Текст книги "Святая дорога"

Автор книги: Владимир Муравьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 56 страниц)

Сидит за столиком с парой чая у окна издатель с одним из таких сочинителей.

– Мне бы надо новую "Битву с кабардинцами".

– Можно, Денис Иванович.

– Поскорей надо. В неделю напишешь?

– Можно-с... На сколько листов?

– Листов на шесть. В двух частях издам.

– Ладно-с. По шести рубликов за лист.

– Жирно, облопаешься. По два!

– Ну хорошо, по пяти возьму.

Сторгуются, и сочинитель через две недели приносит книгу.

За другим столом сидит с книжником человек с хорошим именем, но в худых сапогах...

– Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и "Ледяной дом", и "Басурман", и "Граф Монте-Кристо", и "Три мушкетера", и "Юрий Милославский". Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена... У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.

– Ну-к што ж. И у меня они есть. У каждого свой и "Юрий Милославский", и свой "Монте-Кристо" – и подписи: Загоскин, Лажечников, Дюма. Вот я за тем тебя и позвал. Напиши мне "Тараса Бульбу".

– То есть как "Тараса Бульбу"? Да ведь это Гоголя!

– Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба – он Бульба и есть, а слова-то другие.

После этого разговора действительно появился "Тарас Бульба" с подписью нового автора, так как Миронов самовольно поставил фамилию автора, чего тот уж никак не мог ожидать!"

В 1880-е годы сзади Долгоруковских лавок был пристроен магазин "Лубянский пассаж", оборудованный на европейский манер, наподобие других появившихся тогда в Москве магазинов-пассажей.

По правой стороне Лубянской площади, на месте разобранного за ветхостью дома Университетской типографии, в 1823 году трехэтажный большой дом выстроил Петр Иванович Шипов – личность весьма таинственная. В одних источниках его называют камер-юнкером, в других – камергером. В.А.Гиляровский называет его генералом, известным богачом, человеком, "имевшим силу в Москве", перед которым "полиция не смела пикнуть". Однако никто из писавших о Шипове современников не сообщает никаких сведений о его происхождении и биографии.

Известен Шипов в Москве был тем, что, построив на Лубянской площади дом с торговыми помещениями в первом этаже и квартирами во втором и третьем, он разрешил занимать квартиры всем, кому была нужда в жилье, не брал со своих жильцов плату, не требовал прописки в полиции, и вообще никакой записи их не велось.

Дом Шипова в Москве называли "Шиповской крепостью".

"Полиция не смела пикнуть перед генералом, – рассказывает В.А.Гиляровский, – и вскоре дом битком набился сбежавшимися отовсюду ворами и бродягами, которые в Москве орудовали вовсю и носили плоды ночных трудов своих скупщикам краденого, тоже ютившихся в этом доме. По ночам пройти по Лубянской площади было рискованно.

Обитатели "Шиповской крепости" делились на две категории: в одной беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев дети, ученики и скрывшиеся из малолетнего отделения тюремного замка, затем московские мещане и беспаспортные крестьяне из ближних деревень. Все это развеселый пьяный народ, ищущий здесь убежища от полиции.

Категория вторая – люди мрачные, молчаливые. Они ни с кем не сближаются и среди самого широкого разгула, самого сильного опьянения никогда не скажут своего имени, ни одним словом не намекнут ни на что былое. Да никто из окружающих и не смеет к ним подступиться с подобным вопросом. Это опытные разбойники, дезертиры и беглые с каторги. Они узнают друг друга с первого взгляда и молча сближаются, как люди, которых связывает какое-то тайное звено. Люди из первой категории понимают, кто они, но молча, под неодолимым страхом, ни словом, ни взглядом не нарушают их тайны.

Первая категория исчезает днем для своих мелких делишек, а ночью пьянствует и спит.

Вторая категория днем спит, а ночью "работает" по Москве или ее окрестностям, по барским и купеческим усадьбам, по амбарам богатых мужиков, по проезжим дорогам. Их работа пахнет кровью. В старину их называли "иванами", а впоследствии "деловыми ребятами".

И вот, когда полиция после полуночи окружила однажды дом для облавы и заняла входы, в это время возвращавшиеся с ночной добычи "иваны" заметили неладное, собрались в отряды и ждали в засаде. Когда полиция начала врываться в дом, они, вооруженные, бросились сзади на полицию, и началась свалка. Полиция, ворвавшаяся в дом, встретила сопротивление портяночников изнутри и налет "иванов" снаружи. Она позорно бежала, избитая и израненная, и надолго забыла о новой облаве".

