Текст книги "Полундра! (СИ)"

Автор книги: Владарг Дельсат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Глава пятая

Кэти

Я хорошо помню этот день. Не тот, разделивший жизнь всей страны на «до» и «после», а тот, когда бомба попала в наш дом, похоронив в нем мамочку и Леночку. Оставшись совсем одна, я сначала не знала, что делать, но затем отправилась в военкомат. Потому что младшая сестренка и мамочка должны быть отомщены! Проклятые фашисты, забравшие у меня самых близких людей, непременно об этом пожалеют.

– Да куда тебя! – возмутился было военком, но затем его взгляд упал на лист бумаги, лежавший на столе. – Хорошо, – кивнул он.

Что означает это его «хорошо», я поначалу и не понимаю, но затем меня переодевают в форму – необычную, потому что летную, а я же всего ничего в Осоавиахиме позаниматься успела. Но, видимо, этого хватило, потому что направляют меня в учебную эскадрилью, в которой одни девчата. На дворе ноябрь, из репродукторов слышится это «оставили», а мы все рвемся на фронт, потому что нам есть за кого мстить. Всем девчатам у нас в учебной эскадрилье есть… Все они плачут по ночам, а днем мы учимся изо всех сил.

– Правила посадки в условиях ограниченной видимости… – много заумных терминов, от которых пухнет голова, но запоминать надо, потому что скоро выпуск.

– Остальные экзамены у вас, девочки, будет принимать война, – говорит нам на прощание начальник учебной эскадрильи.

Мы знаем, на чем будем летать и почему нужно быть как можно легче. Чем легче пилот, тем больше бомб сможет взять наш У-2. А больше бомб – это больше мертвых фрицев. Вот бы Берлин разбомбить, чтобы ни одна тварь не ушла. Чтобы ни один гад не мог стрелять в наших. Чтобы…

В таком настроении мы прибываем на аэродром, где нас сразу же пытаются напугать, но мы не боимся уже ничего. Десять осиротевших девчонок, мы хотим рвать горло проклятому врагу. Пусть даже ценой своей жизни, но чтобы хоть на одного стало меньше, и комэска видит нашу решимость, наше желание. Варвара Никаноровна пытается что-то сделать, как-то нас вывести из этой ненависти, но все тщетно.

И вот ночной вылет. Тихая безлунная ночь, только мы летим вдоль нитки железнодорожного пути, чтобы бомбить фашистов. И первая бомба, первый взрыв, первое «Ура!» запоминаются навсегда, на всю жизнь. Теперь я бью гадов, за тебя бью, Леночка, за тебя, мамочка… И за папочку тоже. Фрицев надо вбить в землю, и я вобью их! Пусть дрожат, гады!

– Лерка, смотри, что это? – вдруг вскрикивает моя летнаб. – Вон там, возле поезда!

– Вижу! – киваю я, делая то, что совсем запрещено.

Я иду на посадку, потому что у разбомбленного поезда, полного неживых, судя по панамкам, детей, кто-то шевелится. Садиться на вражьей земле запрещено, но мы просто не можем, не имеем права оставить ребенка умирать. Так у нас появляется воспитанница. Совсем юная, она почти не разговаривает, совсем не ходит, но мы ее никому не отдадим. Я так комполка и говорю – не отдадим! И нам разрешают.

Ночью мы бьем гадов, а днем занимаемся малышкой, ставшей всем нам дочерью. Чудом выживший ребенок увидит павший Берлин, я все для этого сделаю!

Колин

– Товарищи, нам нужно знать правду! – товарищ майор ГУГБ НКВД рубит слова как топором. – Много лжи течет в Москву!

– Боятся правду сказать, – мой друг и коллега Серега Сухопаров вздыхает.

– Потому вы поедете в действующую армию! – начальника явно взгрели на самом верху, вот он и бесится.

– Где нас по-тихому и прикопают, – не может молчать Серега.

– Военными корреспондентами, – ухмыляется товарищ майор.

А это мысль, причем хорошая очень, военкор – отличное прикрытие для работы контрразведки, в которой мы и состоим все. Мне даже проще – я журфак заканчивал, так что работу знаю. Оказывается, начальство тоже все помнит, потому я получаю удостоверение корреспондента аж «Красной Звезды» с пожеланием статьи сначала показывать начальству. Ну это я и сам понимаю, не маленький.

