Текст книги "Рыцари свастики"

Автор книги: Владимир Ломейко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Рождественская индейка под коричневым соусом

В большом старинном зале, принадлежавшем хозяину пивной «Цур квелле» 2727
  «Цур квелле» (нем.) – «К источнику».


[Закрыть], пятидесятилетнему великану Леберу с вечно багровым лицом, собралось уже около восьмидесяти человек. Для Мариендорфа, небольшого поселка, где число жителей составляет не более двух тысяч человек, это было не так уж мало. В ожидании оратора собравшиеся с достоинством, не спеша тянули пиво, много курили и вели неторопливые беседы. Крепкое баварское пиво постепенно развязывало языки: становилось шумно.

Рихард Грифе, сидевший за крайним столом, который предполагалось затем объявить столом президиума, исподтишка рассматривал сидевших в зале людей. Ойген Хинкман, уроженец здешних мест, уже доложил ему обстановку. Среди присутствующих около тридцати человек члены ХИАГ 2828
  ХИАГ (сокр. нем.) – Организация помощи бывшим членам СС.


[Закрыть] и бывшие политические работники НСДАП, есть деятели из землячеств и организаций беженцев, покинувших ГДР и области, возвращенные после 1945 года Польше и Чехословакии.

Но многие из присутствовавших были совсем молодые люди, которые в 1945 году только учились ходить и говорить первые слова. За такими Грифе наблюдал особенно тщательно. Молодежь была для него загадкой, но к ней следовало найти ключи, ибо от этого зависело будущее партии. С тех пор как Грифе стал тесно сотрудничать с фон Тадденом, барон часто давал ему доверительные поручения, посылал на собрания и митинги в те места, куда не мог поехать сам. Помимо общего уяснения обстановки, наблюдений и последующего анализа и доклада, в его задачу входило поддержание контактов с доверенными людьми фон Таддена и слежка за членами руководства НДП. Барона интересовали мельчайшие детали: кто как ведет себя, с кем встречается, с кем поддерживает тесные отношения, у кого есть влиятельные связи и прежде всего каково отношение этих людей к нему и Тилену. Грифе, имевший опыт и вкус к таким делам, неплохо справлялся с поручениями и пользовался особым расположением фон Таддена, хотя, к сожалению, этот факт пока приходилось скрывать от не менее любопытных глаз и ушей доверенных Тилена. Сегодня у Грифе было особенно приподнятое настроение: после этого собрания он был приглашен на рождественскую индейку к фон Таддену. И хотя рождество было только через три дня, все равно это был знак высочайшего доверия и чести.

Лебера, старого члена НСДАП и активиста НДП, Грифе предупредил, чтобы пока никто не знал о его присутствии. Это позволяло ему использовать время до прихода основного оратора и, не привлекая назойливых взглядов, осваиваться в новой обстановке.

Багровый Лебер сиял, как начищенный медный таз: он едва поспевал обслуживать гостей. Ему помогала дочка, не по возрасту пышная девица лет семнадцати, с багровым румянцем, доставшимся в наследство от папы. Духота в зале делала свое дело: жажда развязывала кошельки бюргеров. Выручка обещала быть солидной. Грифе с восхищением наблюдал, как проворно передвигается быкообразный Лебер среди столиков, как мгновенно реагирует он на легкий поворот головы или поднятый палец, не пропуская ни одного заказа. В это время произошел инцидент. Один из гостей, неповоротливый мужлан крестьянского вида, с маленькими похотливыми глазками, прошелся своей загрубелой ладонью по спине хозяйской дочки, с чувством ущипнув ее пониже талии. Девица ойкнула и отскочила, пролив пиво из кружки. Лебер и ухом не повел, но, проходя мимо сластолюбца, незаметным движением так приложился огромной глиняной кружкой ему по шее, что тот обмяк и, как мешок с отрубями, медленно сполз со стула. Все было сработано так чисто, что в зале мало кто обратил внимание на случившееся. И только ближайшие соседи изумленно наблюдали, как какой-то добровольный помощник Лебера из числа его постоянных клиентов, подхватив неудачного ухажера под руки, выволакивал его на свежий воздух.

