Текст книги "Новые рассказы южных морей"
Автор книги: Вити Ихимаэра
Соавторы: Джон Вайко,Колин Джонсон,Марджори Кромомб,Кумалау Тавали,Джон Калиба,Альберт Вендт,Патриция Грейс,Ванесса Гриффен,Биримбир Вонгар
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Вот он, седой кауматуа[38]38
Старейшина (маори). Уважительное обращение к старшему.
[Закрыть]: сидит в полумраке Общинного дома.
Он пришел сюда, потому что здесь живут тени давно минувших дней.
В своей ванау он самый старый. Из его поколения уже никого нет в живых: ни братьев, ни сестер, ни родственников. Жена Руиа много лет как в могиле. И из друзей никого не осталось. Правда, есть дети, внуки. Только он сам да старый Общинный дом напоминают о былых временах.
Общинный дом…
Ты тоже старик, вздыхает кауматуа, и тьма вздыхает вместе с ним. Он глядит на деревянные резные панели, на хитросплетения тукутуку[39]39
Плетеный настенный орнамент из тростника.
[Закрыть], на затейливые красно-черно-белые узоры – здесь начиналась его жизнь. Давно это было, словно в другом мире, тогда и в Общинном доме, и в его родной ванау царили счастье и любовь. Здесь прошла вся его жизнь. Этот дом взрастил его и дал силы. Он любил бывать здесь, где живут воспоминания о семье, близких, о всех радостях и горестях. Воспоминания – как мечты, не верится, что все это было. А мечты, где они? Они умирали вместе с людьми. Сейчас и мечтать-то уже некому – один он остался.
Одинокий кауматуа – на глаза наворачиваются слезы. Сегодня он в последний раз пришел в Общинный дом, он чувствует, что в последний. Тени на стенах все длиннее, заходит солнце, так и жизнь идет к закату. Скоро и его фотография займет место на стене рядом с портретами друзей, родственников, предков. Поскорее бы оказаться среди них. Мир вокруг так изменился, больно смотреть, как уходит прежняя жизнь.
А ведь когда-то их селение было гордостью округи, смех и песни не умолкали. И жили в нем сильные люди, жили одной семьей. И сердцем деревни был Общинный дом. Знавал он и ссоры, и невзгоды. Но в памяти своей хранит только счастливые дни.
А сейчас деревня опустела, много домов заброшено, поля заросли сорняками, могилы стоят неухоженные. Все реже слышится детский смех.
И где та прежняя ароха[40]40
Братство, любовь, радость (маори).
[Закрыть], когда каждый тебе близок и дорог? Все ушло, осталась лишь боль в сердце. Раньше оно билось ровно и сильно, жизнь ему дарило родное селение. Но шли годы, рождались дети, вырастали и уезжали в город, и большая семья распадалась. Мало кто вернулся. И все медленнее, все слабее бьется сердце.
Вновь вздыхает кауматуа. Нет, он не боится смерти, ему лишь жаль тех, кого он покидает. Они будут плакать, горько-горько, особенно Хэра, племянница. Но потом она вспомнит его слова:
– Не печалься, Хэра, когда меня не станет. А если будет очень грустно, приходи в наш Общинный дом. Там ты и найдешь меня, сможешь поговорить, и подарком мне будет твоя любовь.
Давно, еще маленькой девочкой, она слышала эти слова. А мир вокруг уже тогда начал изменяться. Хэра интересовалась, как жили маори раньше. Остальных ее сверстников привлекал дразнящий и яркий мир пакеха[41]41
Белый человек, чужеземец (маори).
[Закрыть]. Так пусть хоть в племяннице живет маоританга.
И он рассказывал ей то, что мальчишкой слышал сам:
– Хэра, в доме этом не только собираются люди со всей деревни, дом этот словно тело наших предков, наших типуна. Выступ над крыльцом – словно голова, называется он коруру, а балки по бокам – руки. А вот хребет – тахуху, он тянется вдоль всей крыши, от него отходят стропила – ребра, называются хеке. А где стоим мы, тут сердце. Слышишь, как бьется?
И Хэра прислушивается, потом испуганно хватает его за руку.
– Дедушка! Наш Общинный дом и вправду живой.
– Не бойся, он тебя никогда не обидит. Ведь ты одна из его деток. Ну, успокойся.
Потом он приподнимает занавеску на стене, где собраны фотографии всех родственников, и рассказывает ей о каждом:
– Это твой дедушка Вити. Храбрый был человек. А вот моя тетушка Хирия, красавица, правда? А этот мужчина был нашим рангатира[42]42
Младший брат вождя, обычно зажиточный общинник.
