Текст книги "Рыцари свастики"

Автор книги: Владимир Ломейко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Эрика

– Роланд!

Напряженный голос, произнесший его имя, заставил его вздрогнуть. В распахнутых дверях комнаты стояла Эрика. От неожиданности он даже присел. Потом вскочил и бросился ей навстречу. От волнения и невероятности случившегося он совсем растерялся.

– Эрика! Эрика!.. – только и мог произнести он. В груди его неистово плескалось море чувств. Его волны с грохотом разбивались о невидимые скалы, и от этого в ушах стоял странный шум.

Он хотел ее обнять. Но она прижала свои руки к груди, и он натолкнулся на них, как на калитку, захлопнувшуюся у него перед самым носом.

Она смотрела на него с укоризненной улыбкой:

– Что же это ты, Роланд!

– А что? – Он с неподдельным удивлением смотрел на нее. – Ах, это? Пустяки! – быстро бросил он, но тут же понял, что так легко он не отделается.

– Честно говоря, я этого от тебя никогда не ожидала. Как мог ты связаться с этими чудищами из корпораций, да еще разрешить уродовать себя! Моника, подруга Гер да, мне вчера вдруг все открыла. «Знаешь, – сказала она, – я не могу больше молчать. Герд написал мне, что Роланд дрался на саблях и у него шрам через все лицо»…

– Ну вот глупости. Вечно он преувеличивает, – недовольно буркнул Роланд.

Ему было досадно, что о его поединке в подвале замка знало так много людей. Но на Герда обижаться он не мог. Он ему не доверял никаких тайн, и тот с самого начала занимал ироническую позицию по отношению к связям Роланда с корпорацией. Причем он этого не скрывал и всегда откровенно высказывал свое мнение. Роланд постарался перевести разговор на другую тему, однако Эрика мягко, но настойчиво добивалась от него ответа, чем объяснить его вступление в студенческую корпорацию. И странное дело, Роланд, обычно такой независимый и своенравный, не чувствовал против нее раздражения. Ему даже и в голову не пришла мысль о том, что в общем-то она не имела никакого права задавать ему эти вопросы. В любом другом случае он, пожалуй, сухо заметил бы, что все случившееся касается только его лично и поэтому не может быть предметом расспросов. Но Эрика… Ей удалось войти в его жизнь настолько естественно и непринужденно, что ее вопросы не только не задевали его достоинства, но были ему даже приятны. Причем он отчетливо понимал, что предмет разговора его не очень устраивал, но вот форма беседы доставляла ему радостное ощущение. Ему приятны были сами вопросы, ее беспокойство, неподдельное и искреннее, ничего общего не имевшее с чисто показной вежливостью. И ему захотелось постараться объяснить ей свой поступок так, как он его понимал сам перед собой, без утайки.

– Знаешь, Эрика, это все не так просто. Я уже давно слышал о корпорации, о ее традициях, не раз видел совместные встречи членов корпорации. Ты можешь этого не понять, но мне, как мужчине, хотелось быть вместе с ними. Студенчество для меня не только пора познания науки, но и жизни. Я всегда ценил товарищество, союз друзей по духу и убеждениям. Мне хотелось всегда быть среди ребят, за которых я мог бы, не колеблясь, пойти в огонь и в воду. Мужество, мужское достоинство, решимость, товарищеская взаимовыручка и верность – вот идеалы, которые я искал и которым мне хотелось следовать. В семье я этого не видел. Мой старший брат умер в голодном сорок шестом году от дизентерии, больше братьев и сестер у меня не было. Отец всю жизнь был почтовым чиновником. Случайно уцелел во время войны. Как он любит говорить, получил хайматшус 1414
  Хайматшус (нем.) – так солдаты называли получение ранения, не приносящего увечья, которое, однако, давало право на направление в тыловой госпиталь.


