Текст книги "Новые рассказы южных морей"

Автор книги: Вити Ихимаэра

Соавторы: Джон Вайко,Колин Джонсон,Марджори Кромомб,Кумалау Тавали,Джон Калиба,Альберт Вендт,Патриция Грейс,Ванесса Гриффен,Биримбир Вонгар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Острова Кука

Марджори Крокомб

Знахарка

Мату называли колдуньей. Так по крайней мере европейцы переводят наше слово «таунга», которое на самом деле означает «специалист в области сверхъестественного».

Мата жила на берегу небольшой речки, у того места, где она делает крутой поворот. Ее крохотный домишко прятался под кокосовыми пальмами, а рядом с кухней рос сахарный тростник, манговые и лимонные деревья. Для семьи Маты речка была просто необходима: они купались в ней, ловили угрей и креветок, а также брали из нее воду. Мы жили по соседству и плавали там, где поглубже, выше по течению. А еще выше жила третья семья, которая тоже пользовалась рекой. Кроме того, они пасли на берегу своих свиней.

Семья Маты не могла себе позволить провести водопровод. Мы чувствовали свое превосходство, так как у входа в нашу кухню был кран, но теперь я начинаю думать, что вряд ли нам жилось лучше, чем Мате, бравшей воду из реки. В водопровод поступала вода с тех же гор, что и в реку, и в сезон дождей она становилась одинаково шоколадно-коричневой и непригодной для питья.

– А чего вы хотите? – говорил Неро, когда мы в очередной раз маялись животами. – Мы поглощаем целые ведра грязи из открытого источника. И не забывайте про навоз, который оставляет скот милого старого Босса. На днях Маки сказал мне, что они нашли в реке коровьи кости.

Затем он тащился писать очередную жалобу администрации. Но положение не менялось.

Мужем Маты был Пири, отставной солдат, хваставшийся тем, что видел Египет и Красное море во время первой мировой войны, когда он, как и многие другие островитяне, добровольцем вступил в новозеландскую армию. Теперь каждый год он с нетерпением ждал бесплатной поездки в город в День АНЗАК[32]32
  Австралийский и Новозеландский армейский корпус. 25 апреля 1915 г. войска Австралии и Новой Зеландии высадились в Галиполи. Ежегодно 25 апреля отмечается как день памяти павших в первой и второй мировых войнах.


[Закрыть]. Пири надевал длинные белые брюки, белую рубашку, пиджак и галстук и прикалывал пару военных медалей. Затем он посылал свою дочь встречать грузовик.

– Папа, – кричала она, увидев грузовик, выезжающий из-за поворота за полмили от дома. – Папа, скорей! Едет! Он уже рядом с домом Браунов. Ух, как он быстро едет.

Шофер громко сигналил и со скрежетом тормозил. Но Пири нечего было спешить – он знал, что власти присылают грузовик за ним и без него он не уедет, каким бы нетерпеливым ни был шофер.

В грузовике сидели его друзья-ветераны – беззубые старики с седыми волосами. Пири сразу замечал, что их опять стало меньше.

– Где Туа? – кричал он, когда шофер давал газ.

– В госпитале, – отвечали ему, – уже полтора месяца.

Пири также узнавал, что Мани умер, а кто-то еще так одряхлел, что не может больше маршировать.

– Но ты-то выглядишь молодцом, – говорил Тей. – Наверно, из-за доброго пива, которым так славится ваш остров.

Пири не отвечал. Он знал, что они намекали на его сына, подпольного пивовара, которого вечно таскали по судам.

Парад проходил формально и сухо, но тем не менее это не мешало солдатам опять почувствовать себя одной семьей. Ветеранов осталось немного, после парада они могли потолкаться среди именитых людей – как маори, так и белых. В этот день в Пири вновь разгорался тлеющий огонек славы, который помогал ему прожить остальные триста шестьдесят пять бесславных дней.

После весьма нестройного марша к солдатскому мемориалу, чтения молитв, Библии и исполнения государственного гимна горнист, давно не имевший практики, пронзительно трубил «отбой». Солдат распускали, и они шли пить сладкий чай с сухими сандвичами. На этом для ветеранов-маори[33]33
  Полинезийское население Островов Кука по своему быту и традициям родственно новозеландским маори.


