Текст книги "Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну"

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

Плеве, свернувший зубатовские реформы, рассчитывая на маленькую победоносную войну, просчитался самым жестоким образом и накликал беду и на Россию, и на себя лично. Разумеется, настроения образованной России в значительной степени опережали общий рост народного недовольства. Но интеллигенции уже казалось, что с нею вся Россия.

Пришла для правительства полоса бед и на международной арене, причем и вдали от дальневосточного театра неудачных военных действий. Уже к лету 1904 года Россия испытывала определенные трудности при дальнейших попытках заключения займов.

Неприятности начались еще с Кишиневского погрома: за сомнительное удовольствие утопить в собственной крови полсотни евреев и изувечить еще полтысячи Россия заплатила бойкотом со стороны международных финансовых кругов, контролируемых евреями. Решающей роли это играть не могло, поскольку евреи контролировали далеко не всю международную банковскую систему, но рынок финансов для России сузился, и это ухудшило условия получения Россией займов, что было уже традиционным и необходимым условием поддержания финансовой стабильности в России. Английский же денежный рынок был закрыт для России, как мы рассказывали, еще раньше и весьма прочно.

В период 1861-1913 годов промышленное производство и торговые обороты росли в России огромными темпами (безо всяких пятилетних планов!); по темпам роста Россия превосходила все великие державы, включая США и Германию[603]603
  П.А.Хромов. Экономическая история СССР. Период промышленного и монополистического капитализма в России. М., 1982, с. 18, 132.


[Закрыть]. Только Япония тогда (как и на протяжении практически всего ХХ века) опережала Россию, но к великим державам ее еще не относили.

Такое развитие (в особенности железнодорожное строительство) требовало интенсивной финансовой подпитки. Зато и прибыль, получаемая от вложений в российскую экономику, превышала среднемировой уровень. В итоге к началу Первой мировой войны на долю иностранных капиталов приходилось около половины всех инвестиций в российскую экономику[604]604
  Там же, с. 183; Р.Пайпс. Россия при старом режиме. М., 1993, с. 289.


[Закрыть].

Это возбуждало определенные нарекания, в особенности по адресу главного инициатора привлечения иностранных капиталов – С.Ю.Витте. Вызывала тревогу возможная политическая зависимость России от иностранных инвесторов. Но, как отмечал Р.Пайпс, в американскую экономику было вложено еще больше иностранных капиталов, и тем не менее вопрос о политической зависимости США от иностранных инвесторов никогда всерьез не поднимался[605]605
  Р.Пайпс. Русская революция. М., 1994, часть первая, с. 91.


[Закрыть]. Впрочем, как покажут события, относящиеся к лету 1905 года и последующим месяцам, вопрос этот, возможно, и следовало бы поднять.

Что же касается России, то ее история отчетливо свидетельствует о том, что пока во внутреннем политическом и экономическом положении было все в порядке (так более или менее и обстояло дело до 1904 года), то ни малейших поводов говорить об экономическом давлении на Россию тоже не возникало. Однако серьезное ухудшение внутренней российской ситуации в 1904-1905 годах тотчас показало, что зависимость от иностранных капиталов – вовсе не миф.

В последние недели жизни Плеве всерьез задумался о необходимости восстановления отношений с еврейскими банкирами, но ничего не успел предпринять.

Летом 1904 года Россия подверглась политическому давлению и со стороны Германии. К этому времени истекал срок действия долговременного торгового договора, и Вильгельм II потребовал изменения условий в пользу Германии – повышения таможенного обложения сырья, ввозимого в Германию из России. Пересмотренный торговый договор 1904 года (сроком его окончания был 1917 год) был объявлен российскими мудрецами чуть ли ни основной причиной возникновения войны 1914 года.

По такой логике США и Япония в последней трети ХХ века не должны были бы вылезать из войн друг против друга (хотя, возможно, что-то подобное и могло происходить, если бы не было жесточайших уроков ХХ века).

