Текст книги "Новые рассказы южных морей"

Автор книги: Вити Ихимаэра

Соавторы: Джон Вайко,Колин Джонсон,Марджори Кромомб,Кумалау Тавали,Джон Калиба,Альберт Вендт,Патриция Грейс,Ванесса Гриффен,Биримбир Вонгар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Этот Билл со своей все-в-порядке-на-земле улыбкой продолжает разглагольствовать.

– Вне всяких сомнений, – говорит он, – что стоит предоставить им обычные нормальные условия жизни, и они будут вести себя как обычные нормальные граждане.

– Да, – соглашаюсь я, как будто это на самом деле просто. Я даже не знаю, как ведут себя его «обычные нормальные граждане» и вообще есть ли такие на свете.

Худенькая, похожая на «синий чулок» девушка в больших очках и с короткими прямыми волосами подвигает ближе стул и серьезно слушает.

– А я всегда думала, – вступает она в разговор, – что не аборигены нуждаются в образовании. А мы, белые.

По тому, как она смотрит на меня, я понимаю, что она впервые видит аборигена так близко. Она предлагает мне эту жеваную-пережеваную банальность белых и ждет, что я в приятном изумлении ухвачусь за нее. Какая широта взглядов, какая проницательность, какая высокая, храбрая идея! Безуспешно пытаюсь придумать что-нибудь уничижительное, но говорю только:

– Вы шутите!

Она не усматривает насмешки. Наоборот, мои слова чрезвычайно вдохновляют ее.

– Совсем нет, – продолжает она. – Я совершенно в этом уверена. Мне кажется, мы ведем себя глупо и невежественно, когда тащим аборигенов в так называемое «цивилизованное» общество. Почему бы нам не оставить их в покое? У них такие замечательные верования и обычаи. Вряд ли мы можем предложить им что-то лучшее. Вы не согласны со мной?

– Конечно, – говорю я, и она дарит меня призывным взглядом. Может, она думает, что, если будет так смотреть, я выскочу на середину и станцую корробори[12]12
  Обрядовые пляски австралийских аборигенов, сопровождаемые пением.


[Закрыть].

Остальные, решив, что не стоит выходить за рамки благоразумия, переводят разговор на другую тему. Я вполуха слушаю, как они восторгаются последними лекциями, концертами, которых я не слышал, пьесами, которых я никогда не видел, книгами, которых не читал. Откинувшись назад, я сижу, не произнося ни слова и пряча свои чувства за циничной усмешкой.

Они перешли к искусству и теперь сравнивают, восхваляют, защищают, низвергают то одного, то другого художника.

– Ты, я вижу, смотришь на шедевр Дориана, – вдруг говорит Джун, кивая на ближайшую стену. – Что ты о нем думаешь?

До этой минуты я не обращал внимания на картину, разве только заметил, что называется она почему-то «Человек восставший и изгнанный». Разглядеть человека в беспорядочной массе лихорадочных полукругов и треугольников невозможно, но я довольно слушал, чтобы подходящим образом высказаться об этой пестрой мазне.

– Она берет за душу, – изрекаю я. – Здесь есть определенное настроение. Меланхолия, переходящая в черное отчаяние. – Они все замолкают, давая мне слово.

– Я бы сказал, что здесь скорее всего изображена борьба света и тьмы. Тьма почти победила, но это не конец. Ближе к центру я вижу искру надежды, но, конечно же, весьма слабую. Кое-где она вспыхивает взрывом и совсем исчезает ближе к этим, словно разрушенным, углам. Я бы сказал, что вся вещь несет в себе изломанный ритм.

Дориан, автор картины, внимательно слушает.

– Может, я излишне психологичен? – спрашиваю я.

– Нет-нет, совсем нет, – возбужденно говорит Дориан. – Сама вещь очень психологична. Ярость, гнев, отчаяние, крах – все это здесь есть, вы правы. Я был в странном настроении, когда ее писал, и у вас очень интересная интерпретация. Вы случайно не художник?

– Нет, – говорю я ему. – Я занимаюсь тем, что сижу и думаю.