[Закрыть]…
И они еще долго сидят, и старик все говорит девочке о доме:
– Наш Общинный дом как книга, Хэра. На этих резных деревянных панелях вся история деревни, нашей ванау. Люди пакеха, белые, считают, что все это – легенды. А для меня это больше, чем просто сказка. – И, словно переворачивая страницу за страницей, продолжает. – Это Пу. Он летит с Гаваики на спине огромной птицы. Он несет кумару[43]43
Сладкий картофель (маори).
[Закрыть] в край Аотеароа[44]44
Маорийское название Новой Зеландии.
[Закрыть]. А это Паикеа, и он держит путь в Аотеароа, плывет на спине кита. Ему был дан наказ не подпускать кита к берегу раньше времени. Но долгое путешествие утомило его, и он решил отдохнуть. И как только кит коснулся песка, он тут же превратился в остров. Его и сейчас можно увидеть недалеко от Вангары. А видишь тукутуку на стене? Это плетение изображает небо и звезды.
Глаза Хэры горят от возбуждения.
– Неужели это правда, дедушка? Неужели все так, как ты говоришь?
– Именно так, Хэра. Не забывай того, что я тебе рассказывал.
Старик закрывает глаза, пытаясь отогнать грусть. Прошли годы, и даже Хэра стала другой, повзрослела, печально думает он. И, как многие ее сверстницы, уехала в город. А когда приехала домой погостить, то он заметил, что мир пакеха изменил и ее. Он попытался было разбудить в ней воспоминания, вернуть ее в мир детства, но она рассердилась:
– Перестань, дедушка. И кроме маори есть на свете люди. И мне среди них жить. А ты как во сне. Старые времена не вернуть. И я тут ничем помочь не могу. Неужели ты не понимаешь?
Но он, этот кауматуа, так просто не сдавался. Если уж к старому возврата нет, то пусть она увезет с собой хотя бы частичку прошлого.
– Пойдем, Хэра. Я покажу тебе кое-то.
– Не стоит, дедушка.
– В этих книгах живет дух твоих предков. Это наша Вакапапа[45]45
Родословная книга (маори).
[Закрыть]. Тут имена всех твоих родственников с тех пор, как Токитиму построил каноэ. Возьми их с собой.
– Но, дедушка…
– Бери без разговоров. Вот видишь свободную строчку. Сюда впишешь мое имя, когда я умру. Сделай это для меня. Береги эти книги. Не забывай о своем народе. Всегда помни, что ты тоже маори.
Голос его срывается от волнения, и Хэра обнимает его, хочет утешить.
– Дедушка, – шепчет она, – ты воспитал меня в любви, ты пытался возродить во мне дух маори, но, как уберечься от мира пакеха, ты меня не научил…
Он открывает глаза, в ушах еще звучат слова внучки. Да, он хорошо ее воспитал, когда-нибудь она это поймет. А старых времен не вернуть, он это и сам знает. Но дух народа не должен умереть. Вот что хотел он внушить внучке.
С минуту он что-то грустно шепчет, вспоминая старинное предание. Когда оно родилось? Наверное, когда Маори, переплыв океан, добрался до Аотеароа. Плыл он из Гаваики, или из Тавити-Роа, или из Тавити-Нуи, Тавити-Папамао не все ли равно? Все это разные названия родины маори. Еще тогда приход пакеха был предрешен:
Татуировка – словно маска, не разглядеть лица пришельца.
Он завладел землей в краю маори, лицом же – белый оказался.
Да, с приходом пакеха жизнь маори изменилась. Что ж, старых дней не вернуть. Неужели так и умрет дух народа? Да, забывают люди древнюю культуру. И нет уже единства и взаимной любви.
Не сдержать старику горьких слез.
В селении почти уже не говорят на родном языке. Обычаи маори, священные традиции тоже забываются. У входа в Общинный дом уже не снимают обувь в знак почтения. Пол весь истоптан. Узоры тукутуку кое-где подпалены сигаретами. Исцарапаны лики богов и прародителей. На деревянной панели кто-то вырезал свое имя. Рядом еще след ножа. У стоящей неподалеку статуи кто-то вырвал глаз, сделанный из ракушки.
А когда-то Общинный дом знавал лучшие времена. Но сейчас краска на резных украшениях и затейливых орнаментах облупилась. Все обветшало. На грязном полу пятна от пива: в Общинный дом осмеливаются входить с бутылкой!