Вильгельм II мотивировал свои требования совершенно четкими ответными политическими уступками: Германия брала на себя обязательство не использовать во вред России фактическое разоружение ее западных границ.

Николай II расценил этот аргумент как весьма весомый, и Витте, возглавлявший российскую делегацию на переговорах (этот эпизод сам Витте не рассматривал как серьезное изменение своего опального положения), получил жесткие инструкции следовать германским требованиям.

По своей инициативе Витте добился еще одной ответной уступки: формального обязательства Вильгельма II способствовать получению Россией займов на германском рынке капиталов. Это стало весомым достижением Витте: Германия четко придерживалась политики преимущественного использования собственных капиталов для собственных нужд, и тем более избегала финансировать потенциальных противников. Вильгельм как бы дополнительно подтверждал этим свое мирное отношение к России.

Новый торговый договор был подписан в последние дни жизни Плеве.

Через несколько месяцев выяснилось, что забота Витте о возможности заема денег у Германии имела совершенно нелишний характер.

Между тем, пребывание Ратаева и Азефа в Петербурге в январе-феврале 1904 года нужно связать и с подготовкой и проведением судебного процесса над Гершуни, Мельниковым, Григорьевым и их сообщниками.

Дело слушалось 18-25 февраля в закрытом заседании Петербургского Военно-Окружного суда и завершилось совершенно сенсационным результатом. Трое названных руководителей террора получили смертные приговоры, но тут же были помилованы царем – притом не только раскаявшийся Григорьев, получивший теперь четыре года каторги, но и двое главных обвиняемых – им заменили казнь пожизненной каторгой (прошения о помиловании подавали их родственники).

К такому финалу не могло не быть причастно руководство Департамента полиции. Это вынудило позже Спиридовича и других мемуаристов-охранников усиленно подыскивать оправдания. Суть последних свелась к тому, что показаниями каявшихся Григорьева, его жены и Ф.К.Качуры (ранее приговоенного за покушение на губернатора И.М.Оболенского к казни, помилованного, а на этом суде выступавшего свидетелем) Гершуни был уличен в поступках, морально весьма сомнительных. В частности, выяснилось, что Оболенского заманили на место покушения письмом, написанным якобы влюбившейся в него незнакомкой. И на самом суде Гершуни вел себя довольно жалко, стараясь преуменьшить собственную роль. Исход процесса, таким образом, должен был довершить развенчание террористов и их вождя.

Объяснение натянутое: позже оказалось, что авторитет Гершуни нисколько не пострадал. Как ни бледно вождь террористов выглядел на закрытом суде, но общее впечатление о процессе создалось отчетом, который сочинил сам Гершуни и через адвокатов передал на волю. Уже получив помилование, Гершуни мог не стесняться живописать себя и своих товарищей подлинными героями. Интеллигентная публика, естественно, верила этой версии, а не официальной пропаганде. Адвокаты подсудимых, по тогдашней этике, никак этому не препятствовали.

Азеф и Ратаев, служивший его рупором перед руководством Департамента, несомненнно приложили руки ко всему сценарию судебного процесса.

Во-первых, на суд не вывели Павла Крафта. Его позже судили отдельно, руководство террором в вину не вменяли и дали четыре года тюрьмы; по октябрьской амнистии 1905 года он вышел на волю. Если бы Крафт (арестованный, к тому же, уже в ноябре 1902 года) оказался на данном процессе, то там собрались бы уже все участники совещания в Киеве в октябре 1902 года – за исключением Азефа; роль последнего тогда стала бы весьма прозрачной. Разумеется, этого не должны были допустить покровители Азефа в Департаменте полиции. Маневр имел успех, и не смог обмануть, как мы помним, одного Мельникова.

Во-вторых, всего лишь к трем месяцам ареста была приговорена Ремянникова – следствие не вынесло на суд почти никаких улик в ее адрес. Таким образом, ее арест окончательно выглядел случайностью, что снимало подозрения с ее ближайшего соратника – того же Азефа.