Мы разъезжаемся разными путями, уже одетые в «обычную» форму, командирскую, конечно, но точно не НКВД. Нам предстоит принести в Москву правду о том, почему войска пятятся. На крайний случай у каждого есть и другая бумага, но она действительно на самый крайний случай. А пока… Пистолет-пулемет выдают, чего обычным военкорам чаще всего не положено, но нам просто надо, мало ли что.

И вот поезд уносит меня на уже очень близко к столице подбирающийся фронт. Я стараюсь разговаривать с людьми, набрасывая статью о тех, кто едет на фронт, чтобы показать, как народ, в едином порыве… Вот и девчонка-санинструктор со всеми едет. Лет восемнадцать ей всего, и не жила еще, а уже рвется спасать бойцов, чтобы они поскорее вбили в землю фашистскую гадину.

Я осиротел совсем недавно, и месяца не прошло. Родители, уже старенькие, и оба младших брата уезжали в эвакуацию, да, видно, не судьба. Налетели стервятники – и как не было родных. Подруги у меня нет, не обзавелся как-то, так что один я. Погибну, так никто и не вспомнит, только друзья помянут, разве что. Но дело у меня важное, поэтому скользит карандаш по бумаге, объемно выписывая каждого из будущих героев.

– Товарищ Савинков? – на станции меня встречает особист, прямо в привычной форме. – За вами машина пришла из штаба.

– Мне бы на передовую, – объясняю я. – Задание у меня.

– Мы с вами встречались, – негромко говорит он мне, помогая усесться в «Эмку». – В тридцать девятом, на параде.

– Понял, – киваю я. – И?

– Работайте спокойно, товарищ военный корреспондент, – скупо улыбается он.

Хорошо, когда такие понимающие попадаются. Да и в помощь будет он мне, если что. Но, надеюсь, все пройдет нормально: наберу информацию, тисну статью и отправлюсь восвояси. Так я думаю еще часа два, а затем…

– Командира убили! Танки! Танки прорвались! – панические вопли слышатся слева и справа.

Я даю очередь в воздух, обещая расстрелять каждого, кто побежит, организовываю людей и… кипит бой. Подумать только, всего несколько минут назад я брал интервью у командира батальона, а вот уже командую остатками подразделения вместо него. Но так правильно, и выхода нет, потому что, если я дам слабину – будет паника, а она на войне последнее дело.

Вот и держимся мы – час, два, а людей все меньше, но тут вдруг появляются наши танки, и становится попроще. Расслабившись, я утрачиваю осторожность, потому открываю глаза уже в санбате, где за мной ухаживает та самая санинструктор из поезда. И, глядя в глаза совсем юной девчонки, я знаю – победа будет за нами.

Викки

Божечки, как страшно-то, божечки вы мои… Все вокруг взрывается, стреляют гитлеровцы поганые, но вот там солдатик лежит, он живой еще, я отсюда вижу. И я ползу, ползу к нему, вздрагивая от взрывов и от свиста пуль, но я спасу тебя, солдатик, обязательно, держись только!

– Сестричка… – шепчет он, теряя сознание.

Я для всех них сестричка, они так ласково меня называют, что иногда хочется плакать, но сейчас не время, просто нельзя плакать – надо перевязать совсем юного паренька и тащить его в санбат. Он поправится и снова будет бить эту гадину, отнявшую у меня папу. Поэтому я и пошла в санинструкторы. Дорисовала себе целых два года в бумагах и пошла. Никто и не знает, а то б не взяли, а мне очень за папочку отомстить надо!

А потом уже, после боя, я сижу с ребятами у костра. Они ласковые такие и любят меня, кажется, как родную. Так тепло с ними мне, как с папой прямо, поэтому, наверное, и не страшно совсем. Хотя кого я обманываю, еще как страшно, но просто надо, потому что я должна, просто обязана вытаскивать ребят. И молодых парней, и дяденек суровых тоже должна.

Ничего, вот ночь придет, утихомирятся гады, и тогда можно будет уже и поспать… Немного поспать бы, и все. А потом новый день, и снова бой. Уносящий их к папе каждую минуту, но я все-таки стараюсь сделать все, чтобы вытащить… Ой, дядю Пашу убили! Совсем убили… Но тут встает военный корреспондент. Я думала, он только писать умеет, а он и расстрелять грозится, и командует, да так, что гады ничего сделать не могут, только под конец боя падает он в окоп.