Дориан, кажется, весьма мной заинтересовался. Он показывает на другую картину и говорит, что писал ее как протест против уничтожения естественных зарослей в Королевском парке. Искусствоведческий язык – дело пустяковое, если найти ключ к мышлению художника, и я неплохо расправляюсь со второй картиной Дориана.

Затем следует жаркий спор о том, нужно ли строить в Парке спортивные площадки.

– А что ты думаешь? – спрашивает меня Джун.

Меня это абсолютно не интересует, их мнения тоже, но, кажется, я должен что-то сказать.

– Спорт – скучища и заросли – скучища, но они по крайней мере естественная скучища, так почему бы не оставить их в покое?

Все смеются, хотя я совсем не собирался их смешить. Просто как мог правдиво ответил на их вопрос. Но что бы то ни было, я вроде пользуюсь у этого сборища успехом. Они дружелюбно расспрашивают меня о жизни, любопытствуют, откуда я родом, долго ли жил в Перте и чем занимаюсь теперь. Я догадываюсь, что Джун по какой-то причине не рассказала им о тюрьме и почти решаюсь сделать это теперь. Почему бы нет? Тюрьма и так для меня обуза, даже если не надо притворяться, что я там не сидел. Но Джун быстренько прекращает расспросы.

– Он только вчера приехал, – говорит она. – Почти никого еще не знает. А увлекается он джазом. То есть, я хотела сказать, – она поворачивается ко мне, – ты ведь специально его изучал, правда?

Они спрашивают меня о джазе, и я опять выкладываю им мои почерпнутые из книг познания. Джаз как искусство негров получил свое развитие на плантациях, среди рабов, живших в мучениях далеко от родины. Это триумф человеческого духа. Единственное настоящее искусство, которое родилось в нашем веке. Единственное достойное порождение Америки. Они спрашивают меня об австралийских аборигенах: смогут ли те когда-нибудь создать нечто равное джазу. Об аборигенах я знаю не так уж много и о том, что они чувствуют, тоже, однако делаю попытку ответить.

– Прежде всего, – говорю я, – у них нет шанса одолеть импорт. В век большого бизнеса доморощенному искусству нет места на рынке. К тому же аборигенам на это плевать. Если на их музыке можно будет делать деньги, белые воспользуются ею и, приспособив к своим целям, будут ее портить, пока в ней ничего не останется от души черного человека.

Дориан говорит, что джаз – это тоже замечательно, и приглашает меня заглянуть вечером к нему на чердак. Все остальные тоже, кажется, будут, и я соглашаюсь. Не знаю почему: ведь мне совсем не хочется идти. Или хочется? Предположим, я не из их компании, но им ведь хотелось, чтобы я чувствовал себя тут как дома, и потом, они довольно интересные ребята.

Пора уходить, и я вместе со всеми иду на улицу. Джун дотрагивается ладошкой до моей руки.

– Сейчас мне надо идти, – говорит она. – До вечера.

Она объясняет мне, как найти дом Дориана, и выражает надежду, что я доволен сегодняшним днем.

Я благодарю ее за предоставленную возможность встретиться с настоящими благородными интеллектуалами.

– А ты неплохо управляешься с ними, разве нет? – возражает она. Похоже, она говорит так из дружеских побуждений, и вместо ответа я улыбаюсь. Потом я смотрю, как она пересекает газон и с присущей ей легкостью окликает кого-то из своих приятелей.

IX

Сейчас уже сумерки, а в желудке у меня за целый день не было ничего, кроме кофе и пива. Я еду обратно в город и захожу в греческое кафе. Здесь вонь и духота, что же касается обеда из трех жирных блюд, то он не лучше и не хуже, чем я ожидал. Я проглатываю его без удовольствия и без отвращения.

Утолив голод, покупаю газету, чтоб было чем убить время до восьми. Сразу же машинально просматриваю полицейские новости. Один знакомый парень арестован за кражу со взломом, двое других – за попытку изнасилования, полиция обещает покончить со шпаной. Я переворачиваю страницы до тех пор, пока наконец непрочитанной остается только столешница, вся в разноцветных подтеках и пятнах – тошнотворная история многих чудовищных трапез.