Где же гордый дух маори? Где уважение и трепет, когда они переступают этот священный порог? Они смотрят на резные узоры и не видят красоты, не чувствуют одухотворенности смелых линий, лепестков орнамента.
Его соплеменники тоже стали чужими, как и пакеха, эти белые. Отдаляются люди друг от друга. А в пору его молодости те, кто считали себя маори, были совсем другими. Их объединяла ванау – деревня, словно одна большая семья, ароха – любовь, они щедро делились с ближним. Все это уходит. Молодежи уже не сидится дома. А раньше, где бы ни были дети одной ванау, они чувствовали, что они из этого гнезда, их согревала ароха, их ждал родной Общинный дом, родная деревня. Сейчас это чувство пропало, люди стали чужими. Они стыдятся родных мест, старого Общинного дома. И уезжают в город. Поэтому сердцу так больно, ведь приходит конец Общинному дому. Когда в душе маори умирает ароха, когда он уходит от родного очага, Общинный дом оплакивает его…
– Ауэ, ауэ, о горе, горе!
Скорбь старика велика, она заполняет весь дом.
– Ауэ, ауэ!
Еще одно воспоминание болью отзывается в его сердце. Не так давно здесь собрались люди со всей Аотеароа, чтоб отпраздновать свадьбу.
Гости приехали из Таранаки, из Ваикато, со всех концов Северного острова, даже с Южного. Да, большой был праздник. Кто добирался поездом, кто автобусом, кто на машине. И радостно билось сердце в груди, тепло становилось на душе.
Все было как и в прежние времена. Вокруг Общинного дома резвились ребятишки. Встречались старые знакомые. Улыбки, слезы радости. Вкусно пахнет от ханги[46]46
Жаровня, вырытая в земле, куда кладутся раскаленные камни, и на них готовится пища. Сверху яма иногда засыпается землей.
[Закрыть], а когда блюдо готово, его вынимают, и над ним поднимается пар. Тесной группой стоят юноши, а за их спинами девушки, каждая выбирает того, кто ей по душе. Парни отпускают дерзкие шуточки – пытаются скрыть свою застенчивость. На кухне сплетничают женщины. Да, свадьба большая, чинно восседают жених с невестой, они словно не слышат шуток о первой брачной ночи. Звучат старинные напевы, вот в зал входят одетые по старому обычаю повара. Они возвещают:
Зовите всех! Зовите всех!
Пусть гостем станет каждый
На нашей свадьбе. Всем мы рады.
Да, все было как и много лет назад. Смех и песни не смолкали. А он сидел с другими стариками и смотрел, как веселится молодежь.
Наступил вечер. И тут-то все и случилось. Вдруг до него донеслись чьи-то возмущенные голоса, ругань.
– Дедушка! Скорее!
Какой-то мальчуган схватил его за руку и потащил к дому, где днем шло пиршество. Оказалось, что прибыли новые гости из Вангареи. Они устали и проголодались. Это было видно по их лицам. А его односельчане затеяли перебранку с гостями, отказывались впустить их и накормить – дом уже заперт. Опаздывать на свадьбу нельзя. И прибывшим не нашлось места в сердцах его земляков.
Старика это потрясло. Всегда в их доме привечали гостя, находили и угощение, и любовь, и заботу. Таковы обычаи маори.
– Хомаи те токи. Принеси топор, – сказал он мальчику.
Толпа почуяла гнев в его словах. Перед ним расступились. Опираясь на посох, он подошел к запертым дверям. Музыка смолкла, танцы прекратились. А народ все подходил. Гнев старика рос. Он взял топор, занес его над головой и…
– Ауэ!
Удар пришелся прямо по замку.
– Ауэ!
Слезы хлынули из глаз.
– Ауэ!
Во все стороны полетели щепки.
– Ауэ!
Каждый удар – словно по сердцу.
Весь его гнев был в этих ударах, вся накопившаяся горечь и тоска. Он все рубил и рубил, топор высекал искры в темноте. В толпе кто-то заплакал.
И вот дверь подалась. В тишине слышен только плач. А в голосе старика – боль и обида.
– Хаэре маи, э те манухири, проходите, гости дорогие. Проходите, – И он развел руки, словно обнимая их всех. – Мне стыдно за людей нашей деревни. Просто стыдно.
И пошел не оборачиваясь. Пошел в темную ночь. Сердце, бедное сердце. Лучше бы оно остановилось, чтобы избавить его от стыда.
