Текст книги "Рыцари свастики"

Автор книги: Владимир Ломейко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

В плену подземелья

Очнулся Роланд от холодной сырости. Он с трудом открыл глаза. Сознание медленно возвращалось к нему после долгого и неизвестного отсутствия. Что-то больное и неуклюжее мешало ему во рту. Наконец он сообразил: это был его собственный язык, рассеченный от удара в челюсть. Мысли в голове ворочались медленно и болезненно. Их хотелось поймать на кончик языка и выплюнуть. Но они были вязкие и аморфные и никак не поддавались. В конце концов Роланду удалось собрать их вместе, как мокрую, вязкую глину, и слепить нечто примитивное и бесформенное, отдаленно напоминавшее один-единственный конкретный вопрос: «Где я?»

Мрачное, сырое подземелье давило на него и лишало способности ориентироваться. Но организм не сдавался и находил все новые и новые потайные закрома, где хранились последние остатки сил. Это был неприкосновенный запас на случай непредвиденных критических обстоятельств.

Эти силы, найденные в последний момент, вливались в ослабевшее тело, заставляли его двигаться и сопротивляться.

Роланд различал уже темные фигуры людей, которые молча копошились у стены сбоку от него. Он не мог понять, чем они занимались, да это, собственно говоря, его сейчас мало интересовало. Главное все-таки, где он находится? Он обвел глазами помещение. Тусклый свет фонаря в противоположном углу освещал лишь небольшую часть подземелья, выделяясь расплывчатым бликом в темноте. Роланд скользил взглядом по мрачным стенам. У него появилось пока еще неясное, но тревожное ощущение, что он уже здесь раньше был. Роланд гнал от себя эту нелепую мысль. И вдруг он вздрогнул: знакомый потолок вороном пошел на него. Он закрыл глаза и постарался успокоиться. Нет, сомнений быть не могло: он снова в подвалах замка, в том самом зале, где два с лишним года назад его посвящали в члены студенческой корпорации, где он проходил испытание кровью.

Темные тени, напоминавшие человеческие фигуры, перестали шевелиться, собрались вместе и вытянулись в одну шеренгу. Самые крайние держали горящие факелы, пламя которых освещало мрачный зал. Роланд вглядывался в стоявших людей, но узнать никого не мог. Все они были в темных длинных балахонах, перехваченных на поясе веревкой. На лица были надеты черные маски с разрезами для глаз. Они стояли молча и не двигались. Один из них – тот, что был сбоку от Роланда, отдавал указания коротко, отрывисто. Его голос звучал неестественно под сводами подземелья, и Роланд не мог различить в нем ни одной знакомой нотки. По знаку этого человека – вероятно, главного – двое вышли из шеренги и подошли с двух сторон к Роланду, который сидел, прислонившись к стене. Они подхватили его под руки и подняли. Так они стояли рядом с ним, держа его за руки все то время, пока главный говорил обвинительную речь.

– Для нашей корпорации сегодня день позора и час испытания. Мы, избранные тайным указующим перстом нашего магистра, представляем здесь волю наших товарищей, каждый из которых верит в наше справедливое решение…

Голос главаря звучал торжественно и размеренно, как бой колоколов по безвременно усопшему. И Роланд вспомнил много раз слышанные от Леопольда рассказы о тайных судах чести, которые устраивают члены студенческих корпораций над теми, кто нарушил клятву и корпоративные законы. По обычаю все члены корпорации приходят на ночное заседание в балахонах и масках. Магистр корпорации, вытянув руку вперед, назначает членов суда. Все, на кого показывал его палец, входили в состав присяжных. Первый назначенный становился главным обвинителем. Такой способ имел то преимущество, что оставлял в тайне выбор, исключая дальнейшую ответственность избранных. Их никто не знал, и они не знали друг друга, разве что по особенностям походки! Только магистр по одному ему известным принципам мог ориентироваться в выборе членов суда. Но это оставалось его личной профессиональной тайной.