[Закрыть] все заканчивалось. Грузовик отвозил их обратно, и никто не вспоминал о них до следующего Дня АНЗАК – если они до него доживали. Ветераны-европейцы отправлялись домой к кому-нибудь из своих пить пиво. Закон запрещал маори употреблять спиртное, и в такие дни это их особенно обижало. Некоторые европейцы приглашали кое-кого из маори к себе домой, что еще больше обижало Пири и остальных, которых не приглашали.

После того как Пири слезал с грузовика, он обменивался со всеми теплыми рукопожатиями и шел в свою хижину.

– Немного осталось стариков, – говорил он потом Мате, стаскивая с себя тесную одежду. Облегченно вздыхая, он бросал ее на циновку и обвязывал вокруг талии пареу, полоску яркой ткани, напоминающей саронг[[34]34
  Набедренная повязка.


[Закрыть]. Затем он садился, скрестив ноги, и свертывал самокрутку.

– После службы, – рассказывал он Мате, – нам дали хлеба с малюсенькими кусочками мяса. Этого и цыпленку было бы мало. Нет ли чего-нибудь поесть?

– Только это, – отвечала Мата, протягивая ему свернутый банановый лист. При виде сухих, похожих на резиновые щупальцев осьминога, запеченных накануне в земляной печи, у Пири окончательно пропадал аппетит. Он вытягивал из кучки самый маленький кусочек, наливал в жестяную миску немного кокосового соуса и макал в него мясо. Затем он возил им по миске, надеясь размягчить его. Но оно оставалось таким же жестким и не поддавалось его истертым резцам. Наконец Пири с отвращением выплевывал неразжеванное мясо в очаг и с шумом допивал соус из миски. Его жена молча сидела и смотрела.

Пири было немного жаль Мату. Сегодня он провел день очень интересно, а жена его после свадьбы не бывала даже в деревне. Она вела жизнь затворницы.

Мата была известна как «заклинательница духов», ибо обладала способностью вызывать своего особого духа Кау Манго, или Кау Акулу. Поэтому ее все боялись и уважали, особенно дети.

Казалось, Мата осведомлена обо всем, что делается в мире духов, но, конечно, она была и в курсе событий, которые происходили в реальном мире.

Знать слухи и сплетни было для ее ремесла обязательным, ответы духов обычно отражали действительность.

Скрежет колес фургона по песчаной дороге и крики погонщика скоро вернули Пири к реальности.

– К нам? – спросила Мата.

– Эй, эй, – ответили снаружи, как будто гости слышали ее вопрос. – Эй, Пири! Э, Мата, э!

– Иду-иду! – ответил Пири, выходя из кухни. Затем он снова просунул голову в дверь и сказал Мате: – Наверно, к тебе.

В фургоне на подушке лежал мальчик.

– Отведи их в тот дом, – крикнула Мата Пири, – Я приду позже.

Мата взяла нож, закончила чистить каштаны и аккуратно сложила их в жестяную миску.

В доме, куда Пири отвел гостей, старшая из женщин объяснила ему, зачем они приехали. Она вынула из корзинки пачку табаку и отдала хозяину. Сигарета из настоящего табака для Пири была большой роскошью. Обычно он делал их из высушенных банановых листьев, от которых пахло так же, как от женщин, сжигающих придорожный мусор. Пири свернул одну и для вошедшей Маты.

– Э-э, мы приехали потому, что сегодня праздник. Мы надеялись, что здесь будет мало народу. – Затянувшись несколько раз сигаретой, женщина продолжала: – Это мой внук, мы возили его в больницу. Врач, европеец, постучал его тут, постучал там, слушал грудь и сделал картинку, э-ауэ… О чем это я говорила, Мере? – она повернулась к дочери. – Э-э, картинку его груди, но ничего не нашел. Они дали нам большую бутыль белого лекарства, но он быстро его выпил, и ему не стало лучше. Мальчику все плохо. Друг, маорийский доктор, он сказал: э-э, попробуйте обратиться к таунга. Может, она его вылечит.

Мата некоторое время молчала. Пациента она осматривать не стала. Казалось, она углубилась в себя. Глаза ее словно остекленели, вся она тряслась, губы подергивались. – Мата впала в транс. Наконец она спросила Мере.

– Где отец мальчика?

– Умер.

– Где?

– Остров Макатеа, он копал там фосфаты.

– Он писал вам? Он посылал вам вещи?

– Да, каждый корабль оттуда привозил что-нибудь.

– А вы ему писали?