В 1850-е годы, после смерти Шипова, дом приобрело "Человеколюбивое общество". С помощью воинской команды из него изгнали всех обитателей, которые в большинстве своем, уйдя, осели неподалеку на Яузе, положив начало знаменитой Хитровке. "Человеколюбивое общество", подремонтировав дом, стало сдавать квартиры за плату. Его заселила, по словам Гиляровского, "такая же рвань, только с паспортами" – барышники, торговцы с рук, скупщики краденого, портные и другие ремесленники, чьим ремеслом была переделка ворованного так, чтобы хозяин не узнал.

Продавалось же все это поблизости на толкучем рынке вдоль Китайгородской стены с ее внутренней стороны от Никольских ворот до Ильинских. Здесь между стеной и ближайшими зданиями было свободное незастроенное пространство, в прежние времена соблюдаемое в военных целях. В 1790-е годы московский генерал-губернатор Чернышев распорядился построить на пустом месте "деревянные лавки для мелочной торговли". Вскоре возле лавок возникла торговля с рук и образовался толкучий рынок.

Пространство, занимаемое рынком, в различных документах и в разное время называли то Новой, то Старой площадью, поэтому в мемуарах можно встретить и то, и другое название. В настоящее время название Старая площадь закрепилось за проездом вдоль бывшей Китайгородской стены от площади Варварских ворот до Ильинских ворот, а Новая площадь – от Ильинских ворот до Никольской улицы, то есть там, где и находился рынок.

В народе же это место называли просто Площадью, без уточняющих эпитетов. Это народное название оставило напоминание о себе в фольклорном выражении "площадная брань". Очеркист второй половины XIX века И.Скавронский в своих "Очерках Москвы" (издание 1862 г.) замечает, что на Площади "нередко приходится слышать такие резкие ответы на обращаемые к ним (покупателям) торгующими шутки, что невольно покраснеешь... Шум и гам, как говорится, стоном стоят". Особенно умелой руганью отличались бабы-солдатки. Они, по словам Скавронского, "замечательно огрызаются, иногда нередко от целого ряда". Именно эту высшую степень умения ругаться и имеет в виду выражение "площадная брань".

Толкучка на Площади была полем коммерческих операций всякого жулья и часто последней надеждой бедноты.

Многие мемуаристы описывали этот рынок, а художники-жанристы изображали его. Рынок середины XIX века изображен на литографии Э.Лилье. На этом листе представлены типы еще крепостных времен. Иная толпа на картине В.Е.Маковского, написанной в 1879 году. Но и над теми и другими людьми веет вечный, неизменный дух российской толкучки, сохранившийся и на современных подобных рынках.

"Это был один из оригинальнейших уголков старой Москвы, – рассказывает о толкучке И.А.Слонов (его воспоминания относятся к последним десятилетиям ее существования – 1880-м годам. – В.М.). – Между Владимирскими и Проломными воротами имеется маленькая площадка, на которой с самого раннего утра и до поздней ночи толпилось множество различного пролетариата. Это сборище бывших людей похоже было на громадный муравейник; густая движущаяся толпа имела здесь представителей всех сословий: тут были князья, графы, дворяне, разночинцы, беглые каторжники, воры, дезертиры, отставные солдаты, монахи, странники, пропившиеся купцы, приказчики, чиновники и мастеровые; тут же находились бывшие "эти дамы" самого низкого разряда, странницы и богомолки с котомками, деревенские бабы, нищенки с детьми, старухи и пр.

Среди толпы шныряли ловкие и опытные барышники, скупавшие из-под полы краденые вещи.

Но главным перлом этого почтенного собрания была так называемая "царская кухня". Она помещалась посреди толкучки и представляла собой следующую картину: десятка два-три здоровых и сильных торговок, с грубыми загорелыми лицами, приносили на толкучку большие горшки, в простонародье называемые корчагами, завернутые в рваные одеяла и разную ветошь.

В этих горшках находились горячие щи, похлебка, вареный горох и каша; около каждого горшка, на булыжной мостовой, стояла корзина с черным хлебом, деревянными чашками и ложками.