[Закрыть] под Сталинградом; он был летчиком, и незадолго до окружения его подстрелил какой-то русский из винтовки. Пуля попала чуть ниже спины, его отправили в тыл на излечение. Так он миновал эту мясорубку. Но жизнь научила его быть осторожным и не совать нос в чужие дела. В школе я еще многого не понимал. А вот стал студентом, и меня неодолимо потянуло к дружбе с сильными людьми. Но так уж случилось, что все, кроме Герда, кого я знал и с кем мне хотелось быть вместе, были в корпорации. Они жили своей жизнью, скрытой от постороннего взгляда строгим ритуалом. Но за ним, как за высоким частоколом, окружавшим этот загадочный дворец, кипела интересная жизнь. Ты видела когда-нибудь, как они идут по городу в своей традиционной форме: черные высокие сапоги, светлые брюки и перчатки, расшитые золотом куртки, широкие ленты через плечо? Идут самозабвенно, не обращая внимания на окружающих, как будто они и впрямь уверены, что весь мир с замиранием сердца следит за их колонной и что всем хочется быть рядом с ними, вместе с ними. И они, Эрика, не так уж далеки от истины. Я не раз видел, как останавливались гейдельбержцы и ветераны на костылях и восхищенно цокали языками. А уж они-то знали толк в этом деле. И, не выдержав, кто-нибудь обязательно отмечал: «А ведь и в самом деле хорошо идут эти парни!» А потом я их видел в старинных пивных, где они снимают для себя отдельный зал, и туда никто посторонний не смеет сунуть носа. Там свои разговоры, свои песни и свои тосты. И знаешь, как неудержимо тянуло к ним! Так хотелось избавиться от мучительного чувства неполноценности!.. Шрам? Ну в конце концов это пустяк, дань традиции, и, кроме того, он не вредил еще ни одному мужчине.

– Вот-вот, – возбужденно прервала его Эрика. – С этого бы ты и начал. И если уж ты откровенно обо всем говоришь, то не стоит умалчивать, что в корпорации открыто говорят: «Шрам от сабли делает мягче любое женское сердце!» Но помни, Роланд, только не мое…

Она вдруг осеклась на полуфразе и смутилась. Он почувствовал, как громко стучит его сердце. Нежная благодарность к ней прилила к его сердцу и сковала его движения. Ему очень хотелось обнять ее, но почему-то теперь сделать это было намного труднее.

– А ты не смотри на шрам, Эрика, – совершенно серьезно сказал он. – Закрой глаза, и ты сразу же забудешь о нем.

Эрика и впрямь закрыла глаза и улыбнулась своим мыслям. Роланд не понял, как это случилось. Но именно в этот момент он ее поцеловал в полураскрытые губы, едва заметно вздрагивавшие в таинственной улыбке. Она не отшатнулась, нет, лишь глаза широко раскрылись, и их радостное удивление озарило ее прекрасное лицо…

Они долго бродили по Гейдельбергу. Роланд показал ей университет, библиотеку; они прошлись по узким улочкам самой старой части города. Он показал ей любимые кабачки, где они сиживают иногда после лекций, в университете. В одном из них они выпили пива. Роланд давно уже не пил такого отличного пива, с такой пушистой пеной, через которую он видел улыбающееся лицо Эрики.

Это чувство он еще не испытывал. Назвать девушку своей было немного загадочно и жутковато. Об этом часто толкуют ребята во время попоек, но он-то знает, что многие говорят это так, больше для бравады, чтобы вызвать зависть у младших, которые доверчиво подставляют им свои розовые уши, почти прозрачные на свет, как у молочных поросят. Он знал также и другое, что о той, настоящей своей девушке говорят очень, очень редко, и уж, во всяком случае, не для похвальбы и не для красного словца.

Эрика, Эрика… Чем объяснить твою необычность, твою особенность, которая выделила тебя среди всех знакомых и незнакомых девушек? Твоя нежная, чуть застенчивая улыбка? Или твой внимательный, неуловимо насмешливый взгляд? Твоя речь, плавная и добрая или же вдруг бурная и стремительная? А может быть, твои руки или твоя походка? Я не знаю, что именно. Каждое в отдельности – это частица тебя, все вместе – это ты, Эрика.