«Вот это работа!» – восхищенно отметил про себя Грифе. А мимо уже проплывала багровая громадина, держа в каждой ручище по нескольку кружек пива.

В этот момент в зал вошел Вильгельм Плейер, объявленный основным оратором на сегодняшнем собрании. Он увидел Грифе, подошел к нему и поздоровался:

– Приветствую тебя, дорогой Рихард! Как дела?

– Отлично, маэстро! Ждем вас с нетерпением.

– Ну, не преувеличивай.

К ним подошел Лебер и подвел худосочного блондина лет тридцати пяти.

– Добрый вечер, господин Плейер! Разрешите представить господина Розенблата, председателя местной партийной организации.

Плейер снисходительно взглянул на местного фюрера и пожал ему руку.

Получив разрешение начинать, Розенблат засуетился и стал передвигать столы. В зале несколько стихло: собравшиеся с любопытством смотрели на группу людей, стоявших рядом с Лебером.

На стене за столом президиума повесили знамя НДП, красное, с белым кругом посредине, внутри большие голубые буквы: «НДП».

Розенблат представил собравшимся Плейера и Грифе; причем первого он назвал доктором и поэтом. Грифе едва заметно усмехнулся: в НДП уже многие заметили пристрастие Плейера к титулам и его особую слабость к званию поэта.

Плейер говорил вызывающе и с пафосом:

– Партии, допущенные по лицензиям 2929
  НДП в своей пропаганде нередко называла партии ХДС, СДПГ и СвДП «партиями, допущенными по лицензиям», имея в виду, что эти партии создавались после 1945 года только в случае получения разрешения у оккупационных властей западных держав.


[Закрыть], были бы рады, если бы на их собраниях было столько людей, как у нас сегодня!

Плейера поддержали. Грифе заметил, что особенно активно собравшиеся реагировали в тех случаях, когда оратор обращался к ним как к избранным и подчеркивал их особые достоинства. Затронув вопрос о периоде «третьего рейха», Плейер заявил:

– Национал-социалисты в прошлом были большими европейцами, чем сегодняшние деятели!

Его поддержали бурными аплодисментами, и он продолжал:

– Гитлер мыслил более европейским образом, чем Черчилль!

Аплодисменты слились с криками одобрения. Кто-то в упоении стучал кружкой по столу. Однако стук сразу же стих, стоило только Леберу посмотреть в ту сторону.

– Военные преступники, которые придумали блокаду голодом, имеют восемьсот тысяч человек на своей совести. Вот почему я считаю, что Черчилль был самым неполноценным человеком нашего времени.

Подстегиваемый аплодисментами, Плейер разошелся:

– Гитлер не был безумцем!

Выкрики в зале: «Браво!»

– Он лишь дубасил на улицах коммунистов. Без Гитлера мы все были бы сегодня коммунистами. И это с помощью союзников большевики дошли туда, куда они хотели.

Грифе внимательно следил за реакцией зала. Он отмечал в своем блокноте, какие лозунги и заявления пользовались наибольшей поддержкой среди присутствующих. Причем он отмечал разницу в реакции различных групп по возрасту и социальному положению, если последнее ему удавалось определить. Он брал также на заметку всех тех, кто тем или иным способом выражал свое неудовольствие или скепсис по отношению к оратору. Грифе заметил, что за столиком, где сидели несколько рабочих парней, чаще всего раздавались ехидные замечания и выкрики. Эта реакция стала особенно заметной, когда Плейер начал оправдывать нападение фашистов на Чехословакию.

– В 1938 году Гитлер принес освобождение тем, кто страдал от позорного ига. И поскольку с нами самими обращались самым подлым образом, мы в дальнейшем не могли обращать внимание, насколько велико было применявшееся нами принуждение!

В зале захлопали. И только за одним столиком слышался ехидный смех.