Тут же на площади, под открытым небом, стояли небольшие столы и скамейки, грязные, всегда залитые кушаньем и разными объедками. Здесь целый день происходила кормежка пролетариата, который за две копейки мог получить тарелку горячих щей и кусок черного хлеба. Для отдыха торговки садились на свои горшки. Когда подходил желающий есть, торговка вставала с горшка, поднимала с него грязную покрышку и наливала в деревянную чашку горячих щей".

На толкучем рынке никто не был застрахован от самого наглого и ловкого обмана: покупал одно, а домой принес другое, примеривал вещь крепкую, а оказалась в дырах. Н.Поляков – московский писатель 1840-1850-х годов сравнивает торговцев толкучего рынка со всемирно известным тогда фокусником Пинетти и отдает им пальму первенства перед иностранной знаменитостью. Однако Поляков предлагает взглянуть на рынок и с другой – "светлой" стороны: "Впрочем, для людей, небогатых средствами, толкучий рынок – сущий клад: здесь бедняки и простолюдины приобретают для себя одежду и обувь за весьма умеренную или дешевую цену, а в так называемом общем столе, устроенном на скамеечках и на земле под открытым небом, получают завтрак, обед или ужин, состоящий из щей, похлебки, жареного картофеля и пр. за три, четыре и пять копеек серебром... Тут же находится подвижная цирюльня, заключающаяся в особе старого отставного солдата, небольшой скамеечки, на которой бреют и подстригают желающих, с платой: за бритье одна копейка серебром, а за стрижку три копейки. Все это очень просто, свободно, удобно, просторно, дешево и сердито".

Описание Н.Полякова относится к 1850-м годам, ко времени, которое изображено на литографии Э.Лилье. В последующие десятилетия нравы ожесточались, толкучий рынок становится злее. Гиляровский описывает финал дешевой покупки: "В семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на то, что кожа сравнительно была недорога, – но уж таковы были девизы и у купца и у мастера: "на грош пятаков" и "не обманешь – не продашь".

Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря "зазывалам" было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду – глядь, подошва отстала и вместо кожи – бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку... "Зазывалы" уж узнали, зачем, и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам...

– Ну, ну, в какой лавке купил?

Стоит несчастный покупатель, растерявшись, глядит – лавок много, у всех вывески и выходы похожи и у каждой толпа "зазывал"...

Заплачет и уйдет под улюлюканье и насмешки..."

Но если рынок внутри Китайгородской стены служил удовлетворению материальных запросов, то снаружи, на Лубянской площади, в 1850-1860 годах во время Великого поста происходил торг, собиравший любителей и поклонников охоты, жертвовавших своей страсти любыми материальными выгодами и испытывавших от нее духовное удовлетворение.

"Охотный торг" на Лубянке в своих воспоминаниях описал известный московский артист Н.И.Богатырев: "На этот торг вывозились меделянские, овчарные, борзые, гончие и иных пород собаки, выносились голуби, куры, бойцы-петухи и иная птица. Здесь же в палатках продавались певчие птицы и рыболовные принадлежности. В то время, о котором я говорю, крепостное право только что кончилось; помещики еще не успели разориться и жили еще на барскую ногу. У многих были превосходные охоты, и они вывозили эти охоты как тогда говорили, на Лубянку – не столько для продажи, сколько напоказ. Любопытно было смотреть на этих ловчих, доезжачих, выжлятников и прочих чинов охоты. В казакинах, подпоясанные ремнями, с арапниками в руках, они напоминали какую-то "понизовую вольницу", с широким разгулом, с беспредельною удалью, где жизнь, как и копейка, ставилась ребром.

Любопытно было также заглянуть в находившийся вблизи "низок", то есть трактир. Пропитанный дымом, гарью, "низок" этот бывал битком набит народом; потолок в "низке" весь был увешан клетками с певчими птицами. Гвалт стоял невообразимый: народ без умолку говорит, в клетках орут зяблики, чижи, канарейки, из-под столов петухи горланят, стучат ножами, чашками, визжит не переставая блок двери – просто ад кромешный".

Характерный эпизод, подсмотренный на охотничьем торге, описал в очерке "Московские базары" Н.Поляков.

"Вот какой-то мужик несет старое заржавленное ружье, у которого потерян замок и изломана ложа.

– Эй, почтенный, земляк, продаешь, что ли? – спрашивает какой-то русак в синем халате, идущий вдвоем с приятелем.

– Продаю, купите.

– А дорого?

