Текст книги "Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну"

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)

Витте, доплыв до Петербурга, передал Манифест для опубликования Трепову, который пока сохранял полноту исполнительной власти. Поздно вечером 17 октября о Манифесте стало известно, днем следующего дня его текст распечатан и распространен по улицам столицы, и тогда же дошел уже до Москвы.

В течение 18-19 октября Манифест стал известен во всех губернских городах, несмотря на забастовки газет и телеграфа: ради такого случая бастующие телеграфисты подсуетились, и постарались повсюду распространить радостную весть. Это вызвало совершенно оправданное замешательство у местных властей: кардинальная политическая реформа не была предуведомлена никакими официальными шагами, а фактический захват телеграфа забастовщиками вполне допускал возможность злостной мистификации.

Сделав Манифест достоянием публики, Витте явно преградил царю пути назад.

С вечера 17 октября Витте держал себя как премьер, в том числе выезжал 18-го снова в Петергоф – обсуждал с царем назначения министров. Кроме того, он счел необходимым, чтобы одновременно с Манифестом был опубликован и его доклад, утвержденный царем. Это, по-видимому, никак не могло улучшить отношение царя к Витте, и назначение все еще висело в воздухе.

Витте нервничал, и его выходка против Коковцова со сравнением последнего с зулусским вождем, описанная выше, произошла как раз вечером 18 октября на заседании, где обсуждались детали амнистии, опубликованной 21 октября. Неизвестно, что происходило в Петергофе, и понадобилось ли дополнительное требование Николая Николаевича к царю о выполнении данного слова, но назначение Витте председателем Совета министров последовало только 19 октября. 20 октября, как мы сообщали, это было опубликовано «Правительственным Вестником»; там же официально обнародованы Манифест 17 октября и доклад Витте.

Витте, растолкав всех конкурентов, стал, наконец, премьером.

Манифест гласил:

«Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великою и тяжелую скорбью преисполняют сердце наше. /.../ Повелев надлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий в охрану людей мирных, /.../ мы /.../ признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.

На обязанность правительства возлагаем мы выполнение непреклонной нашей воли:

1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку (т.е., согласно закону 6 августа 1905 г., Дума и Государственный совет).

3) Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей. Призываем всех верных сынов России /.../ напречь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле»[714]714
  Там же, с. 3-4.


[Закрыть], – именно последнему ни в какой мере не мог способствовать и не поспособствовал выход Манифеста.

Составленный в нарочито неясных и туманных выражениях, он явно отражал стремление как авторов (во главе с Витте), так и редакторов текста (во главе с царем) оставить себе как можно больше степеней свободы при практической реализации обещанного. Поэтому позднее неоднократно возникали споры о том, что именно и в какой мере противоречит или не противоречит Положениям 17 октября. Забегая вперед, сразу скажем, что неприкосновенность личности – сама по себе весьма туманная вещь! – согласно всем точкам зрения так и осталась на бумаге, а права Думы, провозглашенные в пункте третьем, были безбожно урезаны.

В целом выход Манифеста такого содержания в дни, когда всероссийская стачка достигла своего пика, оказался чудовищной политической ошибкой. Ошибочными были и суть продекларированных реформ, и форма придания их гласности, и момент их провозглашения.

По существу содержание Манифеста было ответом на требования, выдвинутые стачечным комитетом Московско-Казанской железной дороги и формально поддержанные всей массой забастовщиков. Витте и его сторонники, убеждавшие царя, что подобный ответ необходим, не кривили душой и не грешили против истины, считая требования железнодорожников назревшей злобой дня.

Можно было спорить о том, в какой степени Манифест исчерпывающе отвечал на выдвинутые требования, и об этом тут же стали спорить: 18 октября вечером и Петербургский Совет рабочих депутатов, и стачечный комитет Союза железнодорожников, явно зарвавшись, приняли анологичные резолюции: «Изданный правительством манифест является новой попыткой обмануть русский народ. Народ не удовлетворится подачками»[715]715
  История ВКП(б). Том второй. М.-Л., 1930, с. 497.


[Закрыть].