Грифе поманил пальцем Хинкмана. Когда тот подошел, он шепнул ему, показав глазами в сторону тех, кого он имел в виду:

– Узнай, кто такие, фамилии, адреса, место работы. Передай нашим здешним ребятам: пусть займутся…

Хинкман молча кивнул и исчез.

А Плейер тем временем уже разрабатывал «тему» о нехватке жизненного пространства для такого талантливого и высокоорганизованного народа, как немцы.

– Наступит время, когда мы покинем катастрофически перенаселенную и лишившуюся своего экономического чуда Западную Германию, чтобы найти для себя жизненное пространство!

Не, давая стихнуть аплодисментам, Плейер, воздев руки, с пафосом воскликнул:

– Мы бедная партия. Государство не дает нам ни гроша. И только поддержка истинных германцев-патриотов пополняет нашу кассу.

После этих слов Розенблат и его помощник бросились к столикам. В руках у них были пустые пивные кружки. Мало кто из присутствующих с удовольствием участвовал в этой процедуре. Но пафос момента обязывал. Не спеша, оглядываясь на соседей, бюргеры вытаскивали из карманов большие потертые портмоне, и те нехотя открывали свои пасти. А Плейер витийствовал:

– Сдавайте ваши деньги нам, а мы позаботимся, чтобы Германия скоро стала тем, чем она уже была однажды в свободной Европе!

Грифе был доволен. Сегодня он сделал для себя немало полезных наблюдений. Будет что порассказать фон Таддену. И, дождавшись завершения собрания, он распрощался с Плейером:

– Вы были сегодня неподражаемы. Настоящее искусство оратора и поэта.

И, не дав Плейеру излить ответный поток самовосхвалений, Грифе откланялся:

– Извините, опаздываю на следующее мероприятие.

Через минуту он уже мчался в своем «оппеле» по направлению к Ганноверу…

– Прошу вас, фрау Грифе. Добро пожаловать в наш дом.

Хозяин, галантно раскланявшись, приглашал Грифе и его супругу в гостиную. Жена Рихарда Грифе впервые была в гостях у фон Тадденов. Дома она не раз слышала от мужа, что этот человек еще сделает громкую карьеру и за него надо держаться. Хотя до сих пор ей не приходилось лично встречаться с фон Тадденом, она уже знала, что он дворянин, прусский юнкер, выходец из семьи померанских баронов.

Фон Тадден представил свою жену, с подчеркнутой гордостью заявив, что она врач и что у него две дочери, шести и четырех лет.

Уже позже, когда они дома перемывали косточки семейству Тадденов, Рихард сказал своей жене, что у барона не отнимешь умения держаться на людях. Он впечатляет, особенно людей среднего достатка и мещанского образа мышления. А о жене и дочерях говорит всегда одно и то же, стараясь использовать для пропаганды образ отца почтенного семейства.

Гвоздем вечера была роскошная индейка. Она была приготовлена мастерски, разрезана и затем искусно собрана на блюде, украшенном всевозможной зеленью. К индейке был подан пряный, острый соус, весьма понравившийся супругам Грифе.

– Собственного изготовления, – похвастался фон Тадден.

Грифе не удержался и заметил:

– Не кажется ли вам, господин фон Тадден, что слишком коричневый цвет соуса придает ему особую пикантность?

Фон Тадден понимающе улыбнулся.

– Между прочим, это не такой уж плохой цвет, как сейчас думают некоторые.

За столом говорил практически один фон Тадден. Он, правда, внимательно выслушал рассказ Грифе о собрании в Мариендорфе и, судя по всему, был доволен его наблюдениями и выводами.

Насытившись индейкой, фон Тадден откинулся в кресле и, потягивая французское «Бужоле», развивал перед Грифе свои мысли:

– Политическое развитие идет нам навстречу. В стране поднимается новая волна национального самосознания. Она захватывает все новые слои населения.

