Текст книги "Новые рассказы южных морей"
Автор книги: Вити Ихимаэра
Соавторы: Джон Вайко,Колин Джонсон,Марджори Кромомб,Кумалау Тавали,Джон Калиба,Альберт Вендт,Патриция Грейс,Ванесса Гриффен,Биримбир Вонгар
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Знаю.
– Так что же?
– Извиниться, наверное. Пойти и извиниться.
– Да, это самое лучшее.
– Таким дураком себя чувствую, – подавленно шепчет Джек.
– Каждый может оказаться неправ. И ты, и Херемаиа – каждый.
Какое-то время они сидят молча. Джек отворачивается от окна:
– Чем скорее я это сделаю, тем лучше. – Он улыбается Салли, – Если через десять минут я не вернусь, вызывай «скорую помощь».
Он выходит, дверь за ним закрывается. Салли идет к окну. Муж машет ей со двора, а она – ему. В окне соседской спальни мелькает лицо Джимми. Неужели ни он, ни Анни – никто из этих ребятишек не придет к ней в гости? А Хенаре… что-то он думает о Джеке?
Она отходит от окна. Нужно заварить чай себе и Джеку. Бедный Джек.
Ну разве могли ребятишки сделать это? Разве могли они залезть в курятник? Нет. Но ведь и Джек не виноват, что заподозрил их, конечно, не виноват. Впрочем, Хенаре он ударил напрасно. Вот это уже непростительно. Как неприятно, ужасно неприятно! После каждого конфликта с Херемаиа остается тяжелый осадок. От всех подозрений, сомнений, обвинений, справедливых и напрасных. И только потому, что Херемаиа – семейство многочисленное и постоянно на глазах. Как нарыв на пальце – всегда о себе напомнят. Не научились они еще жить бок о бок с европейцами, которым, может, не по вкусу их обычаи. Уж больно эти маори непосредственны, даже в проявлении своих недостатков. Люди они добрые, но такта им порой недостает. Стоит ли удивляться, что во всех происшествиях на улице всегда подозревают детей Херемаиа. Сами на себя беду накликают.
Салли вздыхает и ставит на огонь чайник. Видит бог, она как могла старалась избегать конфликтов. Сохраняла нейтралитет в делах мужа с маленькими Херемаиа, была беспристрастным судьей. Порой это удавалось, порой – нет. Кому, как не ей, знать, что иногда обвинения мужа бывали совершенно беспочвенны. Сегодняшний случай – наглядный тому пример. А сколько она помнит других! Джек зачастую не мог судить со всей объективностью – мешало укоренившееся представление об этих ребятишках. Джек не сомневался в их вине даже тогда, когда не было доказательств.
Взять случай с золотой рыбкой. Наверно, и сейчас Джек считает, что это дело рук соседских детей.
Или еще. Как-то раз она обнаружила в почтовом ящике вскрытое письмо. Джек не задумываясь решил, что виновен кто-то из Херемаиа. Он оказался прав, они сами признались: письмо по ошибке бросили в их ящик. Так вполне могло быть, а Джек не поверил. Он, как всегда, считал, что они сделали это нарочно. Ни в чем он им не верил. Вообще-то повод для этого у него был, и не один. Слишком много небылиц выслушал от ребят Херемаиа. Так недоверие и росло.
Или такой случай. Как-то ребят спросили, не залезали ли они в дом Симмонсов, когда те уезжали на пикник. Сначала они отпирались, потом сознались, потом снова стали отказываться и наконец признались окончательно. Но разве кто стал слушать их объяснение, будто им показалось, что мяукает Силки, кошка Симмонсов, и они решили ее выпустить. Из-за их выдумок им не поверили и на этот раз. Как узнать, говорят они правду или лгут? В том-то и беда: не веришь ни одному их слову.
Недоверие порождает все новые конфликты. И уже начинаешь судить о ребятах по их прежним проделкам. Да к тому же никогда не забываешь, что они все-таки с европейскими обычаями не знакомы. Тут уже возразить нечего. И все хорошее забывалось, тем более что соседские детишки сами способствовали этому.