Молчание. Мать плакала и сморкалась. Мата не сказала ничего больше. Мигающий светильник отбрасывал зловещие тени; запах от него был одуряющим. Больному мальчику очень хотелось кашлянуть, но он боялся нарушить тишину. Мата уставилась на дверь, словно ожидая появления кого-то. Пири, обе женщины и больной мальчик в изумлении глядели туда же. Было уже поздно. Вдруг тишину нарушил далекий голос. Услышав его, мальчик сразу перестал плакать. Голос доносился с той стороны, где находилась Мата.

– Э, Мере, э! Слышишь меня? Ты ведь знаешь, кто это? Слушай меня внимательно. Не трать времени на слезы. Мой пот – я проливал его понапрасну, когда гнул спину на руднике, чтобы заработать денег на европейский дом, который ты так хотела. Я посылал деньги, тарелки, стаканы, белье, духи, ты лгала мне – я не знал, что ты такая лгунья. Мой друг получил письмо от своей жены. Она написала, что у тебя есть любовник. Это известие меня рассердило. Моя бригада работала в ту ночь – я сорвался со скалы… Я хочу… Я хочу взять с собой моего сына-а-аа!

– Ауэ, ауэ, – причитала мать больного ребенка. – Это правда, ты сказал правду.

Мата больше не двигалась. Казалось, она крепко спит. Затем веки ее дрогнули и медленно поднялись. Все молчали. Очнувшись, Мата сказала:

– Я сделаю лекарство, которое он будет пить.

Пири встал и вышел из дома, чтобы собрать стебли сахарного тростника, листья с того дерева, что растет у реки, и несколько зеленых листков гуавы.

Тогда Мата сказала:

– Я думаю, твой сын плакал по отцу; он хочет умереть, как и его отец. Ему не нравится новый отец. Спроси его дома, правда ли это. Вы вместе решите, что делать дальше, – посоветовала Мата. – А на следующей неделе приезжайте опять.

На пути домой Тей думал о словах Маты. И правда, он плакал потому, что хотел, чтобы приехал отец и забрал его. Он ненавидел поселившегося в их доме чужого мужчину, который не хочет помогать матери выращивать помидоры, не хочет даже косить траву вокруг дома. По субботам и воскресеньям он напивается, а в остальные дни недели отсыпается после пьянки. Однажды он выпорол Тея за то, что тот огрызнулся. И тогда Тей решил умереть, как и отец. До сего дня это было его тайной, но Мата знала этот обычный «выход», который избирал ее народ.

– Мама, – шепнул он матери, когда все легли спать. – Я в самом деле звал папу, чтобы он забрал меня. Я очень хотел умереть.

– Почему?

Тей открыл матери свою тайну. Лежа в темноте рядом с ней, он впервые подумал, что ему вовсе не хочется умирать. И Мере решила прогнать своего любовника Эпи. Когда она велела ему убираться из дома, разразился чудовищный скандал. Сбежались соседи.

– Долго же это тянулось, – сказал один. – Столько времени кормила такого бездельника и вдруг избавляется от него…

– А все потому, что они ездили к таунга.

– Неужели? Ну уж эта ваша ворожба! Вы, женщины, только о ней и думаете.

– А ты что вообще в этих делах понимаешь? У тебя еще молоко на губах не обсохло!

Когда на следующей неделе Мере приехала к таунга, ее муж опять говорил с ней через посредство Маты, но на этот раз он был доволен.

– Мейтаки – хорошо, – сказал он. – Пусть Тей живет с тобой.

Затем Мата добавила:

– Продолжайте давать ему лекарство, которое я приготовила, но ко мне больше приезжать не надо.

Репутация Маты как исцелительницы была вновь подтверждена, и после обеда у ее дома выстраивалась очередь. Она ничего не вымогала у своих клиентов. Некоторые из них приносили ей пищу, табак, иногда деньги. Полиция смотрела сквозь пальцы на ее деятельность. Полицейские-маори, вероятно, сами втайне верили в ее чары. Даже церковь оставила ее в покое. Более того, многие священники привозили к ней своих больных, если другие, обычные средства им не помогали. Съездив без толку в больницу раз-другой, они отправлялись лечиться к Мате.

Однажды вечером моя сестра упала с велосипеда, когда везла апельсины на корабль, раз в месяц приходивший на остров.

– Принеси бензиновую лампу, – приказала мне мать, – Другие лампы не годятся: чем ярче свет, тем менее вероятно, что мы встретимся с привидением по дороге к дому Маты.

Чтобы поставить такой простой диагноз, Мате не нужно было впадать в транс.

