Текст книги "Песок из калифорнии (СИ)"

Автор книги: Владимир Борода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

–Что с тобой? -

внезапно и участливо спросила откуда-то появившаяся Камка, видать все сведения передала врагам...

–Да ни чего такого, я флаг увидел...-

ответил сквозь слезы Дима и взглянул на хипушку. Та сидела на корточках пер ним, совсем крохотная от такой позы, сжимая в правой руке какие-то бумаги и какой-то иностранный конверт.

–А что это у тебя?

Дима уже почти успокоился, только легкая икота напоминала об истерике.

–Через два часа я улетаю в Америку...

–Как в Америку?!

–Боингом... Огромной стальной птицей, что унесет меня далеко-далеко...

Дима смотрел на Камку совершенно протрезвевшим и грустным взглядом, его-ни его подруга, с которой еще ни чего у него не было, а теперь и не будет, через два часа улетит в Америку... А он останется здесь, наедине с алым флагом и толпой-ересью... Дима откинулся на спину и заложив руки под голову, уставился в небо, серовато-голубоватом московском небе, готовом то взорваться солнечными лучами, то брызнуть мелким дождиком, было пусто. Ни самолета, ни голубя, ни ангела...Ни кого и ни чего... Через два часа ее не будет...и не будет ни чего... Что могло бы быть между ними... А жаль... Слеза, блеснувшая в уголке левого глаза, он всегда был больше, чем правей, чувствительный к несчастьям и грусти, скатилась по щек и исчезла в молоденькой бородке...Или в густейших дебрях-зарослях бородищи, сто лет которой в ту пятницу будет...

–Не надо, -

протянула Камка, и коснувшись теплой ладошкой, мягкой и крохотной, его лица, сама всхлипнула.

–Не надо, мы же совершенно не знаем друг друга, я тебя старше минимум на двести лет, а то и больше, у меня столько всего в жизни было – и наркотиков, и грязи а ты такой, такой... чистый... ночью даже ни чего...там... на вокзале... а я...я даже у Гоши...

Слезинки мелкими горошинками побежали догоняя друг друга по ее пухлым щечкам узкие глазки стали совсем щелочками, исторгающими влагу, она плакала совершено бесшумно, только подрагивал ее покрасневший носик, вздернутый вверх... Дима от рукавом, шершавым как дверь, дермантин-дерьмонтин, что с него возьмешь, левый предательский глаз и несмело притянул к себе Камку, та упала на грудь, уткнулась лицом в красноту водолазки и зашептала:

–У тебя еще будет много-много красивых молодых герлушек, много-много... Вот увидишь... а сейчас надо мчатся в аэропорт... Вставай, мой милый...

И снова сладко-сладко защемило, задергался левый глаз...Но Дима вскочил, подхватил Камку, а очередь, толпа-очередь жила своими делами и ни кто во всей вселенной не обратил внимание на то, что только что здесь, на грязном асфальте московской набережной, умерла, еще не родившись, любовь... Аборт любви.

Автобус мчался к горизонту, мелькали какие-то сиюминутные глупости по сторон – ускорение, гласность, демократия это не только... Камка держала Диму за руку и привалившись к его плечу, о чем-то вздыхала. Дима смотрел вперед, в стриженный чей-то затылок, до тошноты воняющий одеколоном, совершенно сухими глазами. В голове было пусто...

Внезапно все пассажиры вскочили, прямо так вот, вдруг, ни с того, ни с чего, автобус остановился и все толкаясь, заспешили на выход. Последними вышли, держась за руки, Камка и Дима. Стеклянные двери, толпы народа, постоянный крик и хрип из-под потолка, что-то пытающийся объяснить этой толпе, но его, этот хриплый голос ни кто не слушал, все куда-то мчались, бежали, толкаясь, теряя детей и сбивая друг друга с ног... Камка тоже помчалась, куда-то, крепко держа Диму за руку, его несколько раз пытались оторвать от нее, но безуспешно, локти, лица, ноги, чемоданы, такого Димка даже у себя в Нске не видел во время летних отпусков на железнодорожном вокзале... Казалось, все взбесились и ринулись с этого медленно тонущего корабля... Камка прижалась к Диме и зашептала прямо в лицо – у нас двадцать минут, если ты хочешь, пойдем куда-нибудь, но здесь некуда, кругом народ, куда же? в туалет, в дабл, – шептала Камка и волокла его куда-то, куда-то в даль, расталкивая маленькими кулачками людей и чемоданы...

