Текст книги "Новые рассказы южных морей"

Автор книги: Вити Ихимаэра

Соавторы: Джон Вайко,Колин Джонсон,Марджори Кромомб,Кумалау Тавали,Джон Калиба,Альберт Вендт,Патриция Грейс,Ванесса Гриффен,Биримбир Вонгар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Острая ветка царапает меня по щеке, и я кричу от боли. И она же стимулирует мои оцепеневшие от страха мозги и успокаивает нервы. По щеке течет кровь, я вытираю ее рукавом и иду дальше, ногами нащупывая узенькую тропинку здравомыслия в этой чаще безумия.

XIV

Первый серый луч, прорвавшись из-за горизонта, вонзается в заросли. Какая-то тень отделяется от тени дерева. Винтовка в моей руке тут же воинственно ощетинивается, готовая к защите. Разумом я понимаю, что это кенгуру, а инстинкт подсказывает мне, что идет человек. Снимаю предохранитель, замираю и жду. Страшная усталость наполняет меня, лишает всякой способности чувствовать и действовать. Тень спокойно и беззвучно движется по песчаной тропе. Мужчина или, может, призрак останавливается в нескольких ярдах от меня. Я стою не шелохнувшись, черный на фоне черного дерева, но чувствую, что его глаза ощупывают меня всего, сверху донизу.

– Тебе совсем плохо, парень. – У него старый глубокий и ласковый голос небелого человека. – Не надо так убиваться.

– Я заблудился, – говорю я. – Шел всю ночь.

– Тебе надо передохнуть. Мой лагерь недалеко отсюда.

Верно, передохнуть надо, но могу ли я рисковать? Черт. Он не знает, этот старик, кто я и что сделал. Я иду следом за ним к его костру у подножия высокой горы. Тут же лачуга из веток, покрытая корой и мешками. Над костром висит жестяной котелок. Старик склоняется пошевелить угли, и я вижу, что он настоящий абориген, не то что я – полукровка. Густая копна белых волос прикрывает его черное морщинистое лицо. Старческая кожа на руках потрескалась, хотя сами руки с длинными пальцами еще ловкие и почти изящные. Ноги голые, запыленные, короткие, кожа на них задубела, как кора дерева. Он задевает какую-то струну в моей памяти. Где я видел его раньше, откуда я его знаю?

– Присаживайся, – говорит он. – Сначала поешь, а потом можешь поспать.

Он приносит металлическую миску, ложку, помешивает ею в котелке и наполняет миску. Я умираю от голода. Мясо вкусное, и я с волчьей жадностью накидываюсь на него.

– Сынок Джесси Дагган, – говорит он как бы самому себе.

Кусок застревает у меня в горле.

– Нет, – наконец выговариваю я. – Я никогда тут не был.

– Ты попал в беду, сынок.

– Я охотился на кенгуру и заблудился. Вот и нее.

– Я знал твою маму и твою бабушку. Она и я, видишь ли, мы были из одного племени. Она называла меня братом, а твоя мама не хотела называть меня дядей. Хотела всех забыть, потому что жила у миссионеров.

Я вглядываюсь в его широкое черное лицо, освещенное наступающим днем, и в памяти звучит нужная нота. Старый крольчатник, который иногда приходил к нам, – ма еще предупреждала меня насчет него. Он немного не в себе и может быть опасен, предупреждала она и запрещала мне с ним заговаривать. Ребята думали, что он из тех, кого называют колдунами, и он знал звериный язык. Кажется, с тех пор прошла целая вечность. Мне и в голову не приходило, что он еще жив. Теперь он не кажется мне опасным, может, он никогда таким и не был. Скорей всего, ма не нравилась эта его идея насчет родственников. Может, он даже говорил правду, но ее любыми средствами надо было от меня скрыть: чтоб я жил как белый, научился думать как белый.

Он сидит спиной к набирающему силу солнцу и, не говоря ни слова, кивает мне из-за костра. Я кончаю есть и ставлю миску на землю.

– Спасибо. Мне пора уходить.

– Ты давно не видел ее, сынок – вдруг говорит он.

– Кого?

– Твою старенькую маму.

Я ощущаю внезапный укол совести.

– Давно. Она живет в городе, и я не могу часто к ней выбираться.