– Два целковых.

– Два целковых! А что, дешевле возьмешь?

– Да на что тебе такую дрянь! – замечает товарищ русака. – Вишь, все изломано, гроша медного не стоит!

– Ты не знаешь, – возражает в свою очередь покупающий приятелю, нужно... Ну, любезный, хошь полтинник, возьми деньги, а больше не дам, не стоит!

– Не стоит!.. Нет, полтинник как можно, ружье отличное.

– Ну, отличное, ложа сломана, да и замка нет.

– Замка нет... Важное дело! – замечает продавец. – Замок-то стоит и новый-то три гривенника. Полтора целковых возьму!

– Да на что тебе дрянь экую, брось, пойдем! – продолжает приятель.

– Нет, брат, ты не знаешь толку в этом деле... Вещь хорошая, а в доме нужная...

– Да на что нужная-то?

– На всякий случай... Ну, земляк, вот три четвертака, а уж больше ни копейки! Пойдем!

– Ведь дешево! Да уж что с вами делать, извольте – вещь-то богатая; на охотника ружье-то сто рублев стоит...

– Сто?!

– Именно так.

– Да, снова, может, и стоило, и мы с тобой смолода-то получше были...

– Ну на что ты купил экую дрянь, прости Господи; ну куда оно годится? Ты же сам и стрелять не умеешь... На что оно тебе?

– Выучусь и стрелять. Мне, брат, давно хотелось выучиться стрелять, я сколько лет добивался этой штучки...

– Да из него и стрелять-то нельзя, вишь – все испорчено.

– Ничего, все равно; приеду в деревню, повешу в избе на стену: по крайности, всякий видеть будет, что у меня ружье есть, что, значит, и я стрелять умею, да только не хочу, вот что...

Говоря это, приятели отправились в ближайшую харчевню, вероятно, с целью спрыснуть дешевую покупку".

В 1870-е годы "Охотничий торг" перевели на Трубную площадь, а в конце 1880-х годов ликвидировали толкучку на Площади и открыли новый толкучий рынок в Садовниках возле Устьинского моста. После этого, как пишет Гиляровский, "Шипов дом принял сравнительно приличный вид". Сломали его только в 1967 году, на его месте разбит сквер. Ломали его долго и трудно, был он толстостенный и крепкий и, наверное, мог бы простоять лет полтораста – еще столько же, сколько стоял.

Земля по северной стороне Лубянской площади, напротив Никольской башни, в 1870 – 1880-е годы принадлежала также одному из московских оригиналов – богатому тамбовскому помещику Николаю Семеновичу Мосолову. Человек одинокий, он жил один в огромной квартире главного корпуса, а флигеля и дворовые строения сдавались под различные заведения. Одно занимало Варшавское страховое общество, другое – фотография Мебиуса, тут же был трактир, гастрономический магазин. В верхних этажах находились меблированные комнаты, занятые постоянными жильцами из бывших тамбовских помещиков, проживавших остатки "выкупных", полученных при освобождении крестьян. Старики помещики и не оставившие их такие же дряхлые крепостные слуги представляли собой странные и абсолютно чуждые новым временам типы. Гиляровский вспоминает тамбовскую коннозаводчицу Языкову, глубокую старуху, с ее собачками и двумя дряхлыми "дворовыми девками", отставного кавалерийского подполковника, целые дни лежавшего на диване с трубкой и рассылавшего старым друзьям письма с просьбами о вспомоществовании... Совсем прожившихся стариков помещиков Мосолов содержал на свой счет.

Сам Мосолов был известным коллекционером и гравером-офортистом. Он учился в Петербургской Академии художеств, в Дрездене и Париже, с 1871 года имел звание академика. Страстный поклонник голландского искусства ХVII века, он собирал офорты и рисунки голландских мастеров этого времени. Его обширная коллекция включала в себя работы Рембрандта, Адриана ван Остаде и многих других художников и по своей полноте и качеству листов считалась одной из первых в Европе. В настоящее время большая часть коллекции Н.С.Мосолова находится в Московском музее изобразительных искусств им. А.С.Пушкина.

Собственные работы Мосолова как офортиста высоко ценились знатоками, отмечались наградами на отечественных и зарубежных выставках. Он гравировал живописные произведения и рисунки Рубенса, Рафаэля, Рембрандта, Мурильо, Веронезе, а также русских художников – своих современников В.В.Верещагина, Н.Н.Ге, В.Е.Маковского и других.