Но подавляющая масса забастовщиков реагировала совершенно однозначно, признав тем самым, что ответ был веским и по существу. Забастовка грозила прекратиться сразу и единодушно. Чтобы не терять лица, и Петербургский Совет, и Железнодорожный стачечный комитет уже 19 октября (еще до назначения Витте премьером) постановили прекратить стачку с середины дня 21 октября. После этого можно было с чистой совестью считать, что революционные массы подчиняются своим вождям: стачка (в противовес ее якобы стихийному началу) согласно этому приказу немедленно прекратилась.

Позже всего началась всеобщая забастовка в Финляндии – 16-17 октября; там же она позднее всего и закончилась – 24 октября.

В целом завершение сюжета со всеобщей забастовкой вроде бы показало, что Витте одержал полную политическую победу, добившись принятия царем своей программы и получив под свое управление умиротворенную империю. Однако сразу выяснилось, что это вовсе не так.

На Дальнем Востоке забастовка формально тоже прекратилась, но по существу вылилась в еще большее развитие беспорядков: демобилизованные солдаты стали штурмом брать станции и поезда. Там сразу началась настоящая революция. И в других местностях России прекращение забастовки вовсе не принесло спокойствия: разгоревшиеся страсти только нашли другие формы выражения.

Что же произошло?

Витте и Николай II совершенно по-разному расценивали русский народ.

Витте, поднаторевший в политических схватках и не вылезавший из интриг, гораздо лучше представлял себе действие реальных политических механизмов и роль власти, сосредоточенной в руках руководителей финансового мира, промышленности, торговли, транспорта. Спровоцировав всеобщие забастовки в столице в январе 1905 и по всей России в октябре того же года, он показал (хотя это и остается секретом до настоящего времени), что умеет пользоваться этими механизмами, как великий дирижер хорошим оркестром.

По таланту в сфере интриг Витте является, пожалуй, рекордсменом всей российской истории. Однако Витте, как оказалось, весьма слабо разбирался в том, что выходило за границы его непосредственной деятельности и борьбы. Истинные настроения народных масс и революционных интеллигентов, которыми он сумел так блестяще воспользоваться, все же не вызывали у него должного интереса, и их эволюция в октябре-ноябре 1905 года явилась для него полным сюрпризом.

Николай II был интриганом значительно меньшего масштаба. В отношении же русского народа у него были сплошные иллюзии, навязанные ему Победоносцевым и другими апологетами казенного славянофильства – включая великую княгиню Елизавету Федоровну. Личные встречи с народом (и в Саровской Пустыне, и позже) подтверждали общее впечатление о смиренных людях, искренне преданных Богу, Царю и Отечеству. Это были не какие-то смутьяны, требующие конституции и угрожающие забастовками.

События накануне 17 октября выбили почву из-под ног Николая II: забастовщики демонстрировали всесилие, и никакой народ не вступался ни за правительство, ни за порядок, ни за любимого царя. Иное дело – после 17 октября: вот тут-то выяснилось, что вроде бы иллюзорные представления царя о народе оказались все же более адекватными, чем у Витте.

Требования забастовочного комитета Московско-Казанской железной дороги были требованиями большинства российской интеллигенции. Милюков и весь пропагандистский аппарат земств, городских самоуправлений, нелегального «Союза Освобождения» и легального «Союза Союзов», вся либеральная пресса, преобладавшая в 1905 году на российском печатном рынке, дружно потрудились для популяризации и консолидации этих требований. Не противоречили они, как нетрудно убедиться, и соглашениям между либералами и революционерами, принятым в Париже в октябре 1904 года. Но для всей интеллигенции (и для Витте в частности) пока не было понятно, что эти требования вовсе не разделяются большинством народа. У народа, как многократно упоминалось, были свои проблемы: тогдашняя материальная нищета российских рабочих и крестьян – вовсе не миф.