Он тихо качает головой.

– Она теперь здесь.

– Где?

– В лагере нунгаров. Это недалеко отсюда.

– Ма в лагере нунгаров?

– У нее никого не осталось, сынок, кроме них. Они неплохо присматривают за ней, но она, наверное, все равно скоро умрет.

В голове у меня возникает воспоминание о жалких развалюхах, слепленных из всякого хлама, о грязных полах и дырявых потолках – летом там как в пекле, а зимой холодно и сыро, и ма, с ее-то привередливостью, лежит там на грязных простынях и старых мешках. Ма, с ее-то гордыней, зависит от доброты людей, которых учила презирать. Беспомощные и обреченные нунгары владеют некой силой – возможно, это зов крови, о котором она знала и которого боялась.

Значит, умирать она ушла к ним, они похоронят ее у самого края кладбища в общей могиле нунгаров. Все правильно. Это ей возмездие за то, что она прикидывалась, будто лучше их, за то, что держала меня подальше от них, и за то, что отдала меня в жертву злобному богу белого человека. У нунгаров свои пороки, не без этого. Они совокупляются и пьют где и когда угодно. Они скандалят и дерутся друг с другом, проигрываются до нитки и дурачат каждого, кто хочет им помочь, но относятся они друг к другу с теплотой и преданностью, и у них есть своя житейская философия, которую белые никогда не узнают и не поймут. Нам обоим было бы намного лучше, если бы мы остались с ними.

Значит, со стариком не стоит притворяться. Он узнал меня и, наверное, знает обо мне все, кроме последнего эпизода. Он стаскивает растянутую на лачуге простыню и дает ее мне.

– Иди, сынок, – говорит он. – Поспи.

Его простое спокойное лицо изборождено морщинами. Оно не похоже на лицо сумасшедшего. Во взгляде нет ни горечи, ни хитрости, как у старых попрошаек, которых можно встретить в любом городе. Не знаю уж, каким родственником он считает себя, но что-то это для него значит, и он, наверное, не предаст. Я беру простыню и замертво сваливаюсь на землю в его лачуге…

Падаю, падаю. Небо с силой выталкивает меня из себя. Я лечу вниз, и вот уже совсем близко черная земля…

Просыпаюсь с колотящимся сердцем и сижу, не двигаясь и вспоминая. Уже день, а я в этой норе. Дольше тут нельзя оставаться. Болтаю с сумасшедшим ниггером, а фараоны прочесывают заросли, ищут меня. Пора сматываться. Я убил фараона, и меня поймают, если я не буду умным и хитрым. Надо сориентироваться и идти на восток. Украсть машину, если удастся, и бежать из штата… На востоке я сумею затеряться. Отращу бороду. Переоденусь. Они не пощадят того, кто убил фараона. Но мне его не жаль. Фараоны заслуживают смерти, хотя большинство людей смотрит на это по-другому, и теперь весь мир будет против меня.

Оглядываю лачугу. На перевернутом ящике продавленная миска, пара ложек, большой нож и треснувшая чашка с несколькими шиллингами. Высовываю голову наружу и, щурясь в белых лучах полдневного солнца, осматриваюсь. Старика не видно. Может, старый ублюдок пошел на меня доносить. Надо было быть дураком, чтобы довериться ему. Пора запомнить: никому нельзя доверять.

Беру из чашки деньги и засовываю их в карман. Вчерашняя добыча вся в целости, но мне понадобится много денег, очень много. Не могу решить, брать нож или оставить, когда до моих ушей доносится какой-то шум, и я опять выглядываю из лачуги. Старый чудак идет по поляне и тянет жалобную песню аборигенов, а на палке у него висят несколько кроликов. Песня действует мне на нервы. Я бросаю нож и затыкаю уши.

Он медленно идет к костру, кладет на землю кроликов, потом заглядывает в лачугу.

– Я ходил к капканам, – говорит он. – Вот принес на обед свежее мясо.

Я выползаю наружу и встаю на ноги.

– Мне пора.

Сейчас он спросит «Куда?» – но он только кивает головой и говорит:

– Тебе далеко идти, сынок. Поешь лучше, когда-то ты еще будешь есть.