Чайник вскипел. Салли Симмонс снимает его с плиты. Милли, конечно, неправа, утверждая, что Джек порочит их за глаза. Не было такого. И Салли, и Джек всегда пытались понять семью Херемаиа. Не то что некоторые: сначала превозносят «наш маорийский народ», а через минуту уже отмежевываются от него. Она-то по крайней мере никогда не делала далеко идущих выводов из дурных поступков ребят. Не все же время они себя плохо вели.
Салли опять смотрит в окно. Джека не видать. Но вот снова мелькнул Джимми. Бедняжка. По словам Катарины, у него что-то вроде гриппа. Придет ли он завтра? Последнее время он каждый день справлялся, не вылупились ли цыплята. Да, Джимми, теперь только два из них увидят белый свет…
На окне, из которого выглядывал Джимми, задернули занавеску. Вдруг Салли пришла в голову мысль: а что, если это сделал Джимми? Нет, такого не может быть. Но ведь и другие не могли. Тогда кто? Кто?
Погруженная в свои мысли, Салли заваривает чай. Она слышит, как хлопает дверь в доме Херемаиа. Джек возвращается. Салли быстро достает из шкафа чашки, блюдца, наливает чай. Дверь открывается. Салли поворачивается, целует мужа.
– Ну что, Джек, – вздыхает она, – все-таки кто-то из них, да?
– Да.
– Джимми?
Джек кивает.
– А Милли знает?
Джек молча мотает головой.
– Не сказал я ей. Хотел сначала, но на нее опять нашло. От нее всего можно ждать. Если бы я сказал, неизвестно, чем бы это кончилось для Джимми.
– А как ты узнал?
– Я видел Джимми. И мне стало ясно без слов.
– Что же ты так долго там делал?
– Стоял, выслушивал ругань Милли. Стоял и молчал, как последний идиот. Хенаре даже глаз на меня не поднял. А про Джимми я сказать не мог. Ну да ладно. Все уже позади.
– Бедный ты мой, бедный…
– Он же не нарочно их разбил, у него, видно, нечаянно получилось. Просто любопытство взяло верх. Но он не нарочно. Джимми не из таких.
– Тяжко, должно быть, тебе там пришлось.
– Пожалуй. Нужно было решить – сказать Милли или нет. Думаю, я поступил правильно. Вот увидишь, все обойдется.
– Расскажи по порядку, как все было. Как ты догадался про Джимми?
И Джек стал рассказывать.
Ему открыла Анни и сказала, что он им больше не друг, пускай уходит. Но он не ушел и велел позвать Сэма, ее отца. Анни ответила, что его нет дома. Тут и Милли появилась. «Может, хватит на сегодня?» – спрашивает. И хотела у него перед носом дверь захлопнуть, да он не дал. Сказал, что пришел извиниться. А она в ответ: «Зла словами не искупишь».
– Что дальше? – интересуется Салли.
– Ну, впустила меня наконец, – продолжает Джек. – Стою, а слова на ум не идут. Впрочем, Милли и рта бы раскрыть не дала. Ты же знаешь Милли. И пошла, и пошла. Говорит, раз она не велела детям подходить к курятнику, значит, они и не подходили. Попробовали бы не послушаться. Дети они хорошие. Почему я на них постоянно клевещу? Завелась она, а дети стоят, смотрят.
Тут как раз в коридоре позади нее Джимми появился. Мне-то его видно было, а она его не заметила. Он и постоял всего с минуту. Но я видел, как он плачет. По лицу видно, что виноват. Я был поражен, но, странно, ничуть не рассердился. Напротив, мне жалко его стало. Я улыбнулся ему, а он закрыл лицо ручонками и убежал в спальню. После этого Милли была мне не страшна. И я ничего не сказал. Понимаешь, Салли, не мог.
– Тяжко тебе там пришлось, – шепотом повторила Салли.