Интеллигенция обладала столь значительным влиянием на железных дорогах, что втянула в ряды забастовщиков всех железнодорожников. Инженерная интеллигенция смогла повести за собой и большинство промышленных рабочих. Да рабочие готовы были и сами бастовать за свои кровные интересы: ведь первыми забастовщиками осени 1905 года были типографские рабочие и булочники в Москве. Весьма существенным достижением интеллигентской пропаганды было внушение рабочим идеи, что только революция воплотит их чаяния (что оказалось полной чушью, как показала вся история России после 1917 года), – не зря старались студенты на митингах в университетских аудиториях осенью 1905 года! Но не нужно и переоценивать успех этой пропаганды: если ее и усвоили наиболее активные рабочие, зачастившие в университеты еще накануне забастовки, то совсем иными были настроения широких рабочих масс.

Даже в октябре 1905 года, в самый разгар забастовки в Москве, безоговорочным успехом пользовались лишь лозунги, требующие улучшения материального положения, и гораздо меньшим – политические требования. М.Н.Покровский позже цитировал тогдашнего своего товарища – члена Московского большевистского комитета А.В.Смирнова (Станислава Вольского) – популярнейшего оратора рабочих митингов: «Говоришь им о притеснении хозяев, о тяжелой участи рабочего и т.д., – вас слушают, впечатление и настроение растет; начинаешь говорить о самодержавии, о политике – митинг начинает таять, рабочие расходятся: нам этого не надо, нам это ни к чему и т.д.»[716]716
  М.Покровский. Очерки по истории революционного движения в России XIX и ХХ вв. Лекции, читанные на курсах секретарей уездных комитетов РКП(б) зимою 1923/24 г. Изд. 2-е, М.-Л., 1927, с. 89.


[Закрыть] Ход событий, спровоцированных остановкой поездов, захватил и эту численно преобладающую инертную массу. Все это и обеспечило неожиданный успех забастовки и породило иллюзию и дальнейшей готовности рабочих масс следовать революционным путем.

Но после 17 октября внезапно оказалось, что, даже с участием всего этого политически пассивного контингента, забастовщики не составляют ни большинства, ни решающей политической силы не только по всей России, но даже в ее городах. И в этом не было ничего удивительного – ведь забастовщики составляли менее трех процентов населения России, и только в крупных промышленных центрах могли выступать сплоченной организованной массой.

До последнего момента между царем и Витте происходила борьба по вопросу, в какой форме объявлять реформы. Витте был против манифеста. Николай II, которого Витте сумел убедить в ложном представлении, что реформ требует большинство народа, видел в возражениях Витте только попытку узурпации власти и влияния на народ. Царь имел возможность настоять на своем, и Манифест был выпущен.

Принципиальное отличие манифестов от других форм публикации законов и воззваний – то, что манифесты обязательным образом читались вслух в церквях; это было традиционной формой доведения важнейших указов до всего населения, среди которого преобладали неграмотные. К 1905 году ситуация с народным образованием уже успела измениться в лучшую сторону: статистика свидетельствует, что грамотным было уже подавляющее большинство призывников в армию. Но в других возрастных категориях и среди женщин процент неграмотных был еще достаточно высок. К тому же число людей, регулярно читающих прессу, во много раз, конечно, уступало общей численности грамотных. Это создавало реальный барьер для поступления важной политической информации не только в деревни, но и к значительной части горожан.

За век до описываемых событий Наполеон тщетно пытался вызвать народное восстание в России, выпустив в 1812 году манифест об отмене крепостного права: попы проявили патриотизм и не стали его читать в церквях. В совсем недавние время, в феврале 1905 года, случайно или целенаправленно были очень удачно использованы принципиально разные каналы подачи информации населению: обещание реформ стало достоянием всего лишь прессы, а Манифест, датированный тем же 18 февраля и призвавший народ к борьбе с крамолой, был солидно прочитан в церквях. Таким образом, достаточно радикальные политические преобразования, провозглашенные в феврале, возбудили только интеллигенцию, а на настроения остального населения влияния практически не оказали. Иное дело – Манифест 17 октября!

Народ во многом нуждался: рабочие – в восьмичасовом рабочем дне, крестьяне – в свободной пахотной земле, которой в России практически уже не было. Манифест ничего полезного в этом смысле не обещал. Зато он весьма недвусмысленно даровал народу свободу – в этом никаких сомнений не было.