Я смотрю на безвольные пушистые тельца около костра.

– Мне пора.

Он подходит, берет в руки котелок, нюхает, кивает головой и накладывает еду в миску. Я ем стоя, а он идет к лачуге, выносит оттуда нож и принимается свежевать кроликов. Потом я ставлю миску на землю, и он опять улыбается мне.

– Подожди, – говорит он поднимаясь. – У меня есть несколько монет. Они тебе пригодятся.

Я застываю на месте как вкопанный. Он возвращается с пустой чашкой в руках. Он спокойно разглядывает меня, и я чувствую, как он читает у меня на лице всю мою жизнь. Всю, сколько я сам помню, и даже раньше. Ну и что? – говорю я себе. Что мне в этом старом, нищем аборигене?

Привычно усмехаясь, я смотрю прямо ему в глаза. Они похожи на влажные выцветшие опалы, но взгляд их ясен и печален. Он не судит меня, только смотрит, какой я есть. Я чувствую, как кровь заливает мне шею, лицо, и опускаю голову. Ни с кем и никогда я не испытывал ничего похожего. Ни с кем. Ни с судьей, ни с приставленным ко мне полицейским, ни с братьями, когда они кричали о всевидящем оке господнем. Даже когда смотрел на несчастное лицо матери.

Достаю из кармана деньги и кидаю их в чашку.

Он качает головой.

– Забери их, сынок. К чему они мне?

Он ставит чашку на землю, потом садится скрестив ноги и опять принимается за работу. От стыда хочется бежать, спрятаться в зарослях, но что-то держит меня здесь. Он опять затягивает песню, ласковую, как жужжание пчелы, потом слова складываются у него на губах, и он обрывает пение.

– Ты знаешь эту песню, сынок?

– Кажется, я ее уже где-то слышал.

– Ты видел ее во сне, – говорит он. – Это песня твоей родины.

– У меня нет родины. Я всюду чужой.

– Она навсегда с тобой, – говорит он. – Ты уходишь, но она остается в тебе. – Он хлопает себя руками где-то под ребрами. – Внутри. И ты видишь во сне свою родину и эту песню. Я слушал, как ты пел ее во сне.

– Я видел сон. А проснулся и забыл его. Кажется, что-то падало.

– Может, это твоя бабушка научила тебя, когда ты был совсем маленьким. В пустыне. – И он делает движение подбородком, будто показывает, где она.

– Не помню я никакой бабушки.

– Хорошая была женщина, – говорит он, – черная совсем. Ни капли белой крови.

– Ты знал ее? – спрашиваю я.

– Моя сестра, – только и отвечает он. Потом кивает. – Она, наверно, и дала тебе эту песню.

Я хочу уйти, но что-то удерживает меня здесь.

– А что она означает? – спрашиваю я.

– Она из Времени Сновидений, – говорит он. – Кот хотел жить столько же, сколько старая ворона. «Почему ты не умираешь?» – спрашивает он. «Я лечу высоко-высоко к луне. Там опять становлюсь юной и возвращаюсь обратно». Кот очень опечалился. «А у меня нет крыльев». Тогда старая ворона засмеялась вот так: «Карр, карр. Тебе не нужны крылья. Ты и так полетишь. Давай, лети!» Вот.

Старческий голос еще что-то говорит, но я уже вспомнил сон. Как будто он повернул ключ и открыл в моей памяти тайник.

Я играю во сне обе роли, а еще и зрителя. Я вдруг ощущаю удивительную радость полета – работа каких-то мускулов ног, вновь открытых теперь после Времени птиц. У меня тело кошки и крылья вороны, и я лечу в небо, выше, еще выше. Я почти у цели. Почти. Не оглядывайся. Смотри кошачье-вороньими глазами на прекрасный лик луны. Только не оглядывайся. Только не вниз. Но старуха земля не отпускает. Ворона смеется, а кошку наполняет ненависть. Ее обманули. Это только фокус. Чтобы лететь к луне, нужны крылья… Ворона смеется, кар-карр-каррр… Дикая кошка падает вниз, в ночь, и ужас застыл в остекленевших кошачьих глазах. Я знаю, что этот ужас мой. Но я и ворона, которая смеется: еще бы, получить такое развлечение. Я падаю, падаю, лечу к своей смерти. Я просыпаюсь, и смерть тяжело бьется в моем сердце.