Недаром старик Аденауэр подсказал этим слепым кротам в своей партии, что нужно выдвигать новые лозунги. Именно на тринадцатом съезде ХДС в Дюссельдорфе в марте этого года были выдвинуты лозунги: «Мы, немцы, снова кое-что значим!» и «Мы не нация второго сорта!» Это, дорогой мой Рихард, запоздалый отклик на настроения многих немцев, которым надоело влачить жалкое существование в Европе. Ведь это те самые немцы, которые маршировали по столицам этой самой Европы, и их жители не смели поднять глаз выше сапог немецкого солдата. А теперь нашим гордым именем помыкает любая шваль на европейских задворках. И каждый норовит пнуть нас в зад каким-нибудь прозвищем, вроде «неонацист»! Нет, дорогой Рихард, рано они радуются. Они еще узнают силу нашего национализма, который пока еще сонно чавкает у полного корыта. Но мы уже утолили послевоенный голод и теперь озираемся по сторонам. Каждый немец по духу и крови солдат. И, нажравшись, всегда рвется в драку. А тем более когда его открыто шельмуют. Нам давно уже тесно в прокрустовых рамках «малой Европы». Мы должны вернуть себе прежнее великогерманское ложе.

И будь уверен, нас поддержат солидные люди, которым есть что сказать и есть что защищать в этом мире. Они знают лучше других, что нам угрожает волна коммунизма. Но ХДС уже не в силах один справляться с этой задачей. Чем сильнее становятся Советы и Восточная Германия, тем сильнее дрожат поджилки у наших уважаемых магнатов. Скоро, дорогой Грифе, им надоест мышиная возня со свободными и социал-демократами. Им станут нужны сильные люди, сторонники твердого националистского курса. И тогда им потребуются наши услуги.

Для того чтобы это время наступило быстрее, мы должны работать не покладая рук. Мы должны сделать нашу партию сильной, представительной и вполне благопристойной. Мы живем в обществе плюралистской демократии и должны быть вхожи в него.

Так что заказывай себе смокинг, дорогой Рихард, и побольше чистых белых манишек. И чтобы на них не было ни одного пятнышка, тем более коричневого.

Довольный собственной шуткой, фон Тадден сыто засмеялся.

– Да, да, Рихард, скоро нам предстоит войти в земельные парламенты. Выборы в бундестаг дали нам ценный опыт. Мы теперь лучше знаем наши слабые и сильные стороны. Следующие выборы – в марте, в баварские органы самоуправления. Уже сейчас надо определить направления главного удара. Не следует распылять силы, нужно собрать их в кулак. В Баварии у нас неплохие позиции, особенно в Рейхертсхаузене. Если подналечь, послать туда наших лучших ораторов, побольше листовок и плакатов, мы соберем там рекордный урожай голосов. У тебя есть там доверенные люди?

– Да, довольно крепкая группа.

– Я думаю, тебе нужно лично взять на себя Рейхертсхаузен. Покажем всем скептикам, что можно сделать при хорошей организации предвыборной борьбы.

Грифе, захмелевший от вина и лестных слов в свой адрес, шутливо сказал:

– Слушаюсь, мой фюрер!

– Но, но, – добродушно погрозил ему пальцем фон Тадден, – ты рискуешь впасть в немилость господина Тилена.

Оба громко расхохотались.

Рядом с Дахау

В тридцати километрах от Мюнхена, недалеко от Дахау раскинулся маленький баварский городок Рейхертсхаузен. Чтобы попасть туда, нужно свернуть с зальцбургской автострады у Хофольдинга. Отсюда маленькая тенистая дорога ведет через пастбища в самый центр городка, где традиционно возвышается церковь. Население не более 700 человек; это главным образом крестьяне, скотоводы, лесорубы. Народ крепкий, упитанный молочным скотом и горьким пивом. Здесь знают друг друга с малолетства, знают не просто по имени и по фамилии, знают всех по именам до третьего колена в роду, знают, кто на ком женился и когда детей крестил. Семейная жизнь – тайна, она проходит за прочными засовами и скрыта от любопытного глаза. Но ведь дома все время не усидишь. Телевизор не заменит кружки пенистого пива и ската с разговорчивым соседом. И вечером мужчины тянутся в пивную.