Я размышляю о том, считаю ли я себя еще шпаной. Нет, не хочу быть таким, как они. Банда дураков. Безмозглых идиотов. Ну а эти? Не стоит даже мечтать, что я когда-нибудь стану таким, как они, даже если жизнь вдруг изменится к лучшему. Может быть, им так же скучно жить по-ихнему, как мне по-моему, и мне удалось их ненадолго развлечь, потому что я не такой, как они. Тот парень, Дориан, законченный дурак. До него так и не дошло, что я говорил не о его чертовой мазне, а только о себе самом. Моим был даже тот шепот надежды, о котором я болтал. Если я хоть минуту не буду держать свой мозг в узде, он опять почует свободу и, чего доброго, подумает, будто в жизни есть еще что-то, кроме нелепости, – хоть какой-то намек на смысл. Я не должен этого допустить, потому что это ложь. Потому что это самая опасная иллюзия из всех. Кроме, может быть, любви!

Еще целый час до проклятой вечеринки. Пойти или не пойти, а если не пойти, то куда деваться? Опять к шпане из молочного бара? Или заплатить кучу денег, чтобы полюбоваться на великолепное надувательство из жизни Соединенных Штатов Утопии? Ни за что! Можно пойти в публичную библиотеку, свистнуть там какую-нибудь книжку и вернуться к себе в не очень-то уютную конуру. Тут я вспоминаю о книжке в кармане. То, что я прочитал, не плохо. В ней нет ничего, кроме бессмысленного умирания. Как в жизни.

Вынимаю ее из кармана и опять погружаюсь в чтение.

«– Нет, нет! Лучше всего начать сначала.

– Это действительно не так трудно.

– Самое трудное – начать.

– Можно начать с чего угодно.

– Да, но надо решиться.

– Это верно…»

Дьявол, не думаю, чтобы за этим пряталась проповедь! Не может быть…

«– А вот так: давай задавать друг другу вопросы.

– Что ты хочешь этим сказать, то-то же и есть?

– По меньшей мере то-то же.

– По-видимому.

– Так вот? Если считать, что нам повезло?

– Ужасно это, когда думаешь.

– Но разве это с нами когда-нибудь случалось?

– Откуда все эти трупы?

– Эти скелеты?

– Вот именно.

– Ясно…»

Здорово. Даже не претендует на смысл, а он есть. Глаза продолжают читать, а память заглядывает в какое-то заднее окошко и видит несчастного парнишку на продавленной кровати и кучу книжек в потрепанных бумажных обложках. Стул, шкаф, расшатанный стол, вывалившееся из чемодана грязное белье, пустые консервные банки в пыльных углах, пустая миска, полусгоревшая бумага в закопченной печке, таракан с глянцевитой спинкой бежит по розовому телу красотки в раскрытом журнале, пылинки плавают в солнечном луче, похожие на крошечные миры, силуэт тощего кота на секунду мелькает в окне. Три голодных дня. Нет ни гроша, а завтра платить за комнату…

Бррр… бррр… тревожный сигнал разрушает его сон. Он быстро взглядывает на часы и зевает, мозг с трудом примиряется с тем, что пора просыпаться.

Ледяные руки приводят в порядок растерзанную одежду, натягивают на ноги грязные ботинки и на плечи длинную черную куртку, прячут в карман отвертку и кастет.

Ноги неохотно ступают по темному коридору к двери. Сейчас он должен выйти на улицу. Должен добыть деньги и новые тряпки. Бояться нечего. Вчера он все высмотрел. Пара пустяков.

Идет дождь. Ночь темная, безлунная и беззвездная. Лучше не придумаешь. Капли падают на лицо, деревья шелестят и покачиваются в неровном ритме джаза. Тишина и деревья словно чего-то ждут. Следующий номер начинается со стремительного порыва, и танец продолжается: стон ветра – саксофона, дробь нескончаемых дождевых капель, корчи и извивы буйных адских теней.

