому что на счет "культпросвета", а, во-вторых, потому что "сегодня – жив, а завтра – расстрелян".

Мне пошел 22 год, а из жизни уже 5 лет утрачено на войну и революцию, и обидно будет потерять еще столько же, что при современном положении дел как будто и возможно...

Подожду Вашего, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, мнения о моих виршах (ибо только Вас считаю серьезным и тонким критиком и знатоком искусства), а потом что-нибудь предприму...

Зная хорошо Вас по Вашим произведениям, я надеюсь, что Вы поймете меня и не осудите за излишнюю мою откровенность..."

Брюсов, познакомившись с оставленной ему рукописью стихов, писал Чижевскому в Калугу: "Разнообразие тем и форм Ваших стихотворений делают Вас одним из замечательных мастеров нашего времени. Работайте над Вашим высоким даром". К сожалению, из письма Брюсова сохранилась лишь эта небольшая цитата, выписанная Чижевским, а само письмо, как и многие другие материалы архива Чижевского, пропало.

Сорок лет спустя, 22 апреля 1961 года, уже после лагеря и ссылки Чижевский шел мимо дома Брюсова, увидел барельеф поэта на мемориальной доске, а во дворе дома пожилую женщину. "Я решил подойти к ней и узнать: не известно ли ей что-нибудь о судьбе семьи поэта? Каково же было мое удивление, когда эта женщина, пристально посмотрев на меня, добродушно улыбнулась, протянула руку и сказала:

– Сколько же лет мы с вами не встречались?

Я, откровенно говоря, смутился и ответил, что в этом доме не был ровно 41 год, подумав, что эта приветливая женщина просто ошиблась, спутав меня с кем-либо.

– Вот видите, как нехорошо забывать старых знакомых. Вы и меня не узнаете – ведь я Иоанна Матвеевна, а вы – поэт. Не так ли?

Я, удивляясь зрительной памяти Иоанны Матвеевны, не надевая шляпы, поклонился и назвал себя..."

После смерти В.Я.Брюсова Иоанна Матвеевна сохраняла квартиру такой, какой она была при жизни мужа. Она разобрала и привела в порядок его огромный архив, подготавливала издания его произведений. В конце 1920 начале 1930-х годов в доме Брюсова продолжались встречи поэтов и литературоведов, занимавшихся изучением жизни и творчества Брюсова, но постепенно они прекратились.

В 1960-е годы часть помещений дома, в том числе и комнат квартиры Брюсова, заняла районная библиотека. После смерти Иоанны Матвеевны в 1965 году библиотеке был передан и кабинет Валерия Яковлевича с условием организации в нем мемориального музея.

В феврале 1971 года музей открылся. Его заведующей Е.В.Чудецкой и научному сотруднику А.А.Китлову удалось сделать новый музей одним из культурных центров Москвы. В те времена литература Серебряного века еще находилась под полузапретом, а в музее регулярно проводились вечера, посвященные творчеству Брюсова и его современников.

К сожалению, в 1975 году дом пострадал от пожара, фонды музея были законсервированы, и лишь спустя двадцать четыре года в бывшем "доме Брюсова", теперь уже занимая его целиком, открылся филиал Государственного литературного музея – "Музей Серебряного века русской поэзии" и мемориальный кабинет В.Я.Брюсова.

В начале 1930-х годов второй этаж особняка занимала мастерская архитектора Ивана Александровича Фомина – академика, руководителя одной из архитектурно-проектных мастерских Моссовета. Здесь он работал над проектом реконструкции Сухаревской площади с сохранением Сухаревой башни.

При жизни В.Я.Брюсова ходили слухи, что он как-то связан родством с шотландскими Брюсами, сам же он в автобиографиях всегда подчеркивал свое происхождение от костромского крепостного крестьянина. Но, видимо, это обсуждалось и в семье. В воспоминаниях Брониславы Матвеевны, о которой упоминалось выше, говорится, что дед Брюсова был управляющим у графа Брюса – факт, опровергающийся документально; говорили также, что этот дед получил наследство откуда-то из Шотландии, на которое и начал свое торговое дело...

Слухи слухами, но одна связь – достоверна: графу Якову Вилимовичу Брюсу в 1730-е годы принадлежал на 1-й Мещанской участок, соседний с домом-музеем В.Я.Брюсова, на территории нынешних домовладений 34 и 36, на которых недавно располагался "Комитет защиты мира", а теперь открыто множество контор, ресторан, пиццерия и другие подобные заведения.