…Роланд осторожно приподнялся на локте, чтобы не потревожить ее. Эрика спала, безмятежно по-детски разбросав красивые руки. Даже во сне, казалось, они совершают плавные движения. И хотя ее руки лежали совершенно спокойно: правая, согнутая в локте, чуть отброшена в сторону, левая вдоль бедра ладошкой кверху, Роланду казалось, что они лишь на мгновение застыли и вот-вот, встрепенувшись, доверчиво протянутся к нему и обовьют его шею. Губами, еще хранившими теплый запах ее рук, он еле слышно поцеловал ее чуть повыше локтя. Это было лишь легкое прикосновение, от которого нельзя было проснуться. Но в это мгновение губы Эрики едва заметно дрогнули в самых уголках. Казалось, только что они были обидчиво надуты, как после легкой ссоры или досады на какую-нибудь оплошность. И вот стоило им лишь слегка дрогнуть в самых уголках, чтобы на лице заиграла загадочная улыбка Монны Лизы – Джоконды.

Роланд не мог отвести взгляда от ее прекрасного лица. Ее голова утопала среди копны белокурых с золотистым отливом волос. Словно застывший водопад, они лежали на подушке прямо перед ним. Он боялся разбудить ее слишком пристальным взглядом. Но не мог оторваться от нее, как будто пил живительную влагу большими, жадными глотками. Он не знал, правильны ли черты ее лица. Он не знал классических размеров. Это не имело для него никакого значения. У нее было красивое лицо. Густые брови, слегка сросшиеся над переносицей, придавали ей несколько суровый вид. Большие серые глаза, которые совсем недавно смотрели на него тревожно и радостно, были закрыты, и ресницы были изогнуты по линии губ. Почему-то он обратил на это внимание. Тонкая переносица, на которой виднелась маленькая черточка, след удара или ссадины, была с маленькой горбинкой.

Роланд закрыл глаза и вновь ощутил девичью твердость ее груди. В душе его запел неведомый голос. Где-то высоко под куполом воздушного замка зазвучали его любимые стихи Бернса:

 
Как ее грудь была нежна,
Как будто ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два этих маленьких холма.
 

В дверь робко, но настойчиво постучали. Роланд осторожно, чтобы не разбудить Эрику, подошел к двери и приоткрыл ее. Госпожа Блюменфельд источала аромат только что испеченного штруделя и свежевыкрашенных волос.

– Господин Хильдебрандт, вы не забыли: сегодня суббота.

– Я очень сожалею, – Роланд постарался быть максимально любезным, – но сегодня я никак не могу принять вашего любезного приглашения.

– Ах, как жаль, господин Хильдебрандт! Сегодня штрудель, как никогда, удался на славу. – Госпожа Блюменфельд стрельнула взглядом в узкое пространство между Роландом и дверью.

– Кто там, Роланд? – раздался голос Эрики.

Женский голос кольнул госпожу Блюменфельд в самое сердце. У нее был такой вид, будто она перевернула на землю весь штрудель в тот момент, когда верхняя корочка слегка зарумянилась.

– В таком случае вы могли хотя бы предупредить меня, – сухо заметила она Роланду и с подчеркнутым достоинством стала спускаться по лестнице.

Дискуссия

Пауль Миндерман явственно ощутил, как сильнее забилось его сердце. Он только что получил сообщение от Вернера Прункмана: Карл Реннтир не приедет на дискуссию. Причина неизвестна, непредвиденные обстоятельства срывают его своевременный приезд. Операция возлагалась полностью на него. Дополнительные сведения будут переданы во время дискуссии.

Итак, дело осложнялось. Было 11 марта, 12 часов 10 минут. Дискуссия с Вальтером Биркнером должна была начаться в 16 ровно в аудитории «Максимум» Гейдельбергского университета. Оставалось менее четырех часов. Нужно было спешить, чтобы перестроить весь ход операции. Роль Миндермана в корне менялась. Из-за кулис он выходил на сцену. Мысль лихорадочно работала. Первое, что надо сделать, – собрать ответственных за участки работы. Их пятеро. Он бросился к телефону-автомату. Хорошо, что среди них Ингрид, секретарша из университетской библиотеки. Только с ее помощью можно надеяться найти кого-либо из студентов в это время. Миндерман с напряжением вслушивался в протяжные гудки телефона. Гудок обрывается.