– Это арапо, – сказала она нам без колебаний, – Посмотрите на луну, она – полная. В такую ночь является вождь Тепера. Он проходит по границе между фермой Брауна и поселком адвентистов седьмого дня. Он всегда идет этим путем. Сегодня он гнался за рабом, скрывшимся в море. Однако ему никогда не удается поймать его. Поэтому его будят каждую такую ночь, как сегодняшняя, и заставляют начинать все снова. И так будет вечно.

– Почему Алиса ушиблась?

– Вождь не хочет никому причинять вреда, но твоя дочь случайно попалась ему на пути. Она задела его, вот и все. Ей повезло, что она не столкнулась с ним лоб в лоб. Тогда сегодня пришлось бы сообщить вам плохую весть.

У Маты не стало отбоя от клиентов. Мы знали большинство ее посетителей, потому что наша мать была очень дружна с Матой и та рассказывала ей о больных все, вплоть до всяких подробностей.

С годами слава Маты все росла. Но вдруг совершенно неожиданно ее постигла неудача.

К Мате и Пири прибыл гость с дальних островов. Однажды он пошел ловить рыбу в лагуне. И не вернулся. Эта весть разнеслась по деревне, и мужчины отправились на поиски. Найти его они не смогли. Мата пыталась искать его с помощью духов, но безуспешно. На третий день Пири обнаружил тело Кети под скалой в гавани. Пири и его сын завернули тело в циновку и поволокли вдоль берега лагуны домой. Это зрелище никого не удивило, так как Пири вечно тащил что-нибудь в дом: обломок бревна, найденный на пляже, сухой кокосовый лист для очага или связку осьминогов с болтающимися щупальцами на ржавой проволоке. Теперь же он волок эпилептика Кети, который три дня назад, в такое же прекрасное утро ушел ловить рыбу.

– Что это случилось с Матой? – спросил кто-то из толпы зевак, идущих за телом к дому Пири, – Почему она не сказала Пири раньше, где найти Кети?

– Э-э, что ты сказал?

– Ты знаешь Кау Акулу? Ему все известно.

Наконец дошли до дома Пири. Он развязал веревку, которой была стянута циновка, и бросил ее в каноэ, вытянутое на берег. Мужчины молча вошли в воду и взялись за углы циновки. Они извлекли тело из воды и подтащили его к тому месту, где другие мужчины уже приготовили могилу.

– Ты послал за пастором? – спросил Тими.

– Он в доме с Матой.

– Я позову его, – сказал Пири, радуясь случаю хоть на минуту отлучиться.

Скоро пришел пастор. За ним Мата и Пири. Волосы у Маты растрепались, глаза покраснели от усталости. Три последних вечера она тщетно пыталась вызвать Кау Акулу, чтобы узнать у него, где находится тело Кети. А Пири нашел его по чистой случайности; очевидно, ему помогло то, что он знал направление течений в лагуне и гавани. Смерть Кети означала поражение Маты, и все это понимали.

Пастор отслужил краткую панихиду. Никто не плакал. Свиней не забивали. Для несчастного чужака сделали только самое необходимое.

С тех пор перед домом Пири все реже останавливались фургоны. Даже до нас, детей, дошел слух о том, что Мата лишилась своих чар, и теперь мы не боялись ходить мимо ее дома даже в темноте.

Мата умерла, когда Пири ловил рыбу в лагуне. Их сын Кау, названный в честь Кау Акулы, эмигрировал в Новую Зеландию в поисках счастья. Пири стал уже слишком стар, чтобы участвовать в параде в День АНЗАК. Дочь вышла замуж и переехала в другую деревню. Дальний родственник пожалел Пири и взял его к себе в деревню.

Наконец-то владелец земли, на которой жил Пири, мог с чистой совестью забрать ее назад. Он давно собирался выгнать Пири и Мату, так как они никогда не делились с ним подношениями, но боялся, что Мата отомстит ему с помощью сверхъестественных сил. А теперь ее больше нет.

Дом Пири сожгли, а землю, на которой он стоял, распахали и засадили сладким картофелем. Только могила Кети напоминала о том, что когда-то тут жила знахарка Мата.

Новая Зеландия

Вити Ихимаэра

Последняя игра

Поезд подошел к станции. На мгновение я растерялся: надрываясь, орет вокзальное радио, спешат к выходу пассажиры, на перроне сутолока.

А вон и отец, пришел меня встречать. Мы обнялись, поцеловались – целую вечность не виделись! Но лицо у отца невеселое – что-то случилось.

– Бабушка Миро плоха очень, – говорит он.