Что касается самого главного обвиняемого, то известно, что именно Ратаев выступал за смягчение приговора, обещая распространить по своим каналам в революционной эмиграции (читай: через Азефа) компрометацию Гершуни. Руководствовался ли Азеф сентиментальными побуждениями (которых не был вовсе лишен), но авторитетный Гершуни очень мог ему пригодился в будущем, хотя едва ли мог подозревать, что обязан Азефу жизнью.

Заинтересованность Азефа в невынесении смертного приговора могла иметь и еще одно зловещее объяснение: до революции 1917 года упорно ходили слухи, что приговоренные к смерти подвергались пыткам накануне казни, когда уже не были возможны контакты с адвокатами и другими посторонними – полиция якобы стремилась таким зверским способом добыть откровенные признания приговоренных и важные розыскные сведения. Заметим, однако, что ценность подобных признаний весьма относительна: под пытками признаются не истинные факты, а то, что соответствует целеустремленным интересам мучителей.

До сих пор не известны ни бесспорные подтверждения таких слухов, ни исчерпывающие их опровержения. Если все же слухи имеют почву, то Азеф был крайне заинтересован в том, чтобы Гершуни, до сих пор ничем, вроде бы, не скомпрометировавший Азефа, в последний момент не проговорился о роли своего ближайшего сподвижника и преемника в руководстве БО.

Возможно, однако, что не ходатайства Азефа и Ратаева сыграли решающую роль в судьбе подсудимых, а совсем иное.

Вспомним, что Гершуни все же замечался в отклонениях от идеальной революционной этики: его беседы с Зубатовым и письменные признания, сделанные во время ареста в 1900 году и много позже опубликованные, хотя и не являются предательством в чистом виде, но все же попахивют нечистоплотностью; об этом со вздохом приходилось упоминать и его революционным апологетам. Иными словами говоря, Гершуни и раньше был готов идти на моральные компромиссы. А ведь в 1903 и 1904 годах речь шла о его собственной жизни, драгоценной не только для него и его близких, но и, в определенной степени, для самой революции! Можно ли быть уверенным в безупречной стойкости Гершуни в этой ситуации?

Заметим, что и Азеф рискнул на приезд в Россию только спустя много месяцев после ареста Гершуни, когда поведение Ратаева почти наверняка убедило его в отсутствии подозрений начальства по его собственному, Азефа, адресу.

Возможность сговора Гершуни с властями подтверждается свидетельством Мельникова: до вынесения смертного приговора Гершуни держался достаточно уверенно, приговор же его поразил как громом. Но затем, еще до получения вести о помиловании, Гершуни снова воспрял духом и говорил о посадке в Шлиссельбург, как о вопросе решенном. Конечно, такие естественные колебания настроения вовсе не являются доказательством предательства; к тому же Мельников очень предвзято относился к Гершуни.

В 1907-1908 годах Бурцев по крупицам собирал малейшие свидетельства двойной игры Азефа и постарался разыскать Мельникова, что ему удалось. Дело, очевидно, происходило до смерти Гершуни в марте 1908 года. Мельников подтвердил свои прежние подозрения в адрес Азефа, но, к удивлению пораженного Бурцева, настойчиво «говорил: „бойтесь Гершуни, с Гершуни неладное, все его поведение подозрительно“, и когда я [т.е. Бурцев] говорил так уверенно об Азеве [– так в тексте], что он провокатор, то он говорил: а Гершуни как?»[606]606
  К.Н.Морозов. Партия социалистов-революционеров в 1907-1914 гг. М., 1998, с. 179.


[Закрыть].

Действительно, как?

Во всяком случае Бурцев позже как-то заметил: «я лично тоже не отношусь к Гершуни так, как многие к нему относятся»[607]607
  Р.А.Городницкий. Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг., с. 77.


[Закрыть]. Но выступать еще и против Гершуни было бы для Бурцева уже слишком – хватило ему и Азефа!..

Главная основа того, что почти никто из современников всерьез не сомневался в безупречной революционной честности Гершуни, в том, что никакими объективными фактами даже возможность (не говоря о достоверности) предательства якобы не подтверждалась. Но вот это последнее обстоятельство мы позволим себе поставить под сомнение.