Правда, Я.В.Брюс здесь не жил, построек тут не было, видимо, участок использовался под огород.

Следует отметить и еще одну, причем более знаменательную, московскую топографическую встречу имен В.Я.Брюсова и Я.В.Брюса.

В главе "Между Лубянкой и Сретенкой" уже было рассказано о причине рождения Валерия Яковлевича не в семейном доме Брюсовых на Цветном бульваре, а в снятой квартире в Милютинском переулке, во владениях Милютиных.

А владение Милютиных в XVIII веке соседствовало с владением Брюса, которое находилось на Мясницкой улице (П.В.Сытин указывает современное владение 15), но уходило вглубь – к нынешнему Милютинскому переулку. Именно там, в глубине, по новейшим натурным исследованиям В.А.Киприна, до настоящего времени сохранилось, встроенное в более позднее, здание палаты Я.В.Брюса XVII – начала XVIII века.

В главе о Сретенке говорилось о неоконченном рассказе Брюсова "Таинственный посетитель", над которым он работал в 1900-е годы. В нем рассказывается, как незадолго до полуночи, в Рождественский сочельник, оказались наедине в пустом доме дочь профессора – гимназистка последнего класса Вера Осинина и таинственный ночной посетитель, который был не кто иной, как бес.

Брюсов рассказа так и не дописал, но развил и закончил сюжет в другом жанре – в сонете, написанном в 1918 году.

Ища забав, быть может, сатана

Является порой у нас в столице:

Одет изысканно, цветок в петлице,

Рубин в булавке, грудь надушена.

И улица шумит пред ним, пьяна;

Трамваи мчатся длинной вереницей...

По ней читает он, как по странице

Открытой книги, что вся жизнь – гнусна.

Но встретится в толпе шумливо-тесной,

Он с девушкой, наивной и прелестной,

В чьем взоре ярко светится любовь...

И вспыхнет гнев у дьявола во взоре,

И, исчезая из столицы вновь,

Прошепчет он одно: memento mori!

(Memento mori – лат. помни о смерти.)

Из двадцати с лишним переулков, выходящих на проспект Мира, два получили особую известность: это – Банный и Безбожный.

В Банном несколько десятилетий находилось городское московское бюро обмена жилплощади. О жилищной проблеме в Москве написано много, причем в разных жанрах, как в художественно-литературном, так и в сугубо деловом от лирики до милицейского протокола. С этой проблемой сталкиваются почти все москвичи, за исключением весьма и весьма малочисленных счастливчиков. Мечта сменять шило на мыло и на грош пятаков, которая якобы может осуществиться в Банном переулке, – вечная мечта москвичей.

Но само название Банный – очень старое, ХVII в., и объясняется тем, что в переулке были общественные бани.

У Безбожного переулка известность шире. Его название в 1980-е – начале 1990-х годов, когда по всей стране поднялось движение за возвращение исторических названий городам и улицам, переименованным в советское время, в советском духе, попало на страницы местных и центральных изданий в качестве вопиющего примера такого переименования.

Название "Безбожный переулок" появилось в Москве 12 августа 1924 года. В тот день Моссовет принял решение о переименовании переулка с "религиозным" названием Протопоповский в Безбожный, как более соответствующий современной эпохе и "в честь популярного журнала "Безбожник".

Переименованный переулок имел длинную историю. Он возник в ХVII веке. В начале ХVIII его называли Аптекарским, так как он проходил с 1-й Мещанской на Большую Переяславскую улицу вдоль петровского Аптекарского огорода. В Москве в то время был еще один Аптекарский переулок (есть он и сейчас), причем более известный. Он находился в Немецкой слободе, где еще до основания Аптекарского огорода на Мещанской открыл аптеку немец-фармацевт Яган Готфрид Грегори, к которому ездили за лекарствами со всей Москвы. Поэтому, говоря об Аптекарском переулке на Мещанской, приходилось уточнять, что речь идет именно о нем, а не о том, который в Немецкой слободе. В конце концов в начале XIX века за Аптекарским на Мещанской закрепилось другое название – Протопоповский, по фамилии одного из жителей переулка – коллежского асессора И.Г.Протопопова, который имел в нем свой дом и, видимо, был заметным и уважаемым в переулке человеком, хотя сейчас мы ничего о нем не знаем, кроме фамилии и чина, впрочем не очень высокого: в армии коллежскому асессору соответствовал чин капитана.