"Его тургеневскую фигуру, – пишет о Мосолове Гиляровский, – помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он проводил в своем доме за работой, а иногда отдыхал с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во двор, где помещался в восьмидесятых годах гастрономический магазин Генералова".

В 1890-е годы Мосолов продал свое владение страховому обществу "Россия", которое выстроило в 1897-1899 годах на его месте пятиэтажное доходное здание по проекту архитектора А.В.Иванова, пользовавшегося заслуженной известностью. Работы этого архитектора нравились публике. Его проект доходного дома в Петербурге на Адмиралтейской набережной был даже "высочайше" царем Александром III отмечен как "образец хорошего вкуса".

Архитектура дома страхового общества "Россия" на Лубянской площади принадлежит к тому расплывчато-неопределенному стилю, который называют эклектикой. Но можно совершенно определенно сказать, что здание получилось и фундаментальное, что, безусловно, должно было вызывать доверие к его владельцу – страховому обществу, и красивое, крышу его украшали башенки, центральную – с часами – венчали две стилизованные женские фигуры, символизировавшие, как утверждает молва, справедливость и утешение.

Главным фасадом дом выходил на Лубянскую площадь, боковыми – на Большую и Малую Лубянки, а во дворе стояло еще одно здание, также принадлежавшее страховому обществу, которое арендовала Варвара Васильевна Азбукина, вдова коллежского асессора, под меблированные комнаты "Империалъ".

Первые этажи дома "России" занимали магазины и конторы, в верхних этажах были жилые квартиры.

Рядом с этим домом стоял еще один дом страхового общества, построенный в том же стиле и фактически являющийся его флигелем, только отделенным от него проездом.

Строения страхового общества "Россия" занимали практически всю северную часть Лубянской площади, и лишь двухэтажный домишко в четыре окошка имел другого владельца: он принадлежал причту церкви Гребневской Божией Матери, но в 1907 году и он был куплен страховым обществом.

По своему местоположению Лубянская площадь оказалась перекрестком основных московских маршрутов: здесь сходились и пересекались пути из одного окраинного района Москвы в другой: от Крестовской заставы, Таганки, через Театральную, Моховую, Каменный мост – в Замоскворечье и другие части города. Путеводитель 1917 года отмечал: "Площадь эта является узлом, в котором сплетаются, расходясь отсюда во все стороны, важнейшие городские пути. Через эту площадь проходят линии почти всех трамваев". В 1880-е годы трамваев еще не было, ездили на лошадях, но узел перепутий существовал, и поэтому Лубянская площадь стала сборным местом различного гужевого транспорта.

Кроме своего центрального положения, Лубянская площадь привлекала извозчиков и возможностью напоить здесь лошадь. В 1830 году на площади был поставлен водоразборный бассейн Мытищинского водопровода, в 1835 году украшенный аллегорической композицией известного скульптора И.Н.Витали "Четыре реки". Эта композиция представляет собой группу из четырех юношей, поддерживающих над головами тяжелую, большую чашу, из которой сверкающими потоками изливалась вода в нижний бассейн. Юноши символизировали главнейшие реки России: Волгу, Днепр, Дон и Неву. В настоящее время этот фонтан перенесен и установлен перед зданием Президиума Академии наук – бывшего Александрийского дворца в Нескучном саду – замечательного архитектурного памятника московского ампира 1820-х годов.

"Рядом с домом Мосолова, на земле, принадлежавшей Консистории, был простонародный трактир "Углич", – пишет в своих воспоминаниях о Лубянской площади В.А.Гиляровский. – Трактир извозчичий, хотя у него не было двора, где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в то время в Москве была "простота", которую вывел в половине девяностых годов обер-полицмейстер Власовский.

А до него Лубянская площадь заменяла собой и извозчичий двор: между домом Мосолова и фонтаном – биржа извозчичьих карет, между фонтаном и домом Шипова – биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой до Большой Лубянки – сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В те времена не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.

На мостовой вдоль линии тротуара – объедки сена и потоки нечистот.

Лошади кормятся без призора, стаи голубей и воробьев мечутся под ногами, а извозчики в трактире чай пьют. Извозчик, выйдя из трактира, черпает прямо из бассейна грязным ведром воду и поит лошадь, а вокруг бассейна – вереница водовозов с бочками...