Поставим вопрос так: если бы Гершуни стал предателем, то что он практически мог выдать?

Покушения на Сипягина, фон Валя и Оболенского, а также невыполненные планы покушений Григорьева на Победоносцева и Плеве были исчерпывающим образом расследованы еще до ареста Гершуни. Косвенное юридическое соучастие в них эсеровских лидеров – Гоца, Чернова и, допустим, Азефа, особой роли не играло: идеологи террора и не уклонялись от политической ответственности за него. Азеф, вынуждаемый полицейскими руководителями освещать террористическую деятельность, должен был, конечно, так или иначе заляпаться в этих преступлениях – Плеве, Лопухин и другие не могли этого не понимать.

Но тут, конечно, дело обстояло в нюансах этой информации.

Если бы, например, Гершуни, спасая свою жизнь, заявил на следствии, что вовсе не он главный руководитель террора, а Азеф, то у Гершуни было немало возможностей оснастить эту версию проверяемыми достоверными фактами – и совсем неважно при этом, соответствовала ли эта версия в своей основе действительному положению тогдашних дел.

Одного факта совместного совещания в Москве в марте 1903 Гершуни с Азефом, который можно было перепроверить через второстепенных свидетелей (например – через прислугу в том доме, где это происходило), было бы достаточно, чтобы и все прочие подробности, сообщенные Гершуни, вызывали доверие – пусть и не полное! Недаром же сам Азеф так опасался ареста Гершуни!

Ценность же подобной информации для Лопухина состояла не в возможности использовать ее для обвинения Азефа в государственном преступлении (а заодно – и себя самого!), а в том, чтобы убедиться в возможности и готовности Азефа пойти на такое преступление! Ведь цели самого Лопухина, как мы увидим ниже, уже не состояли впредь в честнейшем исполнении его служебных функций!

Ясно, что Лопухин в этом случае должен был быть монопольным обладателем сведений, которые Гершуни мог сообщить об Азефе – иначе за секретность такой информации нельзя было бы дать и гроша! В крайнем случае посвященным мог быть и Зубатов, недолго, однако, остававшийся на своем посту после ареста Гершуни, или Гурович, который именно такой информацией и мог шантажировать Лопухина и сохранять с ним доверительные отношения: еще бы: главный агент Департамента полиции – организатор политических убийств! Этого вполне было достаточно для того, чтобы свалить Лопухина, лично знакомого с Азефом!..

О том, что Гурович имел именно такой козырь против Лопухина и использовал его не против него, а для того, чтобы договориться с ним, свидетельствует следующий факт: именно Гурович неотступно дежурил у постели Созонова, арестованного тяжело раненным при убийстве Плеве в июле 1904. Созонов, прекрасно знакомый с решающей ролью Азефа в подготовке уже этого покушения, бредил, не приходя в сознание, а Гурович взял (очевидно – с санкции Лопухина) на себя заботу оказаться единственным восприемником этого бреда[608]608
  А.Спиридович. Записки жандарма, с. 157.


[Закрыть]!..

Есть и еще один момент, вызывающий обоснованные подозрения: степень откровенности Гершуни о подробностях покушения на Богдановича.

Напомним, что до момента ареста Гершуни дело оставалось темным: Медников, ведший следствие в Уфе, ничего или почти ничего не раскрыл, но, конечно, собрал множество косвенных свидетельств. По адресу Гершуни сложились очень сильные подозрения: вплоть до того, не был ли именно он «Апостолом» – неизвестным участником убийства.

При таком обвинении (даже юридически не доказанном до конца) Гершуни было бы очень трудно спастись от петли, а его возможным покровителям в полиции (независимо от их мотивов) было бы трудно ему посодействовать. Гершуни, таким образом, после ареста наверняка пришлось сильно покрутиться: вероятно, ему было необходимо убедительно доказывать свое алиби. Так или иначе, но ему пришлось отвечать на многие вопросы с целью отмести обвинение в прямом убийстве.