Но я все вижу, перевязываю его, а потом изо всех сил тащу в сторону санбата, волоку просто, хотя он тяжеленный, будто из железа сделан, а не из мяса и костей. Тут меня ребята видят, сразу же принявшись помогать. А глаза у товарища корреспондента такие глубокие, я просто тону в них… И вообще он хорошенький такой, жалко только, что на меня, пигалицу, он и не посмотрит.

Я остаюсь с ним в санбате, помогаю расположить его, ухаживаю, пока боя нет. А он приходит в себя и улыбается мне так… Просто сказочно улыбается он мне, даже не хватает сил рассказать, как именно. Нет у меня таких слов… Но корреспондент под юбку не лезет, а просто просит посидеть и поговорить с ним. Волшебный какой-то он, все-все рассказать такому хочется, но я не буду, конечно, потому что кто его знает…

Невилл

– Что-то шевелится у фьорда, – задумчиво говорит мне вахтенный, внимательно глядя в бинокль.

Я поднимаю свой, начав смотреть в ту же сторону. Прав Виталий Палыч, есть какое-то шевеление, и оно тут неспроста. Фрицы могут неприятности устроить, а своих тут нет. Все свои в базе остались, так что нужно командовать погружение, а то доиграемся. А мне играться ни к чему, меня в базе самая лучшая на свете девушка ждет.

– Давай нырнем, от греха подальше, – соглашаюсь я, следом командуя уже в трубу. – К погружению!

Звенят колокола громкого боя, подлодка наша уходит на глубину. Эх, нам бы акустика, да только нет акустического поста на лодках типа «Д», так что мы по старинке пойдем. Командую на перископную, мою команду повторяют, репетуют, как это у нас называется, дизеля гаснут, и подлодка, вздохнув, отправляется, куда сказано. Сейчас поглядим, что там шевелится такое.

Идет вверх перископ. Сначала оглядываю небо, а затем уже разглядываю фьорд. Интересное кино – мотобот, получается? А что он здесь забыл? Спокойно жду, не спеша, ибо терпение у нас – наипервейшее дело. И оно оказывается вознагражденным.

– Первый, товсь! – ручка торпедного телеграфа застыла на этой команде. – Полный! – командую я полный ход.

– Первый тов! – доносится из переговорной трубы.

Фриц ползет, тыщи две тонн, по нынешним временам небольшой он. Но с дурной овцы хоть шерсти клок, потому тщательно прицеливаюсь и… А нет, погодим, проверим, не ловля ли это на живца. Мы-то уже ученые, на чужих ошибках хорошо учиться умеем, поэтому внимательно смотрим, представляя, какой бурун от перископа на поверхности виден.

– Пли! – привычно дублирую голосом телеграф.

Лодка вздрагивает всеми своими членами, как живая, нос стремится вверх, но я командую трюмным не спать, отчего дифферент довольно быстро выправляется, а мы покидаем опасный район. После нашего выстрела он уже очень опасный. Слышатся звуки взрыва торпед сквозь толщу воды, командиры и матросы начинают улыбаться, а я вновь поднимаю перископ. Отлично поохотились!

Больше никого утопить в этот выход не удается, но и так тоже неплохо совсем, так что можем спокойно запрашивать разрешение возвращаться. Придем скоро в базу, отдохнем, а там опять в бой. Такова уж подводная война – у немца ничего плавучего остаться не должно. Штурман записывает координаты и параметры утопшего, а я раздумываю.

Подумать мне есть о чем – Ирка на сносях уже, значит, скоро возьму в руки свое дитя. Война войной, а роды по расписанию. Значит, надо побольше фрицев набить, чтобы малышу не угрожала ни одна черномундирная гадина со свастикой. Ничего, набьем, не в первый раз… Вот только странные сны мне снятся – будто я англичанин, но живу в каком-то «мире магии». От усталости, наверное, уже и бред всякий видится. Вот вернусь из похода, сутки спать буду, не меньше, а потом…

Глава шестая

Рон

С приказом не спорят. Эту простую истину даже изучать не надо, достаточно просто быть в армии или на флоте. Меня вызывают в штаб флотилии, при этом особо ничего хорошего я не жду – начальство любит тишину и покой, а я то туда рванусь, то сюда, то «мессера» подобью, то подлодку задавлю.