– Наш бывший товарищ совершил тяжелейшее преступление против корпорации, против своих друзей, прошедших святое испытание кровью. Он нарушил клятву и традиции корпорации. Нет, это особый случай. Роланд Хильдебрандт избил своего товарища по корпорации, когда тот исполнял священный долг немецкого патриота, защищал честь нашей нации от нападок левых экстремистов.

Роланд слушал слова главного обвинителя, и перед его глазами вновь вставала сцена около автобуса. Разъяренные лица нападающих и поднятая рука с железным прутом, готовая обрушиться на Эрику. Неужели все это не известно всем тем, кто вершит этот иезуитский суд? Какая гнусная комедия! Возмущение несправедливостью наполнило сердце горечью.

Справедливость! Какое благородное слово! Как много надежд связано с ним у каждого человека! И пожалуй, нет другого понятия, которое каждый воспринимал бы по-своему. То, что справедливо для одного, зачастую оборачивается самой черной неблагодарностью для другого. То, что одних возмущает своей несправедливостью, для других кажется естественным и даже благородным. Кто на свете может быть беспристрастным судьей в этом споре? Извечная тоска человека по справедливости есть выражение его непрекращающихся поисков истины. «Истина всегда конкретна», – говорили древние мудрецы. Но ведь и жизнь каждого человека – совершенно конкретная неповторимая истина.

И где судья многострадальной справедливости? Не собственная ли это совесть каждого честного человека? А если она спит? Или ее усыпили дурманом фанатизма, ложной информацией или злоумышленным внушением?

Разве может он, Роланд Хильдебрандт, до вчерашнего дня их товарищ и собрат по университету и корпорации, переубедить их, доказать, что не мог поступить иначе? Чтобы они поняли его, они должны были бы прожить его жизнь и прочувствовать все события его чувствами. Но разве это возможно?

Сознание собственного бессилия перед неумолимым роком судьбы парализовало его волю и способность к сопротивлению. Он знал, что магистр корпорации достаточно умен и хитер, чтобы не назначить в число присяжных его друзей. Перед воспаленными глазами Роланда возникло надменно ухмыляющееся лицо Леопольда фон Гравенау. «Всякая стихийность – для непосвященных. Но для вершителей судеб нет неизвестного. Магистр корпорации знает каждого в лицо и так же хорошо каждого в маске». Интересно, а есть ли среди них Леопольд? Роланд внимательно смотрит на стоящих перед ним. Среди балахонов есть один длинный как жердь. Может быть, он? Нет, у этого не такая осанка. Леопольд никогда не опускает свой подбородок.

Да нет, конечно же, нет!

Он никогда не делает сам грязной работы. Ее поручают другим, а Леопольд предпочитает быть среди вершителей судеб.

– Нет и не может быть прощения тому, кто попрал святые законы товарищества. Поднявшего руку на члена своей корпорации ждет всеобщее осуждение и проклятие нашего братства.

Голос обвинителя дрожал. Его негодование, взвинченное собственной экзальтацией, достигло предела.

– Прежде чем вынести наше решение, мы обращаемся с последним вопросом к Роланду Хильдебрандту: как он сам оценивает свой поступок и что может сказать в свое оправдание?

Наступила мертвая тишина. Раздавались лишь легкие потрескивания смолы на догоравших, факелах. Роланд почувствовал, как огромная тяжесть надавила ему на плечи. Он с трудом разнял запекшиеся губы. Во рту был чужой язык. Он был неповоротлив и непослушен. И Роланд не знал, поняли ли они те слова, что он произнес:

– Каждый из нас не только член корпорации, но и человек. Избивать женщину недостойно мужчины. Так меня учила моя мать, и я благодарен ей за это. Моя совесть чиста, и я не ищу оправданий.

Он замолчал. Наступила томительная пауза. Может быть, они ждали, что он скажет еще что-нибудь. Но Роланда охватило полное равнодушие. Он знал, что его участь решалась не здесь. Она была предрешена магистром, который слал сюда своих людей, которые неукоснительно выполнят его приказ.