Сверху хриплый голос объяснял, что мир несовершенный, но тем не менее прекрасен, и не смотря на тесноту в нем можно найти немного места для двоих, черт! вскрикнула Камка, закрыто на уборку, попробуем другой... И снова какие-то люди, кто-то залез к Диме в карман, хипарь усмехнулся, там было пусто, люди толкались, кричали и молчали, но все так активно, что угнетало, давило на голову, хотелось лечь на пол, на заплеванный и затоптанный пол, нет-нет, вскричала Камка, судорожно сжав его ладонь, ну суки, ремонт!.. Ремонт бляди затеяли, а здесь двоим уединится негде!.. В голов мелькнуло – можно прямо в толпе, все равно ни кто не заметит, мелькнуло и не оформившись, куда-то исчезло, так как Камка вновь прильнула к нему, нежно, ласково и заглядывая ему в лицо, зашептала – ну все, теперь все, мой самолет, поцелуй меня и бежим...

И они побежали, расталкивая людей, но теперь бежали не в поисках уединенного места, то есть судорожно кидаясь то влево, то вправо, а целеустремленно, туда где был ее самолет...Перед какой-то стеклянной калиткой, перекрытой грудастой женщиной в синей форме, стояла небольшая, относительно спокойная очередь, уже обвешанная чемоданами и сумками, а всего лишь держа ручную кладь с необходимым.

Камка встала во след какому-то толстому, с мясистым носом, воняющему потом, мужику, и вновь, в который уже раз за последний секунды, прильнула к нему, прильнула всем телом, и встав на цыпочки, все тех же грязных своих ног, босых и маленьких, медленно-медленно, как будто впереди вся длинная ночь, поцеловала Димка. Губы у ней были мягкие и теплые, пахли почему-то кофе, наверно в посольстве пила...

–А как ты туда, ну улетаешь? -

Димка уставился в лицо Камки, сам удивляясь собственной глупости, ну а что нужно делать, если у них совершенно еще ни чего не было и уже не будет, что же позвольте спрашивать ему, когда он не знает...

Камка тоже опешила от такого глупого, в данной обстановке, вопроса, подвигая за толстым мужиком и не выпуская его из своих объятий, зачистила, стараясь уложит в отпущенное время до грудастой женщины у стеклянной калитки, неизвестно куда ведущей:

–Штатники дали квоту на эмиграцию из Совка, я взяла анкеты, заполнила да еще письмо приколола, английский со школы знаю, я спецшколу кончала, мол так и так, хипарка, но если не пустите – сообщу во все газеты мира, мол дискриминация по социальному признаку...

–Ваш билет, пожалуйста! -

вежливо прервала тараторящую Камку женщина с каким-то летным значком на груди больших размеров, Камка вяло и торопливо чмокнула-поцеловала Димку и сказала:

–Прощай, я буду тебя помнить, -

и скользнула в калитку...

Димку отпихнули в сторону, он прижался к стеклу, Камка стояла босиком на холодном мраморном полу, какой-то пограничник листал ее документы и проверял паспорт, она совершенно не смотрела на него, к горлу подкатил ком, жаль, что у них здесь все ремонт да санчас, Камка обернулась, махнула рукой и шевельнув губами, шагнула в металлические ворота... Загнула и исчезла...Только теперь Дима понял, что она шепнула – беги... Куда бежать... Отсюда или туда...

Все толкали Димку, все куда-то торопились, бежали, мчались, спешили, только с один шел не спеша, не замечая ни кого и ни чего...Он пытался что-то вспомнить что-то важное крутилось и не давалось, ускользало в голове, но он еще и еще пытался уловить это, что-то очень важное, жизненно необходимое для него, может быть самое главное, что называется смыслом жизни... В голову приходила какая-то глупость, всплыла песенка из детства, какого-то Георга Отца что ли:

...Как провожают самолеты,

Совсем не так, как поезда...

Но все это было не то... Вдруг ясно и отчетливо, прямо как на экране, всплыло голове еще секунду назад ускользавшее – у него нет денег на обратную дорогу...