Здесь бьется пульс общественной жизни. Есть еще в городке бакалейная лавка, пожарная команда, спортивный клуб. В каждом из этих общественных центров свои завсегдатаи. Дискуссий здесь вполне достаточно, чтобы местные новости стали всеобщим достоянием.

Воскресный день. На улице много людей. Многие одеты празднично. Мужчины надели старинные сюртуки и нацепили все знаки отличия, у кого что есть. Некоторые могут похвастаться целой коллекцией – кайзеровские медали и фашистские кресты. С достоинством выпятив грудь, они важно прогуливаются по главной улице, мимо рекламных тумб, с которых смотрят цветные плакаты: «Можно снова выбирать – голосуйте за НДП!», «Мы пробьемся: национал-демократы!»

Сейчас должны объявить результаты выборов бургомистра. Комиссия еще не подсчитала окончательных результатов, но ни для кого не секрет, что избран будет глава местной организации НДП Пауль Шефтльмайер. Жители Рейхертсхаузена не только хорошо знают своего земляка, еще лучше они знают самих себя и друг друга. Политические симпатии каждого из них не меняются день ото дня. Как все истые баварцы, жители Рейхертсхаузена упрямы и непоколебимы в своих убеждениях. Вот почему нынешние выборы для них – акт чисто формальный. Они давно сделали свой выбор, окончательно и бесповоротно. Недаром многие из них, встречаясь во время променада, учтиво кланяются, приподнимая шляпы. Они приветствуют соседей и коллег по Национал-демократической партии.

Всех приглашают в ратушу. В большом зале собрались самые почетные и видные жители городка. Все дышит благообразием и чинностью. Председатель комиссии перебирает листки бумаги и обращается к собравшимся:

– Высокоуважаемые дамы и господа, я хотел бы от имени членов комиссии огласить результаты выборов бургомистра Рейхертсхаузена. Избиратели показали исключительно высокую гражданскую активность. Проголосовали почти все без исключения жители города. И я с большим удовольствием объявляю, что бургомистром Рейхертсхаузена избран господин Пауль Шефтльмайер. За него отдали свои голоса девяносто два процента всех избирателей. Еще раз примите наши поздравления, господин Шефтльмайер. А теперь позвольте предоставить слово старейшему городскому советнику господину Фогелю.

Фогель, толстый старый аптекарь, протерев пенсне, вспотевшее от волнения, и водрузив его снова на нос цвета, формы и размеров красной брюквы, обратился к собравшимся:

– Мы сегодня с вами свершили подвиг верности. Мы все оказались выше мелочных споров и отдали свои голоса человеку, который все эти годы был верен себе, был верен нам и нашему великому прошлому. И наш выбор тем более прекрасен и знаменателен, что он пал на человека, наиболее достойного среди нас. Кто в округе не знает господина Пауля Шефтльмайера? Ему всего тридцать девять лет, но как много успел он свершить за свою жизнь. В годы войны он сражался в наших прославленных войсках СС и был унтер-офицером дивизии «Дас райх». В конце войны он испытал ужасы плена. А когда вернулся через две недели в свой родной город, он нашел его разрушенным, опустевшим и деморализованным. Но он не опустил рук. Напротив, в этот трудный для фатерлянда час он проявил недюжинный талант организатора и пропагандиста. Он поспевал буквально всюду, ходил из дома в дом, работал среди ветеранов вермахта. Благодаря его кипучей энергии Рейхертсхаузен и его окрестности постепенно оживали. Были восстановлены дороги, канализация. Кто сегодня будет отрицать, что своим возрождением город и его жители в значительной степени обязаны не какому-то деятелю в Бонне, а Паулю Шефтльмайеру и его идеям, неукротимому духу фюрера, в котором он воспитывался всю свою сознательную жизнь? Он нес эти идеи другим людям, не только старшим, но и молодежи. И в Деле духовного воспитания молодого поколения он творил чудеса. Это он организовал спортивный клуб, создал хоккейную команду. И там и в школе наши дети не раз слышали от него рассказы о добрых старых временах, о флейтах и о барабанах, о факелах Нюрнберга и о воинской доблести. Его преданность идеалам нашего великого прошлого привела господина Шефтльмайера в ратушу. Мы желаем ему сегодня плодотворной деятельности на этом ответственном посту и от всего сердца поздравляем всех членов Национал-демократической партии с убедительной победой.

