Текст книги "Песок из калифорнии (СИ)"

Автор книги: Владимир Борода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Хлопанье по рукам, плечам и лбу, себя и друг друга, знакомство и разливание местного продукта по пластиковым стаканчикам, разглагольствования об путях отечественной и космополитической литературы, обсуждение будущего договора и книги, рассказ об задумках и проектах, похваливание все же оказавшегося мэтра, а не неизвестного дядьки с мордой, все это слилось в единую сонату-сюиту и первые утренние лучи осветили вовсе не святую троицу. Вдоль отступающего перед наступающим утром, отлива по жесткому песку бегал какой-то любитель бега трусцой, какие-то толстые тетки в ярких купальниках с визгом трогали воду в волнах жирными ногами, красивая девушка разминалась явно после бурной ночи, даже не сняв своего помятого вечернего платья, какими-то йоговскими упражнениями, одним словом утренняя пляжная жизнь города Аликанте. Для полноты картины добавим – местные бомжи под ободранной пальмой еще не проснулись, полиция еще не доехала до пляжа.

–Ну что, Евгений, двинем пожалуй в сторону отеля. Для начало примем душ, затем континентальный завтрак, ну а уж потом подпишем договор. Ты адвоката имеешь?

–Да я, Николай, рюкзака не имею, все мое имущество вот эта торба, дранное одеяло и флейта, кормилица-поилица, если б не она – с голоду сдох бы. Не хотите ли Василий и Николай, послушать пляжного фавна, так сказать утренняя соната напоследок?

–Давай, давай, посвисти и пойдем...

Нежные звуки японской пластиковой флейты далеко не последней фирмы на рынке музыкальных инструментов, раздались над медленно заполняемым пляжем. Они поведали об любви и нежности, об безгранично огромном мире, в котором так трудно найти свое место хипарю из далекой заснеженной России, прожившем большую часть своей жизни под гнетом идеологии, милиции и общественности...Звуки лились, разглаживая хмурые лица местных бомжей, проснувшихся под ободранной пальмой, просветляя лицо полицейского, излишне засмугленное было видом остатков пикника ночного, толстые женщины казалось потонь-утонь, словом потоньше стали под звуками флейты, зовущей в отличии от громогласной трубы не в поход за счастьем, а в страну земляничную, что притаилась где-то там, за синими холмами и зелеными озерами, есть, есть город золотой, а в городе том и звери невиданные, и в обще, сплошной ништяк и оттяг, только надо найти город-то тот, да и дойти до него, а уж там-то сплошной, ой мама! и лаф, и кайф, и все пучком...

Писатель Василий плакал тихими светлыми слезами в усы, склонив свою, когда-то обкокненную голову, видимо вспомнил молодость свою стиляжью, звезднобилетную, издатель Николай грустно смотрел на грязно-голубое море, все в барашках пены от проходящих мимо кораблей, видя там то ли таланты ненайденные, то ли свою прежний жизнь...Слегка мрачноватую, слегка подловатую – комсомол, стукачество легкое, ни идейное, а просто ради карьеры подлой...Прости Господи меня, отряхнул прах прежнего от ног своих, печатай теперь то, за что раньше на райкоме разбирал-критиковал, спасибо перестройке...

А солнце вставало все выше и выше, подгоняемое звуками флейты, и уже не просто светило, а уже и грело, как положено сентябрьскому солнцу над испанским городом Аликанте, вот уже и крепость-памятник исторический, осветился и заиграл государственным флагом в лучах, вот и дальние виноградники осветились, родя и выращивая для потребления местный продукт...

А писатель Василий все плакал и плакал, а издатель Николай все грустил и грустил, а вновь найденный талант Джон Нарофоминский все играл и играл на флейте, а монеты все падали и падали в измятую, как жизнь, газету с остатками вчерашних новостей и ночного пиршества...