КАЛИКИ-МОРГАЛИКИ.

...Ни хера себе, на второй день с дурки вырвался да еще с хайрами... Расскажи кому – не поверит!.. Ох ни чего себе... Как же это так, как же это я соскочил с этого паровоза-парохода, ума не приложу... А ведь уж думал кранты-винты-труба-приехал!.. Ой спасибо перестройке и лично товарищу Горбачеву!.. Не он бы – загибался бы сейчас от сульфы да прочей гадости на серой простынке со штампом, а хайра мои, хайра многострадальные, мели бы поганой метлой да на помойку... Ой, ну и херня, как же так, так ведь не бывает, только в сказках для младшего школьного возраста... Про Павлика-стукачка и Мересьева, шишки жравшего... ну и херня...

Так рассуждал да еще в добавок прямо вслух и громко, невысокий коренастый крепыш, волосатостью своей и заросшестью напоминавший орангутанга или йетти, бодро почти бегом шагающего по Каланчевке, которая как известно всем волосато-хипово-андерграундно-богемным москвичам, ведет прямо в дурку Краснопресненского района. Или из нее... Так сказать местный штаб борьбы с инакомыслием. На нем, на штабе еще с до сих перестроечных пор висит красным с белым намалеванный лозунг – В человеке все должно быть прекрасным! Улицу Каланчевку столько раз переименовывали за последний семьдесят лет, что для ориентировки только и остается именовать Каланчевкой, ну и для ориентира сообщать – та, на которой дурка-креза-психодром-психушка-психо-нервологический диспансер находится, и сразу всем все ясно.

Фамилия крепыша была простая – Иванов. Иванов Сергей Иванович... Но его по фамилии последние десять лет именовали только в официальной обстановке, то есть милиции и в дурке... Среди друзей он был более известен как Дуремар.

За что же был именован таким неблагозвучным именем да еще принадлежащим такому несимпатичному кино и литературному герою, продавцу пиявок, крепыш волосатый Иванов? Да просто Дуремар столько раз был в дурках, столько в своей жизни по дуркам кантовался, хотя прожил всего ничего – тридцать лет и в стране советов мало, так что и как его еще именовать, как не Дуремаром, если ему это прозвище в самый раз? Но если совсем серьезно и копнуть дела давно минувших дней, то на свет божий выглянет следующее.

Лето одна тысяча девятьсот семьдесят какой-то застойный...Расцвет хип-культуры на просторах одной шестой. Иванову, его тогда еще звали Сережа, пришло время отдавать долг. Почетный... Родине... В виде воинско-доблестной службы в рядах и так далее. Вадик, друг его, кой чего посоветовал... Вадик и Сережа относили себя к представителям расцветшей хип-культуры, этому сорняку-чертополоху на поле Родины. А потому Сережа в армию не хотел – делайте любовь, а не войну! Но за уклонение от почетного долга в тюрягу тоже не хотелось, что он, диссидент что ли?.. И пришел Сережа с сачком в городской парк культуры, это где кусты засранны и скамейки поломаны, ну и стал этим самым сачком в фонтане недействующем с зеленой и мутной водой водить, как бы что-то вылавливая... Чем привлек внимание милиционер бдительного, как сама партия. Что здесь дурень делаешь? – тактично вопросил бдительный милиционер, а Сережа не дурак и отвечает – мол пиявок ловлю, для извлечения из них эликсира бодрости.. Через три месяца вышел Сережа из дурки, пошел в военкомат и совсем в неторжественной обстановке получил военный билет... 7Б. Не годен. . . Ни куда не годен. . . Совсем ни куда... С тех самых пор и зовут Сережу Дуремаром, хотя и городок тот провинциальный остался в далеком далеке, растаяв без следа, и тусуется он все больше по столицам, Крымам да Прибалтикам, но имя Дуремар прилипло навечно.

...Ни хера себе, это я не вам, девушка, – сообщил Дуремар шарахнувшейся от не тети лет шестидесяти и забормотал дальше, – на второй день из дурки вырваться да еще с хайрами, может быть в этом дурдоме что-то изменилось, – тут он имел ввиду страну, а не психушку, – а я и не заметил, надо пиплам рассказать...