Теперь я вспомнил сон и как падал давным-давно в детстве: от ветки высоко на дереве обломился сучок – и я лечу, лечу в забвение. Не помню, как я ударился о землю. Помню только страх, а потом пробуждение и повязку на голове. Зачем я проснулся? И зачем нужно было старику вызывать из прошлого это ужасное предзнаменование?

Сознание опасности моего положения опять заполняет меня.

– Спасибо за еду и за все. Мне пора.

Он исчезает в лачуге и возвращается оттуда с винтовкой. Я смотрю на его протянутую руку. У меня еще осталось несколько патронов, но теперь они мне не понадобятся. Только зря буду ее тащить.

– Оставь себе, – говорю я.

Он качает головой.

– С ней одни неприятности. У меня нет документа. – Он пристально смотрит на меня. – Да и у тебя тоже могут быть неприятности.

– Уже есть.

Я беру у него винтовку. Я никого не хочу убивать, но она может мне понадобиться для себя. Лучше самому покончить с этим кошмаром.

– Постой, – говорит он. – В это время года не так легко найти воду. – Он вешает мне на плечо парусиновый мешок.

– У меня есть еще. Не забывай наполнять его.

Я киваю.

– В какой стороне восток?

Он опять дергает подбородком.

– Иди по старой дороге, – говорит он и кладет руку мне на плечо, когда я поворачиваюсь, чтобы идти. – Здесь все тебя знают. Держись зарослей.

На повороте дороги я оглядываюсь и поднимаю руку. Старик сидит, склонившись над кроликами, но успокоительная грусть его напева догоняет меня, когда я торопливо иду дальше.

Не знаю, куда ведет эта дорога, но заросли кажутся мне теперь дружелюбнее. Я вспоминаю, как другой я когда-то охотился в этом лесу из эвкалиптов и банксий и, обнаженный, легко бегал со связкой стрел и бумерангов, а сердце мое билось безмятежно и свободно. В моей теперешней одежде тяжело и жарко, но я слишком изнежен, чтобы остаться без нее. Мешок и винтовка тоже тяжелые, и ногам не хватает упругости.

Сухой воздух насыщен удушливым запахом. Откуда-то тянет дымом. Позднее лето оглашает своими звуками жаркий полдень. Стрекот цикад, пронзительное пение птиц, шелест ветра в тонких листьях и ломкой траве. И во всем этом, как биение сердца, песня старика. Она не могла залететь так далеко, нет, она осталась у меня в голове и теперь будет со мной до конца моих дней.

На желтом песке неподвижно лежит маленькая ящерица. Я останавливаюсь перевести дух и долго смотрю на нее, чешуйчатую, толстую, с клинообразной головкой и странными, чахлыми ногами. Она оборачивается, раздувается, защищаясь, и старается испугать меня длинным голубым языком.

– Извини, сестричка, – говорю я и осторожно переступаю через нее. Сейчас я приношу извинение всем ящерицам, которых мучил, когда был ребенком, всем обитателям зарослей за свое равнодушие.

Внезапно ветер стихает, и смолкают цикады. Кроме меня, тут сейчас не шевелится ни одно живое существо. Я устал, но страх, несмотря на жару, гонит меня. Я пью не больше одного-двух глотков из мешка, что дал мне старик, ведь одному богу известно, где искать воду в это летнее безумие. Хотя здесь все меня знает, как говорил старик, но никто мне этого не скажет.

Собачий лай нарушает дикую тишину. Я настораживаюсь и застываю на месте. Он доносится сзади. Ближе, пока наконец я не различаю в нем топот лошадиных копыт. Беги! Прячься за теми камнями. Лезь на дерево… Что толку? Если это полиция, собаки все равно учуют меня.

Я сажусь на траву возле дороги. Винтовку я все еще держу в руке. Хватит ли у меня мужества покончить с собой? А почему бы нет? У меня нет надежды. В будущем меня ждет только веревка. Я часто говорил себе, что хочу умереть, а теперь оказывается, что это неправда. Я всегда хотел жить.