Через неделю, помещенный издателем Николаем в дом, довольно уютный, гостеприимный и светлый, принадлежащий его другу Сергею, веселому инженеру на французском заводе «Рено» зарабатывающему на жизнь, Джон уселся за стол. Перед специально для него купленной печатной машинкой «Оптима». С уже вставленным белоснежный листом бумаги. Осталось только вознести руки и начать. Начать можно по разному, например – Сначала все было прекрасно...Но это штамп. Или – на город Аликанте мягко опустилась летняя средиземноморская ночь...Ну, Джон, это ж голимый плагиат, на Патриарших тебя не поймут. Или – глаза уже закрылись под тяжесть дневных впечатлений, голова грозилась вот-вот оторваться и улететь в страну снов, как снова какие-то тени решили нарушить его, Джона, уединение и покой, и усевшись чуть! ли ни на ноги, прикрытые уже упомянутым дранным одеялом, на совершенно русском языке завели какой-то разговор...

К концу второго месяца заключения в доме веселого Сергея, Джон добил роман. Триста тридцать девять страниц стандартного формата с интервалом в два и пять...Чего – знающий поймет, не знающему объяснять неблагодарное дело. За окном падали желтые и красные листья, пахло дымом, французская осень пришла, грустно подумалось Джону, вот уж и осень пришла...

Роману не хватало лишь названия. Это был совершенно не сюрреалистический, совершенно не авангардный, совершенно не андеграундный роман. Это был такой типичный роман об эмиграции и тоске, потерянной любви и беспорядочных половых связях, одним словом такой типичный роман об солнце, вине, молодости (спасибо В. Гребенщикову) , помноженный на тоску эмиграции и густо приправленный горечью одиночества пополам с запахом безнадежности. И все густо замешано на псевдофрейдовских хипповых заморочках, а попросту говоря – хипповый вопль-стон-высокая нота об жизни на Западе.

Издатель Николай забрал роман без названия и уехал в Германию. Сергей со смущенной улыбкой посетовал на грядущий ремонт и посоветовал один милый пансион для дальнейшего проживания. Тем более, что издатель Николай оставил скромный аванс в счет будущих бешенных гонораров.

Зима пролетела совершенно незаметно. Где-то перед Новым годом кончились прайса и Джон снова вышел на улицу с флейтой. Пальцы мерзли и грозили отвалится, губы издавали фальшивые ноты, но собранных к вечеру франков, а затем песет, так как Джон перебрался вновь в милое сердцу Аликанте, вполне хватало на еду и местный продукт. Что б не так грустно было жевать еду, сидя на пляже под ободранной пальмой. Затем пришла весна, к его флейте присоединилась одна неплохая гитара с длинными черными волосами и не менее длинными ногами, жить стало ночью да и днем теплее и веселее, прайса в фарфоровую тарелку с голубой полоской туристы стали сыпать все больше и больше...И наконец-то как-то вечером, после покупки еды, местных продуктов и гандонов, увы, хозяйка гитары, француженка, была наслышана об сексуальной революции, но боялась ЭЙДЦ, так вот, после покупки всего жизненно необходимого, у Джона осталась небольшая сумма совершенно лишних денег. И он, оставив Люси во временном одиночестве под все той же ободранной пальмой, направился в один из многих здесь телефонных пунктов. Телефон популяр по-местному.

–Алло! Это издательство?

–Да. А кто с нами соединился из далекого далека?..

–Это скромный писатель Евгений Самохин, автор "Ассенизатор на небе" и романа без названия... Не мог бы я переговорить с издателем Николаем и узнать об судьбе своего романа?

–Алло! Это Николай на проводе, хо-хо, Кремль на проводе, как дела, Евгений, я те6я искал у Сергея, ты что от него свалил, он в обиде...

– .........................................................................?!

–Ну ладно, ладно, это ни чего...А как у тебя в обще дела-то?

–А как там дела с моим романом?..

–С романом?! С романом?.. А ты разве не в курсах?! Все в курсе, а ты значит нет?! Вот так дела, ты разве не получил гонорара, мы же тебе его на счет положили и продолжаем отчислять проценты, на счет класть, ты что же, в банк не ходишь что ли, ведь в договоре прямо указано – мол так и так, на счет номера такой-то, не помню, ты у себя в договоре посмотри, ну ты даешь старик, мы тут ждем от тебя следующий роман, ищем тебя, все газеты только о тебе, твоей книге и пишут, о тебе и Клинтоне, сейчас только два героя газет, ты да Билли...