Что такое свобода – это каждый понимает по-своему. В наше время один персонаж из России, с которым автор этих строк случайно познакомился в Амстердаме, объяснял, что в Голландии никакой свободы нет: «Вот подойдет к тебе на улице мужик и сделает гнусное предложение, а ты ему даже по морде дать не можешь!» Было приятно убедиться, что правовые представления россиян за истекший век сохранили свои добрые традиции.

Вот и в 1905 году свобода была использована по прямому назначению. Парадокс ситуации был в том, что нуждалось в свободе явное меньшинство народа – интеллигенция, добивалось ее еще меньшее меньшинство (учитывая заговощицкий характер подготовки железнодорожной забастовки – едва ли больше нескольких сотен человек), а получили – все.

Естественно, по всей России интеллигенция праздновала победу. Единственной весомой частью населения, помимо интеллигенции, которая вообразила, что введение свобод – праздник и на ее улице, были национальные меньшинства.

Всюду в совершенно дичайший восторг пришли евреи: они прочитали Манифест, как дарование равноправия еврейскому народу. Между тем, Николай II, который тоже имел собственные представления о свободе, в течение последующих лет доказал, что ничего подобного Манифест не содержит (хотя ряд существенных послаблений дискриминации евреев, будем справедливы, все же осуществился).

Всеобщая радость евреев по поводу Манифеста дала их противникам повод считать, что провозглашение свобод – результат именно их происков. Удивительно, что почти так же считал и сам Николай II, хотя должен был прекрасно понимать, что никаких евреев не было среди лиц, занимавшихся конкретным вымогательством у него гражданских свобод. Не было их практически наверняка и среди главных организаторов железнодорожной забастовки: среди инженеров-путейцев евреев вообще были единицы (например, Розенфельд – отец Л.Б.Каменева). Вот среди юристов – другое дело; но не юристы останавливали поезда.

Помимо евреев радовались, естественно, и поляки, и большинство жителей Прибалтийских провинций и Финляндии. Там повсюду общий праздник быстро перешел в кровавую драму. На Кавказе, где тоже было много радости, некоторые азербайджанцы, например, решили, что свобода дается для того, чтобы резать армян.

При этом у всех радующихся не возникло ни малейшего почтения и признательности по отношению к царской власти, формально даровавшей свободу. Все прекрасно понимали, что никакое это не дарование, а результат прямого вымогательства: произошла всеобщая забастовка, и в ответ царь был вынужден издать Манифест. Такая оценка событий октября 1905 года прочно вошла в историю. Убеждены были в этом и почти все современники. Еще бы: остановились железные дороги – свидетелем этому стала вся Россия. И никто из россиян, как бы они к этому ни относились и какой бы пост ни занимали, не сумел этому ничем воспрепятствовать. Всем было ясно и то, что Манифест был попыткой царя откупиться, и притом не слишком дорогой ценой.

Поэтому у одной части населения возникло естественное желание посильнее надавить на власть и добиться большего, а у другой – желание защитить «своего» царя от уже полученных и еще грозящих ему обид, т.е. стремление именно к тому, на что царь тщетно рассчитывал и надеялся вплоть до 17 октября.

Между тем, мы должны прекрасно понимать, что все эти хорошо понятные и известные мнения и настроения основывались на нелепейшем недоразумении.

Вовсе царь не был напуган ни железнодорожной, ни всеобщей забастовкой. Он был склонен к фатализму, а таких людей вообще трудно запугать. К тому же Лопухин был, разумеется, прав, считая, что царь эмоционально индифферентен ко всему, что не затрагивало непосредственно его лично. И сейчас, в октябре 1905 года, забастовки могли взволновать всех, включая министров, но они никак не отражались на жизни обитателей Петергофского дворца. Вот если бы им всерьез угрожала опасность – тогда другое дело!

О полной невозмутимости Николая II и его супруги свидетельствует прямо-таки преступная затяжка времени при решении вопроса о смене государственного курса. Об эту затяжку времени споткнулись все замыслы и расчеты Витте, да и всей России вовсе не были полезны ни всеобщая забастовка, которую не трудно было предотвратить еще за неделю до подписания Манифеста, ни последовавшие беспорядки.

Вовсе не забастовкой был напуган царь, а тем обстоятельством, что остался в своем ближайшем окружении без поддержки людей, способных самостоятельно управлять Россией или помогать в этом ему лично.