В конечном итоге, обвинение в непосредственном убийстве Богдановича Гершуни не предъявлялось.

Это и есть особый пункт, по которому гипотетическое предательство Гершуни не может быть исчерпывающе отвергнуто: подозрение подкрепляется тем, что судьбы покушавшихся сложились совершенно нестандартным образом. Об «Апостоле» так ничего достоверного до сих пор и не известно (это единственный подобный случай за всю историю БО ПСР и вообще редчайший случай в истории российского терроризма!), а другой убийца, рабочий Е.О.Дулебов, скрывавшийся после террористического акта на нелегальном положении и с апреля 1904 года вошедший в БО, после ареста в марте 1905 года практически безвозвратно исчез: по завершении следствия осенью 1905 года его поместили в сугубо закрытую психиатрическую лечебницу, откуда он не вышел. Никакие сведения о его показаниях не дошли ни до его соратников по революции, ни до последующих исследователей: по крайней мере в опубликованных или хотя бы упомянутых архивных материалах таких данных нет.

На наш взгляд, таким сложным способом охранка прикрыла свои собственные пути поиска «Апостола», которого, в случае ареста, можно было шантажировать показаниями Дулебова (для этого его нетрудно было снова сделать юридически вменяемым), а следовательно – угрозой казни и, тем самым, попытаться склонить к сотрудничеству.

Что касается того персонажа, которого мы подозреваем в том, что именно он был «Апостолом», то во время следствия над Гершуни он также пребывал в тюрьме, откуда был выпущен за недостаточностью улик уже после суда над Гершуни. Возможно, тогда же его и пытались завербовать, но использовать показания о нем Гершуни было невозможно без риска выдать предательскую роль самого Гершуни – и «Апостола» оставили на развод. Зато позднее ареста Дулебова он был вновь арестован и, несмотря на немалую революционную роль, которую играл, снова вскоре выпущен без последствий.

Отметим, что А.В.Герасимов, имевший под контролем Дулебова, якобы обзавелся с 1906 года еще одним агентом в руководстве ПСР помимо Азефа. Этот персонаж так и не был выявлен и разоблачен, но в среде охранников о нем ходили весьма четкие слухи. М.С.Комиссаров, бывший помощник Герасимова, давал такие показания в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства в мае 1917 года:

«Председатель[609]609
  Н.К.Муравьев.


[Закрыть]: Вы можете сказать, кто именно из крупных агентов был в ваше время у Герасимова?

Комиссаров: В мое время был Азеф.

Председатель: А кроме Азефа?

Комиссаров: Кроме него был один, – я не могу назвать фамилию, – но это тот, кто выдал нам последнюю группу. Я помню только фамилию А.М.Распутиной. /.../ Кличка его, кажется, Левский. /.../

Левский появился таким образом. /.../ В одно прекрасное время явился какой-то доброволец и предложил свои услуги за довольно крупную сумму, – чуть не за десять тысяч рублей. /.../ этот самый господин указал одну только фамилию Распутиной»[610]610
  Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. Т. III, Л., 1925, с. 143-144.


[Закрыть].

Примерно на то же указывал С.П.Белецкий – бывший вице-директор, а затем директор Департамента полиции[611]611
  В 1909-1915 гг.


[Закрыть]: «Что касается Герасимова, то у него были два человека, которые выдавали друг друга. У Герасимова был Азеф, а Трусевич[612]612
  М.И.Трусевич – директор Департамента полиции в 1906-1909 гг.


[Закрыть] не был с ним связан»[613]613
  Падение царского режима, т. III, с. 265.


[Закрыть].

Это – заведомые показания с чужих слов. Сам же Герасимов много позже революции рассказывал, что от идеи внедрения в руководство ПСР еще одного агента он отказался, познакомившись с Азефом; фамилию А.М.Распутиной ему указал Азеф, а под именем Левского сам Герасимов снимал конспиративную квартиру для встреч с Азефом[614]614
  А.В.Герасимов. Указ. сочин., с. 60, 120-121, 143.