– Библиотека. Ингрид Крамер у аппарата.

– Наконец-то!

У Миндермана вырывается вздох облегчения…

– Договорились. В четырнадцать двадцать в кафе «Адлер». Я полагаюсь на тебя, Ингрид.

– О’кэй, Пауль.

В ушах Миндермана звучали короткие сигналы и вызывающий голосок Ингрид. «Что бы это могло значить?» – мелькнуло у него в голове. Но в этот момент он был далек от амурных настроений. Предстоял напряженный день. Миндерман бросился по адресу, указанному Прункманом…

Вальтер Биркнер приехал за полчаса. Он поставил свой «таунус» шестидесятого года выпуска на площади перед университетом и огляделся. Нужно было решить, куда идти, чтобы найти организаторов дискуссии. В этот момент из кафе напротив вышли двое молодых ребят и девушка и направились в его сторону. «Спрошу у них», – подумал Вальтер.

– Простите, вы не господин Биркнер? – задал ему вопрос шедший впереди высокий, стройный юноша.

– Да, вы не ошиблись.

– Отлично. Мы вас уже ждем. Курт Фольриттер, председатель Социалистического союза немецких студентов в университете, – представился он.

Подошедшие двое оказались членами этой же организации. Вальтер заметил, что девушка смотрела на него с нескрываемым любопытством. Но сегодня это не раздражало его, а, наоборот, даже несколько подбодрило.

– Вы знаете, я три часа был за рулем. С удовольствием выпил бы чашку кофе и рюмку коньяку. Перед дискуссией не мешает подкрепиться. Думаю, сегодня бой будет не из легких. А на фронте перед атакой солдатам тоже полагалось немного выпить.

Девушка удивленно подняла брови, но тут же улыбнулась. А Фольриттер кивнул головой в сторону кафе, откуда они вышли:

– Здесь отличный кофе.

Они сели за столик у окна. Вальтер заказал себе чашку кофе и коньяк. Студенты отказались – они уже пили, ожидая его. Вальтер попросил рассказать, как предполагается организовать дискуссию. В это время напарник Курта, Руди Зайдель, приземистый крепыш с широкими плечами и квадратной нижней челюстью, встал со своего места:

– Извините. Курт, я позвоню нашим, чтобы они не беспокоились.

– Хорошо, – кивнул Фольриттер и, затянувшись сигаретой, приготовился ответить на вопрос Биркнера. – Дискуссия будет проходить в аудитории «Максимум». Я думаю, соберется человек четыреста, интерес среди студентов большой.

За столом президиума, кроме вас и вашего оппонента, господина Реннтира, будут председатель РЦДС, Круга христианско-демократических студентов, Леопольд фон Гравенау и я.

Биркнер внимательно слушал.

Руди Зайдель подошел к телефону, который стоял на стойке бара. Биркнеру бросилось в глаза, что во время телефонного разговора он стоял не спиной к ним, а боком, повернув лицо в их сторону, хотя эта поза была наименее удобна для него. Лицо Зайделя было бесстрастно, но напряженно. Он слегка прикрыл трубку рукой и косил взглядом в сторону хозяина кафе, который нес кофе посетителю в другое конце зала.

«Тьфу ты, какая чертовщина лезет в голову!» – со злостью подумал Биркнер и отхлебнул кофе.

– Каждый из вас излагает свои взгляды в течение четверти часа. Затем взаимные вопросы. И только потом студенты могут включиться в общую дискуссию.

– Да, лихо придумали, – засмеялся Вальтер. – Мы, значит, вроде бойцовых петухов перед вами. Раззадорили вас, а потом вся орава ринется на нас. Что ж, надо отдать вам должное: психологически все продумано до тонкостей. Свидетелю спора всегда кажется, что он-то знает самые сильные аргументы, но, будучи первое время лишен возможности участия в словесной битве, он весь дрожит от нетерпения и лишь сглатывает слюну. Но когда он дождется своего часа, тогда берегись…

Курт рассмеялся.