Подъезжают по восемь бочек сразу, становятся вокруг бассейна и ведерными черпаками на длинных ручках черпают из бассейна воду и наливают бочки, и вся площадь гудит ругательствами с раннего утра до поздней ночи..."

В конце 1890 – начале 1900-х годов Лубянская площадь приобрела тот вид, который она сохраняла в течение трех десятков лет, до 1934 года, и который запечатлен на многих фотографиях. По северной ее стороне возвышались дома "России", с южной – стена Китай-города, из-за которой поднимались здания Калязинского подворья и Московского купеческого общества, построенные в стиле промышленного модерна. С востока площадь ограничивал Шипов дом и Политехнический музей, с запада – двухэтажные дома с магазинами. Такой она встретила 1917 год, в который никаких памятных революционных событий и боев на ней не происходило.

Несмотря на все изменения, площадь всегда оставалась традиционно торговой – с магазинами, лавочками, с торговлей вразнос.

В 1919-1920 годах на Лубянской площади возник новый, последний в ее истории, рынок, но по славе, количеству рассказов и преданий, оставшихся в памяти москвичей, не уступающий прежним рынкам, о которых шла речь ранее. Этот рынок – знаменитый Книжный развал у Китайгородской стены.

Начинался он с того, что мелкие книжные торговцы облюбовали себе новое место для торговли с внешней стороны Китайгородской стены от Никольских ворот до Ильинских, напротив Политехнического музея. Сначала торговали на расстеленных на земле рогожах и мешках, затем стали появляться ящики, складные столики-прилавки, стоячие фанерные щиты на подпорках, служившие витринами, и, наконец, наиболее солидные торговцы стали ставить киоски-палатки.

Место для книжного развала было выбрано не случайно, именно здесь находилось большее, чем в каком-либо другом районе Москвы, количество потенциальных покупателей книжной продукции. Известный московский букинист Л.А.Глезер, начинавший свою деятельность на развале у Китайгородской стены, оставил любопытные воспоминания. От многочисленных воспоминаний покупателей, которые, как правило, описывают внешний вид развала и свою радость по поводу приобретения той или иной редкой и ценной книги, они отличаются тем, что рассказывают о книжном развале изнутри.

Объясняя появление книжной торговли у Китайгородской стены между Никольскими и Ильинскими воротами, Глезер пишет: "Здесь, в Китай-городе, в это время находилось множество различных учреждений, начиная с наркоматов и кончая мелкими конторами, складами, трестами, синдикатами, принадлежавшими частным лицам и акционерным обществам.

Ежедневно огромный поток людей выходил из трамваев на остановке "Лубянская площадь" и направлялся в Китай-город. Лубянская площадь была одной из самых оживленных в Москве. Здесь проходила бесконечная вереница трамваев и автобусов. Достаточно сказать, что из 37 действовавших в Москве трамвайных маршрутов 18 приходилось на Лубянскую площадь.

В нижней части стены, с внутренней стороны, между Ильинскими и Варварскими воротами, находился Центральный Комитет нашей партии. Наискосок от здания ЦК партии на Варварской площади размещался Высший Совет Народного Хозяйства, куда приезжали командированные со всех концов нашей страны. Таким образом, вся эта часть города была деловым центром Москвы".

Рассказывает мемуарист и об условиях работы книготорговцев: "Работать было нелегко. Но дождь, снег – всякая непогода – разве это помеха для букинистов. Когда рынок сильно разросся, новенькие с трудом находили себе пристанище, располагаясь на любом клочке земли..." Добром вспоминает он извозчичий трактир на площади, существовавший еще во времена Гиляровского: "У входа в трактир всегда можно было видеть не менее десятка запряженных лошадьми колясок, ожидавших, пока их кучера "заправятся" и обогреются. Этим "убежищем" охотно пользовались и книжники. Ведь торговля начиналась утром, чуть свет, и продолжалась до темноты. Здесь можно было обогреться чашкой чая и закусить яичницей с колбасой".

На развале торговали книжные торговцы двух категорий: частные, в большинстве своем старики с дореволюционным опытом, которые сами доставали товар и платили налог фининспектору, и так называемые "книгоноши", которые были работниками государственных книготорговых организаций, им платили процент от проданных книг и снабжали книгами с государственных складов.

После революции были национализированы склады больших книжных издательств, и вся эта дореволюционная литература шла на рынок. Современных книг было мало.