[Закрыть]. Не исключено, что Левский – это мистификация Герасимовым коллег из Министерства внутренних дел – со скромной целью выманить 10 тысяч рублей!

Упомянем еще также, что в реальном существовании «Апостола» уже после смерти Гершуни и Дулебова выдвигал сомнения Савинков, утверждая, что Дулебов убивал в одиночку; для этого у Савинкова были серьезные и очень непорядочные мотивы.

Окончательную нашу версию этой таинственной истории мы обещаем опубликовать в дальнейшем.

Возможно ли такое тесное и одновременно тайное сотрудничество Лопухина и Гершуни? Почему бы и нет!

Хорошо известно, что именно Лопухин с самого момента ареста Гершуни постарался установить с ним по меньшей мере корректные отношения: кандалы, в которые был закован Гершуни по распоряжению арестовавшего его Спиридовича, через два дня были сняты по прямому приказу Лопухина (здесь налицо, конечно, применение классической комбинации: злой следователь – добрый следователь). В дальнейшем эти особые отношения могли развиваться и углубляться.

Тогда, в феврале 1904 года, приговор суда в сочетании с помилованием был очень многими воспринят как явное поощрение террору. Почему бы не согласиться с этой точкой зрения, и не расценить исход суда и как прямой ответ на настойчивые доносы Азефа, безусшно пытавшегося именнно в это время сдать полиции Савинкова с товарищами? Сам Азеф, во всяком случае, должен был очень над этим призадуматься.

Дело, между тем, подвигалось к покушению на Плеве.

Террористы нервничали и настаивали на ускорении. Азеф сдерживал их, указывая на недостаточность подготовки. Его правота подтвердилась 18 марта эпизодом с пролеткой Созонова (об этом ниже). Но мотивы неторопливости Азефа были и иными: он ждал, когда же начнут арестовывать его сообщников, торчащих на глазах у филеров у самого здания министерства, в котором поселился Плеве.

Азеф ждал, но не мог дождаться, и это интриговало его все больше. Шапки-невидимки – шапками-невидимками, но никто же не лишал глаз знаменитых медниковских филеров! А получают ли они вообще указания к розыску и аресту террористов, описанных Азефом со всеми подробностями? А не заинтересован ли еще кто-нибудь в убийстве Плеве?

Азеф вычислял варианты, и вычисления не могли не привести его к Лопухину.

Азеф не встречался лично с Лопухиным с марта предыдущего, 1903 года, когда Зубатов и Лопухин пилили его за попытку укрыть Гершуни от ареста. Теперь Азеф хотел выяснить настоящую позицию Лопухина, и пошел на прямую проверку.

Приблизительно за неделю до 18 марта 1904 года Азеф явился по собственной инициативе на квартиру Лопухина и сделал сообщение из трех пунктов: 1) просил прибавить зарплату; 2) рекомендовал арестовать Хаима Левита в Орле, поскольку тот сейчас пишет план деятельности революционных организаций и может быть взят с поличным; 3) сообщил, что на Лопухина готовится покушение – оно назначено на 18 марта и должно произойти на пути Лопухина в министерство, возможно перед самим зданием министерства.

На первое заявление Лопухин ответил уклончиво, что должен встретиться и посоветоваться с Ратаевым. Два других выслушал, не моргнув глазом.

Азеф немедленно выехал в Париж. Своих террористов он обещал встретить после покушения в Двинске, но он всегда мог оправдать свое отсутствие обнаружением слежки за собой, что позже и сделал. Об отъезде за границу он им даже не сообщал: ему, якобы, пришлось две недели колесить по России, чтобы уйти от слежки.

В Париже Азеф явился к Ратаеву и подробно пересказал ему беседу с Лопухиным (от Ратаева и известно ее содержание). Азеф завершил рассказ неожиданным вопросом: а не приходила ли Ратаеву в голову возможность того, что террористы бросят бомбу с улицы в окно кабинета министра? Пораженный Ратаев подтвердил, что это ему в голову не приходило, но он надеется на внешнюю охрану у здания министерства. До 18 марта оставалось еще несколько дней.