У него легкая походка, капюшон надвинут на лоб, сквозь капли на ресницах уличные фонари кажутся сверкающими всеми цветами радуги. Стекающая с куртки вода заливает ботинки, она пропитывает носки и приклеивает мокрые джинсы к его длинным ногам туземца.

Шикарная ночь: ни зги не видать и свежесть такая, словно под дождем все рождается заново. И очень красиво. Все вздыблено бурей. Сумасшедшая, шальная ночь, такая ты и нужна ночной кошке, слишком окоченевшей, чтобы ощущать холод. Он чувствует себя частью тьмы, не то что днем, когда он отверженный и будто голый. Ниггер-ниггер-тень-на-день.

Улица приводит его к торговому центру. Вокруг ни души. Тусклая витрина за зеркальным стеклом. Он заглядывает внутрь, различает прилавок и множество полок. Ночка для охотников. Все остальное тоже подходяще, только, черт его знает, как туда залезть.

Он вспоминает, что здесь где-то есть переулок, и идет в обход, стараясь держаться в тени. Не напрасное промедление! Руки нащупывают шестифутовые ворота из железа и цепляются за них сверху. Край больно режет ладони, но все же он не настолько острый, чтобы поранить. Теперь ногу на перекладину и на замок. Он залезает наверх и стоит там. Ворота скрипят. Он прыгает вниз, тонет в грязи и весь сжимается, прислушиваясь и едва переводя дух. Никого, только дождь и ветер. Никого. Ботинки, конечно, пропали, а в остальном порядок. С этой стороны магазин найти труднее. Он заглядывает в маленькое окошко, ищет глазами тусклую лампочку – напрасно. Задняя комната в магазине завалена картонными коробками и едва освещается через стеклянную дверь.

Он шарит рукой по окошку и обнаруживает, что замазка здесь старая и сама отваливается. Если выставить стекло, то он, наверно, сможет дотянуться до полузадвинутого засова в задней двери. Отверткой он счищает замазку и вытаскивает гвозди. Потом просовывает ее под низ, ослабляет стекло, и вот оно уже почти совсем свободно. Так. Еще немного. Треснуло! Кусок стекла лежит на отвертке. Черт! Он холодеет и пригибается. Нервы напряжены до предела. Едва различимый звук коснулся его чутких барабанных перепонок. Кто-то заворочался в постели. Наверное, какой-нибудь набитый деньгами еврей, который каждую ночь считает свои монеты!

Он просовывает руку в дыру в окне, нащупывает засов и отодвигает его. Теперь осталось только открыть дверь! Ага! Готово. Он проскальзывает внутрь и закрывает ее за собой. Останавливается. Вода стекает с насквозь промокшей одежды. Лицо горит, а ноги холодные как лед. Он спокойно осматривается, но мозг и тело все еще начеку. Дверь в магазин не заперта. Он осторожно заходит туда, вдруг вспомнив о странном ночном фараоне.

Быстро находит кассу и открывает дешевый замок. Набивает свои глубокие карманы серебром и купюрами и бросается к одежде. Взяв пустую коробку, он запихивает туда все, что подворачивается под руку.

Шикарно! По меньшей мере пятьдесят фунтов и новые тряпки. Теперь можно не беспокоиться о квартирной плате, и еще останется на модные туфли. В городе нет кошки ловчее его!

Пора уходить, а то как бы не изменила удача. Он закрывает за собой дверь, смеха ради оставляя засов, как он был. Все в лучшем виде. Дождя нет, так что вещи не намокнут. Черт! Нет кастета! Дай бог, чтобы он упал в грязь и на нем не было отпечатков. Хотя его отпечатков у них пока нет, и он может жить спокойно. Для ночной кошки нет лучшего друга, чем ночь. Никто не видит…

Городские часы бьют восемь. Вечеринка на чердаке уже началась! Буду читать.

«– Перейдем теперь к чему-нибудь другому, а как ты думаешь?

– Я только что хотел тебе это предложить.

– Но к чему?

– А вот!

– А что, если для начала подняться.

– Давай попробуем.

– Не так уж трудно.