Бабушка Миро… Самая любимая из всех моих бабушек и дедов. В деревне говорили, что и я у нее в любимчиках хожу. Собственных детей она так не привечала. Они уже взрослые, у каждого своя семья.

Она жила недалеко от нас, рядом с Общинным домом, в старой просторной хижине, ее в деревне называли «музеем». Там хранились реликвии нашей ванау – семейной общины. Мы никак не могли взять в толк, почему бабушка Миро не купит новый дом: ведь у нее и деньги есть, и земли много. Но переезжать она не хотела. Ей и в старом жилось неплохо.

– У меня семья большая, – говаривала она, – свои дети, внуки – вся деревня на мне, то и дело за деньгами приходят. Нет, новый дом мне не по карману.

На самом же деле бабушка денег не жалела.

– На что мне деньги? Богатство мое в детях. Они меня на старости лет поить-кормить станут.

И тихонько смеялась. Однако получалось наоборот: когда неимущие родственники присылали ей своих детей, то поила-кормила их бабушка. Она любила всех внучат, но долго у себя не держала, звонила их родителям и заявляла:

– Забирайте-ка своих пострелят, а то весь дом разнесут.

А расставаясь с ними, всегда плакала и совала деньги…

Мне нравилось бывать в бабушкином доме. И впрямь, словно в музей попадаешь: вокруг блестят спортивные кубки, медали, призы. На стенках – фотографии, резные деревянные фигурки, украшения из нефрита, плащи из перьев.

Почти каждый день у бабушки собирались женщины и играли в карты. Бабушка любила и покер, и канасту, и двадцать одно, и вист – все игры знала наперечет.

Набьется, бывало, в комнату полным-полно старух, все в поношенных платьях, сидят, курят вовсю, шутят, смеются, косточки односельчанам перемывают: кто когда родить должен, кто с кем живет.

Я смотрел на них во все глаза. Обычно приходила миссис Хета, самая близкая бабушкина подруга, но, стоило ей сесть за карты, она становилась ее злейшим врагом. А жульничали обе, как никто другой.

Миссис Хета закашляется, полезет за платком, а сама из-под полы карту вытянет. А видели бы вы ее глаза! Огромные, навыкате и косят. Один смотрит прямо, а второй все к соседям в карты норовит заглянуть.

– Ну-ка, не жульничать! – прикрикнет бабушка. – В свои карты гляди, плутовка старая.

А миссис Хета глянет исподлобья – будто обиделась, потом фыркнет:

– Уж кто жульничает, так это ты, Миро Манануи.

Я видела, как ты из-под колоды себе туза вытащила.

– А откуда ты знаешь, что туза? Хитришь все. Сейчас ты раздавала и себе припрятала, последним положила. Ишь, шельма! Теперь-то я тебя раскусила!

И – шлеп ее по руке.

– Ну как, нравится? – А сама смеется. – Поделом тебе! – А сама от удовольствия готова в пляс пуститься.

– Ишь ты! – Миссис Хета ей в ответ. – Думаешь, сдачи не могу дать! – И тоже шлепает ее по руке, а сама со смеху покатывается.

– Ну как, съела?

И вечно у них перебранка.

Удивительно, что они после этого остаются подругами. Как только одна другую не поносит!

Изредка я заставал бабушку одну. Играть было не с кем, и она раскладывала пасьянс. Но и тут ухитрялась жульничать: то валета, то даму себе подтасует. Потом засмеется и скажет:

– Все сошлось. Мне бы что потруднее.

Она и меня учила играть, да только я не приохотился. А бабушка любила азарт, крик, перебранку.

– Что же с тобой поделать… – вздыхала она и раздавала мне карты. И мы играли в «Чур, моя!» – единственную игру, которую я знал и любил. Нужно первым крикнуть, когда выпадают две карты одного достоинства. И крика хватало на весь день.

А сейчас бабушка больна.

Я бросил чемоданы дома и побежал к ней. Мне открыл дедушка Тама, ее муж. Мы обнялись, и он заплакал, уткнувшись мне в плечо.

– Твоя бабушка… она… она…

Он не договорил, лишь махнул рукой в сторону ее комнаты.

Бабушка Миро лежала в постели. Лицо пепельно-серое, изрезанное морщинами, – она очень постарела и исхудала, кожа да кости. Точно маленькая тряпичная кукла лежит на огромной кровати. Я присел на край постели. Бабушка спала. Я смотрел на нее не отрываясь – до чего ж она мне дорога!