Это все чертова жизнь, это она преследовала меня своей бессмысленностью. Я старался вытравить в себе всякую надежду, но напрасно. Она не хотела умирать. И вот теперь у меня впереди ничего нет, кроме бесконечной муки суда и наказания, а я еще сильнее, чем раньше, хочу жить. Я чувствую даже, что именно теперь смогу хотя бы понять, как надо жить.

Еще вчера я верил, что буду стрелять из винтовки не хуже отчаянных парней в кино и стану чем-то вроде посмертного героя в нашей банде. Эдакий Нед Келли[13]13
  Известный австралийский разбойник, казнен в 1880 г.


[Закрыть] в шкуре шпаны. А сейчас я чувствую совсем другое. Будто я стал другим. Раньше я бы обязательно попытался удрать. Почему бы не спрятаться где-нибудь и не дать им бой для разнообразия? Великая мысль. Прекрасное желание. Значит, у меня не хватает мужества застрелиться. И я изо всех сил отшвыриваю винтовку подальше.

Первыми прибегают собаки, они прыгают и лают вокруг меня, а я, как загнанный кенгуру, прижимаюсь к дереву. Острые зубы, задевая кожу, защелкиваются на брюках. Сейчас я чувствую себя по-настоящему несчастным. И почти радуюсь появлению полицейского. Он отзывает собак, спрашивает мое имя и предъявляет обвинение в попытке совершить убийство.

Мне нужно несколько минут, чтоб осмыслить сказанное. Попытка совершить убийство. Попытка. Значит, я его не убил. Облегчение волной поднимается во мне и отступает. Но он ведь еще может умереть…

– Как он? – спрашиваю я полицейского.

– Плохо.

– Я не хотел его убивать. Я не думал… Он будет жить?

У этого высокого полицейского угрюмое лицо. Он глядит на меня, а я гляжу на него. Я никогда не ждал доброты или сочувствия от полицейского. Возможен ли вообще в глазах этих людей хотя бы намек на человечность? Почему же теперь, совершив самое ужасное в моей жизни, я?..

– Будет жить, – отвечает полицейский и защелкивает наручники на безропотно протянутых ему руках.

Биримбир Вонгар
Могвои, дух-отступник

Вот он и пришел – конец. Что же, жизнь была не так уж плоха. Выпадали и печальные дни; но в остальном мне не на что пожаловаться. Думаю, вряд ли можно было рассчитывать на большее, если ты родился от неграмотного вождя племени и женщины, которая всю свою жизнь только и делала, что ковыряла палкой-копалкой баиджаба в земле, отыскивая бататы.

Преподобный Джордж (при рождении названный Гергом) из Риратжингу скончался; газеты по всей стране сообщат об этом, возможно, даже напечатают мою фотографию, ту, давнюю, на которой я вручаю Библию аборигенам. Правда, я умер уже три дня назад, но вести из нашего захолустного поселка достигают внешнего мира только через несколько дней, конечно, если речь идет не о циклоне или открытии нового месторождения.

Тем не менее в воскресенье, то есть послезавтра, во многих церквах прихожанам объявят: «Господь призвал к себе своего пастыря – преподобный Джордж из Риратжингу ушел от нас». И до конца дня, а может быть, и всю следующую неделю люди будут хранить печаль в сердце своем. Ведь у меня так много друзей по всей стране. И королева знает меня. Конечно, знает, иначе как бы она могла наградить меня орденом Британской империи за выдающиеся заслуги перед человечеством? Какая жалость, что мои соплеменники, люди Риратжингу, не оценили этого – жизнь была бы много легче для нас всех.

Добрая слава и уважение здесь не принимаются в расчет – вот уже четыре дня миновало, а я все еще в гробу, под замком в церковной пристройке. Даже от дохлой вороны или мыши каждый старается избавиться, но… белые тут совершенно невежественны, еще хуже чернокожих. Они никогда не пытаются понять твою точку зрения. Как ни смиряйся, как ни унижайся весь свой век – ты родился черным, должен умереть как черный и, что хуже всего, тебя похоронят не так, как тебе хотелось бы. Не имеет значения, ни как ты прожил жизнь, ни то, что твои проповеди приносили им пользу, – после смерти тебя вышвырнут назад, к соплеменникам, нет, они не разрешат закопать меня в землю по-христиански, после заупокойной службы. Каждому человеку на свете это дозволено. Так мы проповедовали, да так и поступали прежде.