Обвинитель резко повернулся и направился в боковое помещение, туда, где была раздевалка «железных рыцарей». За ним гуськом двинулись присяжные. Около Роланда остались лишь его двое телохранителей. Ушедшие совещались недолго.

Снова та же обстановка. И обвинитель оглашает приговор:

– За нарушение корпоративных обычаев и законов, за попрание святых принципов товарищества, за предательство интересов корпорации и национального долга, за измену клятве крови лишить Роланда Хильдебрандта высокой чести члена нашего братства и осудить его на одиночество с собственной совестью до полного осознания вины и раскаяния.

В то же мгновение телохранители потащили Роланда к тому месту, где копошились до этого присяжные. Не успел он еще постичь смысл приговора, как на руках его замкнулись тяжелые чугунные наручники, прикованные цепями к каменным глыбам подземелья. Цепи были из массивных колец. Но самое страшное заключалось в том, что они были настолько коротки и прикованы достаточно высоко, что Роланд мог лишь стоять, полуопустив руки, или же повиснуть на них всем телом. Иезуиты недаром шефствовали над студенческими корпорациями, и, как правило, магистры были членами этого ордена.

Судьи молча ушли, оставив Роланда в одиночестве. И в удаляющемся шуме их шагов звучали слова:

«…до полного осознания вины и раскаяния».

На грани безумия

Роланд давно потерял счет времени. Он впал в полузабытье, наполненное кошмарными видениями. Тело, избитое ударами ботинок и кулаков, усталое от неестественной позы, одеревенело и больше ему не подчинялось. Цепи приковывали его к стене и не давали возможности двигаться. Когда руки затекали от напряжения и одинаковой позы, он двигал ими. Но он не мог ни лечь, ни сесть в нормальной позе. Если он сползал все же на пол, скользя спи-ной по стене, короткие цепи тянули вверх его руки и он напоминал фигуру сидящего, распятого на стене. Его окружала полнейшая темнота и затхлая атмосфера глубокого подземелья. Молодой, сильный организм сопротивлялся изощренному насилию. Но позиции были слишком неравны. И, оказывая отчаянное сопротивление, он все же сдавал их одну за другой. Вскоре к этим мучениям добавились муки голода и жажды. У Роланда начались галлюцинации. Он впадал в странное состояние. Ему чудились прекрасные видения. Вот он на берегу реки. Летний день. Он в окружении незнакомых, но доброжелательных людей отдыхает под сенью огромного дуба. Рядом стоят столы с обильными угощениями и напитками. Он с наслаждением уничтожает их, но не чувствует никакого насыщения. Роланд набрасывается на кушанья, он готов расправиться один со всем, что наставлено на столах. Но все эти айсбайны 3636
  Айсбайн – немецкое блюдо, свиная нога.


[Закрыть], свиные отбивные и котлеты, ветчина и колбасы, сочные, толстые, красивые, ускользают из его рук и не оставляют никаких ощущений. Когда он приходит в себя, действительность мстит грезам, и муки голода и жажды загоняют раскаленные гвозди в желудок и горло.

Роланд не знал, сколько дней он провел уже в подземелье. Сюда не проникали ни свет, ни звуки, и течение времени, казалось, остановилось, как река, скованная льдом. Он знал, что где-то в глубине под толщей льда так же, как прежде, текли воды, но на поверхности была застывшая мертвая зыбь. Умом он понимал, что время не замедлило свой бег, оно так же, как и прежде, отсчитывает секунды, минуты и часы; но чем дальше уходил от него тот яркий солнечный день, когда он на мгновение увидел Эрику и искаженное злобой лицо Дитриха, тем труднее ему было убедить себя в том, что время существует. Оно представлялось ему теперь в виде огромных старинных часов, помещенных в глубокой пещере. Часы состояли из множества колес и колесиков разной величины. Одни из них вращались медленно, другие быстрее, а самые большие делали едва уловимое движение. И если долго и пристально смотреть на эти большие зубчатые колеса, они совсем перестают двигаться, как будто взгляд, словно паутина, опутывает их и тормозит вращение. В пещере было темно и сыро, и Роланда часто охватывал страх. Сырость легко могла поразить часовой механизм, нарушить его тонкий, размеренный ход и прекратить бег времени. И тогда он знал: наступит полный мрак и небытие, потому что вне времени нет жизни. Иногда ему украдкой удавалось пробраться в пещеру к гигантским часам, и он осторожно смахивал с них пыль и протирал бесчисленные колеса и колесики. Это был изнурительный труд, отнимавший все его силы, изматывавший его так, что он терял сознание. А когда он приходил в себя, его усталые руки, прикованные цепями, безжизненно свисали со стен, как старые плети.