Что же такого экстраординарного-неординарного поразило до кончика хвоста Дуремара, вывело его из равновесия и бросило в неприкрытый ни чем, в полный голос провозглашаемый, но не совсем понятный набор слов, больше похожий на бред... Все началось вчера...

Дуремар сидел на Гоголях и тащился от вида пионеров, в очередной раз пополнивших, в очередно-весенний, не совсем тесные ряды хипов. Над засранной голубями макушкой классика неслись по пестрому небу ватные облака, тополя стояли зеленые и еще совсем не пыльные, в Москве и на Гоголях была весна. Каждую весну новые свежие силы вливались, как кровь донора, в ряды хипов... А осенью, шлаком, вволю наголодавшись и намерзнувшись на дождливых российских трассах, совершенно неприспособленных для стопа, покусанные мустангами, битые урлой, кое-кто хвативший трипака, гепатита, дизентерии или желтухи, а кое-кто попробовавший винта, травы, молока, повидла и фрилава, познакомившись ближе с полисами, отсеивались, возвращались блудными сыновьями и дочерьми в лоно советской семьи, что бы дальше уже не взбрыкивать, а покорно нести уготовленный крест... Школа, институт или техникум, работа, работа, работа и наконец-то! заслуженная пенсия и даже возможно – Орден Сутулого за безупречный труд...

Но зато оставались самые стойкие, которые отлично понимали – жизнь состоит не из мустангов-вшей, трипака, урлы и полисов, да и не в торче счастье... Есть еще такое, как утро на озере Лиласте, когда свистят птицы и пули на соседнем милитаристическом полигоне, такое, как радуга над Рыбачкой, добрые глаза татарки-продавщицы, подарившей дыню, есть огромные глаза герлушки и ласковые пальцы, есть костры и песни до утра, стихи и шалости среди бело-красивых туристов, есть сейшена и звонкий дождь мелочи в потрепанную шляпу... Вот такие и пополняли ряды неформальной молодежи, вливаясь грязным ручьем в зловонную лужу наркоманов сексуально распущенных тунеядцев, не разогнанную в свое время милицией и КГБ, куда только они смотрели! Ха-ха-ха-ха! Придурки, крезанулись совсем, теперь не до нас, наше дело правое – мы победим!

...Будет вся земля сплошные Гоголя!...

Это пели детишки, вырвавшиеся от пап-мам и с гордостью поглядывающие на Дуремара – как мол, круты?! Это тебе не в тридцатник, клешами самодельными бульвар мести, это мы, пятнадцатилетние, бал правим...

Сидел Дуремар и с улыбкой умиления (но приправленное и иронией) смотрел на еще по домашнему чистеньких, еще сытеньких, еще не порвавших пуповину с домом, еще с нисхождением вкушающие после тусовки домашние пирожки и котлеты... Бог им судья, действительно – цыплят по осени считают, осенью их будет намного меньше. Так размышлял Дуремар, вслушиваясь в столь знакомый и любимый фольклор, как внезапно, ну словно из-под земли, прямо на его скамейку, где, кстати говоря, сидел он в гордом одиночестве, так как на всех Гоголях, окромя самого Гоголя, не было ни одной знакомой морды-фейса... Прямо на его скамейку упал знакомый Славка Лист.

–Хай Дуремар! Герлушек высматриваешь?

–Хай, да нет Слава, пионерией любуюсь да прикидываю, кто из них осенью тут будет тусоваться, как думаешь?..

–Я думаю, человека два, а то три из сегодняшней толпы увидишь... Ну и кто-нибудь по пути из колледжа забежит, отметится, травы пыхнуть... Кстати, насчет пыхнуть, у тебя нет?..

–А у тебя?

Посидели, помолчали, помечтали...надо катить в Крым... Азия далеко, ну и там херней маются, власть что ли делят, а Крым рядом... Ну а там трава – вот такой высоты, ну а там шишки – вот такой долготы, ну а там молоко – ну...

–Может по паре колес закатим?..

лениво поинтересовался настроем Дуремара Лист и получил в ответ положительное.

–Ну...

Положительное и заинтересованное. Слава извлек стандарт с незнакомой расцветкой. Дуремар заинтересовался:

–Что за колеса, покажи?..