Джон с улыбкой смотрел на улицу Аликанте, живущею своей вечерней жизнью под фонарями и за столиками уличных кафе – туристы, проститутки, сутенеры, жигало, альфонсы, полицейские, бомжи, цыгане, чем-то неуловимо отличимые от местных аборигенов, хотя и те, и другие, такие же черные, вертлявые, разноцветно одетые...В рубке надоедливо гудел какой-то голос, болтающий об какой-то ерунде, Джон аккуратно повесил трубку и вышел из кабины. Заплатив по счету, он с удивлением уставился на листок бумаги, странно, о чем это он мог говорить с каким-то там Мюнхеном и где это?..

Теплый вечерний ветерок пахнул в лицо и осторожно вытянул из пальцев счет за телефонный разговор, какой-то договор, какие-то деньги, банк, какая-то суета-сует, надо идти под пальцу, там Люси и ужин, а завтра снова будет день, музыка, люди насыплют немного или много прайса в тарелку, полис издалека пригрозит дубинкой? а ночью снова будут звезды и любовь... Так же как и сегодня, так же как и вчера, так же будет и всегда...

Джон проснулся рано утром от холода, залезшего к нему под дранное одеяло. Рядом сопела в своем личном спальном мешке Люси. Вдали кто-то бегал и кто-то занимался гимнастикой.

Странный сон приснился, видимо крышу срывает, какой-то издатель Николай, какой-то писатель Василий, Сергей с домом, роман, надо же, видимо нужно прекратить мешать траву с вайном, а то уже крыша стала протекать, надо же, даже приснилось, что с Люси я стусовался после романа, кстати, как там я его во сне назвал?.. А, без названия...

Джон повернулся, что-то твердое уперлось ему в бок, он с огромным удивлением вытащил из-под себя кирпич в глянцевой обложке...Ни хера себе...На белом фоне огромными синими буквами было выведено кириллицей – «Роман без названия». Сверху, совсем мелкими буквами – Владимир Борода...

А сначала все было прекрасно.

СПАД ИНТЕРЕСА И ДОЖДЬ.

Над Парижем продлилось нево и все вокруг стало мокрым. Деревья, припаркованые машины, фасады домов, тротуары и мостовая...Усы из-под капотов проплывающих мимо меня редких машин, напоминали волны, разрезаемые форштевнем катеров, фасонистый пиджак и полосатые клешенные брюки мгновенно промокли, раскисли и потяжелев, стали холодить не хуже морозильника, ботинки потерто-золотого цвета хлюпали и издавали неприличный звук... Почти как из кабинки общественного сортира, волосы намокшими прядями липли ко лбу, очкам, щекам, борода служила исправным водопроводом или дождеводом между небом и моей собственной грудью... Одним слово потоп, небеса разверзлись и это был знак свыше. Но я его не послушал и разгребая ногами лужи и потоки, руками ежесекундно протирая заливаемые тут же очки, брел вдоль нескончаемого ряда домов, совершенно не видя ни архитектурных излишеств, ни прочих достопримечательностей Парижа. Только иногда, останавливаясь, я пытался разглядеть за потоками воды нужный мне номер... Но до него было как до неба, как до рая, как до счастья.

В этом дожде я был одинок как былинка, как перст или перс, ни одного прохожего, сумасшедших нет, окромя меня, даже собаку в такую погоду не выгоняет, только я дурак, прусь неизвестно куда, неизвестно зачем... Хотя лично я знал – куда зачем, что ищет он, кинув дом родной и так далее. 268, до нужного мне номера больше сотни домов, может быть вернутся назад, но назад еще дальше, чем вперед, не идти же мокрым, а что, мокрых не пускают, ого, какая глубокая лужа, черт с ней, щузам конец, да что с ними, ох ни чего себе, под водосточную трубу попал, ну все...