Муки жажды достигли предела. Сухой, шершавый язык больно обжигал нёбо. Роланд давно уже насухо облизал кусочки стены с обеих сторон, куда он мог дотянуться. Приближалась агония…

В этот момент под сводами подземельного зала послышались глухие шаги. Для слуха Роланда, отвыкшего от всех звуков, шаги чудились поступью тяжеловеса-великана. Темная фигура, закутанная в балахон, приблизилась к нему и молча приставила к губам флягу с водой. О, какое это было блаженство! Прохладные струи воды упали на горячие губы и спасли его желудок, который неминуемо должен был расплавиться. Жадными глотками он пил чудодейственную влагу, и она возвращала его к жизни. Таинственный посетитель поднес к его рту тюбик и выдавил питательную пасту. Они были «гуманны». Они не хотели, чтобы он умер. Они желали продлить его мучения.

Роланд слизал с верхней губы капли драгоценной воды. Жажда теперь мучила намного сильнее.

– Еще! – умоляюще прошептал он.

– Еще будет, когда придет раскаяние, – ответила маска, и Роланд узнал голос Фрица Радке по прозвищу Хорек.

Роланд вспомнил: Фриц, как тень, всегда следовал за белобрысым Дитрихом и послушно выполнял все его указания. Между ними существовали какие-то странные отношения, напоминавшие рабскую преданность невольника, с детства приставленного к своему господину. Дитрих никогда открыто не показывал свою власть над Фрицем, но болезненное подчинение последнего первому ощущалось всегда. Фриц отличался хитрым и боязливым характером, наглой подловатостью натуры и полнейшим отсутствием жалости к животным. Он проявлял свой садизм втихомолку, исподтишка, чтобы это не было известно другим. Однажды его застали за избиением кота, которого он посадил в нейлоновую сетку и подвесил к потолку. Он бил кота ремнем, видимо, очень долго, так что даже сам выдохся. Когда товарищи по общежитию вошли в его комнату, он стоял с ремнем в правой руке, вытирая левой, пот со лба, и глядел странными, блуждающими глазами на затравленное животное. Оказалось, кот сожрал кусок колбасы, и ему очень дорого обошлась такая неосмотрительность. Против своих товарищей Радке подличал тихой сапой и заблаговременно удирал в кусты, когда чувствовал опасность. Прозвище Хорек, данное ему за характер и маленькие хитрые глазки, прочно укрепилось за ним с первого курса.

Он, видимо, не должен был разговаривать с Роландом, и фраза вырвалась у него случайно, как накипь злорадства желчной натуры. Хорек тут же трусливо метнулся в сторону и исчез из зала. И снова вязкая тишина обволокла Роланда.

Следом за Хорьком пришли крысы. Роланд скорее их почувствовал, чем увидел. Темнота кипела их движениями. Шорох жадных крысиных лап неприятно скреб барабанные перепонки. Роланд понял, что крыс притащил Хорек. Он и раньше проделывал такие штуки. Ловил в крысоловку этих отвратительных животных и подолгу выдерживал их в большой клетке, моря голодом. А потом, когда они становились худющими, с отвислыми боками и злыми вытянувшимися мордами, он бросал к ним в клетку хилого кота.