– Захотеть – это все.

– А теперь что?

– Помогите!

– Давай уйдем.

– Мы не можем уйти.

– Почему?

– Мы ждем Годо».

Пойти или не пойти? Читай.

«– Все мертвые голоса.

– Они как шум крыльев.

– Листьев.

– Песка.

– Листьев».

Найти бы ключ к этому сумасшествию.

«– Листьями?

– За одну ночь.

– Должно быть, весна наступила.

– За одну ночь!

– Я тебе говорю, что мы здесь вчера вечером не были. Все это твои кошмары.

– А где же мы, по-твоему, были вчера вечером?

– Не знаю. Где-то еще. В другом загоне. Пустоты хватает.

– Хорошо. Мы вчера здесь вечером не были. А что же мы делали вчера вечером?

– Что мы делали?

– Постарайся вспомнить».

Дениза. Темные волосы на подушке. Нежные, как шелк. Наверное, ждет в баре. Держись, приятель, подальше от этого старого капкана, хотя бы сегодня. Ты ей нравишься, вот ты и размяк. А как с той куколкой, с Джун? Как быть с ней? Не знаю. Плевать, хотя почему бы и нет… смеха ради.

X

Дом, куда я иду, стоит на замусоренной улочке. Приглушенный джаз бьется в воздухе, в котором дневной зной сменился особенным звериным зноем ночи. Морской ветерок доносит до меня немного прохлады, пока я стою, раздумывая, куда идти дальше… ночь, передышка, прохлада – все это замечательно.

Какие-то люди обгоняют меня, и я захожу в подъезд вслед за ними. Джаз вопит все громче, по мере того как мы карабкаемся по лестнице и наконец приближаемся к комнате, пульсирующей его ритмом и жизнью. Почти как у нас, но не совсем. Народ здесь другой, они будто принуждают себя веселиться, слишком у них много умных разговоров, и нет такого слияния с музыкой, как у нас. Я чувствую себя не совсем на месте, будто забрел не туда. Однако раз уж я здесь, поглядим, что будет дальше.

Мансарда просторная, с низким потолком, стены сплошь увешаны неокантованной мазней Дориана в том же стиле, что и его психологический шедевр в университетском кафе. Я поворачиваюсь ко всем спиной и изображаю из себя невесть кого, погруженного в размышления об искусстве. Тут меня замечает Дориан и бросается ко мне через всю комнату. Хлопает меня по плечу и называет «старик».

– Пойдем выпьем вина, – говорит он. – Есть пиво и вино. Ты чего хочешь? Я написал фантастическую картину и хотел бы поговорить с тобой, но сначала потолкаемся тут.

Мы выпиваем пива, и здешняя атмосфера уже не кажется мне такой чужой. И вроде бы даже начинает нравиться.

– Молодец, что пришел!

Я оборачиваюсь и вижу Джун. Одета она так же, как днем, и я рад этому. Было бы ужасно, если бы она вырядилась. Она перехватывает мой взгляд.

– Не успела зайти домой, – говорит она. – Собачья жизнь.

– Да ну?

– Первая вечеринка за много месяцев.

– Что так?

– Иногда нужно и потрудиться, чтобы сдать экзамены, сам знаешь.

– Не знаю.

– А жаль. Ты был бы хорошим студентом.

– Смеешься.

– Нет, правда. У тебя есть мозги. Ты ведь учился заочно, разве нет?

– Да, я был тогда в тюрьме. А ты откуда знаешь?

– От одного знакомого из администрации. Он сказал, что ты здорово учился.

– Ну и что? Там, где я был, больше нечего делать.

– Никак не можешь забыть?

– А зачем?

– На свете существуют такие вещи, как стипендия.

Ну да, у меня есть мозги, и на свете есть стипендия. Я мог бы затмить их всех своими знаниями. Почему бы нет? Потому что слишком поздно. Слишком много времени прошло с того дня, как я родился.

– Ты вызубрила всю психологию, – говорю я. – Почему же ты не понимаешь?

– Не понимаю? Чего? – переспрашивает она.