– Джимми еще тяжелее. Жаль, я не успокоил его. И так-то он болеет, бедняга. А мне сейчас легко – ведь я поступил правильно.
Салли обнимает мужа, и они подходят к окну. В спальне Джимми уже темно.
– Все наладится, – успокаивает Салли. – Не завтра, так послезавтра, через неделю. Вот увидишь.
Джек улыбается.
– Думаешь, наладится?
Взгляд его устремлен на соседский дом. Дом Херемаиа. Дом за забором. Там живут шестеро ребятишек.
Вдруг он начинает смеяться.
– Господи! И когда эти чертенята поумнеют?!
Бабушка– Хаэре маи, мокопуна, хорошо, что ты пришел, внучек, – бывало, говорила она.
И мы отправлялись гулять. Я ее никогда не бросал, заботился как мог. Тогда я был маленьким мальчуганом, а она – старушкой с душой ребенка.
– А сегодня мы куда пойдем, бабушка? – спрашивал я, хотя прекрасно знал сам.
– К морю, внучек, к морю, мой мокопуна…
Кое-кто называл бабушку поранги – полоумной.
Когда я это слышал, мое сердце начинало биться, словно птица в клетке. Нет, для меня бабушка никогда не была поранги.
Над ней постоянно подшучивали, смеялись, словно она кукла, а не живой человек. Передразнивали, изображая, как конвульсивно сотрясается ее тело во время приступа или как она покачивает головой – тогда ее мысли блуждали далеко-далеко.
Папа говорил мне, что люди эти или ничего не понимают или просто беззлобно подшучивают. Но я-то видел, каким недобрым огнем загорались у них глаза, как жестоко они обходились с бабушкой. И я всегда кричал:
– Прекратите! Не смейте издеваться над бабушкой.
Как я их ненавидел! А бабушку любил. Я гладил ее по волосам, крепко обнимал. Она потихоньку плакала и прижимала меня к себе.
– Куда пропала моя корзина? – спрашивала бабушка. – Куда она могла деваться?
И я начинал искать вместе с ней. Я знал, конечно, что корзина под кроватью, но бабушке нравилось играть со мной, и я ей подыгрывал.
– Не знаю, бабушка, – говорил я, заглядывая во все темные углы. – Может, она в ящике? Нет. И в шкафу не видать. Куда же ты положила ее, бабушка? Ну куда?
А она отвечала мне растерянно, будто маленькая:
– Не помню, внучек. Совсем не помню, куда ее положила. Где-то здесь, где же ей быть-то?
Поиски продолжались еще немного, потом я со смехом находил корзину.
– Так вот же она, бабушка! Под кроватью!
– Нашел, внучек? И впрямь, здесь она.
Я протягиваю корзину и спрашиваю:
– Ты готова? Можем уже идти?
– Сейчас, только платок надену, вдруг станет холодно.
Люди судили о моей бабушке, не зная ее, по сути дела, так, как знал ее я. Ребята из школы дразнили ее. Вилли Андерсон строил рожи, копировал бабушкину походку. Однажды его отец увидел это и задал ему хорошую взбучку. Но Вилли не понял за что и стал относиться к бабушке еще хуже. Начал рассказывать про нее всякие небылицы. Раз после уроков мы даже подрались. Мне здорово досталось – ведь он был сильнее. Потом он стал говорить ребятам, что я тоже поранги. Но мне-то что! Со мной бабушка, и больше мне никто не нужен.
– Бабушку лучше не трогайте, ребята. Даже близко не подходите.
А Вилли лишь смеялся и бросал в меня песком.
Но ему было просто завидно, что бабушка часами может смотреть на небо, а он там ничего не видит.
– И я вижу то, на что она смотрит, Вилли Андерсон. Она пустила меня в свой мир.
Вилли этого терпеть не мог. Он вообще не привык чувствовать себя обделенным. Вот и завидовал.
– Подойди ко мне, бабушка.