Роланда даже передернуло, когда он вспомнил, как об этом рассказывали те студенты, которым Хорек в пьяном виде раскрывал свои увлечения.

Крысы быстро обшарили все подземелье, но поживиться здесь особенно было нечем. И они постепенно стали обнюхивать Роланда. Временами ему даже казалось, что он чувствовал короткие всасывающие движения их жадных носов. Когда, обнаглев, они подходили совсем близко – так, что задевали его своими упругими хвостами, он в бешенстве их расшвыривал ногами. Они нехотя ускользали от его ударов, но далеко не уходили. Крысы быстро поняли, что у Роланда свободными были только ноги.

Прошло много времени в этом крысином соседстве. Голод и жажда с новой силой набросились на Роланда. Ему уже казалось, что никто к нему не приходил и фляга с водой была навеяна растравленным воображением. И только крысы напоминали о посещении Хорька. Роланд стал уже свыкаться с их соседством, когда первая из них укусила его в ногу. С остервенелым отвращением он ударил ее ногой, и она с писком отлетела в сторону. Роланд долго еще размахивал в темноте ногами, пока окончательно не выдохся. Эта борьба отняла у него остатки сил, и он едва мог пошевелиться. На плечи давила неимоверная тяжесть, глаза слипались, и сознание периодически выключалось. Роланд боролся из последних сил. Он знал, что нужно во что бы то ни стало выдержать, не заснуть, не потерять сознания. Иначе эти отвратительные животные нападут на него. Пока еще они остерегались его, но он чувствовал их прерывистое, нетерпеливое дыхание. Он мог в темноте различить их очертания вокруг двух близко посаженных светящихся точек. Пока он может двигаться и владеет своими ногами, крысы будут бояться его. Но они чертовски хитры и умны, эти животные, они ждут, пока он обессилеет. Они знают, что так же, как и они, человек долго не может жить без пищи.

На какое-то время сознание Роланда отключается, и он проваливается в бездну. Как долго он был там, не знает, но, придя в себя, он замечает, что большое темное пятно стало еще ближе, подобралось к нему и смотрит на него неподвижными угольками. Воображение дорисовывает образ огромной крысы-предводительницы, усевшейся напротив него в ожидании неизбежной жертвы. Роланд не отрываясь смотрит на крысу. Ему кажется, он видит нетерпеливый оскал ее хищной морды с приподнятой верхней губой и под ней ровный ряд маленьких острых зубов. Она следит, собравшись в упругий комок, готовая каждое мгновение к прыжку, как только его голова безжизненно свалится набок. Короткие цепи не позволяют ему закрыть лицо руками и защитить горло, на котором судорожно ходит искушающий их кадык… Роланд не отрываясь смотрит на крысу, боясь пропустить малейшее ее движение. Пересохшим языком он собрал остатки слюны и теперь боится сглотнуть ее. Это его последнее оружие. Когда она решит прыгнуть на него, он должен плюнуть ей в морду, в маленькие злые крысиные глазки. Это может произойти каждое мгновение, и он не должен упустить его…

Вот, вот они уже зашевелились и двинулись, но не на него, а в сторону. В обход? Роланд напряженным взглядом провожает продолговатые тени… Кто-то спугнул их? В этот момент и он слышит посторонние шорохи и звуки шагов. Кто-то спускается по лестнице вниз, и слабый луч электрического фонарика прыгает по полу. Человек входит в зал и лучом шарит по стенке. Свет выхватывает фигуру Роланда, который жмурит глаза от нестерпимой боли.

– Роланд, дружище, что они с тобой сделали?..