– Это вы правильно заметили. Только ведь у вас будут не одни лишь противники, но и сторонники. Кстати, предварительный обмен мнениями показал, что при известных различиях во взглядах на ряд вопросов большинство членов нашей организации считает вас своим фаворитом, а правые – за Реннтира.

– Значит, меня уже заранее причислили к левым? – спросил Вальтер. – А если я не левый, не правый и не центрист, а просто обыкновенный, нормальный?

– Нормальных сейчас нет, – убежденно заявил Курт. – У каждого должен быть свой курс. Ну, нам пора.

Они поднялись. Глоток коньяка приятно согрел Вальтера. Кофе освежил его. Он ощутил в себе бодрость и некоторое волнение. Он еще не был избалован большими аудиториями, и лампенфибер 1515
  Лампенфибер (нем.) – волнение, испытываемое перед каким-либо выступлением перед публикой.


[Закрыть] давал о себе знать.

Перед входом в зал, где должна была состояться дискуссия, Вальтер увидел большое объявление: «Куда идет Федеративная республика? В дискуссии участвуют: сотрудник газеты «Ди Глокке» Вальтер Биркнер и штудиенрат Карл Реннтир».

Они вошли. Аудитория «Максимум» была расположена полукругом – в виде амфитеатра. Внизу были составлены торцами два стола, за которыми уже сидели двое. Вальтер с интересом оглядел лысеющего господина лет тридцати пяти с настороженными глазами. «Я думал, однако, что Реннтир старше». Навстречу ему поднялся высокий худой блондин.

– Леопольд фон Гравенау, председатель РЦДС. Разрешите представить вам нашего второго гостя – господина Пауля Миндермана. Досадная неприятность: господина Реннтира до сих пор нет. Но мы не можем отменять дискуссию, все уже собрались.

– Видите ли, господин Биркнер, – включился в разговор Миндерман, – я должен был после дискуссии ехать вместе с господином Реннтиром в редакцию нашего журнала, но, поскольку его до сих пор нет, я рискну, если вы не возражаете, изложить его взгляды и подискутировать с вами.

Все это было неожиданно и существенно меняло обстановку. Вальтер почувствовал, как в нем накипает раздражение. Он готовился к схватке со своим главным противником, а здесь какой-то непонятный оппонент, для него неизвестный и, уж во всяком случае, менее значительный 1616
  Здесь игра слов: Mindermann в буквальном переводе – менее значительный человек.


[Закрыть]. Но выбора у него практически не было. Отказаться в этих условиях – значило сдаться без боя. И он принял новый вызов.

Собравшиеся приняли сообщение об отсутствии Реннтира по-разному. Справа от Вальтера, там, где находились левые скамьи, раздались возгласы «пфуй!» и выкрики неодобрения. На правых скамьях многие встретили это известие довольно хладнокровно. «Что же, им все равно, с кем встречаться? – удивленно подумал Вальтер. – Не может быть. Тогда бы их здесь не было. Неужели они уже знали об этом? Но ведь Миндерман сказал, что для него опоздание Реннтира – полная неожиданность…»

– И поэтому мы просим господина Биркнера начать, – донесся до него голос Фольриттера.

Биркнер поднялся и подошел к небольшой кафедре, стоявшей справа.

– Прежде всего я хотел бы поблагодарить за приглашение выступить перед вами.

Вальтер почувствовал, как притихший зал внимательно вглядывался в его лицо. Он знал, что каждый из сидевших перед ним студентов хотел уже сейчас, не дожидаясь, пока он выскажет свое кредо, найти в его лице и облике черты, которые бы подтвердили уже сложившееся мнение о нем. Тем, кто пришел сюда, была известна история о нем, именно история, но не его взгляды. И сегодня он должен добиться от них не просто расположения к себе, замешанного на любопытстве, но завоевать среди них единомышленников и сторонников. Иначе не стоило сюда ехать. Он не просто популяризатор своих взглядов. Он нуждается в союзниках, без которых его неминуемо растопчет угрюмая масса филистеров, подстрекаемая разозленными великогерманцами.