Я был мокр, нет, я был полностью мокр, тоже слабое определение, одним словом усы, рубашка, ну я не знаю, волосы на моем личном брюхе и во всех остальных потаенных местах, были так мокры, как будто я собрался мылится... Меня уже стал пробивать озноб, зубы стали выстукивать какой-то ненавязчивый пока еще ритм, что-то на вроде легкого джазца, такого, знаете, ресторанно-эстрадного, без негров и саксов, но впереди еще все впереди, чвак-цвак, брыт-тым-чвак-цвак... Дождь внезапно, как у долбанных классиков, мол как и начался – так и действительно взял и кончился. И сквозь залитые очки с прилипшими прядями волос я увидел вожделенное – нужный мне номер, над воротами красивого дома, без каких либо намеков на домофон. Все было скрыто за железной решеткой времен видимо Наполеона, Вкруг ни одной французской души... А как же попасть туда, ведь са-ми га-ды ад– рес ука-за-ли... Еще немного и я засохну, зубы выбивают чечетку, джаз сменился вульгарной блатной чечеткой, такой знаете – чеп-ца-ца, чеп-ца-ца, шманс-лападрица-ца... 3а решеткой мелькнуло чудо, показался какой-то абориген, выходил абориген боком, стараясь не пропустить меня, такого мокрого, туда, за сетку, во двор красивого здания, куда я так стремился сквозь вселенский потоп через весь Париж пешком, а все потому, что у меня в кармане ни одного сантима французского, черти б их взяли...

Отодвинув аборигена мокрым решительным плечом, врываюсь под неодобрительные взгляды в чистенький, зеленью елок усаженный дворик с блестящими окнами и стеклянными дверями, аж пять подъездов, ой мама!.. И ни на одном нет нужной мне вывески. Ну так может так и надо, ведь КГБ, хоть и перекрасилось в связи с перестройкой, есть оно, организация нехорошая, вот и конспирируются, бедолаги, прячутся... Ну а как же мне их отыскать?..

Какая-то мадемуазель французская, с тонкими ногами, на таком хорошем, французском, что мол потерял, клошар мокрый, то есть если на великом-могучем, бомжара, в нашем чистом огороженном дворе с елками? Так это – тычу совершенно раскисшим номером в нос француженки бдительно-вежливой, мол вот, глянь родимая, мать-тетка, пытаюсь сквозь родную чечетку проговорить хотя б по-английски, мол ищу, но не получается, а из всего французского, знаю только "сова", но птица эта здесь не уместна, но девушка не дура все же, разглядела в комке раскисшем иероглифы незнакомой ей кириллицы и указала рукой – вон тот подъезд.

А он собака, конспирация херова, то же только изнутри рукой или снаружи ключом открывается, и что же мне теперь – сдохнуть возле этого подъезда, сжимая размокший номер «Русского слова» в правой руке...

Кто-то въезжает в Париж на старом, вот-вот сдохнет, так называемом коне, кто серебристым лайнером, птицей чудесной прибывает, кто-то по старинке, поездом есть... Я же приехал стопом.

Просто вышел на окраину, застроенную бетонными панельными башнями знакомого стиля, на окраину Барселоны, это такой городишко завалялся в начале Испании, на побережье самого Средиземного моря, там еще памятник Колумбу стоит, вышел и так запросто поднял руку. Запросто, как будто на окраине Жмеринки, Конотопа или там ну не знаю, Чухановки что ли... И меня сразу взяли. Не прошло и недели... Всего двое суток стопил. Мой дом – моя крепость, так говорят туземцы с туманного острова Альбион, испанцы говорят проще – пошел на... в... и все на великолепном языке Сервантеса. Интересно, старик знал такие слова или нет? Испанцы в большинстве своем считают – во-первых – если у тебя нет автомобиля, то езди автобусом, во-вторых – а вдруг ты террорист-маньяк-грабитель, в-третьих – зачем тебя брать такого – волосатого, бородатого, неизвестно куда едущего, а тут по ти-ви про ЭЙЦС говорят постоянно, то есть про наш родимый СПИД... Дикие люди и только, простопил я двое суток и застопил какого-то сумасшедшего испанца, видимо не смотрящего ти-ви, а потому решившегося меня взять. Потом было много, разных, разговорчивых и не очень, французов и немцев, чайников-частников на блестящих мерседесах-ситроенах и драйверов на огромных, с космическими кабинами, грузовиках-дальнобоях, мелькав автозаправки с мотелями, летел под колеса хайвей, огороженный сеткой и столбами, где-то за ними мелькали городки, мосты и замки, веселые красивые деревеньки, и прочий оживляж пейзажа, разбросанные в непринужденной манере среди лесов и полей великой Франции (Испания давно уж кончилась). Интересно, в букваре у мелких французиков, есть слова про великую и нерушимую или это только русско-советское изобретение?