–Колеса как колеса. Мать себе достала, венгерские, сонники. На сон круто тянет когда два закатишь, но если взбодрить, то такие волокуши, самый ништяк.

–Ну похляли в «Прагу», там можно двойной заказать, вздрючит как надо.

Приятели так и сделали, благо кафе «Прага» была напротив. Через полчаса снова сидели на Гоголях и все вокруг такое тягучее и веселое было, что фейсы расплывались в улыбке сами, а шевелится было просто в лом...

–Слышь, Лист, а че тебя листом кличут?. . – вяло и лениво поинтересовался Дуремар, так как давно хотел спросить да все ноги не доходили.

–А я на скрипке пилю, ну и один раз пиплы были обкуренные и брякнули – ну ты вылитый Лист, вот и прилипло... Ну что, может догонимся по одному?

–А кофеек?..

–Попросим пионеров помочь старшим товарищам в беде.

Молодая поросль с удовольствием к просьбе олдовых товарищей по хипповому братству отнеслась, и даже на свои карманные сгоняла за кофейком. Торжественно, под взглядами восторженной пионерии, был извлечен стандарт и... Дуремар неожиданно даже для себя предложил:

–А давай догонимся остатком.. . Интересно, как вопрет?..

Остаток был шесть таблеток зеленовато-глянцевых. Совершенно приличных на вид.

–А вдруг ни в кайф будет? -

засомневался Лист, но Дуремар уже загорелся идеей да еще на халяву.

–Не ссы, кофе стынет, давай я первый, смотри класс!

Положил сразу три колеса на язык и дернул кадыком. И широко открыв рот, продемонстрировал слегка ошизевшим хипам молодым, какой действительно высокий класс глотании колес имеет гоголевская олда...

–Видал?! Колеса-самокаты, калики-моргалики, сами закатываются, глотать не надо!.. -

блеснул знанием народно-хипового фольклора Дуремар и отхлебнул из бумажного стаканчика. Минут через не зная сколько он потерялся. Дуремар то есть... И нашелся только в приемном покое дурки, где его насильно промывали от кайфа. Дуремар расхохотался:

–Дурни! Он же уже давно в кровь всосался, че вы мне желудок стираете!..

Но все было напрасно, санитары и медсестры действовали согласно инструкции – пять литров теплой воды с фурацилином... Ну и гадость, хуже чем кофе из «Праги» самое интересное, что Славы Листа нигде не было видно. То ли его в другую дур отвезли, то ли утек...

После прополоскивания Дуремара окатили холодным душем, слегка, всего пару раз врезали по ребрам, для профилактики, дело обычное и заперли в бокс, даже позабыв дать ужин. Дуремар отдался остаткам кайфа. Ночь прошла совершенно спокойно, а утром!.. Утром забегали по коридорам какие-то люди, что-то таскали и чем-то громыхали... Привязанный к койке, обоссавшийея раз десять, не меньше и даже один разок приплывший – привиделась та молоденькая герлушка с Гоголей, с тонкими ножками джинсах в обтяжку, ну словно олененок, Дуремар валялся пластом и не мог участвовать в коридорной шумихе...А кричать было лень. Да и санитары здесь бьют сильно и больно.

Где-то хрен знает через сколько времени все на коридоре утихло, Дуремар еще один раз уссался, простынь холодила от ночных разливаний, а затем захлопали двери. С интервалом... Все ближе и ближе приближаясь к боксу Дуремара, насквозь пропахший мочой.

–А здесь кого держите? -

строгий и требовательный голос спросил прямо за дверью, Дуремар затаил дыхание, приготовившись подать о себе знать зычным ревом, но не понадобилось, так как тот же голос скомандовал.

–Открывайте, будем сами смотреть.

И дверь отперли. А пока отпирали, в голове Дуремара вихрем пронеслись все возможные варианты поведения и остался-выкристализовалея самый наилучший в данную минуту, в данный момент.

На пороге стояло несколько человек в накинутых небрежно на плечи белых халатах, явно какая-то комиссия, они прихотливо морщили носы на запах Дуремара и вовсе глаза пялились на него. Первым, конечно, заговорил Дуремар.