Давным-давно, раньше чем построили рудничный поселок, в округе был один только белый человек – Объездчик. Видел я его редко. Однако, если кто-нибудь из племени умирал, он сразу появлялся. Приказывал нам вырыть яму, глядя в книгу, бормотал «прах во прах» и бросал горсть земли на покойника. Тогда нам не разрешали провожать наших мертвых так, как они того желали. Старейшины племени негодовали, но ничего не могли поделать. Для нас Объездчик был главным начальником – если бы кто-нибудь не подчинился ему или осмелился возвысить голос, он привел бы толпу белых и они перебили бы все племя.

Тем не менее в ночь после каждых похорон мужчины племени возвращались, выкапывали тело из могилы, укладывали его в выдолбленный древесный ствол и уносили к нашему традиционному месту захоронения. Затем совершались все ритуальные обряды для того, чтобы дух умершего попал в Бралгу, на остров мертвых, а не в страну белых. Не знаю, обнаружил ли Объездчик, что его обводили вокруг пальца? Во всяком случае, никто никогда об этом не говорил, да и с какой стати, если каждый рожденный в племени ждал своей очереди, чтобы умереть.

С тех пор многое переменилось. В поселке директор рудника компании ОБМАН[14]14
  Объединенный концорциум Бокситовой корпорации, международной разведки недр, Алюминиевых рудников и Национальной акционерной компании (название компании вымышленное).


[Закрыть] вдруг стал злым и подозрительным. Сейчас они заняты телефонными звонками и перепиской с главным управлением – выясняют позицию Консорциума насчет моего погребения. Начнутся заседания и обсуждения, которые могут тянуться месяцами, даже годами. Взывать к их совести бесполезно. Никто из них не скажет: будем достойными христианами, похороним нашего брата. Он заслужил свои три фута на шесть, ведь в конце-то концов мы получили от него все эти месторождения бокситов, весь этот район. Нет, ни у кого из них не хватит мужества сказать так. Это значило бы взвалить на свои плечи слишком тяжелую ответственность.

Два дня назад я наведался к своему другу Джону, председателю ОБМАНА. Он теперь на юге, в окружном управлении; но на этот раз мне не пришлось просить, чтобы оплатили мой билет на самолет; духи путешествуют, где хотят.

– Нельзя ли было не беспокоить меня? – спросил Джон.

Мы не виделись много лет; однако он почему-то был расстроен. Возможно, не из-за меня, а из-за компании – ведь там, на землях, которые прежде были охотничьими угодьями племени Риратжингу, еще остались горы бокситов, их хватит на многие годы. А Консорциум – все равно что племя или большая семья; то и дело возникают проблемы, которые не только мучают тебя, но и портят жизнь твоим друзьям.

– Мы неплохо понимали друг друга не один год, – заметил я; на самом деле-даже целые десятилетия. С того первого дня, как он прибыл на земли Риратжингу главным геологом, и потом, когда стал управляющим рудниками, мы много раз обменивались рукопожатиями, курили и выпивали сколько баррамунди[15]15
  Вид рыбы.


[Закрыть] мы съели вместе! – и ни одной ссоры, ни одного резкого слова!

– Ты не мог выбрать более неподходящего времени, чтобы умереть, – сказал Джон.

– На то воля Господа, не моя.

– Оставь, так я и поверил. Просто кто-то из твоих же сородичей нацелился в тебя костью[16]16
  По верованиям туземцев, таким образом можно было обречь врага на смерть.


[Закрыть] или проткнул тебя копьем. Они ведь не бросили эти свои штучки и сейчас.

Никогда прежде он со мной так не говорил. О чем бы мы ни беседовали, тон всегда был достойным и вежливым.

– Но ведь моя просьба никак не касается деятельности компании. Мне нужно всего три фута на шесть футов – для могилы вполне достаточно.

– Боюсь… мы не можем разрешить захоронение на арендованных землях. Это может послужить подтверждением права племени Риратжингу на землю. Туземцы и так уже вопят, требуя часть земель назад.

– Но я христианин.