Она подходит и послушно наклоняет голову, чтобы я надел ей платок. Потом молча и неподвижно сидит, беззвучно шевеля губами.
– Не торопись, бабушка, сейчас пойдем. И никогда не повторяй то, что ты говорила в прошлый раз, я же слышал. Будь умницей!
Бабушка чувствует, когда я на нее сержусь. Глаза ее затуманиваются.
– Ты уж прости меня, мокопуна, – шепчет бабушка.
– Не плачь. Я пошутил. Ведь ты же у меня не плакса.
Глаза ее проясняются, появляется детская улыбка.
– Ну и притворщица же ты, бабушка. И плакала ты нарочно. Меня не проведешь. Больше не будешь, а? Вставай, пошли к морю.
И она берет меня за руку.
Раньше бабушка была совсем здорова. И никто не звал ее поранги. Но когда умер дедушка Пита, с ней что-то произошло, не знаю, что именно. Может, она почувствовала страх одиночества. Не знаю. Но она очень изменилась.
А раньше она была совсем не такой, папа показывал ее фотографии в молодости – прямо красавица!
Тонкая, изящная, с застенчивой улыбкой. Смотришь на снимок и думаешь – вот-вот заговорит. И скажет что-нибудь нежное, прекрасное. Но бабушка на фотографиях лишь улыбалась, и улыбка, проникая в самую душу, вызывала ответную улыбку.
– Куда это вы собрались? – спрашивала мама.
И я боялся, что она может сказать: «Сидите-ка вы с бабушкой дома».
– Мы идем к морю, посидим на берегу, потом погуляем немножко.
– Хорошо, только ты приглядывай за бабушкой. Если станет холодно, отдай ей свой свитер. Если дождь пойдет, веди ее сейчас же домой. И смотри не шали там.
– Ладно, мам. Пойдем, бабушка. Мама разрешила. Ну, давай руку. Не бойся, я с тобой.
И мы выходим из дома.
А иногда бабушка словно просыпается. Она снова становится прежней, как при дедушке. Она смеется, разговаривает, не дрожит всем телом. Но так бывает редко, обычно разум ее спит.
И тогда мне приходится помогать ей. В такие минуты она совершенно беспомощна, даже поесть сама не может.
– Поди сюда, бабушка! – говорю я. Она садится, а я повязываю ей салфетку вокруг шеи, чтобы она не уронила кусок на платье, – А теперь открой рот. Ну-ка, пошире. Вот хорошо. Умница. Ну как, вкусно?
Она кивает в ответ и просит еще. Я подношу ложку к ее губам – она улыбается, ей хорошо.
– Это что? – спрашивает она, указывая то на дом, то на дерево, то на машину, то на пасущуюся лошадь. Она любит притворяться, что не помнит названий. И я объясняю:
– Это лошадь. Это курица, а здесь живет миссис Катене.
И она повторяет за мной нараспев:
– Дерево, изгородь, лошадь. Нет, это называется не лошадь, а хойхо[36]36
Лошадь (маори).
[Закрыть], внучек.
– Верно, бабушка. Ты знаешь больше, чем я. Ты знаешь все слова на маори, а я – нет. Такой уж у тебя глупенький внучек.
И она улыбается, пританцовывая от удовольствия. А иногда она поет, и ее голос уже не дрожит, он, словно птица, расправляет крылья и кружит, кружит над морем.
Бабушка любит петь. Иногда она поджидает, когда я вернусь из школы, у порога с гитарой в руках. Мне ее подарил мой брат Кепа и показал, как играть. Но толком играть на гитаре я не умел. Впрочем, бабушке было довольно того, что я перебирал струны. Мы усаживались на веранде, она повелительно прижимала мои пальцы к струнам, я начинал играть, а она пела песню за песней.
Иногда и папа подсаживался к нам.
– Ну разве так играют? Дай-ка я попробую. – Он настраивал гитару и обращался к бабушке: – Что, мама, споете свою любимую, а? Три, четыре, начали.
Папа играл на гитаре отменно. У них с бабушкой так здорово получалось.