–Здравствуйте. Я не знаю, что вы за комиссия, но желаю сообщить следующее. Я не буйный больной и не наркоман. Можете осмотреть меня, у меня нет ни одного прокола. Вчера я выпил кофе в закусочной «Прага» и почему-то уснул на скамейке под сенью русского классика. А эти сатрапы привезли меня сюда, полоскали водой, затем слегка ударили и привязали в этом боксе на всю ночь...Без оказания медицинской помощи – а вдруг я больной, без надзора медперсонала, а вдруг у меня абсцесс. И можете пощупать меня – я насквозь мокрый...И это в разгар перестройки, ускорение и гласности?! А как же демократия?!!

Глава комиссии, из под халата выглядывали джинсы и свитерок, а фейс был спрятан в точно такую же бороду, как и у Дуремара, гневно оглянулся на главврача:

–Так, может быть у вас еще и диссиденты на излечении содержатся? А?! Это что за произвол?! -

и ткнул ладонью в вонючий бокс. Главврач что-то забормотал насчет милиции, чем еще больше разозлил бородача в джинсах:

–Милиция вызвала, говорите? Значит если вызовет КГБ, то тем более примчитесь? Немедленно выписать! Идемте дальше, товарищи, я уверен – мы еще увидим какую-нибудь железную маску в этом узилище духа!..

Через полчаса, получив собственную одежку – джинсово-хиповую униформу конца середины-начало восьмидесятых-девяностых, Дуремар почти бежал по Каланчевке, щупая чудом спасенный хайр и во весь голос сам с собою рассуждая, чем пугал прохожих в этот майский, солнечный день. Ведь все прохожие прекрасно знали – что находится в конце улицы, какой-такой объект и кто это может бежать почти бегом да еще сам с собою разговаривать... А Дуремар не унимался, хотя впереди уже показалась троллейбусная остановка с небольшой кучкой народа... Ни хера себе... даже не постригли... может действительно необратимые исторические последствия рухнули на нашу страну... вот и хипов из дурки выгоняют и стричь забывают...

В троллейбусе почти все оглядывались на Дуремара, чем вывели его из себя:

–Ну че таращитесь! Из дурки я, из психушки, вот и говорю сам с собою!..

Истерический крик, вытаращенные глаза, волосы стоящие дыбом или взъерошенная борода – не известно, что подействовало на сограждан усталых, но они успокоились и перестали таращится на жертву тоталитарной психиатрия. Да и сама жертва постепенно успокоилась и лишь изредка только качала лохматой головой, судорожно ощупывая спасенный хайр, как же так, в лапах побывал и не остригли... Он был двенадцать раз в дурке. Двенадцать раз... Сегодняшний был юбилейный. Тринадцатой. Вот и верь после этого в суеверия, черных кошек и тринадцатое число...Вот ведь как бывает... Дуремар был двенадцать раз в дурке и каждый раз его стригли наголо...Как колено... На лысо. Хотя хайр для него был все. Отсюда и депрессии многочисленные попытки синуцида, а врачи, медсестры и санитары в свою очередь боролись со всем этим всеми подручными средствами – сульфой и хлористым, аменазином и смирительными рубашками, побоями, издевательствами и холодными ваннами... И чего один душ Шарко только стоит!.. Врагу бы не пожелал бы...Врагу нет, а врачам с большим удовольствием! Дуремар не был психом, не был диссидентом, не был наркоманом. Свое 7Б он получил лишь бы в армию не идти, против существующего строя он ни чего не имел против, так как если что его не устраивало, так он просто убегал, отстранялся, уклонялся... И наркоманом Дуремара мог считать только дебил, милиционер или начальник медкомиссии при дурке...Травка, молоко да изредка калики-моргалики, но все только по настроению, и так же к алкоголю. То есть по сравнению со средне статистическим гражданином СССР, Дуремар был ангел...Только во плоти. В первый раз, не считая того военкоматовского случая, угодил он в дурку за то, что сказал в отделении милиции – хайр, мол, знамя...Хотя все советские люди очень твердо знали и помнили, ночью разбуди от зубов отскочит – наше знамя алого цвета, так как на нем чья-то кровь, соотношение длинны и ширины 3 к 4... И все последующие разы были аналогичны – то задержали в городе, где не прописан, то стоял пикником-лагерем на военном полигоне в Прибалтике, то рассказывал в поезде о боге...А слушатели не поленились и сообщили. Куда следует... В общем, был Дуремар нормален, только вот со страной ему не повезло. Но теперь-то все! Все, докатились до демократии! Можете пощупать, живым и не стриженным выпустили из дурки! Последний слова Дуремар нечаянно вновь выкрикнул вслух, на что получил отповедь:

–Ну и зря. Я б таких ублюдков волосатых навечно туда бы запер...