– В самом деле? Так почему бы тебе не обратиться к церковникам? Они, конечно же, тебе помогут.

Действительно, мне следовало бы додуматься до этого раньше. Я стал священником по призванию. И, поверьте, неплохо потрудился на церковной ниве, куда удачнее любого другого чернокожего. Даже многие белые могли бы мне позавидовать. Достаточно вспомнить, сколько народу я обратил в христианство – сотни и сотни душ. Туземцы нищи и безгрешны, им нечего положить к стопам Господа, кроме своей нищеты. Однако все они, их дети и правнуки будут добрыми христианами; будем надеяться, что кто-нибудь из их потомков сумеет пробиться к власти и деньгам и сможет предложить больше.

Итак, я должен воззвать к совести моего друга епископа Каприкорнийского; мы знали друг друга много лет. В конце концов, только по его милости я был рукоположен. «Дело стоило того», – не раз потом говаривал епископ, ощущая скорее удовлетворение, нежели гордость. Действительно, он не остался в накладе. Мы построили церковь, ту самую, в которой я сейчас лежу, лучшую и самую высокую в Северной Австралии. Сложенная из огромных камней весом в несколько тонн каждый, она больше похожа на храм, чем на простую церковь. Пришлось изрядно попотеть, чтобы доставить сюда эти камни. Они валялись по всему склону, спускающемуся от бокситового плато к морю. Предание племени Риратжингу гласит, что один из наших прародителей, легендарный Водал, прогнав злых духов с суши в море, швырял эти камни им вслед. Дело происходило во Времена Сновидений, и за достоверность истории я бы не поручился – ведь она нигде не записана. Стоило немалых хлопот и трудов сдвинуть валуны с места, и, если бы не грузовики, подъемные краны и взрывчатка ОБМАНА, мы никогда бы с этим не справились.

Ныне здесь, меж камнями, царят мир и покой. Правда, справедливости ради надо отметить, что это обошлось нам недешево. Половину всех денег, полученных племенем за аренду нашей земли, поглотили вставшие надо мной стены. На редкость величественный и живописный вид у нашей церкви – «Воплощение преимуществ христианства», так названо это сооружение в одной книге, – жаль, что мне приходится расставаться с ней. Верно и то, что другая половина наших денег благополучно попала в надежные руки Господа – а сколько слов похвалы произнес мой друг, епископ, по этому поводу – и пошла на финансирование организованного им Евхаристического съезда. Какое событие! Христианские души всех цветов и обликов хлынули к нам со всего света. И это еще не все. Нам довелось пережить немало других столь же торжественных дней. Не один день звучал оплаченный нами звон колоколов Кентерберийских по душам усопших прародителей племени Риратжингу. Мы надеялись выманить их из Времени Сновидений, из Бралгу, заставить уйти от Водала и Джанггавула и переметнуться на нашу сторону. Мне пока неизвестно, каков был результат; это еще предстоит выяснить.

– Помог ли я тебе, Джордж? Вечером я молился за упокой твоей души, – виновато промолвил епископ. – Утром помолюсь снова.

– Для могилы не нашлось места. Всей землей владеет компания ОБМАН.

– Они разберутся, можешь не беспокоиться.

– Но старейшины уже готовят церемонию погребения.

– Мошенники, пусть только посмеют. Забыли, что они христиане!

– Звуки диджериду и юбара[17]17
  Духовые музыкальные инструменты.


[Закрыть] слышны из лагеря всю ночь – скоро люди племени придут, чтобы забрать меня.

– И что они с тобой сделают? – рассеянно спросил мой друг.

– То же, что всегда делали со своими покойниками: положат труп в выдолбленный ствол.

– Неужели там сохранились деревья? Разве шахтеры не свели весь лес?

– Они засунут меня в канализационную трубу.

– Боже мой, какой позор!

– А если около церкви? – шепнул я. – На церковном дворе достаточно места.

– Надо быть святым, чтобы упокоиться там. Извини, но правила есть правила.

Какая жалость, что нет чернокожих святых, и похоже, мир и дальше будет обходиться без них.