Воспоминания отступают. Уже вечер. В доме совсем темно. Сколько он пробыл здесь, оплакивая ушедшие времена? Он тяжело вздыхает. Лучше умереть, чем видеть, как меняется жизнь. Он слишком стар, чтобы принять этот новый мир. Его словно выбросило на мель.
Старик встает, тяжело опираясь на посох. Ждать больше нечего. В последний раз он окинул взглядом Общинный дом. В темноте поблескивают резные панели. В лучах заходящего солнца вспыхивают и гаснут орнаменты из цветов. Ветерок шевелит черные занавески на фотографиях тех, кто уже ушел из жизни. Скоро уйдет и он. И имя его запишут в Вакапапа. Совсем скоро.
Он стоит не шевелясь, словно изваяние. Будто еще одна деревянная статуя появилась в доме. Вот губы его зашевелились. Прощай, Общинный дом, – и он медленно выходит.
– Но ваи те хе? В чем корень зла?
Он бредет по пыльной дороге через всю деревню. Дома тесно прилепились друг к другу, но каждый живет своей жизнью. А в некоторых жизни нет совсем, и они стоят заброшенные, одинокие. Мимо проехал грузовик, обдал его пылью. Старик закашлялся.
– Но ваи те хе?
В одном из домов играет музыка. Он заглядывает в окно – на стенах яркие, вырезанные из журналов картинки. У другого дома собралась молодежь, слышны песни и смех. Ему машут рукой, зовут. Но старик не оборачивается.
– Но ваи те хе?
Он спускается по тропинке на берег моря, где особняком от других стоит его дом.
Волны тихо набегают на берег. Далеко на горизонте солнце погружается в море.
– Но ваи те хе?
Вдруг внимание его привлекает стая чаек у берега. Их крики наполняют тишину. Они то опускаются, то взмывают вверх, а на песке колышется что-то темное и большое. Старик подходит ближе – на мели, у волнореза, лежит кит, еще живой, но спина уже сильно поклевана чайками. Красная от крови вода вокруг вспенилась.
Старик горько заплакал.
С криком взмывают чайки, темным облаком кружат над берегом, унося его последние слова.
– Но ваи те хе? В чем корень зла… зла?
В чем корень зла?
В предсмертных судорогах кит бьет хвостом по воде.
Патриция Грейс
Мысли и словаРоуз приехала вчера. Мы встречали ее на автобусной остановке. Она все такая же, наша Роуз. По-прежнему трещит без умолку и заставляет всех смеяться над тем, как она говорит. По дороге домой мы все время повторяли: «Ну, Рохе, ты нисколько не изменилась». Хорошо, что моя сестра вернулась домой и что она нисколько не изменилась. Роуз в нашей семье крепкий орешек, она у нас камакама, боевая и с головой на плечах.
Вчера вечером мы засиделись допоздна, даже отец и бабушка, которые всегда ложатся спать сразу после чая. Роуз смешила нас рассказами о знакомых, изображала разных профессоров из университета. Бабушка, мама и я смеялись до слез; весь вечер Роуз смешила нас до упаду.
Наконец бабушка поднялась со стула и сказала: «Пора ложиться. Болтовня ворует время у сна». Вот как интересно говорит наша бабушка, когда переходит на английский язык. И мы пошли спать, но Роуз и я продолжали болтать еще час или два, пока не заснули.
Утром я сказала Роуз, что нам надо сходить к миссис Фрейзер, снять мерку для платья. Роуз хотела подождать еще денек-другой, но я напомнила ей, что до свадьбы остается всего две недели и что миссис Фрейзер должна успеть сшить еще три платья.
– А кто такая эта миссис Фрейзер? – спросила Роуз. И тут я вспомнила, что Роуз не знакома с этими соседями, хотя они живут в наших краях уже несколько лет. Все это время Роуз была не с нами, училась в городе.
– Это портниха, – сказала я и запнулась, подыскивая нужные слова, – Она неплохая.
– Что значит «неплохая»? – спросила Роуз.
– Роуз, когда мы будем там, не ляпни чего-нибудь, – сказала я. Я-то знаю нашу Роуз – язык у нее острый как бритва, – Не заносись, пожалуйста.