Когда она нянчила меня, ей уже было много лет, да только я этого не замечал. А сейчас, должно быть, под восемьдесят. Почему самые близкие и дорогие люди так быстро старятся?

В комнате непривычно пахнет лекарствами, под кроватью – большой горшок. На подушке темнеют пятнышки крови: бабушка сильно кашляла.

Я тронул ее за плечо.

– Бабуля, бабуленька… проснись…

Она застонала. Потом тяжело, с хрипом, вздохнула. Приоткрыла глаза и взглянула, не узнавая. По щекам побежали слезы.

– Не плачь, бабуленька, не плачь, я же с тобой.

Но слезы все катились и катились. Я наклонился, она протянула руки.

– Хаэре май, мокопуна, здравствуй, внучек. Вот и свиделись, – Она застонала. Я нагнулся еще ниже, и мы потерлись носами. Немного погодя она успокоилась и стала почти такой, как прежде.

– Совсем забыл меня, внучек, – выговаривала она мне. – Я уж одной ногой в могиле, а тебя все нет и нет.

– В прошлый раз не удалось повидаться, дел было много.

– Знаю я вас, – проворчала она, – пока я жива, и не вспомните старуху, разве что деньги понадобятся.

– Я не за деньгами пришел, бабушка.

– А чем это тебе мои деньги не нравятся? Честным трудом заработаны. Ты нос не вороти.

– Я и не ворочу, только ты небось все деньги в покер проиграла.

Она лукаво усмехнулась. Такой, веселой и озорной, я помню ее с детства.

Мы говорили долго. Я рассказал о работе в Веллингтоне, похвастался, что у меня несколько невест-красавиц на выбор.

– Ишь, пострел! Да кому ты нужен? – поддразнивала бабушка. Она показала мне шприцы, таблетки, пожаловалась, как плохо было в больнице, она все-таки упросила врачей отпустить ее.

– Знаешь, почему я так рвалась домой? Терпеть не могу, когда чужие люди мне в задницу иголкой тычут. А ослабла я так, что до уборной дойти не могла. Думаю, чем больничное белье портить, лучше домой попрошусь, там постель своя, не страшно. Меня и отпустили.

Потом я сыграл бабушке на пианино ее любимую песню, а она слабым дрожащим голосом подпевала:

 
Как горько сознавать, что молодость ушла.
 

На прощанье я сказал, что приду завтра утром.

Но поздно вечером позвонил дедушка Тама.

– Бабушка Миро умирает…

Мы все бросились к ее дому. Там уже было полно народу. Бабушка лежала неподвижно. Вдруг открыла глаза, посмотрела на миссис Хету и прошептала:

– Ну-ка, плутня старая, раздай карты.

Вокруг постели расселись старухи, и началась игра. Чтобы порадовать бабушку, играли все: мужчины на кухне – в покер, дети в соседней комнате – в «Чур, моя!». Играли даже на лугу у окна бабушкиной комнаты, чтобы ей было видно.

Женщины клали карты прямо на одеяло, шутили, смеялись, никто не плакал. А миссис Хета, как всегда, приговаривала:

– Опять жульничаешь, Миро! – а сама косила одним глазом, заглядывая в бабушкины карты.

– Все равно ничего не увидишь, шельма старая! – Бабушка закашлялась. – Не выиграть тебе этот кон. Вот, смотри-ка!

И выложила на стол три туза.

Старухи прямо глаза вытаращили. А миссис Хета посмотрела в свои карты, улыбнулась, смахнула слезу и сказала:

– Жульничаешь ты, Миро. У меня на руках два туза. А в колоде всего четыре. Как же у тебя три оказалось?

Все засмеялись. Бабушка и миссис Хета затеяли перепалку.

– Сколько можно жульничать, Миро?! – кричала миссис Хета.

Бабушка ей в ответ:

– Не я жулик, а ты. Сама видела, как ты из-под одеяла карту вытащила. – И тихонько засмеялась. А в глазах – слезы. Так с улыбкой она и умерла.

Наступила тишина. Миссис Хета поцеловала бабушку, взяла из ее рук карты.

– Ну и плутня ты, Миро. Страшная плутня.

Бабушку похоронили на холме, где покоятся ее родственники. Миссис Хета раскладывала для бабушки пасьянс прямо на крышке гроба.

Сама она умерла в том же году. Ее похоронили рядом с бабушкой, чтобы и на том свете они могли играть в карты и переругиваться.

– Опять жульничаешь, Миро…

– Сама жульничаешь, шельма старая…