Дуремар вскинул глаза и увидел дрожащие от ненависти губы с ниткой слюны и побелевшие от злобы глаза. Ниже был жалкий блеск давно не чищенных медалей...Выигравший войну и проигравший жизнь явно жаждал удовлетворения. «Дуремар подмигнул ему и выпрыгивая, так как уже приехал, с удовольствием высказался:

–Больной, а не лечишься! На себя погляди, дядя!

Во след, пока троллейбус не отъехал, неслось рычанье смертельно раненного зверя.

На Гоголях было почти пусто. Мимо в автомобилях, троллейбусах и автобусах неслась Москва и ее гости, здесь же было тихо и спокойно. Почти, но все же кое-кто был. На скамейке спал вечно пьяный Красноштан, жертва социализма, пованивая штанами да какая-то герлушка сидела на дальней скамье, отвернувшись от Гоголя.

Красноштан был легендарной личностью, и что б не уводить нить и суть рассказа в сторону, скажу кратко – первый хипарь, еще с Солнцевской тусовки, спившийся напрочь и погрязший в алкоголизме, отлично знающий английский язык и выпустивший в Америке (!) книгу стихов на английском языке и с собственной фотографией... Даже полисы с пятеры не забирали Красноштана в вытрезвитель. Правда и платить за услуги ему было нечем, так как зарабатывал он лишь аском и только на вайн.

Дуремар подошел к герлушке и с волнением узнал ее – это был тот самый тонконогий олененок, в джинсах в обтяжку...

–Хай герленок, ты че одна!

Олененок медленно обернулась и Дуремар увидел прекрасные оленьи глаза, полные слез. Лицо было красно и некрасиво, видимо герлушка рыдала не один час.

–Что случилось, герла, что за слезы, небо чисто и не тучки, а ты тут льешь, как из ведра...

Олененок бросилась, в прямом смысле бросилась, Дуремар был готов поклясться хоть своим хайром, бросилась ему на грудь и зарыдала с новыми силами... Вот это ни хера себе...

Примерно через час Дуремар знал все. Когда его свинтили в дурку, а психовоз вызвал мент со стакана, этот стакан был проклятьем Гоголей и хипов, в стеклянной будке на столбе сидит полис-гаишник, так он еще паскуда и дурки вызывал или полисов на винт хипов, так вот, когда Дуремара свинтили санитары, а Лист буквально перед этим отошел на минутку, то пиалы конечно повозмущались, но что поделаешь? Ни чего не поделаешь. А вечером поехали на Горбушку, там был быть должен сейшен «Звезды Арбата» и Собака свои хипповые шлягеры должен был петь. Сейшен удался на славу, Собака был не в умат, за гитару держался, голосище как всегда, в общем полный улет и оттяг. Вот после сейшена и было самое главное! Понаехали любера-урла-гопники да как начали всех гасить! А милиция советская, только в сторонке стояла и посмеивалась... Олененку этому, клок волос выдрали и синячище на спине пряжкой от ремня посадили, а ее подружку оттащили в сторону и изнасиловали... Но для олененка самое страшное было позже, когда она приехала домой, вся в слезах и крови хайра колтуном, спина отнимается, так ее принты так ей сказали – а не хер обноски носить, хиповать и музыку паскудную слушать... Все перевернулось у шестнадцатилетней девчонки – как же так, мама-папа, в зоопарк вместе ходили, книжечки картинками читали, у подружки горе – слов нет, не выскажешь... А тут такая черствость пополам с фашизмом... А так и надо, этим наркоманам, а ты не езди, а то тебя тоже отдерут, если еще ни кому не подставила... И это родная мама? И оленененок убежала из дому...

–Как тебя звать, да кончай реветь, слезами тут ни чего уже не склеишь...