Хотя я старше Роуз, но именно она всегда режет правду-матку в глаза, если ей не нравится что-нибудь. Раньше мама всегда говорила: «Ты у нас умница, Рохе, но поучись у своей сестры, как вести себя». Я боялась идти с Роуз к Джейн Фрейзер, потому что Джейн часто говорит не то, что следует, сама не подозревая этого. Мы управились с делами, выкупались, переоделись и, когда отец вернулся из стригальни, сели в автомобиль, чтобы ехать к Джейн. Перед отъездом мы сказали маме:
– Не забудь испечь к нашему возвращению маорийский хлеб.
– А у вас самих что, руки отвалятся? – сказала мама, но это была шутка. Всякий раз, когда кто-нибудь возвращается домой, мама печет большой маорийский хлеб.
Роуз произвела хорошее впечатление своим обращением и непринужденными манерами, и двое несносных ребятишек Джейн сразу же прилипли к ней. Они стали прыгать на диване, стараясь привлечь ее внимание. А я думала, как жалко, что такой красивый диван и такую замечательную мебель портят эти два сорванца. Когда у меня появятся свои дети, надеюсь, они не будут такими непоседами.
Мне понравилось, как беседовали Джейн и Роуз. Джейн расспрашивала Роуз о ее жизни в Окленде. Об университете, принимала ли Роуз участие в маршах и демонстрациях. Потом они перешли к городским модам и новостям, и Джейн все это было очень интересно. Казалось даже, что она завидует Роуз, понимает, что у Роуз есть нечто большее, чем уютный дом, хорошая одежда и все остальное, что в ее понимании делает жизнь прекрасной. Приятно было, что Джейн нравится Роуз; я гордилась своей сестрой, ее умением вести беседу и приветливостью в обращении.
Сняв с Роуз мерку для платья, Джейн приготовила кофе, сунула каждому из ребят по куску шоколадного торта и выставила их из дома. Мы сидели за кофе, когда с улицы донесся шум грузовика, сворачивающего к дому Фрейзеров.
– Это Алан, – сказала Джейн. – Ездил в поселок нанимать этих маори на расчистку кустарника.
Я вспыхнула от злости. Но я надеялась, что Роуз пропустит эти слова мимо ушей. Изо всех сил я старалась как-то исправить положение, что-то сказать, хотя за все утро не проронила ни слова. Но, язык не поворачивался во рту, и, кроме «Рохе, не надо», я так ничего и не придумала.
Роуз сохраняла спокойствие. Не покраснела, не вспыхнула, как я. Она закурила сигарету, глубоко затянулась и, прищурив глаза, осторожно выпустила дым. Но я знала, что этим дело не кончится.
– Разве у них нет имен?
– У кого? – с удивлением спросила Джейн и покраснела.
– У этих людей из поселка, которых ваш муж нанимал на расчистку кустарника. – Эта паршивка Роуз говорила как настоящая пакеха.
– Я не знаю их имен.
Я с негодованием смотрела на Роуз, я хотела, чтобы она замолчала, но она не обращала на меня внимания и делала вид, что поглощена своей сигаретой.
– А они знают ваше имя?
– Мое?
– Да, ваше.
– Пожалуй… знают.
– Тогда почему же вы не потрудились узнать, как их зовут, или хотя бы подумать, есть у них свои имена или нет.
Молчание длилось целую вечность, звоном отдавалось у меня в голове. Наконец Джейн пробормотала, кажется, что-то о том, как трудно запоминать такие сложные имена, но моя оскорбленная сестра поднялась и сказала:
– Пошли, Гера.
И я, сгорая от стыда, с плотно сжатым ртом пошла следом за ней к машине, не сказав даже «до свидания».
Я была страшно зла на Роуз. Я так и кипела. Готова была разорвать ее на куски за то, что она сделала. Но теперь, когда мы остались вдвоем, я не знала, что сказать. Я надулась и молчала. Это вечная моя беда – надуюсь и молчу. Всякий раз, когда я не уверена в чем-нибудь, я начинаю дуться. В школе у нас была учительница, которая всегда говорила нам, девочкам: «Не сидите с надутым лицом. Вы же молчите и дуетесь потому, что не научились, как и когда надо выражать свои мысли».
Она была права, наша учительница, я выросла, вот-вот выйду замуж, – но до сих пор так и не научилась находить нужные слова. Отец, бывало, говорил мне: «Ты что, дочка, язык проглотила?»
– Ты паршивка, Роуз, – сказала я наконец. Слезы подступали у меня к глазам, – Ну в самом деле, Рохе, зачем ты так конфузишь меня?
И тогда Роуз ответила:
– Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа.