Фогелю хлопали дружно и самозабвенно. Чувствовалось, своей проникновенной речью он задел за живое собравшуюся публику.

Председательствующий предоставил слово новоиспеченному бургомистру. На трибуну взошел высокий костлявый человек с красным лицом и быстрым взглядом. Он положил на край трибуны большие, тяжелые, как кувалды, руки и заявил:

– Ваше доверие меня обязывает отстаивать интересы народа и защищать наше прошлое от поругания. Мы против наглой клеветы о единоличной вине немцев, и наша партия будет решительно бороться против всеобщего охаивания «третьего рейха».

Внутренняя политика Адольфа Гитлера была хороша до 1938 года. Он разорвал цепи Версальского договора. В тот период крестьяне были довольны, сегодня же у них создается впечатление, что ими пожертвовали. Мы хотим снова обрести хорошие стороны политики «третьего рейха». Вот что мы думаем в партии. Это вовсе не значит, что мы нацисты. Среди нас не больше нацистов, чем в других партиях. Здесь, в Рейхертсхаузене, наша политика принесла свои плоды. Но мы хотим большего, ее нужно распространить на всю Германию!

Последние слова Шефтльмайера потонули в приветственных возгласах…

Адольф Хофман, кряжистый мясник с квадратным лицом, изрытым глубокими морщинами, с выцветшими глазами и белесыми бровями, с шумом ввалился в свой дом. От него изрядно разило спиртным, настроение было приподнятое. Он с порога загремел грубым, громким голосом:

– Ну, Марта, наконец-то и мы дождались своего часа. Пауль Шефтльмайер избран бургомистром нашего городка. Это прекрасное событие, не так ли, Марта?

– Да, да, Адольф. Это прекрасное событие, – соглашается его жена Марта Хофман, вечно улыбающаяся старушка с трясущейся головой.

Весной прошлого года она узнала о гибели единственного сына, уехавшего в Америку. Чужое письмо коротко сообщало, что Карл-Хайнц Хофман, 22 лет, погиб во Вьетнаме. С тех пор Марта все время улыбается и трясет поседевшей головой.

Адольф Хофман подошел к большому семейному сундуку, где хранятся старые вещи, ставшие реликвиями. Он открыл тяжелую крышку и стал осторожно вынимать оттуда слежавшиеся платья Марты.

– В этом платье ты была в день нашего национального позора. Ты помнишь девятое мая 1945 года? – Опрашивает жену старый Хофман, не поворачивая головы.

– Да, да, Адольф, это прекрасное событие. – Марта трясет головой и мечтательно улыбается.

– Тьфу ты, старая дура, совсем рехнулась! – раздраженно бурчит Хофман. – Это был наш позор, Марта, трагедия всех немцев. А вот платье, которое так и осталось новым. Ты его сшила для встречи со мной в Москве. Ты помнишь, я писал тебе в августе 1941 года: «До встречи в русской столице осталось совсем немного, и мы промаршируем по ее улицам!» Ты помнишь, Марта?

– Да, да, Адольф, это был наш позор, трагедия всех немцев!

– Что ты заладила одно и то же – позор, трагедия! Это были прекрасные времена, лето 1941 года, когда наши танки шли по бесконечному морю русской пшеницы. – Хофман переводит дух и достает из сундука следующий сверток. – А это платье ты носила в дни национального траура по нашим солдатам под Сталинградом.

– Да, да, Адольф, это были прекрасные времена, – встряхивает седыми буклями Марта.