Сознание Роланда ясно регистрирует хорошо знакомый голос. Это голос человека, которого он знает давно, быть может, с самого детства… Так бывает иногда, когда мы вдруг видим чье-то очень знакомое лицо после долгой разлуки и оно на мгновение застывает перед нами, как близкое, дорогое лицо без имени. Роланд силится понять, кому принадлежит этот желанный голос, но потрясенное сознание отказывается больше работать…

Поход на Гессен

20 октября 1966 года Вернер Прункман приехал на работу раньше обычного. По четвергам, как правило, была большая почта, и его секретарша, та самая, что произвела впечатление на покойного Карла Реннтира, приходила на полчаса раньше. Прункман доставлял себе удовольствие прочитывать почту в ее присутствии. Долголетняя совместная работа приучила их понимать друг друга с полуслова. Вернер Прункман позволил себе накануне вечером мягкий флирт с собственной секретаршей.

– У вас что-нибудь намечено сегодня на вечер, фрейлейн Шметтерлинг? – спросил он игривым голосом.

– Нет, господин Прункман, ничего особенного, – томно ответила она.

– Тогда я попрошу вас в порядке исключения прийти на работу вовремя, – заявил Прункман.

Фрейлейн Шметтерлинг вспыхнула вся ярким румянцем и стала обиженно объяснять, что она никогда не опаздывает. Она чуть не всплакнула от незаслуженной обиды. Вернеру Прункману стоило больших, трудов, чтобы убедить свою секретаршу, что это была с его стороны неудачная шутка. Ему даже пришлось в знак утешения взять ее за плечи, что несколько продлило сцену взаимных объяснений. Прошло довольно много времени, пока Вернеру Прункману удалось убедить ее, что он разыграл старый анекдот, а на самом деле хотел просить ее прийти на полчаса пораньше.

– Так бы прямо и сказали, – явно примирительным тоном добавила фрейлейн Шметтерлинг.

В конце концов в ее планы не входило переигрывать и вызывать раздражение у директора, который дважды в год, в день ее рождения и на рождество, баловал ее подарками. Правда, и она никогда ему не отказывала в подобных пустяковых просьбах: они давно уже сработались и понимали друг друга без лишних слов.

Итак, по четвергам у Прункмана была большая почта, и они встречались с фрейлейн Шметтерлинг на полчаса раньше обычного. Жена Прункмана хорошо изучила рабочий распорядок мужа и подавала ему утренний кофе по четвергам на полчаса раньше.

На этот раз эстетические чувства господина Прункмана были оскорблены. В тот самый момент, когда он с глубоким знанием предмета изучал достоинства фигуры фрейлейн Шметтерлинг, она имела неосторожность вскрыть пакет из почты и положить его перед носом господина директора. Прункман, настроенный совсем на другое, машинально скользнул взглядом по письму и вдруг увидел подпись фон Таддена. Знакомый решительный почерк с явно вызывающим наклоном букв прогнал прочь все амурные мыслишки.

Письмо, датированное 19 октября, адресовалось от имени руководства НДП всем местным отделениям партии в ФРГ. В письме предписывалось всем партийным организациям, кроме баварской, принять активное участие в подготовке к выборам в земле Гессен. Давалось указание мобилизовать всех членов партии, имеющих автомобили. За день до выборов они должны были прибыть в Гессен и в 10.00 начать там распространение листовок. Далее в письме подробно уточнялось, как необходимо было распространить 1 миллион листовок. Каждая первичная организация должна была заблаговременно известить правление НДП, сколько автомашин и распространителей она может выделить.

Прункману понравилась четкость и продуманность развернутой программы. Но вместе с тем он не мог прогнать от себя нараставшую досаду: опять все шло от имени этого нахального барона! Его неприятно удивило, что не Тилен, а фон Тадден подписал такое важное письмо. Для него было ясно, что сейчас по всей Западной Германии актив НДП читал письмо фон Таддена и испытывал радостное чувство подъема: наконец-то начиналось настоящее дело и можно будет показать свою выправку и боевую готовность!