– Чем живут люди, которые думают не так, как вы.

– Вот это как раз психология и пытается объяснить, – говорит она.

– Шизофрения, дипсомания, нимфомания, гидрофобия, паранойя…

Она беззаботно смеется:

– Это все, от чего ты страдаешь? Похоже на чтение медицинского справочника, когда находишь у себя симптомы всех болезней. У тебя было много неприятностей, и ты придумал себе такую защиту от жизни. А в остальном ты такой же нормальный, как и они.

Я ищу слова, чтобы объяснить необъяснимое.

– Желание выигрывать в соревнованиях, быть первым на экзаменах, дух соперничества, стремление вверх во что бы то ни стало – ты скажешь, что это нормально, да?

– Это человеческая природа, – отвечает она.

– А как называется, если кому-то плевать на вашу пляску победителей? Или, может, не совсем плевать, но не это главное. Тоже человеческая природа?

– Да, в своем роде.

– В другом роде, понимаешь? И это мой тип.

А она, кажется, ничего, эта девушка. Я даже думаю, что она верит, будто между такими, как она, и мной нет разницы.

– Ладно, не все ли равно? – Я еще выпиваю пива. – Давай потанцуем, пока я не протрезвел.

Мы идем на середину комнаты, и нас уносит древней, как сама жизнь, силой, извергаемой негром из трубы, которая рыдает, стонет, смеется, любит. Сейчас мой мозг закрыт для всего, кроме ритма и звуков. Ритм и девушка. Она начинает мне нравиться. Она даже могла бы мне сильно понравиться. Мозг и тело заливает зной желания. Похабство. Похабная толпа. Богатые папеньки и лживая жизнь. Мне здесь нет места. Пора уходить.

– …джаз как форма искусства, – долетают до меня слова Дориана, когда мы оказываемся рядом.

Похоже, он пересказывает тот бред, который я им выдал в кафе. Нелепость, но это стадо проглотит все, что угодно. Негритянская музыка захватила их так же, как меня, но скажите им это, и они сделают вид, что ничего подобного, что они поставили ее на место. На то место, которое она заслуживает. Раса хозяев, денежные мешки. Нужно показать этой девице, что меня им не опутать. Захочу и сбегу. Плевать я хотел на нее, вот так-то.

Пластинка кончилась. Она смотрит на меня, запрокинув голову.

– Ты танцуешь что надо, – говорит она.

Черт ее возьми. Дело не в цвете кожи… а в том, как я двигаюсь… белому не сравниться со мной в гибкости…

– Тебе не будет скучно? Ты уже многих здесь знаешь.

– Похабное стадо, – говорю я. – Шпана, как ни крути, лучше.

Я хочу, чтобы она что-нибудь возразила, но она смеется и гладит мою руку. Опять звучит музыка, и какой-то тип уводит ее танцевать.

Я выпиваю еще стакан и, не двигаясь с места, прислушиваюсь к разговору рядом. Фразы расплываются у меня в голове, кружатся и сплетаются в бессмысленные узоры. Слова всплывают, как пузыри, лопаются и растворяются в воздухе. Я плюхаюсь на пол со стаканом вина в руке и вдыхаю белую печаль сигареты.

Рядом садится девушка. Я не смотрю на нее. И ничего не говорю. Она может встать передо мной на колени, а я отвергну ее. Невозмутимый, как бог.

– Тебе нравится джаз, да? Он для тебя много значит?

Я думал, это Джун, а это какая-то другая девчонка.

– Мне все равно. Я слушаю его, только и всего.

– И все-таки он должен для тебя что-то значить.

Ну и дура.

– Все это иллюзия, – говорю я.

– Ты ни во что не веришь… совсем ни во что? – Она пьяно, с полузакрытыми глазами льнет ко мне.

– А что такое вера? – спрашиваю я.

– Человек должен во что-то верить.

– Например, в бога и прочую сверхъестественную чепуху?

Она морщит лоб.

– Не в бога. В такие вещи, как свобода, равенство, права простого человека.

– Это и есть самые дурацкие иллюзии из всех… кроме любви.