– Не думаю, что среди вас найдется хоть один, кого бы не тревожил этот вопрос. Куда же идет Федеративная республика? Мы все ищем ответа на этот вопрос, от которого зависит наше будущее. Но мы гораздо реже думаем о том, что ответ на этот вопрос в конечном счете зависит от позиции каждого из нас. Многие сознательно избегают этой мысли, потому что им не хочется чувствовать своей причастности к определению судьбы своего государства, потому что им претит сама мысль об ответственности. Это и есть самое страшное – оставить свое будущее на произвол властей, которые даны нам свыше.

– Может быть, даже от бога? – ехидно вставил Миндерман.

В зале засмеялись. Правилами дискуссии разрешались только реплики со стороны оппонента.

– Вы совершенно правы, господин Миндерман, – серьезно ответил Биркнер, как будто не понял подковырки. – Депутат баварского ландтага от Свободных демократов доктор Хильдегард Хамм-Брюхер, которая занималась проверкой школьных хрестоматий, приводила такие выдержки из них: «Мы должны слушаться начальства, так как его власть исходит от бога», «Всякая государственная власть основана на воле божьей. Авторитет и послушание поэтому… от божьей милости». Это к вопросу о боге и воспитании молодых граждан Федеративной республики. Главная цель здесь, видимо, заполучить верноподданных, покорных ослов, которые всегда будут идти впереди 1717
  Здесь игра слов: существует немецкая пословица: «Осел всегда идет впереди».


[Закрыть] по протоптанным тропам войны.

На правых скамьях раздались протестующие выкрики.

– К сожалению, я не преувеличиваю, мои дамы и господа, – твердо продолжал Биркнер. – Мои опасения за будущее питает наше равнодушие к ошибкам прошлого, и даже, я бы сказал, больше: сознательное стремление некоторых наших ответственных инстанций оправдать это прошлое, возвеличить его и восстановить в будущем его попранное достоинство. Недаром в школьном учебнике истории, вышедшем в 1960 году, практически прославляется нацизм, который «много создал и по-своему осуществил некоторые здоровые идеи». Но дело не ограничивается школой. Государство, в котором лица, участвовавшие в преступлениях нацистского режима, получают пенсии, в десять раз превышающие пенсии, получаемые родственниками их жертв; государство, в котором вопреки официальным заверениям в обратном нацистские судьи и прокуроры, участвовавшие в страшных преступлениях, восседают в прежних мантиях и вершат так называемое правосудие; государство, где руководство вновь узурпировала финансовая олигархия прежних монополий, – такое государство обрекает себя на моральное осуждение всех думающих людей.

На левых скамьях, где сидели в основном члены ССНС и сочувствующие, раздался дружный стук костяшками пальцев 1818
  Таким способом в Германии студенты выражают одобрение.


[Закрыть]. В ответ прозвучали свист и улюлюканье с противной стороны.

– И еще больше настораживает тот факт, – продолжал Биркнер, – что растут силы, требующие прихода сильной личности, которая бы покончила с «либеральными хлюпиками» и навела бы порядок в нашем доме. Знакомые речи, и слышим мы их от господина Реннтира. Это он призвал в журнале «Национ Ойропа» возродить «здоровый немецкий дух и вновь обрести утерянное чувство национального достоинства». Нас не обманут эти россказни о восстановлении национального величия, речь идет об апелляции к национальному высокомерию и самодовольному зазнайству бундесбюргеров 1919
  Бундесбюргер – гражданин ФРГ.


[Закрыть]. Снова, как прежде, поклонники тоталитарной диктатуры разжигают старые великогерманские страсти, чтобы сесть на шею сначала своему, а потом и другим народам. Снова, как прежде, ставка сделана на невежество большинства населения и на моральное самомнение, которым мы все отравлены с детства, так же как наши родители и прародители…

– А теперь я требую дать слово немцу! – заорал истошным голосом Миндерман. – Время этого господина истекло, так же как и наше терпение. Пора, наконец, прекратить поливать грязными помоями все, что называется немецким.

Биркнер хотел прервать его, но Леопольд фон Гравенау постучал пальцем по циферблату своих часов и развел руками, давая понять, что на стороне Миндермана регламент. При этом он не скрывал своего злорадства. А меж тем Миндерман с успехом нагнетал в зале атмосферу пафоса и оскорбленного национального достоинства.