"Книги были на все вкусы, – вспоминает Глезер. – Вот книги в издании П.П.Сойкина – разрозненные тома из собраний сочинений Киплинга, Стивенсона, Диккенса, Марриета, Конан Дойла, Буссенара и некоторых других авторов. Книги новенькие, неразрезанные, и каждая по 30 коп. Рядом издания В.М.Саблина. Стоимость в издательском красивом зеленом переплете – 20 коп. за том, без переплета – 15 коп. Книг в издании Саблина было особенно много. Это отдельные тома сочинений Г.д'Аннунцио, Г.Ибсена, С.Лагерлеф, П.Лоти, Г.Манна, О.Уайльда, А.Шницлера, М.Метерлинка, К.Гамсуна...

Естественно, кроме перечисленных выше авторов и названий, были сотни других. В том числе издания по истории, естествознанию, философии, медицине и т.д. Постепенно открывались новые склады, заполненные книгами, и книжный ассортимент, естественно, расширялся".

Глезер получал книги со склада бывшего издательства А.А.Карцева. "Наиболее интересными здесь, – пишет он, – были книги Л.П.Сабанеева "Рыбы России", изданные в 1911 году, Г.Масперо "Древняя история народов Востока" и, главное, сочинения Е.А.Салиаса, начиная с 21-го по 55-й том. Сочинения Сабанеева, Масперо и Салиаса мы продавали по 50 коп. за том. Надо сказать, что книги эти объемистые, по 500 и более страниц. Страницы не были разрезаны, и при расшивании книги получались большие листы бумаги. Этим пользовались некоторые книгоноши-хитрецы и, чтобы выполнить план-выработку, свозили тома Салиаса на рынки, продавая мелким торговцам ягодами на кулечки и обертку. Такого рода дельцов было немного. Они оказались случайными людьми в книжной торговле и постепенно отошли от нашего дела. Именно эти тома Салиаса в издании А.А.Карцева стали все реже и реже встречаться у букинистов. Поэтому и стоимость их всегда была высокой. Сейчас они стоят и совсем дорого...

В течение дня стопки книг каждого издания таяли и таяли, и к концу дня зачастую не оставалось ни одного экземпляра. На следующий день ассортимент пополнялся книгами тех же издателей, но других авторов и других названий. Более активные книголюбы за неделю легко, по томику, собирали полные собрания сочинений...

У Китайгородской стены я проработал с 1924 по 1931 год. Видел тысячи людей. Знакомство с некоторыми сохранилось до сего времени. Кто только не посещал наш культурный центр (а что центр наш культурный, сомнений у нас не было). Это известные писатели, художники, профессура московских вузов, артисты, просто любители книг.

В поисках книжных редкостей часто наведывались к нам уже искушенные книголюбы, такие, как Демьян Бедный, В.Лидин, Н.Смирнов-Сокольский, Н.Машковцев, А.Сидоров, И.Розанов и многие другие известные деятели культуры и науки".

Книжный развал у Китайгородской стены был ликвидирован в 1931-1932 годах. Он оставил по себе добрую память у старых книжников, а у молодых рассказы о нем до сих пор вызывают завистливые вздохи.

ЛУБЯНСКАЯ ПЛОЩАДЬ – ВРЕМЕНА НОВЫЕ

В 1918 году в одном из домов Стахеева на Лубянской площади получил комнату в коммунальной квартире поэт-футурист В.В.Маяковский. Впоследствии он упомянет об этом в поэме "Хорошо!": "Живу в домах Стахеева я, теперь Веэсэнха".

Далее он пишет, что с того самого дня, как поселился здесь, внимательно присматривался к тому, что происходило вокруг: к людям "всяких классов", оказавшимся собранными в коммуналке, к событиям, которые наблюдал из окна и на улице. Многое из увиденного получило отражение в его творчестве.

Отразилось и главнейшее событие в истории Лубянской площади советского времени.

В декабре 1920 года комплекс домов страхового общества "Россия" заняла расширявшаяся ВЧК. Это сразу изменило общую атмосферу на площади, хотя внешне все как будто оставалось по-прежнему. В.В.Маяковский в стихотворении, названном "Неразбериха", топографически точно изображая Лубянскую площадь и многократно описанных им (и не только им) мелочных торговцев и мальчишек-папиросников, фиксирует новое и характерное только для торжка у Никольских ворот Китай-города явление.