– Ты не веришь в любовь?

– Любовь – это похоть.

– Тогда ты должен верить в похоть.

– Я ни во что не верю, кроме джаза. Джаз – это любовь, любовь – это похоть, а похоть – ничто. Поэтому ничто – это что-то.

О черт! Какое мне дело до любви, и похоти, и джаза! Я замолкаю и гляжу на нее сквозь дым сигареты.

Кто-то вырастает передо мной, дым рассеивается, и я вижу, что это Дориан.

– Как же насчет картины? – спрашивает он меня. – Мне хотелось бы услышать твое мнение.

Я рассеянно оглядываю стены.

– Которая?

– Собственно говоря, она внизу.

Девушка берет меня под руку.

– Уходи, – говорит она ему. – Этот малыш мой.

Он не обращает на нее внимания.

– Я хочу, чтобы ты посоветовал, как ее назвать. Мы бы могли это обсудить, когда все разойдутся. – Он внимательно смотрит на меня из-под полуприкрытых век. – Я хочу, чтобы в названии было нечто космическое.

Неожиданно все предметы обретают четкость. Пришло мое время. Я вижу их четкими и отдельными от остальных.

– Назови ее «Пьяный мир», – говорю я. – Это должно подойти.

Девушка хихикает. Дориан смотрит на меня долгим, странным взглядом и отходит.

– Ты не одобряешь бедного Дориана, – говорит девушка. – Да, милый?

– Нет, – отвечаю я. – Не одобрять одно означает одобрять что-то другое. Это значит, что я должен верить в правильное и неправильное, а я не верю.

Все это иллюзии.

– Я в восторге от твоей философии, – говорит она. – Скажи мне еще что-нибудь.

Мне кажется, что у меня ясные мысли, и поэтому я ищу ясных слов.

– Ничто не может быть правильным, и ничто не может быть неправильным. Все существует в себе и само по себе. Все вещи существуют отдельно и независимо друг от друга.

Она прижимается ко мне.

– Я сейчас не чувствую себя независимо от тебя.

– Все мне чужое. Я отвергнут и одинок. Ничто не принадлежит мне, и я тоже никому и ничему не принадлежу ни в этом, ни в другом мире.

– А ты веришь в другой мир?

– Я не верю ни в кого и ни во что. Для меня нигде нет покоя и убежища.

Мы оба замолкаем, и я улавливаю обрывки разговора, плывущие в ритме мелодии с пластинки.

– Это как шум крыльев, – бормочу я печально, – как шум перьев, листьев, пепла, песка.

– Ты поэт? – спрашивает она.

– Это цитата.

– Что она означает?

– Ничего и все, – говорю я. – Как пепел, как любовь, как песок, как жизнь.

– Мой бедный, одинокий, – говорит она и начинает плакать.

– Ты пьяная.

– Миленький, мы оба такие замечательно пьяные, и девочка хочет пойти погулять.

Она, шатаясь, встает. Я беру ее за руку, и мы, спотыкаясь, идем к выходу. Она знает, где здесь что, а потом говорит:

– Давай не пойдем обратно. Давай немного поболтаем.

Она толкает какую-то дверь, и я ищу выключатель.

– Не надо, – говорит она.

Я наконец понимаю. Она тащит меня к постели, глубоко вздыхает, и ее руки обвиваются вокруг моей шеи. У меня такое же горячее, как у нее, тело, но голова будто сама по себе и совсем холодная. На этот раз я не чувствую ничего похожего на ненависть или любовь. Одну только досаду. Я вырываюсь из ее объятий и бросаюсь к двери.

Труба извергает насмешливо-циничную мелодию, когда я выбегаю в переулок. Дома с обеих сторон раскачиваются. Земля уходит из-под ног. Я смотрю наверх и вижу небо, испещренное пятнами кружащихся звезд. Ничего прочного и правдивого во всей вселенной. Дорога вздымается и сбивает меня с ног. Я оказываюсь на четвереньках. Встаю, и поединок начинается сызнова… Как пепел, как песок, как жизнь… нет для меня убежища.