– Нас действительно волнует прошлое и будущее нашего народа. Но не так, как предыдущего оратора, который выдвигал свои чудовищные, я не боюсь этого слова, именно чудовищные обвинения против наших отцов, матерей, братьев и сестер. Я спрашиваю вас, сидящих в этом зале: до каких пор мы должны носить платье кающегося грешника?

На правых скамьях дружно застучали по пюпитрам.

– Никаких преступлений в национал-социалистской Германии не было! – ударил себя в грудь Миндерман. Биркнеру показалось, что он ослышался. – И нечего немецкий народ превращать в банду уголовников. Клевета стала главными чернилами, которыми пользуются наши мараки с восточными симпатиями. Именно из-за них наш народ заставляют погрязнуть в моральном самокопании. Политическое бесплодие нынешних партий требует от всех национально мыслящих немцев решительных действий.

Иначе дряхлеющий организм нашего государства не родит достойного преемника. Обладать властью тоже надо уметь. В противном случае власть изменит слабосильным. Она, как женщина, предпочитает иметь дело с сильной личностью.

– Вот именно, – громко заметил Биркнер, заставив Миндермана вздрогнуть. – Только не власть, а вы сами тоскуете по этой личности и вместе с ней – по власти.

В зале поднялся шум, слышны были возгласы одобрения и протесты.

– Мы не позволим спровоцировать себя такими репликами, – с вызовом заявил Миндерман, глядя в сторону Биркнера. – Все немцы, чувствующие ответственность за свой фатерлянд, должны проявить сегодня выдержку и бдительность. Главный враг находится в наших собственных рядах. И снова, как уже бывало не раз в германской истории, над всеми истинными патриотами нависла угроза слева. Нам грозят нанести удар кинжалом в спину. Вновь слышны голоса пораженцев, требующих сократить наш бундесвер и отказаться от новейших средств вооружения. А я заявляю твердо: чтобы выжить, мы должны вооружаться. Нам нечего уповать на Америку и на Францию. Они наши союзники поневоле, и им чужды наши подлинные интересы. И мы должны помнить, что нас уже не раз предавали в прошлом. У Федеративной республики много могущественных союзников, но у нас мало искренних друзей. И чем сильнее мы будем становиться, тем меньше нам будут доверять. Поэтому уже сегодня нам нужно думать о будущем, в котором мы можем положиться только на самих себя…

– И на свои ядерные силы! – вставил Биркнер.

Слева. – стук костяшками пальцев, справа – возгласы возмущения.

– Вот именно, на свои собственные ядерные силы, чтобы постоять за себя перед натиском противника, вооруженного атомной бомбой. Вот почему мы протестуем против дискриминации немцев. Мы не второсортная нация! У нас было великое прошлое, и у нас есть все основания претендовать на великое будущее!

Миндерман сел и достал платок. Пафос – дело впечатляющее, но и достаточно потогонное: он не спеша вытирал лицо. Зал бушевал, отдельные выкрики смешались в сплошной гул. Было ясно лишь одно: правые скамьи, раззадоренные оратором, энергично поддерживали его лозунги. Слева огрызались, но гораздо менее агрессивно. Леопольд фон Гравенау, выждав несколько секунд, перекричал этот шум:

– Мы выслушали обоих представителей. А теперь ваше право задавать вопросы. И пусть в споре победит сильнейший!

– А я думал: истина, – сказал ему Биркнер, но фон Гравенау ничего не ответил: либо было слишком шумно, либо он считал, что отвечать ниже его достоинства.

Мгновенно вырос лес рук. «И почти все справа, – с горечью подумал Биркнер. – Да, подготовились они неплохо. Старая истина: зло всегда активнее, чем добро».

Леопольд фон Гравенау на правах председателя выбирал в зале спрашивающих.

Встал Дитрих из группы «Железных рыцарей».

– Не считаете ли вы, господин Биркнер, что назрело решение отменить запрет Компартии Германии?

Вальтер чувствовал явный подвох в вопросе, но отступать было некуда.