Фрейлейн Шметтерлинг с непониманием и обидой смотрела на господина директора: все-таки возраст брал свое, и он был уже не такой горячий, как раньше…

По всей стране развернулась активная предвыборная деятельность. На заседании правления НДП в Ганновере был заслушан отчет фон Таддена о текущем уровне подготовки к выборам. Рихард Грифе доложил, что на специальных курсах партии были подготовлены 250 ораторов, которым были выданы удостоверения на право произнесения речей. Был разработан и утвержден вариант доклада, с которым могли выступать ораторы. Тщательный инструктаж докладчиков, который был проведен Отто Гессом, должен был исключить малейшую оплошность выступавших. Главная задача, которая при этом выдвигалась, – не допускать во время выступлений явно нацистских выражений и выходок и не дать тем самым в руки противников партии аргументов против нее.

Ораторы подбирались из числа обеспеченных. Правление партии оплачивало им только бензин из расчета 15 пфеннигов за километр и деньги на гостиницу: 20 марок в сутки. Все остальное шло за их собственный счет.

Но и эти деньги составляли немалую сумму. Если же учесть, какое огромное количество предвыборных плакатов и листовок было выпущено и распространено накануне 6 ноября, то станет ясным, почему на заседании правления была дана весьма высокая оценка деятельности тех людей, кто поддерживал связи с финансовыми покровителями НДП.

Адольф фон Тадден организовал спецвыпуск «Дейче нахрихтен» тиражом в 4 миллиона экземпляров для Гессена в Баварии. В предвыборной борьбе принимал участие весь партийный аппарат.

В субботу 5 ноября по традиции все партии прекратили предвыборную борьбу. По решению правления НДП именно в этот день весь Гессен был наводнен листовками. Удивленные бюргеры вынимали из почтовых ящиков аккуратные белые и голубые листки с уже знакомой многим эмблемой новой партии.

Но не у всех удивление было главной реакцией на эти события. Многие были явно польщены и обрадованы: снова на политическом горизонте появлялась партия, для которой национальная идея была всего дороже. И почтительные отцы семейств, выведя свой выводок на утреннюю субботнюю прогулку, с интересом вчитывались в свежие плакаты, расклеенные ночью ударными группами НДП: «Можно снова выбирать – голосуйте за НДП!», «Выбирайте то, чем вы являетесь сами, – выбирайте германское!» Наиболее часто мелькал плакат, задиристый и уверенный: «Мы прорвемся!» Десятки тысяч экземпляров этих плакатов были расклеены по всем населенным пунктам Гессена и, надо сказать, создавали настроение. Для многих колеблющихся и неуверенных этот плакат сыграл роль последнего предвыборного допинга, и рука их опустила в избирательную урну бюллетень с кандидатами НДП. Самоуверенность национал-демократов импонировала многим.

Наибольшую активность в предвыборной кампании развил Генрих Фасбендер, председатель НДП в земле Гессен. Он был хорошо известен в кругах старых борцов национал-социалистского движения и, будучи членом НСДАП с 1931 года, имел большой опыт организационной и пропагандистской работы.

Генрих Фасбендер с массивной бритой головой и мощным телосложением напоминал бывшего борца-тяжеловеса. Несмотря на свои шестьдесят семь лет, он был весьма подвижен.

Фасбендер носился на автомобиле от митинга к митингу и агитировал за НДП, не жалея ни сил, ни времени. Через несколько дней после начала активной избирательной кампании он уже мог безошибочно определить, в каких аудиториях какие лозунги имели наибольший эффект. Особенно одобрительно воспринимали слушатели ярко выраженный национальный пафос. На одном из митингов, где было очень немного членов НДП, но значительная часть слушателей с симпатией относилась к национал-демократам, Фасбендер патетически воскликнул:

– Немцы должны знать, ради чего стоит жить, – это дом, народ, фатерлянд!

Зал гулом одобрения встретил эти слова. Чувствовалось, что этот призыв вызвал отклик в их сердцах.

В другой раз, когда репортер журнала «Шпигель» привел эту фразу и назвал ее лозунгом, Фасбендер зло ответил:

– Это не лозунг – это основные понятия каждой здоровой нации.