С фамилией Протопопов мы еще встретимся на нашем пути: ее носил священник храма Пятницкого кладбища. Весьма вероятно, они с асессором родственники: раньше москвичи поколениями жили в одном и том же районе.

Когда Протопоповский переулок переименовывали в 1924 году, производившие переименование чиновники полагали, что он имеет профессиональное название – "в честь" протопопов – церковных служителей высшего ранга, подобно тому, как старинный Кузнецкий мост был назван "в честь" кузнецов, а новая улица Сталеваров – "в честь" рабочих этой профессии.

И москвичи восприняли переименование как очередной кощунственный акт коммунистической власти против религии, что их возмутило.

Местные жители старались по возможности не употреблять новое название, поэтому историческое сохранялось в памяти москвичей, пожалуй, более всех других переименованных московских улиц и переулков. Если прежнее название переименованной в 1925 году в улицу Фрунзе Знаменки в 1950-е – 1960-е годы помнили только пожилые люди, то в Безбожном в то же самое время даже мальчишки считали его нынешнее название "ненастоящим", а "настоящим" оставалось то, как он назывался раньше. Это ощущение усваивалось и его новыми обитателями. Так, став в 1980-е годы жителем Безбожного переулка, Булат Окуджава в стихотворении, обращенном к соседу по дому писателю Олегу Васильевичу Волкову, упоминает и Безбожный переулок.

На Покровке я молился,

на Мясницкой горевал.

А Тверская, а Тверская,

сея праздник и тоску,

от себя не отпуская,

провожала сквозь Москву.

Не выходят из сознанья

(хоть иные времена)

эти древние названья,

словно дедов имена.

И живет в душе, не тая,

пусть нелепа, да своя,

эта звонкая, святая,

поредевшая семья.

И в мечте о невозможном

словно вижу наяву,

что и сам я не в Безбожном,

а в Божественном живу.

Это стихотворение написано в 1985 году, когда в Москве только начиналось общественное движение за возвращение исторических названий, чему сопротивлялись и МК КПСС и Моссовет (позже – мэрия), но вынуждены были уступить требованиям москвичей. Насколько широко было движение, показывает опрос москвичей, проведенный Лужковым, также противником возвращения названий. Он надеялся, что "население" поддержит его, но в результате опроса оказалось, что поддерживает возвращение старомосковских названий 58%, затрудняются ответить – 14%, не поддерживают – 28%. Воля высказана ясно, со времени опроса прошло 7 лет, но до сих пор Алексеевские улицы называются Коммунистическими, Щипковский переулок – Партийным, Войковские улица и проезды "увековечивают" имя одного из палачей, принимавших участие в расстреле царской семьи...

Однако в конце 1980 – начале 1990-х годов общественности удалось добиться возвращения исторических названий части московских улиц, и одному из первых было возвращено прежнее название Безбожному переулку. Теперь он носит свое историческое название: Протопоповский. Впрочем, и советское не забывается, и очень хорошо, что не забывается, оно также – наша история.

В Мещанской части жило много богатых людей – купцов и фабрикантов, почти все они занимались благотворительностью. Но самыми известными мещанскими благотворителями были братья Набилковы – Федор Федорович и Василий Федорович – первостатейные купцы, потомственные почетные граждане. В Протопоповском переулке стояла большая богадельня, под стать Шереметевской, построенная и содержавшаяся на их средства, а на 1-й Мещанской в барском доме с колоннами находился детский приют – "Дом призрения сирот мужского пола". То и другое заведения все называли по фамилии их основателей – Набилковскими.

Об основании приюта рассказал в очерке "Из московского захолустья" бывший его воспитанник, известный актер и исполнитель собственных рассказов Иван Федорович Горбунов.

Современники особо отмечали умение Горбунова в своих произведениях точно воспроизвести самые характерные черты разговорного языка персонажей, к какому бы сословию или классу они ни принадлежали: от нищего бродяги до генерала. Верностью и мастерством языка Горбунова восхищались такие знатоки русской речи, как А.Н.Островский, А.П.Чехов, Л.Н.Толстой. Отрывок из рассказа Горбунова, приведенный ниже, предоставляет читателю чудесную возможность послушать звучавшую более полутораста лет назад на Серединке живую речь одного из тогдашних обитателей 1-й Мещанской.