По пути из Барселоны, что я там делал? Так я и до Парижа к концу рассказа не доберусь, ну ладно, буквально в двух словах – отдыхал от ничегонеделания, подробности в следующий раз, ну значит, из Барселоны до Парижа со мной было множество разнообразнейших приключений. Например, на одной из бензоколонок у меня кончились малочисленные и так, деньги и я испытал легкое чувство, нет, не опасения, а голода, но ЭТО чувство быстро развеял какой-то турист-не турист, одним словом собственник богатого авто, после моего многословного и увы, безграмотно английско-ручного разъяснения, поделился, как сказано в Библии, поделился чем мог и быстро уехал... Были и дождики, ночевки перед даблом, пардон, туалетом, в виду теплоты помещения, что только не перенесет едущий стопом от Барселоны до Парижа путешественник, и нет ни какой благо, вот именно, творительной организации, что б оказала помощь убогому. Нет, не чухонцу, фины как раз с прайсами, то есть с бабками, ну с тугриками-марками-франками-финиками путешествуют, а вот куда же деться волосатому?.. Посвятившему жизнь не цивильному облому, а... а вечному служению на благо и пользу... Ну в общем, хипарю, запутавшемуся в изысках и застрявшему перед довольно таки чистым сортиром на своем тощем бэге, рюкзаке! рюкзаке, с целью поспать, вместо того, что б быстренько добрался до потопа в Париже...

Уф, доехал! Париж встретил легким туманцем, дымком от многочисленных жаровен каштанов, запахло пионерско-лагерным детством, и багрянцем уже воспетым тем самым А.С., гением всех времен и народов... В Париже была осень...

По реке Сене, мимо всех памятников архитектуры и развалом с букинистическим барахлом вдоль набережной на незнакомом мне французском, плыло говно... Не вульгаризм, а правда. Девушки были слегка толсты и во все не задумчивы. Но это был как всегда Париж осенью.

Что это значит – осень в Париже? Тем более для человека с тощим бэгом и остатками поделившегося туриста-не туриста?.. Ну как вам сказать... Ночевать где-либо на вроде Понт-Шалтрез или там в саду Инвалидов уже холодно, дождик будит легким накрапываньем на фейс-морду, дворник шаркает по дорожкам метлой, одним словом, не комфорт. В сквоте, брошенном доме, захваченным местными представителями андерграунда, морды делают, французские, хоть я и по адресу пришел... Немец один дал, видимо вспоминают 1813 год, а что – я их звал что ли в Москву, да еже ли я морды начну делать, за Крым, за Москву сожженную, за Одессу 1918, так меня тогда точно не впишут и придется мне ХЛЯТЬ В Инвалидов сад, ну а после пары ночевок и как раз инвалидом станешь.

Вписали, дали ночлег на обжитом чердаке, так сказать проявили андерграундную солидарность, и действительно – андерграунд и хипарь объединяйтесь! Жрать только не приглашают, так мы и сами с усами, нам приглашение не требуется, сова-сова, ай ноу спик френч, ноу проблем? о'кэй, уан проблем – аи ноу гут спик ингланд, ай спик рашен, ду ю спик рашен? ноу? уй, какая беда, а какую херню вы сегодня сварганили? Ну и месиво, если б понимали – я бы все вам высказал, а так приходится жрать.