– Многие из нас уже по горло сыты этими рассуждениями о «здоровой нации», – заметил репортер и со скептической улыбкой повторил: – «Дом, народ, фатерлянд!»

Взбешенный лидер гессенских неонацистов заорал:

– Смейтесь, если хотите, но настанет день, который сотрет улыбку с вашего лица!

И НДП сделала в этом направлении многообещающее начало в воскресенье 6 ноября 1966 года.

Фриц Тилен, фон Тадден и Фасбендер собрались вечером того же дня в штаб-квартире гессенских национал-демократов. Настроение было приподнятое. Со всех сторон поступали донесения: звонил телефон, с шумом врывались в дверь гонцы из разных районов.

– Алло, алло! Говорит Марбург. По предварительным данным, мы собрали 8,8 процента всех голосов, – возбужденно орал в трубку чей-то голос.

Фасбендер даже отставил телефонную трубку подальше от уха. Повторять было излишне, все в комнате и без того отлично слышали марбургские вести. Фасбендер неторопливо подходил к карте земли Гессен, которая висела на стене, обводил красным кружком Марбург и писал, самодовольно повторяя вслух:

– 8,8 процента!

От оценки он пока воздерживался – ожидал ее от лидеров партии.

Телефон звонил снова.

– Фасбендер у аппарата.

– Говорит Бад-Герсфельд. У нас – 10,7 процента.

На том конце провода кто-то даже подвизгивал от радостного волнения.

– Спасибо, дорогой, спасибо! – гудел в трубку Фасбендер и, ни на кого не глядя, шел к карте.

В комнату ввалился мужчина лет тридцати пяти в запыленном комбинезоне.

– Я из Вальдека. Разрешите доложить? – ошалело вращая глазами, спросил он.

– Говорите, – разрешил Фасбендер.

– Наши ребята во время выборов немного повредили связь в городе, поэтому меня послали нарочным. В округе Вальдек – 11,3 процента.

– Та-ак!.. – протянул Фасбендер.

Он уже не мог скрывать свои чувства. Его так и распирало. Он поднял руки и торжествующе посмотрел на присутствующих. Фон Тадден, выпятив губы, одобрительно кивал головой. Фриц Тилен в волнении вытирал пот с лысины.

Фасбендер шатнул к вальдекскому гонцу и обнял его.

Но телефон не оставлял времени для эмоций. Звонки раздавались со всех концов гессенского театра действий. Когда из Альсфельда доложили о том, что НДП набрала там 12 процентов, Генрих Фасбендер даже подпрыгнул. Он придвинул стол с телефоном ближе к стене и теперь мог рисовать красные круги, не отнимая трубку от уха. Кто-то из присутствующих уже послал за шампанским. В комнате нарастал гул возбужденных голосов. Фон Тадден неподвижно сидел в глубоком кресле, слегка прикрыв ладонью глаза. Он опасался, как бы Тилен не заметил в них злорадного блеска. Результаты выборов говорили не только о победе НДП, они предвещали его личную скорую победу. Уж он-то, отдавший столько сил и энергии созданию партийного аппарата на местах, знал, кого выдвигали в кандидаты. Но до поры до времени Тилен ничего не должен замечать, иначе это может испортить всю игру. И фон Тадден накануне предупредил Фасбендера, чтобы он не подзывал его к аппарату, даже если с мест будут требовать именно его. Барон хорошо знал по опыту, что, несмотря на все предупреждения, всегда находятся слишком ретивые холопы, которые своей чрезмерной преданностью топят патрона, вызывая против него сокрушительную волну зависти и интриг. И он предложил Фасбендеру на правах хозяина самому распоряжаться телефонным аппаратом.

Размышления фон Таддена были прерваны гомерическим хохотом. Смеялся Фасбендер. Его нижняя челюсть неестественно прыгала; и казалось, что она не в силах сомкнуться со своей верхней половиной – до того мощным каскадом извергался поток смеха. Присутствовавшие с удивлением, а иные с опаской поглядывали на гессенского главаря НДП.