Фиалка, фиалка
цветок запоздалый,
Я жду безнадежно тебя…
Это была бабушкина песня. Так переводилось ее имя с маори, так ее звали, потому что на маори выходило слишком длинно. И действительно, бабушка походила на цветок: маленькая, робкая, она закрывала лицо руками, словно лепестками, когда солнце светило нестерпимо ярко.
– Ну вот, внучек, мы и добрались, – говорила бабушка.
– Да, почти что. Вон уже и море.
Она всегда повторяла эту фразу, когда мы подходили к спуску. По тропинке до калитки, потом вдоль пастбища, и вот уже обрыв и спуск к морю. Бабушка торопится, изредка оборачиваясь, чтобы убедиться, здесь ли я. Она не любит бывать одна.
– Вот мы и пришли, мокопуна. Ну-ка, прибавь шагу! Смотри, какое море!
Она прислушивается, склонив голову набок, к шепоту волн. Потом бежит дальше и машет мне рукой.
Но я делаю вид, что не замечаю, и не прибавляю шаг.
– Ты что-то сказала мне, бабушка? – кричу я.
И так всегда – она машет мне рукой и все слушает, слушает, как гудит ветер.
Бабушка любит море. Раньше они с дедушкой жили на побережье. А потом дедушка умер, и бабушка стала жить с нами, ведь папа – ее старший сын. Он говорил, что бабушка вовсе не поранги, просто она старенькая и ей одиноко. Она, наверное, долго не проживет, говорил он, ведь они с дедушкой ровесники.
– Ты должен заботиться о ней, любить ее – она может покинуть нас каждую минуту. А пока она с нами, пусть ей будет хорошо, договорились?
Я отвечал, что буду любить бабушку, и ей никогда не захочется покинуть нас. Но папа не понимал, что бабушка просто не может умереть. Он лишь печально улыбался, обнимая меня за плечи, и все повторял:
– Немножко ей осталось, совсем немножко.
А иногда по ночам я слышал, как бабушка плачет от одиночества. Я тихонько пробирался по коридору в ее комнату и утешал ее, вытирая слезы:
– Ну что ты как маленькая?! – Но она все не успокаивалась. Тогда я крепко обнимал ее. – Ух, какая непослушная. Ведь я же с тобой. Бояться нечего.
Порой она так и засыпала у меня на руках.
– Смотри-ка, мокопуна! – кричит она. – Нашла.
В вытянутой руке она держит ракушку. Не знаю почему, но бабушка думает, что ракушки мне нравятся. Может, потому, что, когда она только поселилась у нас, она увидела в моей комнате ракушку. И с тех пор, стоит нам пойти к морю, она начинает искать их для меня.
– А эта? – спрашивает она, склонив голову набок, и смотрит мне в глаза.
Иногда от ее испытующего, серьезного взгляда меня разбирает смех.
– Хорошо, бабушка, давай возьмем ее с собой.
И, довольная, она бросает ракушку в корзину.
– Ты будешь жить у нас, – разговаривает она с ракушкой, – мы подарим тебя моему внучку.
И мы идем дальше. Иногда она отпускает мою руку, чтобы подобрать новую ракушку – на песке они так красиво блестят.
– Ладно, бабушка, – вздыхаю я, – и эту возьмем.
Мне всегда было приятно гулять с бабушкой по берегу моря. Когда светило солнце и не штормило, она отпускала мою руку и отходила в сторону. Я понимал: в такие минуты она не одна, с ней дедушка.
Но вдруг чайка вспугнет ее своим криком или тенью, пролетая над головой, бабушка замирает, потом начинает дрожать всем телом.
– Не бойся, бабушка, я же с тобой, – утешаю я.
Но она уже сама ищет мою руку.
– Ведь ты не бросишь меня, мой мокопуна? – спрашивает она.
– Ну что ты, бабушка, успокойся.