В Париж я приехал, как и любой другой приезжающий, если он конечно не турист, с твердой целью определенной – покорить его. Париж то есть... Так как привез гениальнейший роман всех времен и народов. На совершенно оригинальнейшую тему в совершенно оригинальнейшем изложении, совершенно гениальнейшем написании... Про то, как власть совдеповская хипаря по лагерям и тюрьмам трюмовала и жить не давала, как хотел. И приступил я к покорению.

–Алло! Это издательство «Имка-Пресс»?

–Да...

–Я хотел бы встретиться с вами. Я писатель...

–Понимаете, мы имеем материала вперед на два года... И вообще – в Европе спад интереса к русской литературе.

И гудки, гудки, гудки...

Судорожно листаю толстую телефонную книгу, привязанную цепочкой к телефонной будке, бульвар, темнеет, пронизывающий ветерок гонит цветной мусор и пожухлую листву...

–Алло! Это издательство русской литературы...

–Извините, мы печатаем словари и учебники.

И гудки, гудки, гудки... В трубке сплошные гудки, как над фабричным поселком Гандоновка ранним вонючим утром.

Судорожно листаю телефонную книгу, полдень, сиротливое солнце пытается выглянуть сквозь шторы серых туч, слышится гомон французской толпы за спиной, телефонная карта, одолженная у знакомой представительницы альтернативной молодежи по имени Клеманс, подходит к концу... Все когда-нибудь кончается, деньги кончились давно, и кредит на карте норовит закончится...

Судорожно листаю телефонную книгу, висящую на цепочке, из бистро слышен звон посуды и раздражающий запах. Пахнет горячей едой... Хавкой несет, люди, а я уж полмесяца горячего не жрал, да и холодного не вволю. Одних овощей и фактов хоть продавай... После маленького базарчика, торгующего на углу невдалеке от сквота, остается вдоволь, хватает и мне, и сумасшедшей, одетой в несколько пальто, и тому клошару в разорванных кроссовках с испитым иссиним лицом...

Судорожно листаю телефонную книгу... Все. Больше нет издательств, говорящих и печатающих на русском языке. «Русское слово» оставил напоследок, лично, с глазу на глаз, тогда не решатся нахамить, вежливо послать в жопу, за горизонт, ну сволочи...

Иду пешком, делая огромный крюк, так как не имею плана местности города Париж и боюсь заблудится. И в метро боюсь, сел разок, попался контролерам, засветил свою шведскую ксиву, подарок приятеля ив Стокгольма, данные переписали, но хоть и отпустили, но напряг был, ни их на хер... Иду пешком, ориентируюсь по бульвару, от площади Бастилия по этой широкой улице к площади Революции, и эти туда же, площадь Революции, мало им России, так еще и свои сранные революции увековечили...

Это кто мне машет из автомашины, может не мне, так нет ни кого рядом, может все же мне, я же договаривался...

–Здравствуйте. Садитесь скорей, здесь нельзя останавливаться. А я вас сразу узнал по вашему описанию.

Лысоватый, с красновато-альбиносным лицом, с водянисто-голубыми глазами, одет во что-то изжеванное.

–Меня звать Владимир...

–Меня тоже, значит тезки. Вот здесь можно спокойно встать. Ну, давайте ваш гениальный роман.

Нервничая, достаю из сумки три густо исписанных больших тетради и вижу вытянувшееся лицо.

–Так у вас не машинокопия?. .

–Где же я машинку возьму, я думал вы и поможете перепечатать...

–Ну знаете, -

тезка крутит в замешательстве головой и выдает.

–У вас в таком виде не одно издательство не примет. Ни одно... Я то думал...

–И что мне теперь делать?..

–Я вам дам один телефон, это старая графиня, ну дочка графа-эмигранта, она любит помогать разным молодым писателям. Попробуйте, позвоните, желаю удачи, всего хорошего...