Это случай был совсем недавно, потому моя «Москва» в доке прохлаждается теперь – мы ночью фрицевскую подлодку заметили. И протаранили по моему приказу, ну там много чего всплыло, да так, что Турции вдруг стало очень грустно и невесело. Впрочем, большая политика не для меня. Так вот, за подлодку я получил сначала по шее, а потом и орден.

В итоге, захожу я в штаб, а предчувствие не на бледный вид, но где-то близко, потому как кто начальство знает? Пересадят на канонерку, и буду пулять из сорокапятки по воронам. Впрочем, куда бы ни пересадили, не расстрел, и ладно. Мало ли… В наше время вообще не всегда понятно, за что расстрелять могут.

– Явился? – улыбается мне командир дивизиона. – Собирай своих матросов, в морскую пехоту пойдешь.

– За что?! – не выдерживаю я. В словосочетании «морская пехота» главное слово все-таки «пехота», а я же…

– Новое подразделение приказано сформировать, – становится он серьезным, – очень уж гитлеровцы давят. Да поставить грамотного командира. Я лучше тебя не знаю кандидата.

– Понял, – тяжело вздыхаю я.

Ну это он меня подмазал слегка, насчет того, что не знает лучшего кандидата, конечно. Есть и получше, но, насколько я понимаю, решение уже принято, потому единственное, что могу сделать – взять под козырек и идти огорчать матросов с боцманом. Враг уже на пороге Крыма, потеряем базу – мало никому не будет, значит, надо помочь пятящейся армии. Вот в таком духе я с ребятами и говорю.

Одно дело, если сослали в армию, а другое – братская помощь. Совсем иная история, так что теперь мои горят решимостью отбросить врага. Начинается беготня: обмундирование – хотя из тельняшек нас точно не вытряхнешь – шинели, оружие… Еще нужно научить ребят стрелять, гранату, опять же, кидать, многие и так умеют…

Мне неожиданно падает следующее звание в петлицы, вызывая тем самым мимолетный ступор. Любимая еще плачет – чувствует она что-то нехорошее. Ничего, родная, выкрутимся…

Сны ей тоже снятся. В них она потерянная девчонка, у которой мама на глазах погибла, и ни у кого не нашлось толики тепла для ребенка – кроме рыжего парня. Вот послушав описание рыжика, усмехаюсь уже я. Понятно, кто мне снится, но вот то, что мы даже во снах связаны, – это радует.

– Во сне я и есть тот рыжик, – признаюсь любимой.

– Я чувствовала, – кивает она мне в ответ. – Как ты думаешь, наши сны что-то значат?

– Не знаю, – качаю головой. – Совсем не знаю…

– Вот и я не знаю, – закрывает она глаза, задремывая в моих объятиях.

Ну а утром нам пора в путь. Увидимся ли? Должны, обязаны увидеться, это я и милой своей говорю, заскакивая на подножку поезда. У меня под командованием рота очень злых на немца матросов, пусть и немного людей, но бегать они просто не умеют. Поэтому берегись, гитлеровская гадина, к тебе пушистый зверек бежит. Только бы с любимой ничего не случилось…

Джинни

Я не знаю, кто я и откуда. Меня нашли бойцы в лесу и отдали в санбат, говорят, выглядела я тогда совсем страшно – без одежды и вся в крови. Тетя Зина, она доктор, рассказала, что меня мучили, сильно били и это… ну… вот я память и потеряла. Но мне по виду лет четырнадцать, поэтому в тыл отправлять не будут, а выучат на медсестру туточки, в санбате, значит. И еще тетя Зина говорит, что командир уже не возражает.

Мне нужно с самого начала все изучать. И читать, и писать, и как портянки наматывать, да и с бельем… Но тетеньки вокруг, они все как мамы – заботятся обо мне, учат всему, поэтому я себя очень нужной чувствую, хоть и маленькой, но тетя Маша все повторяет, что думать об этом не надо, а надо учиться, вот я и учусь.

Ночью мне сны снятся, только я о них никому не говорю, чтобы психованной не считали, ну или шпионкой. В снах я англичанка, но дурная немножко. Главное, я почему-то увидела сначала, что брата не послушалась, когда он мне бежать сказал, и мешала ему в бою, хотя он какой-то палкой воевал. И вообще – все сны похожи на сказку, только очень страшную почему-то.

– Аленка! – это меня зовут, ну так тетеньки в санбате назвали, потому что я же не помнила ничего совсем, даже имени своего, вот и назвали. Теперь я Аленка Травина, потому что в траве нашли.