Николай II сам решил отказаться от услуг Витте еще в сентябре. Последний в ответ на это сумел лишить его поддержки Вильгельма II, Ламздорфа и великого князя Николая Николаевича. Вскоре по другим причинам царь потерял поддержку последнего из влиятельных старших родственников – великого князя Владимира Александровича (между ними произошел конфликт по поводу женитьбы сына великого князя – Кирилла Владимировича, лишившей наследников последнего законных прав на российский престол – что бы ни воображали на этот счет представители данной ветви династии, вплоть до нынешних). Уже в ходе октябрьских событий был вынужден отказаться от предложенной власти Д.Ф.Трепов. И, наконец, Николай Николаевич, к которому царь должен был снова обратиться за помощью, приставил к своему лбу револьвер и такой угрозой заставил Николая II капитулировать перед Витте и принять все условия последнего.

Вся Россия была права, считая, что Манифест вырван буквально под револьверным дулом. Она только воображала, что таким дулом была всероссийская стачка, а на самом деле это было дуло револьвера, приставленного ко лбу Николая Николаевича им самим.

В результате произошла совершенно нелепая вещь: полностью проигнорирован упомянутый выше совет Вильгельма русскому царю – дать реформу самому и сразу, а вместо этого Николай собственноручно создал иллюзию, что власть напугана и что можно запугать ее еще сильнее.

Между тем, сделать последнее было очень трудно.

Октябрьскую ситуацию создал очень серьезный человек – граф Витте. Завершил ее другой достаточно серьезный человек – великий князь Николай Николаевич, которого Витте сумел обмануть. Но впредь никто из серьезных людей, включая сторонников Витте в Министерстве путей сообщений, вполне удовлетворенных Манифестом 17 октября, повторять совершенные действия не мог и не собирался.

В свою очередь и революционеры, и либералы, на которых Манифест свалился как неожиданный и незаслуженный, а потому и недорогой подарок, повели себя как дети, которые, насмотревшись в кино на взрослых дядей, стреляющих друг в друга, выбежали на улицы с игрушечными пистолетиками и громкими криками: "Пух! Пух!" Революционеры и либералы воображали, что все это может привести к каким-то серьезным результатам.

Чуть ни два года ушло на то, чтобы убедиться, что царская власть отнюдь не бессильна или, во всяком случае, ничуть не бессильнее, чем в 1900 или в 1910 году. Столько времени потребовалось, чтобы уверовать, наконец, что нелепый Манифест 17 октября – вовсе не признак страха и растерянности!

Притом все эти два года революционеры играли вовсе не игрушечными пистолетами, и пытались играть и дальше, когда всей стране это окончательно надоело.

Из этих кровавых игр ничего не вышло не только потому, что правительство вовсе не было бессильным, но отчасти и потому, что Манифест, создавший иллюзию бессилия царской власти, фактически призвал к решению ее судьбы всех подданных. В этом можно было бы усмотреть позитивное значение Манифеста, если бы стабилизация политического положения в 1905-1907 годах не была достигнута слишком дорогой ценой.

Чтобы понять характер событий, потрясших всю Россию сразу вслед за выходом Манифеста, нужно разобраться и в том, как стачка повлияла на материальные условия жизни россиян.

Стачка ударила, прежде всего, по налаженной системе снабжения продовольствием населения крупных городов, ежедневно получавших из пригородов и окрестных деревень свежие продукты. На последние сразу подскочили цены, а затем продолжали расти все выше и выше. Везде это происходило в течение семи, десяти, а то и больше дней. Люди, имевшие состояния, а также представители свободных профессий, не получающие регулярной зарплаты, но, тем не менее, достаточно обеспеченные по российским меркам, просто не успели ощутить неприятностей. Но неделя – вполне приличный срок для того, чтобы существенные затруднения стали испытывать те люди, которые перестали получать жалование в результате забастовки.

Причем подъем цен влиял на людей, живущих на зарплату, тем сильнее, чем меньше была эта зарплата и чем больше был втянут работник и его семья в привычный цикл существования от зарплаты до зарплаты. Еще круче пришлось тем, кто вовсе никакой гарантированной зарплаты не получал, а пробавлялся ежедневными заработками.