Все-таки я зря беспокоил епископа: обращаться за помощью следует лишь к тому, кто действительно в состоянии что-то сделать, например… ну конечно, к королеве! Уверен, достаточно будет заикнуться о моем затруднении, и целый мир и все ее смиренные подданные узнают, что королева помогла мне упокоиться, как подобает христианину.

Мне прежде не доводилось бывать во дворце.

В этом не было нужды, не то я навещал бы королеву почаще. Прошло немало времени с тех пор, как мы познакомились, – она совершала тогда поездку по резервациям для аборигенов и… я даже пожал ей руку. Она, несомненно, меня помнит, потому что я преподнес ей рисунки на древесной коре, очень большие, с изображением наших мифологических предков и древних обрядов. Кое-кому из старейшин Риратжингу не понравилось, что я предаю в чужие руки святыни племени, и с той поры они прозвали меня Могвои, духом-отступником. Как бы то ни было, королева оценила подарок и вежливо улыбнулась. Я полагал, что при новой встрече она опять мне улыбнется, однако вид у нее был угрюмый и неприступный.

– Повторите номер вашего жетона громко и отчетливо, – произнесла королева. Такой жетон носил на шее мой отец десятилетия назад. Хотя в то время ни он и никто другой не умел разбирать цифры. Королева говорила как-то странно. Не только голос и манеры, самый облик ее изменился до неузнаваемости. Лишь голова осталась похожа на прежнюю, но она помещалась на внушительном пьедестале в виде картотечного шкафа и была совершенно неподвижна. Собственно говоря, я тут же сообразил, что вижу просто бюст королевы, установленный на компьютере. Когда я приблизился, она завопила:

– Не задерживайте программирование. Сформулируйте вашу задачу!

– Я не хочу отправляться на остров мертвых Бралгу.

– Почему? Там находятся все ваши прародители.

– Но это вне ваших владений, ваше величество.

– В таком случае – местный водоем, ведь там вам положено находиться?

– Он загрязнен сточными водами и химикалиями с той поры, как вы открыли рудник.

– Субъективные оценки не допускаются.

– Я прошу…

– Повысить арендную плату, я полагаю.

– Нет, всего лишь три фута на шесть футов.

– Законы собственности незыблемы; не препятствуйте прогрессу.

– Пожалуйста, всего три на шесть!

– Вопрос будет передан на рассмотрение Королевского совета; он заседает на пятом году каждого десятилетия.

Наверное, не следовало беспокоить никого из них. У белых хватает своих забот. В конце концов, какой смысл надоедать людям?! Ты играл свою роль, пока был жив, а после смерти радуйся, если живые просто вычеркнут тебя из памяти. Вот бы моим соплеменникам понять это! Но вряд ли они способны постичь всю глубину этой мысли. Пока, во всяком случае. Они приближаются ко мне, будто ничто и никогда нас не разделяло, и озабочены точным выполнением всех обрядов. Их тут множество. Они снарядят мою душу в путь так, словно я никогда не слыхал ни про святой крест, ни про бога. Возможно, так и должно быть. Звуки диджериду и юбара набирают силу. Раньше это был не более чем шепот, долетающий с ветром с открытого моря издалека, с Бралгу. Теперь они совсем рядом, подобные реву урагана, и не утихнут много дней и ночей.

Уже скоро меня положат в… Если не окажется поблизости дуплистого дерева, сойдет труба или большой бак из-под бензина. Пусть завернут хоть в лист кровельного железа. Теперь это не имеет значения.

Едва ли они отправят меня в Бралгу. Когда человек умирает, рассказывают старики Риратжингу, его дух разделяется на три части: одна уходит в Бралгу, чтобы присоединиться к прародителям, другая опускается на дно тотемического водоема и ожидает нового рождения, а тем временем третья, называемая Могвои, блуждает по землям племени. Нет, в Бралгу меня не допустят. Тем лучше. После всего, что случилось со страной и народом Риратжингу, нелегко будет встретиться с прародителями. Племенные водоемы засыпаны; но если бы какой-нибудь и отыскался, я не хотел бы ждать там и рождаться заново. В конце концов, ради чего снова жить в этом мире, если даже холмы и скалы отняты у твоей земли. Нет, я стану Могвои, духом-отступником, скитающимся по свету, и время от времени я буду являться тем, кого знал при жизни, чтобы им тоже не ведать покоя.