И мы вместе идем дальше. А когда волны большие, она ни на шаг не отходит от меня. Ей страшно, она крепко сжимает мою руку. А еще она боится водорослей. Когда видит в волнах зеленые косматые пряди, она вскрикивает, ей кажется, что сейчас они дотянутся до нее и утащат в море.
Иногда даже мне становится страшно.
– Может, пойдем домой? – предлагаю я.
– Да, домой, мокопуна, домой…
И она крепко прижимает к груди корзину, в которой шуршат ракушки.
А однажды я пришел из школы и не застал бабушки. Я искал повсюду, но ее нигде не было. Мама тоже забеспокоилась и пошла за отцом. Тут я догадался, куда бабушка могла уйти.
И бросился бегом по дороге к морю.
– Бабушка! Бабушка!
На глазах у меня почему-то были слезы. Может, от обиды, что она не дождалась меня.
– Бабуленька!
Уже слышен шум моря, я несусь по тропинке к обрыву. Смотрю на берег – внизу лежит бабушка.
– Родненькая моя!
И вот я рядом, обнимаю ее крепко-крепко. В руке у нее зажата ракушка.
– Да, бабуленька, мы возьмем ее с собой. Такой красивой еще не было. Давай положим в корзину. Ну, а теперь пойдем домой, ладно?
Но она молчит.
В мыслях своих она всегда была где-то далеко, и вот теперь она покинула нас навсегда…
– Хаэре май, мокопуна, хорошо, что ты пришел, внучек, – бывало, говорила она. И мы шли гулять.
– А куда мы пойдем сегодня, бабушка?
– К морю, внучек. К морю, мой мокопуна…
В поисках Изумрудного городаСегодня мы уезжаем!
– Собирайся, Матиу! – кричит отец. – Пора ехать.
Вот это да! Сердце так и выпрыгивает из груди.
Хаэре ра, прощай, ферма, хаэре ра, дом. Прощайте навсегда…
Ой, да я же забыл попрощаться с Эмере.
– Матиу! – кричит мама вслед. – Куда это ты?
– Пойду попрощаюсь с Эмере.
– Смотри не пропадай. И в грязь не лезь, а то задам тебе.
– Хорошо, мам.
Я перелезаю через забор и осторожно ступаю, выбирая, где почище.
– Эмере! Эмере! Иди сюда!
А, вон она где – пасется на лужайке.
– Тена коэ, Эмере, добрый день! Смотри только близко не подходи, а то вымажешь меня всего. Я буду по тебе скучать в городе. Жаль, что мы не можем взять тебя с собой, там ведь коров не держат. Папа говорит, что в городе мы быстро разбогатеем. Ну, почему ты меня не слушаешь, глупая ты скотина!
Это я сгоряча сказал. Она лишь мычит в ответ, а мне стыдно.
– Прости меня, Эмере. Но по правде говоря, ума-то у тебя действительно маловато. Ну что ж, прощай.
И я целую ее.
– Фу! Ну и грязнуха же ты, Эмере!
И вот я уже бегу к дому. На ходу поплевываю на руки – нужно стереть пыль с лица и почистить одежду, а то мама ругаться будет. На нее иногда находит.
– Матиу, – зовет отец, – иди-ка помоги мне погрузить вещи.
– Сейчас, пап.
– Ух, ну и ящик – не поднять! И что только в нем может быть?
– Там мои учебники. Мисс Райт сказала, что в новой школе пригодятся.
– Может, какие оставить, а? – спрашивает отец.
– Что ты, папа, мне все нужны. Мисс Райт велела…
– Ну хорошо, хорошо. А вот без этой наверняка можно обойтись.
– Это моя самая любимая, как же ее не взять? Замечательная сказка. Про соломенного человечка, и про железного, и про трусливого льва, и про Изумрудный город, и…
– Ох, Матиу, тебя не остановишь, – смеется отец и протягивает другую коробку, – Забрось-ка в багажник. Здесь мамино барахло. Чего она только с собой не везет!