Кое-кто из торговцев, естественно, сумел нажиться, используя неожиданный подскок цен, но большая по численности и меньшая по заработкам часть торгового люда – грузчики, возчики, уборщики и т.д., без которых не может функционировать торговля, сразу на своей шкуре должны были почувствовать прекращение движения поездов. Вскоре и те, кто в первые дни успешно наживался, должны были по-иному оценить происходящие перемены: средства на покупку продовольствия у публики исчезали, цены росли, росло и стихийное недовольство. Всем торговцам, большим и маленьким, грозило то, что разразилось в 1917 году: всеобщее озлобление, которое должно было двинуть народ на штурм хлебных лавок и продовольственных складов. До этого в 1905 году не дошло, но перспектива обозначилась четко – воистину 1905 год был репетицией 1917-го!

Забастовка еще не захлебнулась, но оппозиция ей росла с каждым часом. И в первых рядах оппозиции, естественно, оказались те, кого интеллигенция презрительно именовала «охотнорядцами» – по имени торговых рядов в Москве, самых знаменитых в России.

Общественное настроение (если иметь в виду не образованное общество, а весь народ) отчетливо отворачивалось от забастовки. Перелом уже случился в Москве – колыбели забастовки, где она началась и приняла самые жестокие формы. Уже 15-16 октября московский вице-губернатор Джунковский, несмотря на сопротивление забастовщиков, организовал восстановление водопроводного снабжения и поднял его к 18 октября почти до обычной нормы. Это стало и заметной моральной победой администрации – ведь водопроводом пользуются все.

Можно не сомневаться, что еще два-три дня, и произошел бы общий перелом, стачка пошла бы на убыль и завершилась поражением.

Мало ли было всеобщих забастовок в разных странах в ХХ веке! Напрмер – всеобщая стачка в Великобритании в 1926 году. И почти везде у администрации хватало ума и нервов, чтобы не допустить перехода стачки в революцию. И в России в октябре 1905 года правительству оставалось лишь немного потерпеть, что было совсем не трудно. К тому же обитателям и посетителям Петергофского дворца никаких личных бытовых трудностей терпеть и не приходилось – только вот с транспортом между Петергофом и столицей было плоховато; но это было хотя и унизительно, но не так уж обременительно. К сожалению, может быть именно поэтому никто из людей, занятых в Петергофе ожесточенной амбициозной борьбой за власть, даже не заметил и не оценил изменения настроений, происходящего в стране.

Через несколько дней правительство одержало бы неизбежную победу, которая, скорее всего, сопровождалась бы и личным поражением Витте, так и не дорвавшегося до власти. Вместо этого вышел Манифест 17 октября, который все расценили как белый флаг, выброшенный царем и правительством.

Этот белый флаг стал стимулом для вступления в решительную политическую борьбу всех активных людей, для которых лозунг свободы и должен означать свободу выражения своих стремлений. При непримиримости их взглядов эта борьба должна была стать гражданской войной. Степень ее ожесточения, а также результаты зависели от того, какую позицию займет большинство жителей России, которых раньше никто и ни о чем не спрашивал, а теперь вдруг все они нежданно-негаданно получали свободу высказать свои пожелания.

18 октября, после расклейки по Петербургу Манифеста, произошла попытка революционной демонстрации. Поскольку действовал приказ Трепова («патронов не жалеть»!), то рядом с Технологическим институтом на углу Гороховой и Загородного проспекта демонстрацию обстреляли – было несколько убитых и раненых; среди последних – знаменитый историк, будущий академик АН СССР Е.В.Тарле, тогда – приват-доцент Петербургского университета. Это было боевым крещением солдат Семеновского полка под командованием генерала Г.А.Мина.

Торжественные похороны жертв Трепов запретил. Впредь в ближайшие дни в столице никакие попытки демонстраций не возобновлялись. События в городе, поэтому, не носили такого ясного и массового характера, как это имело место в провинции. Петербургские улицы, тем не менее, в течение нескольких дней, пока не был наведен порядок, наводнялись хулиганами, которые охотились за евреями и людьми интеллигентного вида (носить очки было особенно опасно!) и избивали их.