Беседа Лопухина с Азефом хорошо известна. Сам Лопухин трактовал ее как попытку Азефа выманить деньги шантажом, почему Лопухин и не реагировал на сообщаемые сведения. Заметим, что гениальный Азеф сознательно давал Лопухину такую возможность: поскольку опасность угрожала якобы самому Лопухину, то последний и имел моральное право ее игнорировать, не принимая меры к усилению охраны министерства.

Что же касается того, насколько сообщение о покушении на Лопухина имело реальную основу, то об этом существует только одно странное свидетельство: «В 1904 году Азеф проектировал план убийства директора департамента полиции Лопухина, которое должно было служить прологом к убийству Плеве»[615]615
  Б.Савинков. Избранное. Л., 1990, с. 300.


[Закрыть], – это из официального заявления ЦК ПСР от 7/20 января 1909 года, которое уведомляло о предательстве Азефа.

Повторяем, что это единственное свидетельство: ни Савинков, ни другие соратники Азефа ни о чем подобном ни раньше, ни позже не упоминали. Сдается, что этот фрагмент отражает беседу эсеровского руководства (Савинкова, Чернова, Аргунова) с самим Лопухиным в декабре 1908 года. Там Лопухин подробно (насколько считал нужным) рассказал о своих прежних отношениях с Азефом. Упоминалось, конечно, и о встрече накануне 18 марта 1904 года. Решив во всем поверить Лопухину, эсеры поверили и в это. Сообщение, конечно, не было прямым вымыслом, а просто протокольно воспроизводило действительно сделанное в 1904 году заявление Азефа Лопухину. Таким образом, нет никаких оснований считать этот план чем-то большим, чем удачной выдумкой Азефа специально для данного разговора.

На сообщение же Азефа Лопухину о А.-Е.Г. (Хаиме) Левите никто не обратил внимания сверх того, что заметили необычную для Азефа настойчивость в стремлении засадить конкретного соратника – чем-то ему Левит насолил. Аналогичный случай имел место с С.Н.Слетовым, который расходился с Азефом в вопросах тактики и которого Азеф действительно очень старался сдать полиции (что и произошло, как мы уже упоминали, в сентябре 1904 года).

На самом деле этим сообщением Азеф однозначно проверял отношение Лопухина и лично к Азефу, и к переданной информации: если Левит арестовывался, то Лопухин Азефу верил. Нежелание (да еще и в уклончивой форме высказанное) увеличить зарплату трактовалось бы как нежелание Лопухина афишировать свое благоволение к Азефу перед ответственными работниками Департамента.

Едва ли вообще разговор о зарплате играл весомую роль – хотя от прибавки Азеф, естественно, не отказался бы! Но зато этой просьбой Азеф полностью удовлетворил всех умников, пытавшихся понять мотивы его визита к Лопухину.

Таким образом, сообщение Азефа о террористах в совокупности с сообщением о Левите давало совершенно законченную логическую конструкцию, позволяющую Азефу понять, чего хочет Лопухин.

Теперь Азефу оставалось только ждать: будут или не будут арестованы террористы 18 марта, будет или не будет арестован Левит.

Все возможные комбинации положительного и отрицательного ответов на эти два вопроса и раскрывали личную позицию Лопухина и его отношение к Азефу и к задачам Боевой организации.

Попробуйте сами проанализировать эти варианты: их всего четыре!..

18 марта прошло, и никаких сообщений в прессе о покушении на Плеве не появилось. Для Азефа это означало одно: террористы схвачены.

И тут Азеф совершает шаг, сыгравший впоследствии колоссальную роль: посылает лично Лопухину письмо о том, что Центральным Комитетом ПСР решено убийство Плеве, ассигнованы 7000 рублей на это, и руководить покушением выехал в Россию Егор Созонов. Это письмо по сути дела мало дополняло информацию, уже известную из Харькова от Герасимова, и, разумеется, никак не влияло на события уже прошедшего 18 марта, но оно было дополнительным алиби Азефа в случае ареста террористов. Это было тем более важно потому, что, хотя Азеф не сделал ни одной ошибки в подборе террористов, и никто из них никогда не выдавал товарищей, в том числе и его самого (в отличие от дававших откровенные показания Григорьева и Качуры, которых завербовал сам Гершуни), но полностью гарантировать это было невозможно.