Стою на пустом бульваре имени какого-то мудака, сжимая в руках телефон старой графини, почему-то любящей помогать молодым писателям... Надо же, не спросил -ни где живу, ни на что, ни как эмигрировал... А по телефону был вроде бы доброжелательный, представился журналистом, желающим начать свое дело... Издательское... На него случайно, паскуду, выскочил, дозвонившись до какого-то мудацкого издательства, печатающего только на русском, но только религиозную литературу... А я что, роман о революции написал, что ли... Где же больше бога, как не в советских лагерях, чем же мой роман не Новый завет и не Евангелие от Владимира, об грешниках и мучителях, чудесах и чудотворцах, об грядущем приходе мессии, избавящем от семидесятилетнего плена власти бесовской... Ни чего не было интересно тезке, спасибо за телефон ветреной графини, ишь ты, молодых писателей любит... Надо же...

–Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома, после третьего гудка вы можете оставить сообщение для меня и свой номер телефона, я вам перезвоню.

–Алло, я молодой писатель, нелегально бежал из СССР, так как легально выехать не получалось, несмотря на перестройку. Я написал роман, но он у меня в рукописях, а надо в машиной копии, не могли бы мы как-то встретится...

Дождь, пустынный бульвар, голые деревья.

–Алло...

–Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома, после третьего гудка вы можете оставить сообщение для меня и свой номер телефона, я вам перезвоню.

–Алло, я вам звонил и вчера, и позавчера, у меня нет телефона, у меня нет ничего, мне нужна помощь, как писателю, я написал роман, про то, как сидел шесть лет за политику, хотя не занимался ею, я просто хипарь, мне не куда звонить...

Дождь, пустынные улицы, голые деревья.

–Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома...

–Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома...

–Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет...

–Это телефон...

–Это телефон...

–Это...

–Это...

–..............................

Господи, помоги мне, дай силы...

–Я вам звонил, две недели назад, неделю назад, я звонил вам уже двенадцать раз, вы бываете дома или нет?.. Мне нужна помощь, я писатель, я написал роман, мне нужна помощь, у меня нет телефона...

ДОЖДЬ, голые деревья, голый бульвар, голая площадь, голый мокрый Париж...

–Это телефон...

Каюсь, господи, каюсь, я сказал на последний импульсы телефонной карты все, что думал об старой графине, ее автоответчике, и все в том самом духе, и тем самым языком, на котором говорил долгих шесть лет... За высоким забором, потому что другого там не понимают... И еще добавил кое-что из народного – матом, перечислив ее родственников и те позы в сексе, которыми я хотел бы попользовать ее родственников и ее саму... Я думаю, меня все же можно если не простить, то понять. А автооветчик я с тех самых пор просто ненавижу, как личного врага.

Все же я попал за стеклянные двери. Через два часа... Я поднимаюсь по чистой лестнице, чем-то напоминающую лестницу в приличном доме в Питере, подальше от ВОКзалов... Добротные двери с глазками, резные перила и литой метал, фонари на площадках, сквозь цветные стекла-витражи даже пытается мелькать что-то похожее на солнце. Сзади остаются мокрые следы, с меня капает, чавкаю, того и гляди – раскисну напрочь, расклеюсь и развалюсь. Дверь с аккуратной табличкой на французском и русском. Редакция газеты «Русское слово»... Дверь закрыта на замок, ах да – конспирация, надо же, конспирация, и не найдешь сразу, хотя газета продается на любом вокзале в киоске, я последних пять франков потратил на нее, а в ней адрес, вот черт, раскисла... Звоню.

Дверь открывает настороженная особа неопределенных лет, лицо в паутинке морщин, очки, что-то серое одето, ростом не удалась.

–Вам кого?

–Может быть я могу войти, я промок до нитки под этим ливнем.

–Входите, -

все так же по-русски и с очень и очень большим сомнением тянет из себя особа, я оказываясь в святая святых. Коридор обыкновенной питерской комуналки, только не вытянутый, а квадратный, у стен пачки газет, еще какие-то коробки и бумаги, полуоткрытые двери, запах учреждения, несет канцелярией, здесь-то и клепают на зло КГБ или как их там сейчас зовут, газетенку подрывную...