Я бегу, куда позвали, потому что сейчас урок начнется. Тетя Маша будет рассказывать, как правильно ухаживать за ранбольными. Перевязывать их, мыть еще, но только женщин, потому что у дяденек, когда они без всего, страшная штука болтается. Она такая страшная, что я в обморок падаю. Поэтому тетя Маша говорит, что мне тетеньки, а дяденек другой кто помоет. Но когда они в штанах, я дяденек не боюсь, они меня гладят по голове и еще даже сахарку дать могут. Мне очень сахар нравится, и мед тоже, и все сладкое. Просто очень-очень!

Так что я теперь воспитанница санбата и никуда от тетенек не уйду. Потому что хуже, чем со мной было, уже совершенно точно не будет, а убьют – так на то и война. Лучше, чтобы убили, чем опять такое сделали, отчего я все-все забуду. А вот та девочка во сне, она дурочка, по-моему. Сначала за мальчика хотела замуж, но брат ее отговорил. Хороший брат, мне бы такого!

Завтра наш санбат в поход выступает, поэтому мне надо быстро все пособирать, чтобы ничего не потерять. У меня-то вещей немного, но нужно тетенькам помогать. Если тетю Машу рассердить, она страшной очень становится, и я опять в обморок падаю, а дядя Савич ворчит, что часто в обморок плохо, потому что сердечку грустно будет. А нам грустно не надо, так тетя Зина говорит, вот.

Симус

Я-то думал в строители податься, а приходится – в разрушители. Нечисть страшная пришла на нашу землю, потому строительство оставим на потом, а сейчас у меня последние недели школы осназа. Совсем скоро мы окажемся оторванными ото всех, без пушек, без снарядов, но все равно будет бить эту гадину везде и всегда.

– Для подрыва рельсов взрывчатка располагается… – спокойно и размеренно рассказывает нам преподаватель без руки, а в глазах его тоска вместе с завистью.

Нас учат, очень серьезно учат – организации подполья, сбору разведданных, тому, как брать языка, как правильно допрашивать. Подпольная работа нуждается в точности и аккуратности. В отличие от действующей армии, умирать нам можно в крайнем случае. Мы должны сделать так, чтобы дохла за свой Рейх проклятая нечисть. И мы это сделаем.

– Завтра экзамены, – вздыхает товарищ по комнате. – А там, наконец, и дело.

– Да, – соглашаюсь я, думая о том, что мамка с сестренкой под немцем остались. Живы ли?

Мы сдаем экзамены, быстро проходя по заданиям, отвечая и теорию, и показывая на практике. Время пролетает совершенно незаметно. Проходит три дня, и мы уже стоим на плацу. Формируются группы, назначаются командиры, радисты, выдается оружие, прогревают моторы самолеты. Всего несколько часов, а там – треугольник или крест костров и шаг в ночь.

Очень близко фронт к столице подобрался, но мы не сдадимся, мы сделаем все возможное, чтобы победить гадину. С замирающим сердцем ступив во тьму, я все жду – раскроется ли парашют. Тихий хлопок, и вот уже снижение, плавное, очень даже, хоть и не видно ничего, потому земля встречает неожиданно, больно ударив по подошвам прыжковых ботинок.

– Береза, – слышу я тихий голос.

– Мурманск, – отвечаю не задумываясь, и в следующий момент обнимаю совсем молодого парня.

Партизаны – и пожилые, и молодые – встречают нас, помогают свернуть парашюты. Они еще не раз пригодятся, особенно стропы, а по зиме и сам белый шелк. Маскироваться будем. На дворе ноябрь, до зимы совсем недолго, а здесь кое-где уже снег лежит. Значит, вовремя мы, на снегу следы видны были бы сразу.

Мне предстоит работа и агентурная, и боевая. Больше боевой, конечно, потому что на немца я совершенно не похож, но кое-что у меня выходит. За полицая выдать себя довольно просто, а там уже и с документами поработать. Но тут нужны именно диверсии – как крупный железнодорожный узел, который мы беспокоим каждый день.

Здесь наш фронт, не менее важный, чем тот, что под Москвой, потому что важные вражеские грузы, боеприпасы, горючее сгорают на путях, а это хоть и небольшая, но помощь фронту. Ну и бои бывают. Особенно в последнее время, когда карателей стало больше. Что-то важное мы рванули, раз они так забеспокоились.