Прошло еще несколько дней, и наступил срок, когда Ратаев должен был получить по своим каналам сообщение об аресте террористов в Петербурге, если бы это имело место.

Ратаев же оставался безмятежен.

Азеф понял, что случилось нечто непредвиденное и нужно немедленно выяснять ситуацию. Сославшись на болезнь своей матери во Владикавказе, Азеф вымолил у Ратаева разрешение на отъезд в Россию.

В поезде Двинск-Петербург 29 марта Азеф случайно встретился с Покотиловым, который и рассказал ему подробности покушения 18 марта.

Плеве по-прежнему продолжал ездить на еженедельные доклады царю по четвергам.

В четверг 18 марта у здания министерства террористы ждали его возвращения с доклада. Непосредственно перед покушением Максимилиан Швейцер, снаряжавший бомбы, раздал их участникам и сам удалился. Метальщиков было трое: Алексей Покотилов, Давид Боришанский и Егор Созонов – именно в таком порядке они располагались на пути приближения кареты с министром к воротам министерства. Иван Каляев и Иосиф Мацеевский играли роли дополнительных наблюдателей, которые должны были дать сигнал товарищам при приближении цели. Созонов и Мацеевский изображали извозчиков, остальные были пешими. Борис Савинков, расставив всех по местам, удалился в близлежащий Летний сад.

Через некоторое время обнаружилось, что пролетка Созонова стоит не в том направлении, как другие экипажи, ожидавшие клиентов перед зданием министерства. Осыпаемый насмешками коллег-извозчиков, Созонов был вынужден развернуть пролетку и оказался теперь спиной к другим террористам и к направлению приближения кареты с Плеве. Это и оказалось ошибкой предварительной рекогносцировки, на возможность которых обращал внимание Азеф, призывавший не торопиться с покушением.

Созонов не видел, что Боришанский внезапно покинул свою позицию и убежал. Вслед за ним ушел Покотилов – в Летний сад к Савинкову сообщить о бегстве Боришанского. Савинков и Покотилов поспешили назад к зданию министерства. В это время их обогнала карета с Плеве. Покотилов не успел среагировать и бросить бомбу. Не среагировал и Созонов, тоже находившийся спиной к приближавшейся карете и лишь успевший разинуть рот ей вслед.

Плеве въехал во двор министерства, и Савинков приказал террористам немедленно разойтись. Но Созонов был в шоке и отказался покинуть свою позицию.

Савинков не мог поднимать скандал, и Созонов, а также Каляев и Мацеевский, видевшие остающегося Созонова, еще полчаса бесполезно торчали на своих местах.

«Я и до сих пор ничем иным не могу объяснить благополучного исхода этого первого нашего покушения, как случайной удачей. Каляев настолько бросался в глаза, настолько напряженная его поза и упорная сосредоточенность всей фигуры выделялась из массы, что для меня непонятно, как агенты охраны, которыми был усеян мост и набережная Фонтанки, не обратили на него внимания. Впоследствии он сам говорил, что стоял в полной уверенности, что его арестуют, что не могут не арестовать человека, в течение часа стоящего против дома Плеве и наблюдающего за его подъездом. Но и думая так, он последний ушел со своего поста»[616]616
  Там же, с.39.


[Закрыть], – вспоминал Савинков. Насколько же бездарным было поведение его самого!

Отметим бессознательное стремление Каляева подвергнуться аресту – недаром Азеф с большой неохотой согласился на его вступление в Боевую Организацию. Каляев в глубине души не желал своей судьбы – стать убийцей и быть казненным за это, но не мог противиться тому, что считал своим революционным долгом.