– Я могу только сказать, что очень многие сейчас в Федеративной республике выступают за отмену запрета КПГ, и я думаю, что ее легализация вряд ли бы повредила нашему авторитету за рубежом – скорее, наоборот. А у себя дома мы бы, наконец, увидели демократию в действии.

Последние слова его потонули в издевательских выкриках:

– Зачем сюда пускают красных?

– Нам не нужны агенты с Востока!

Миндерман отдыхал. Хорошо налаженная машина действовала. В наиболее напряженные моменты он наклонялся к Курту Фольриттеру и что-то говорил ему на ухо. Тот был явно растерян ходом дискуссии. Он пытался понять, что ему говорит Миндерман, и выбывал на несколько минут из игры.

Миндерман тем временем стал проявлять беспокойство и частенько поглядывал на входную дверь.

Леопольд фон Гравенау отыскал глазами Роланда Хильдебрандта. Тот сидел явно возбужденный. Их глаза встретились, и Роланд поднял руку. Фон Гравенау назвал его имя.

С самого начала дискуссии Роланда не покидало странное чувство жалости к этому Биркнеру. Он почему-то ставил себя на его место, и ему становилось даже немного не по себе. Действительно, какая-то странная история: этот молодой журналист был здесь чужой и незнакомый всем. Уже только поэтому у него было мало шансов завоевать себе сторонников. Не то что Пауль Миндерман. Тот был уже здесь во второй раз, успел со многими перезнакомиться. У него был общительный, веселый характер. Он знал массу веселых историй и анекдотов и мог даже угостить кружкой пива, когда вспоминал о своих студенческих днях.

А когда Роланд услышал выступление Биркнера, он поразился еще более: что за наивность думать найти себе поддержку таким непопулярным способом – понося своих же соотечественников.

Когда же на левых скамьях поддержали Биркнера, Роланд вначале даже немного обрадовался за него. Все более настойчивая поддержка слева, однако, вызвала у него удивление, а затем и раздражение. За кого он их принимает, за дураков или духовных кастратов? Вопрос Дитриха и ответ Биркнера окончательно восстановили против него Хильдебрандта. Только скрытый коммунист мог отважиться на такие заявления. Взгляд Леопольда фон Гравенау словно подтолкнул его. Роланд встал.

– Господин Биркнер, а как быть с нашими восточными областями? Может быть, отдать их тем, у кого они сейчас находятся, чтобы быть от греха подальше?

Вальтер понимал, что он должен идти дальше по тонкому льду коварной дискуссии.

– Независимо от наших с вами чувств по этому поводу мы должны признать послевоенную реальность: границы по Одеру и Нейсе и существование двух немецких государств…

Ему не дали договорить. Вся правая сторона стучала пюпитрами и ногами, многие кричали, кто-то подвывал.

В этот момент встал Миндерман. В руках у него был лист бумаги, который ему только что принесла секретарша университетской библиотеки Ингрид Крамер.

– Прошу спокойствия, господа, – срывающимся голосом начал он. И когда шум стих, продолжал: – Только что получена экстренная телефонограмма из Рансдорфа, где проживал и учительствовал Карл Реннтир. Я зачитываю текст, переданный для печати: «Вчера, десятого марта 1964 года, штудиенрат из Рансдорфа Карл Реннтир покончил жизнь самоубийством. На основании показаний свидетелей предполагается, что причиной насильственной смерти явилась непрекращающаяся травля в печати против Карла Реннтира. Безответственные элементы из левых изданий неоднократно выступали против Карла Реннтира с наглыми выпадами и клеветническими нападками, обвиняя его в симпатиях к правому радикализму и в националистических замашках. В последние дни эта травля достигла неимоверных масштабов и переполнила чашу терпения…»

Голос Миндермана сорвался, и спазмы сдавили ему горло. Но он сумел взять себя в руки и обратился к залу:

– Это не самоубийство, мои дамы и господа. Это рафинированное убийство. Ненависть и злоба вложили пистолет в его руку. Вот она, хлипкая демократия в действии, когда левые экстремисты могут вогнать в гроб истинного патриота. И наше молчание будет молчанием сообщников…