А впереди у меня еще долгие месяцы войны. И, двигаясь с отрядом, я нахожу и маму, и сестренку… Точнее, их пепел в обрушившемся амбаре. Сначала даже не верю, но замечаю сережку и колечко в этом пепле… теперь меня больше в лагере стараются держать, потому что я фрицев зубами рвать хочу. А во сне ко мне другая жизнь приходит, какая-то не наша. Там я форменный буржуй без мозгов, и нет у меня сестренки. Стоит только проснуться, и перед глазами встает наша улыбчивая малышка.

Я отомщу за вас, родные мои! Клянусь… Как там во сне было? Магией клянусь!

Гермиона

Мамочка… Папочка… Если бы не любимый, меня эта новость уничтожила бы. Откуда взялся тот «мессер», никто и не знает, но как-то вмиг не стало ни мамы, ни папы.

Мой любимый меня отогревает, успокаивает и бьет фрицев так, что его очень даже хвалят. А я замираю от страха за него каждый раз. Но кто-то в небе хранит его. Постепенно я отхожу, но тут словно снег на голову – меня переводят. В женский полк ночников, поэтому нам нужно расставаться. Мы долго прощаемся у ожидающей меня машины, все никак не можем сказать «прощай».

– Береги себя, – просит меня милый, понимая, что это невозможно.

– И ты береги себя. Я не представляю мира, в котором нет тебя, – признаюсь я ему.

– И я… – шепчет он.

Прощальный поцелуй, и вот… Пролетает мимолетно дорога, представление, и я уже обживаю свой У-2. Самолетик деревянный, теперь от него зависит многое, так что я девочек-механиков обхаживаю так, как любимый научил. Поэтому самолет у меня в идеальном порядке. И первый вылет… Штурман мой совсем юная девчонка, наверное и восемнадцати нет, но мы об этом молчим. Лерой ее зовут, совсем недавно потеряла своего летнаба, после ранения сама стала штурманом, потому что иначе пока никак – руки дрожат.

– Девочки, цель важная, зениток много, – ставит задачу комэска.

Она знает, что немногие вернутся. Все она знает, но надеется – мы возвратимся. И я надеюсь, взлетая вместе со всеми. Ночь совершенно безлунная, но Лерка подсказывает мне, как более опытная, а я вспоминаю, что мне рассказывал мой милый. Потому мы опускаемся ниже чем нужно, медленно подкрадываясь к врагу.

– Лерка, видишь зенитку? – спрашиваю я ее в трубу переговорную.

– Ага! – слышу в ответ задорное. Эх, девочка… Хотя сама такая.

– Как скажу – бей, – даю указание и прямо над целью увожу самолет вверх.

А вниз летят бомбы. Одна зенитка молчит, вторая замолкает, и мы поворачиваем на обратный курс. Нет больше бомб, теперь задача добраться до дому. А позади что-то пылает, взрывается. Значит, задача выполнена… Теперь главное, чтобы фрицы не налетели, но тут откуда ни возьмись – наши. Точнее, один наш, и я знаю, кто это: любимый прилетел, чтобы защитить меня…

Теперь милый больше ночами летает – нас защищает, а еще сбивает фрицев, уже пятерых сбил! Они-то думают – деревянные тихоходы, легкая добыча, а тут на них любимый прямо с небес падает, вот и начинают фрицы поганые опасаться да за ним охотиться, о нас забывая… И так каждую, почитай, ночь. Как он сумел разрешение на такое выбить, я и не знаю, но, наверное, сумел как-то, потому что он ночь за ночью с нами, со мной, защищая меня от фашистов проклятых.

Днем мы отдыхаем, иногда и любимый приезжать умудряется, а мне снится совсем другая жизнь. День за днем снится какая-то «школа магии», да только я вижу: фрицы там вокруг меня. Только мы, гриффиндорцы – уж не знаю, что это такое – противостоим злу. Ну не зря же наши знамена алые! Странные сны, необычные, но и в них мы боремся против нечисти, как и здесь. Это я отлично понимаю…

– Девочки, завтра артисты приедут, концерт давать будут, – улыбается комиссар.

И мы радуемся, потому что передышка малая. А я знаю – прибудет мой любимый, и мы, возможно, даже потанцуем, потому что будет же музыка, артисты и даже сам Утесов!