–Понимаете, я писатель, -

особа с недоверчивостью разглядывает мою мокрую бороду и слипшиеся в сосульки длинные хайра.

–Я вам звонил, я написал роман, мне очень, очень нужно увидется с господином Гинзбургом...

–Видите ли, -

особа явно мне не верит, принимая за агента КГБ или как их там.

–Видите ли, мы издаем газету, а не романы, да и в обще – на Западе спад интереса к русской литературе, так что мы вам помочь ни чем не сможем...

–Ну а повидать господина Гинзбурга я могу?..

Мой голос дрожит, нет, не от обиды, я замерз, я то что, мне говорят «пошел вон», так я за последний месяц вроде бы привык, даже как бы...

–Видите ли, господин Гинзбург сейчас находится на симпозиуме в

Германии, симпозиум по правам человека в свете перестройки, очень важная тема, вернется лишь через неделю...

Спускаюсь по лестнице ведущей вниз... Пошло, банально, штамповка, но ведь я был не в подвале, а потому точней не скажешь. В руке бумажка с телефоном господина Гинзбурга... Когда он вернется с симпозиума, да с симпозиума по правам человека, а как же! права человека, я смогу ему позвонить... Только где взять франки на карту, как протянуть эту неделю, но ведь должен же он меня понять, сам чалися за политику, срок мотал, баланду хавал, по трюмам-карцерам гнил... Должен.

Неделя пролетела незаметно. Один андерграундно-панковый тип с дредами на башке подарил мне карту, где-то минут на пять, должно хватить, главное договорится, встретится. Погода установилась на ясно-хмуро, холодно, но без осадков, фрукты-овощи разнообразились старыми багетинами от булочной, там их на ночь выставляют в бумажном мешке, жить можно, спасибо буржуям, неделя пролетела почти незаметно! Прожил я ее в ожидании звонка и разрешении если не всех своих проблем, бог с ними, со всеми, с романом разобраться, а там уж видно будет, куда, как...

–Алло, ваш телефон мне дали в редакции газеты «Русское слово», я писатель, написал роман... Меня перебил сытый голос, голос, не раз слышимый мною в очередях и в общественном транспорте в Совке – крикливый, самоуверенный, самодовольный:

–Послушайте, молодой человек! Сейчас в Европе спад интереса к русской литературе! Но даже не это главное, главное – передайте Родине спасибо за перестройку! Если б не она, нас бы не сняли с финансирования и не было бы спада интереса к русской литературе!..

Давно уже в трубке гудки, гудки, а у меня в голове все голос господина Гинзбурга – передайте спасибо...

И снова пошел дождь.

СЮРПРИЗ ЦЕНОЮ В ШЕСТЬДЕСЯТ СЕМЬ ДОЛЛАРОВ.

1.

...на этом заканчиваю писать, так как всего не расскажешь в письме. Лучше давайте вы всей тусовкой прилетайте сюда, устроим, оттяжный сэйшен! Крепко обнимаю за худые плечи и целую волосатые фейсы. А в мешке для вас сюрприз. Помнящий вас все тот же Алекс.

Алекс оторвался от письма в далекую Россию и задумчиво уставился в даль. На пустынном пляже, совершенно не оборудованном и не цивилизованном, одним словом «фрибич», не было ни одной живой души... Сверху пекло солнце, развалившись на голубом небе без единой тучки– облачка, огромные ленивые волны правильного морского цвета набегали неторопливо на пляж и рассыпались пеной и брызгами, огромные волны Тихого океана... Смешно, местные аборигены кличут океан похипповому – Пацифик Оушен... Мирный мол, не агрессивный... Солнце жарило на совесть, все же Калифорния, не Аляска... Синее небо, легкий бриз, огромные волны, дальше читай у классиков...

Подняв песок столбом, голым смуглым задом рядом плюхнулся Рича, хипарь с бывшей братской Югославии.

–Ты райт вестка? Дома? Ма, па? -