– О мой бог, наградил ты меня под старость этой спятившей бабой, – глаза Хофмана наливаются кровью. – Я говорю тебе немецким языком: прекрасные времена были летом 1941 года, а потом пришли трагедия и наш позор.

Хофман смотрит на дно сундука, и на его квадратное лицо выползает довольная гримаса:

– А, вот оно, это платье. Я прислал тебе его из Парижа летом 1940 года. Париж, Париж… Славно мы там погуляли.

– Да, да, Адольф, а потом пришли трагедия и наш позор, – шепчет Марта.

Хофман уже не слушает ее; он держит в каждой руке по платью и со вздохом приговаривает:

– Все как сейчас помню. Вот это из Парижа, а это – из лавки венского еврея на Мария-Хильфер-штрассе. Крепко мы его тогда потрясли…

– Да, да, Адольф, а потом пришли трагедия и наш позор.

На лице у Марты блуждает улыбка, глаза слезятся…

Старый Хофман не слушает ее. Бережно достает он со дна сундука портрет в тяжелой раме и тряпкой осторожно вытирает с него пыль. Он ставит портрет на крышку сундука и, откинув голову, пристально всматривается в знакомые черты.

– Фюрер, мой фюрер, – приговаривает он и преданными глазами смотрит на своего тезку.

Некоторое время Хофман сидит неподвижно, затем тяжело поднимается со стула, идет в прихожую и возвращается с молотком в руке. Широко расставив мощные ноги, как будто приготовившись к разделке туши в своей лавке, он внимательно осматривает стены большой комнаты. Наконец его взгляд останавливается на том месте стены, где едва заметно проступает светлое квадратное пятно. И снова лицо его искажается в улыбчатой гримасе. Он бурчит самому себе под нос:

– Сейчас, мой фюрер, я верну тебя на твое место. Оно по праву принадлежит тебе. За эти двадцать лет никто не мог занять его, и сейчас ты снова воз-вращаешься на свое почетное место. Оттуда тебе виднее будет наш Рейхертсхаузен. Конечно, здесь кое-что изменилось за эти годы. Не так уж много, но все-таки… Но худшие времена для нас позади. И ты в одном можешь быть теперь уверен: тебя и пальцем никто не тронет. Сам Пауль Шефтльмайер возьмет тебя под защиту. А уж он дело твердо знает. Не всякому повезло пройти такую школу, как железная дивизия СС «Дас райх».

Хофман слезает со стула и, отойдя на середину комнаты, смотрит на портрет Гитлера.

Нетвердым шагом он идет к буфету, вынимает бутылку «Шинкенхегера», рюмку и садится за стол напротив портрета.

– Сегодня такой день, Марта, его нужно как следует отметить. Мы уже были с Паулем в гастштетте и выпили за Победу. Мы ее слишком долго ждали, чтобы не отметить на славу.

Хофман поднимает налитую рюмку и обращается в сторону портрета:

– Пр-розит 3030
  Прозит – на здоровье.


[Закрыть], мой фюрер!

– Это были прекрасные времена, – повторяет с улыбкой Марта.

– Пр-розит! Пр-розит, мой фюрер!

Хофман выпивает еще пару рюмок и всматривается в портрет. Ему показалось, что изображение кивнуло ему головой и подмигнуло левым глазом.

– Не волнуйся, мой фюрер, все будет в порядке. И новый порядок тоже будет в порядке. Об этом позаботятся такие парни, как Карл-Хайнц Хофман. Марта, ты помнишь, как пел наш мальчик: «Да, мы были хозяевами мира и, черт возьми, хотим остаться ими!»

Адольф Хофман фальшивым голосом запевает песню бундесверовцев и с налитой рюмкой в руке, вытянутой в привычном приветствии, солдатским шагом идет к портрету. При этом он неуклюже задевает рукой портрет, и тот грохается на пол.

Шум привлекает внимание Марты; она поворачивает смеющееся лицо к мужу, который тупо уставился на валяющийся в ногах портрет. Покачивая головой, она повторяет:

– Это были прекрасные времена, Адольф.