Действие очерка И.Ф.Горбунова происходит в 1830-м – холерном году.

"...Редкий день, чтобы по Серединке не проводили (то есть не провожали. – В.М.) от сорока до пятидесяти покойников. Вдруг дотоле неслыханное слово "холера" разнеслось по захолустью. Народ оцепенел! Гнев Божий!..

– Ах, как это народ-от мрет! Господи ты Боже наш! Царица ты наша небесная! – говорил живший в захолустье на Большой улице кривой купец, мимо дома которого провозили жертву смерти. – И что это теперича будет? Вся Москва, почитай, вымерла. Испытует нас Господь или наказывает – Его святая воля. В городе-то пусто; мимо Минина вчера проехал – хоть бы те один человек был... жутко; только заблудящий какой-то, Бога, знать, в ем нет, стал средь площади да песней так и заливается... "Что, говорю, просторно тебе?" – "Просторно, говорит, господин купец! Никто не препятствует". Индо руками я всплеснул!.. Этакое божеское наказание, а он...

– Что значит – непутевый-то человек! – заметила старуха жена.

– Диву я дался! Молодой парень – дворовый али так какой... "На смирение-то, говорю, взять тебя некому". – "Живых, говорит, теперича не трогают, мертвых подбирать впору".

Старики в глубоком молчании смотрели в окно.

– Сирот-то, сирот-то теперича... Господи! – сказала старуха.

– Сироты теперича много! – отвечал старик. – Столько теперича этой сироты... и куда пойдет она, кто ее вспоит-вскормит, оденет-обует... Давеча я посмотрел... ребенок один: сколь мать свою любит, так под гроб и бросается... Удивительно мне это! Махонький, от земли не видать, а сколь у него сердце это к родительнице. Индо слеза меня прошибла! Еду, а у самого так слеза и бьет, уж очень чувствительно мне это... Махонький, а любовь свою... подобно как...

Старуха прослезилась:

– Сама была сирота, без отца, без матери, без роду, без племени...

– И должна, значит, чувствовать сиротское дело. Сам куска не ешь сироте отдай, потому что сирота, она ни в чем не повинная... Должен ты ее... Вот ты теперича плачешь, значит, это Бог тебе дал, чтобы народ жалеть. А ежели мы так рассудим: двое нас с тобою; дом у нас большой, барский, заблудиться в ем можно; ежели в этот дом наберем мы с тобой ребяток оставших, сироту эту неимущую, пожалуй, и Богу угодим. Своих-то нет – чужих беречи будем. И будет эта сирота в саду у нас гулять да Богу за нас молиться. Так, что ли?

Старуха перекрестилась:

– Дай тебе Бог!

Старик исполнил свое предположение. По окончании холеры он пожертвовал свой дом под приют-училище, внес большой капитал на его содержание".

Дом, у окна которого стояли старик купец Федор Федорович Набилков и его жена Матрена Васильевна, сохранился до нашего времени – это дом 50 по проспекту Мира.

Братья Набилковы были крепостными крестьянами Шереметевых из села Вески Ярославской губернии. "С молодых лет, – рассказывает их биограф священник Троицкой церкви при Набилковской богадельне отец Иоанн Святославский, – они пошли искать счастья на чужой стороне, подобно многим своим родичам, часто оставляющим свою родину по скудости земли и недостатку местной производительности". Оставили родную деревню Набилковы в начале 1790-х годов, после того как старший из братьев – Федор (родившийся в 1774 году) женился на дочери богатого крестьянина и получил за ней приданого три тысячи рублей ассигнациями. (В рассказе Горбунова, видимо для большей убедительности образа сердобольной женщины, Матрена Васильевна представлена как "сирота без отца, без матери".) Как поясняет Святославский, она была выдана за бедного человека "единственно по вниманию к его душевным качествам". На это приданое братья решили начать свое дело: Федор поселился в Москве, Василий уехал в Петербург.

Братья открыли торговлю "красным товаром", иначе называвшимся "панским", то есть господским, и "аршинным" – не оптовым, а отмерявшимся мелкой мерой – торговлю недешевой мануфактурой. "Дела их, – пишет биограф, – приняли счастливый оборот, и при благоразумной умеренности в образе жизни они быстро успели составить себе большое состояние и приобрести известность".