– Было бы о чем говорить. – На веранду выходит мама. – Матиу, не знаешь, где Рохе? Ну и бездельница у тебя сестра.
– Она пошла попрощаться с Хоне, мама.
Хоне – это ее парень, они ходят вместе.
А видели бы вы нашу машину! Папа купил ее у мистера Уоллеса. Новехонькая. Бип-бип, поехали. Я и водить умею. Пусть вон папа подтвердит. Шофер из меня что надо получится.
– Посмотрите, кто к нам идет. Все соседи пришли попрощаться.
– Тена коэ, мистер и миссис Парата, тена коэ, миссис Мохи, тена коэ, тетушка Миро, добрый день. Проходите, мама в доме. Нет, вы пришли вовремя. Мы как раз кончаем собираться. Добрый день, дедушка Пирипи. Тена коэ…
– Эй, Матиу! – слышу я чей-то голос.
Ба, да это же Хеми, мой закадычный друг. Он машет мне рукой, я срываюсь с места, и мы бежим прочь от дома, смеемся неизвестно чему и бросаемся на траву в тень деревьев.
– Хочешь закурить? – предлагает Хеми. Он закуривает и неумело затягивается.
– Спасибо, я не буду, а то мама учует. Откуда ты?
– С реки. Смотри, что я принес.
И он вытаскивает из кармана голову хинаки[37]37
Угорь (маори).
[Закрыть]. Таких больших я еще не видел.
– Какой красивый! Где ты его поймал?
– Под ивами.
У меня даже дыхание перехватило. Мы долго охотились за этим хинаки. Говорят, они бывают такими длинными, что в речке им и не развернуться.
– Это я тебе принес. На память.
– Да что ты… Хеми.
– Бери, бери. Для тебя старался. Покажешь городским, что такое хинаки.
– Ну, Хеми…
И я замолкаю. Говорить как-то трудно. А вот и мама зовет меня.
– Мне пора. Может, пойдем к нам?
– Нет, и без меня народу хватает.
– Ну, прощай, таку хоа, прощай, дружище.
Он уходит. Мой самый близкий друг. Но для меня он самым близким и останется. Честное слово.
– Где ты бегаешь? – ворчит мама. – Помог бы лучше. Иди скажи отцу, чтобы перестал дуть пиво. С пьяным я никуда не поеду.
– Верно, Хине, – поддакивает тетушка Вики. – Ну-ка, покажи своему старику, кто в семье голова.
И обе смеются. Миссис Коко-ей снова скоро рожать, уже в седьмой раз – тоже неразлучна с бутылкой пива.
– Эй, Макарете! – кричат ей. – Не много ли пьешь? Смотри, ребенок пьяным на свет появится.
Я бегу на задний двор. Мужчины пьют. Сонни бренчит на гитаре. Отец беседует с дядей Питой.
– Папа, мы скоро поедем? – спрашиваю я.
Но отец занят разговором.
– Конечно, я прав, – доказывает он, – здесь работы не найти. Всего-то железная дорога, лесничество, завод – или иди пастухом.
– Ну зачем же так говорить, брат, – отвечает дядя Пита, – я вот живу, и неплохо. Почему бы тебе опять не заняться стрижкой овец? Ты ведь большой мастер по этой части.
– Ох, Пита, мы с женой не одну тысячу овец остригли. Хватит. Эта работа на пару месяцев, а потом что? Либо фрукты собираешь, либо дальше на юг едешь и снова – стриги, стриги, стриги. А зимы нынче страх какие холодные. Вот в Веллингтоне жизнь – это да! И работы вдоволь, и платят хорошо.
– Эх, – вздыхает дядюшка, – Все куда-то едут, прямо целыми деревнями.
– Ничего не поделаешь. Мне, думаешь, хочется уезжать? Здесь, в Ваитухи, мы родились, здесь бы нам и жизнь прожить. Да, видать, придется ехать, какой смысл оставаться.
– А то пожил бы еще немного, – не сдается дядюшка, – Может, все еще обернется к лучшему. А если деньги нужны, так я могу дать.