Слова Роуз поразили меня, и тут я поняла, что Роуз уже не та, что прежде. Гнев прошел. И мне стало очень грустно: раньше мы никогда не говорили так друг с другом. В таких случаях обычно мы успокаивали: «Обойдется, сестренка», если хотели забыть о чем-нибудь. Но сейчас Роуз сказала: «Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа». И мне показалось, что Роуз гораздо старше меня и сильнее, как будто она знает о жизни куда больше, чем я. И еще я поняла, что за ее беспечными, прямыми словами и манерами скрывается острая боль. Я вспомнила, что, когда мы обе были маленькими, Роуз всегда вела себя плохо в школе, если ей не нравилась учительница. Она грубила, а мне было стыдно за нее, и, когда мы возвращались домой, я жаловалась на нее маме, пусть она была умнее меня, но зато мое поведение было всегда примерным.
Теперь Роуз говорила со мной иначе, не так, как прежде, и мне стало жалко и ее и себя. Всю жизнь я оставалась в стороне, предоставляя ей отстаивать наши интересы: неприятные разговоры выпадали на ее долю. И не только я – мать, отец и вся наша семья поступали так же. Боялись, как бы не заметили, что мы оскорблены или задеты. И откуда таким, как Джейн, знать об этом, если мы делаем вид, что все в порядке. Разве Джейн может понять нас?
И потом я попыталась найти слова, чтобы выразить еще одну мысль. Я сказала Роуз:
– Но ведь и мы делаем то же самое. Говорим: «пакеха доктор» или «пакеха на почте» – и при этом, бывает, думаем о них не очень-то хорошо.
– Но мы говорим так только друг другу. Дело не в том, что ты говоришь, но где, когда и в чьем присутствии. И потом, мы так говорили в детстве, а не теперь. Это привычка. Она осталась у старших – у мамы, отца, у бабушки.
А потом Роуз сказала:
– Джейн Фрейзер все равно захочет дружить с тобой и со мной, хотя я сегодня и озадачила ее, потому что сейчас мы в моде.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Сейчас модно, чтобы у пакеха был друг маори. – Неожиданно Роуз ухмыльнулась. И вдруг я услышала, как она заговорила голосом Джейн. Я почувствовала, что губы мои растягиваются в улыбке. – У меня есть друзья, маори, замечательные люди. Старшая недавно вышла замуж, я шила для нее подвенечное платье. А другая учится в университете. Такие дружелюбные, естественные. А в доме у них – ни пылинки.
Я остановила машину возле нашего дома, и, когда мы вышли, Роуз стала прохаживаться по дорожке. И снова передо мной была Джейн с ее походкой, и я не могла удержаться от смеха. Роуз поднялась по надраенным мамой ступенькам.
– Ни пылинки. – Она сбросила туфли и вбежала на кухню, – Что я тебе говорила: ни пылинки. И дружелюбная, естественная женщина вынимает из печки свежий хлеб.
Мама посмотрела сначала на Роуз, потом на меня.
– Что вы там натворили? Рохе, я надеюсь, ты прилично вела себя в доме пакеха?
Но Роуз уже накрывала на стол. При виде маминого хлеба она забыла про Джейн и про все события минувшего утра.
Когда отец, Хеке и Матиу явились к завтраку, Роуз, мама, бабушка и я уже уплетали хлеб и горячую кукурузу из большой миски.
– Ну и ну, – сказал отец, – папочка и братцы вкалывают день-деньской, пожрать некогда, а они расселись и набивают себе брюхо.
– Это отвратительный хлеб. Отправляйтесь в лавку и купите себе хлеба из пекарни, – сказала Роуз.
– Еще чего! – сказал Хеке.
– Ну, успокойся, толстушка Рохе. Подвинься немножко, дай место твоему папочке. Подвинься, малышка.
Отец протиснулся за стол, сел рядом с Роуз. Он взял кусок хлеба, который Роуз намазала для себя маслом, и принялся за еду.
– Хлеб в самом деле никуда не годится, – сказал он.
Потом Мат и Хеке завели речь о том, какая ужасная кукуруза, и кто ее только варил, и кто ее растил, поливал все лето, кто выпалывал сорняки.
Я тоже стала шутить и на какое-то время забыла и про Роуз, и про Джейн. Но я еще вернусь к этому. Сумею как-нибудь объяснить Роуз, что все поняла, что мне будет очень трудно: ведь я не такая умная, как она.
Я не умею так говорить, как она, и я не умею постоять за себя.
Но моей сестре не придется больше сражаться в одиночестве. И пусть она знает об этом.