В Москве, где правил генерал-губернатор П.П.Дурново (не родственник или очень дальний родственник П.Н.Дурново – товарища министра внутренних дел), происходили более яркие события. О них рассказывает В.Ф.Джунковский, которого молва самого обвиняла в хождении под красным флагом в толпе, собравшейся для освобождения заключенных из Таганской тюрьмы: «18 октября Москва приняла праздничный вид, забастовка в городских предприятиях кончилась, железные дороги стали функционировать. Везде чувствовался большой подъем. Но одновременно с сим и оппозиционные и революционные кружки не дремали и старались везде внести беспорядок. Появились процессии по улицам, одни – с портретом Государя, другие – с красными флагами, между ними происходили стычки, одни пели гимн, другие – революционные песни. Те и другие бесчинствовали, учиняли насилия над прохожими, которые не снимали шапок. Полиция, не имея директив, смотрела и не принимала никаких мер, разнузданность толпы наводила панику на мирного обывателя. Толпы с красными флагами украсили ими подъезд дома генерал-губернатора, который до того растерялся, что выходил на балкон своего генерал-губернаторского дома совсем невпопад [т.е. во время революционных речей и пения]. Когда я приехал к Дурново и, увидав на его подъезде красные флаги, сказал ему: „Прикажите убрать красные флаги, ведь это неудобно, толпы смеются“, он мне сказал: „Ничего, не надо раздражать, ночью дворники уберут“.

А на другой день Дурново принимал депутацию от бюро революционных союзов [т.е. «Союза Союзов»] в составе князя Д.И.Шаховского, П.Н.Милюкова и адвоката Гольдовского, которые, обратившись к генерал-губернатору словом „товарищ“, просили о разрешении торжественных похорон убитого революционера Баумана и о принятии мер к охранению порядка по пути следования похоронной процессии. Генерал-губернатор, хотя и был очень шокирован обращением к нему депутации словом „товарищ“, на что и ответил: „Какой я вам товарищ?“, тем не менее обещал сообщить градоначальнику, чтоб никаких препятствий следованию процессии не было и чтобы полиция и войска были удалены с пути следования процессии, так как сами устроители похорон взяли на себя наблюдение за порядком»[717]717
  В.Ф.Джунковский. Указ. сочин.. т. I, с. 87.


[Закрыть].

Кадетский съезд, завершившись вечером 18 октября, принял в заключение резолюцию: «Наиболее целесообразным выходом из настоящего положения конституационно-демократическая партия считает: а) немедленное осуществление обещанных Манифестом основных прав и немедленную же отмену исключительных законов; б) немедленное введение избирательного закона на основании всеобщего голосования для непосредственного созыва, вместо Государственной Думы по закону 6 августа, Учредительного Собрания для составления Основного закона; в) немедленное удаление из администрации лиц, вызвавших своими предыдущими действиями народное негодование, и составление временного делового кабинета, полномочия которого должны прекратиться с созывом народных представителей и составлением кабинета из представителей большинства»[718]718
  Съезды и конференции конституционно-демократической партии. Том 1. 1905-1907 гг. М., 1997, с. 32-33.


[Закрыть].

На банкете по поводу закрытия съезда Милюков обдал участников, как он сам выразился в позднейших воспоминаниях, ушатом холодной воды, заявив, что достигнутый успех – только новый этап борьбы. Еще бы, согласимся мы: ведь он пока не стал главой правительства России!

Еще более резко и бурно реагировала городская демократия: «Манифестанты рвали трехцветные флаги, оставляя только красную полосу. Власть была бессильна и пряталась. На улицах была не только стихия; появились и ее руководители. Вечером первого дня я /.../ зашел на митинг в консерваторию. В вестибюле уже шел денежный сбор под плакатом „На вооруженное восстание“. На собрании читался доклад о преимуществах маузера перед браунингом»[719]719
  Российские либералы: кадеты и октябристы (Документы, воспоминания, публицистика). М., 1996, с. 238.


[Закрыть], – вспоминал член только что избранного кадетского ЦК В.А.Маклаков.