– Да, трезвый денег не предложит, – смеется отец, – спасибо, оставь себе. Еще пригодятся. Семья у тебя большая. Детишкам учиться нужно. Такие-то дела, брат. Мои ребята тоже вроде не дураками уродились. И я хочу, чтобы им жилось лучше, чем мне. Чтобы не пришлось надрываться. Мы с женой всю жизнь работали не покладая рук, да так ни с чем и остались. Надо ехать туда, где можно разбогатеть. Так живут пакеха.
– Только и разговоров что о белых, – ворчит дядюшка. – Не успеешь оглянуться, как все маори превратятся в пакеха.
Отец молчит, в его глазах грусть.
– Да так и получится. Думаешь, молодым есть дело до их родной маоританга? Наверное, мы в этом виноваты. Хотя, кто знает, может, и нужно так жить, как эти пакеха, «при деле», а может, мы и впрямь, как они говорят, вымирающая раса. Но пока жив – надо жить. Умру – пусть похоронят на родине. Это мое последнее желание.
Дядя шутливо шлепает отца:
– Ну-ка, выше нос! И чтобы таких разговоров я больше не слышал. Ты еще полон сил.
– Да где уж там, Пита. Иногда годы дают себя знать. Чувствуешь себя старым и беспомощным.
– Прекрати сейчас же. Выпей-ка лучше пива.
Тут уж я не утерпел:
– Мама не велела больше пить, папа.
Отец как-то странно посмотрел на меня.
– Ведь все это я затеваю ради тебя, Матиу, – шепчет он, – ради тебя.
– Ладно, папа, поживем – увидим.
Подходит мама.
– Ну-ка, муженек, давай отправляться. До Веллингтона далеко.
– К чему спешить, жена?
Мама почти силой вырывает у него бутылку.
– Хватит пить. Я не хочу, чтобы на дороге в Веллингтон мои косточки собирали. Поторапливайся.
Я иду за мамой и папой к крыльцу. Все как-то притихли. Народу стало еще больше. Рохе, горько рыдая, прощается с Хоне.
– Ну, – говорит отец, помолчав, – пора в путь.
– Хаэре ра, Куини, – прощается мама с тетушкой. Они трутся носами и плачут. – Хаэре ра, бабушка, прощайте, Хопа. Хаэре ра, мама… прощай, родная.
Мы проходим сквозь толпу, пожимаем протянутые руки, обнимаемся, тремся носами.
– Прощай, отчий дом. Прощайте, друзья, хаэре ра, мои родные и близкие. Мне так грустно расставаться с вами.
Сонни наигрывает на гитаре. Собравшиеся начинают петь, ритмично раскачиваясь. Мама достает носовой платок.
В открытый океан мы держим путь.
Но сердце дом родной забыть не может.
Пусть мы уезжаем в большой город. Но душой мы всегда останемся на родине.
Прощаюсь с вами, близкие, друзья.
Прощаюсь навсегда.
Кончается песня. Слышны лишь всхлипывания. Мама садится в машину и забивается в угол. Рохе устраивается на заднем сиденье. Я залезаю туда же.
– Прощайте, друзья, прощай, родная деревня, – шепчет отец.
Машина трогается. Люди машут нам вслед. Мама плачет, уже не скрывая слез. Не выдержал и отец. Они то и дело оборачиваются.
Домики становятся все меньше. Деревушка уже позади. Провожающих почти не видно – лишь маленькие черные точки вдали. Мы выезжаем на шоссе.
Я смотрю вперед. Дорога ведет в Веллингтон, в Изумрудный город. Мне бы прыгать от радости, но радости нет… Раньше я думал, что уезжать так просто.
Ведь правда, просто?
И разве мне сейчас не радостно?
Я оборачиваюсь. Мы прожили в Ваитухи всю жизнь, здесь наш дом, наши родные и близкие, зеленые луга, где паслась наша Эмере.
Прочь слезы.
Хаэре ра, прощай, Эмере.