–Светка...-

всхлипнула напоследок герлушка и утерлась рукавом клетчатой рубашки, папин размер.

–А тебя?..

–Дуремар.

–А ты не похож на Дуремара...А где же твой сачок остался? -

попыталась улыбнутся опухшими губами и красными глазами Светка.

–Санитары выкинули...

Дуремар усиленно думал. Лет ей от силы шестнадцать, то есть уголовная ответственность, статья, срок до трех лет – совращение несовершеннолетней... С другой стороны попадет какому-нибудь апологету фрилава и пойдет по рукам, да и в кайф она ему, олененок тонкими ногами...

–Что думаешь делать, Светланка?

Герлушка поправила волосы и пожала плечами:

–Не знаю. Ни чего не знаю...

...Значит так вот, а не демократия, веселятся гопники, а полисы смеются...Вот что значит в стране происходит, а он-то дурак обрадовался – не постригли, не постригли...А здесь не стричь, головы скоро отрывать будут, у кого хайра длинней установленного размера...Ну гады, нет жизни в этой стране, раньше не было и сейчас нет...

–А знаешь что? Как ты смотришь на то, что со мной на пару махнуть потусоватся? Ты мне в кайф, мне бы было с тобой ништяк...

–С тобой? -

Светка впервые по-видимому взглянула на Дуремара как на мужчину и на возможного партнера, уж очень он не походил на знакомых ей и привычных для хиповой дружбы и целовании на скамейках, мальчиков-колокольчиков с города динь-динь, длинненьких, голобородых, инфатильно-женственных, спешащих вечером по флетам, к маме с папой...

–С тобой?..

–Ты не части, герла, не части, расклад такой. Я не фрилавщик, как тут есть тележники, мол фрилав, все надо попробовать...Я тебя зову тусоваться вместе, а там как получится... Насиловать я тебя не собираюсь, фаловать тоже, я не Ян... Яна знаешь?

–Нет, -

ошарашено отвечала Светка, впервые в своей маленькой жизни столкнувшись с такой прямолинейной и одновременно правдивой логикой...

–Только ты учти – я тебя зову тусоваться не по Совку. Здесь сама видишь, что творится, а дальше вообще караул будет. Я решил на Запад махнуть, за бугор, там Голландия, Дания, Америка...

Глаза, давно уже высохшие, мгновенно загорелись от перспективы, открывающейся перед ними, молодыми глазами зеленого цвета, лицо побелевшее от переживаний, красный цвет тоже сошел на нет, пошло пятнами, все ей нравилось в этом предложении, кроме...

–А если я не захочу с тобой делать фак?..

–На нет и суда нет. Но тебе твердо сказал – я не фрилавщик какой-нибудь. Если нас все будет ништяк, то ништяк, если нет – будем френдами.

Светка обвила шею Дуремара, в штанах невольно шевельнулось, и запечатлела поцелуй на волосатой щеке.

–Я тебя уже люблю! Как брата... А как мы скипнем на Запад?

Ну конечно, обещая герле не фаловать, Дуремар не кривил душою и не брал на понт. Просто жизнь он знал лучше... Хипповую жизнь, с горестями и радостями, тяготами и счастьем, одним словом все то, что так полно и сильно насыщает жизнь хипарей в Совке. Прошедший подготовку по такой насыщенной программе – контроль за пропиской, ревизоры в транспорте, контролеры, дружинники, общественность, совершенно не развитые институты социальной помощи и частного сектора жилья, голод-холод, хулиганы-гопники-урла-любера, отсутствие доходов, одежды по кайфу и так далее, становился непросто непобедимым и неуязвимым, если конечно не ломался не погружался в пучину алкоголя и болото наркомании, становился суперменом, нинзя, зеленым беретом и хрен знает кем! Дуремар за двенадцать лет жизни в этой шкуре полностью прошел данную школу, он знал – где и как взять, что б не сесть, но съесть... Он прекрасно разбирался в психологии и всегда исчезал за минуту конфликта, но если нужно было – не путал непротивление с пацифизмом, а пацифизм с пафосом. Драться умел, хотя и не любил. Не раз спасал инфатильно-молодых, с таким удовольствием подставляющих щеки...