Текст книги "Закрытый перелом"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

9

… Давно утих раскаленный летним солнцем город, сонно помаргивали желтые светофоры на перекрестках, предрассветная серость кисейной дымкой стерла очертания зданий, мостовых и склонившиеся над ними погасшие фонари.

По аллее Покровского бульвара, поскрипывая мелкими крупинками битого кирпича, шел милиционер. Он возвращался домой с дежурства, даже скорее всего не с дежурства, он шел так поздно, то есть так рано, потому что задержался по служебным делам.

Он нередко проходил по этому бульвару и каждый раз недоумевал, почему разрешили какому-то умнику посадить на бульваре деревья вверх корнями. Эффект получился странный, если не сказать уродливый: деревья без вершин не поднялись выше человеческого роста, толстые ветки-корни, извиваясь, тянулись к земле и образовывали густые укрытия над скамейками, что, с точки зрения милиционера, было очень удобным местом для совершения темных дел.

Вот и сейчас, уже издалека милиционер заметил на одной из скамеек мужчину и женщину, до пояса скрытых в густой листве. Они целовались, они продолжали целоваться, когда к ним подошел милиционер. Он хотел прекратить это безобразие, но заметил, что мужчина хоть и пылок, но робок и нежен, а женщина только ласково отвечает на его поцелуи. Милиционер вздохнул, сел на скамейку напротив и, громко щелкнув крышкой портсигара, достал папиросу.

Такой мерой он хотел пресечь дальнейшее развитие событий на соседней скамейке, которое могла привести к нежелательным последствиям. В данном случае меру пресечения определял он сам.

С одной стороны, милиционер был облечен властью, с другой стороны, ограничен различными инструкциями и поэтому, оценив обстановку, действовал по своему усмотрению и в соответствии со своими представлениями о нормах морали и правилах поведения в общественном месте. Смягчающими обстоятельствами были: отсутствие тех, кому могли служить плохим примером целующиеся, и явная влюбленность этой молодой пары. Но при этом безлюдное, укромное местечко явно способствовало произведению и исполнению, с точки зрения милиционера, тех действий, которые были бы открытым нарушением установленных норм, правил и инструкций.

Милиционер тут же заметил, что рука мужчины приблизилась к опасной зоне, кашлянул и громко сказал:

– Молодые люди!

Виктор, а это был он, с большой неохотой оторвался от такого приятного занятия. Он даже не повернул голову в сторону милиционера, а любовался запрокинутым лицом Галины, которая не открывала глаз.

– Ну, в чем дело?

– Не положено, – сказал милиционер и веско добавил: – Место общественное.

– Ночь в общественном месте, – с укоризной ответил Виктор. – Идите спать. Или у вас здесь пост? И вам не спится на посту?

– Не положено, – коротко сказал милиционер, но ему не понравилась безмятежная непокорность Виктора.

– А в Париже положено, – подлил масла в огонь Виктор. – Все это условности, что положено, а что не положено, такие же условности, как ваша форма, я уж не говорю о содержании.

О том, что положено и что не положено, у милиционера имелись собственные понятия и представления. Вернее, не столько собственные, сколько твердо им усвоенные и уже не подлежащие каким-либо сомнениям и ревизиям. Тем более, что была впрямую задета честь мундира.

– Содержание у нас государственное и форма выдается как положено, по уставу.

Милиционер ощутил свою глубокую правоту, положил папиросу, которую он так и держал не зажженной в руках, обратно в портсигар, встал и поправил фуражку.

– Нарушать не положено, – уже твердо сказал он.

– Так я же еще ничего не нарушил, – улыбаясь, сказал Виктор и посмотрел на Галину. – А если и собираюсь нарушить, то по обоюдному согласию. Ну, а чтобы достичь этого… согласия, я имею в виду, чтобы оно было действительно обоюдным… надо… даже просто необходимо предпринять какие-то шаги…

Виктору было радостно от сознания, что его любят, его так и тянуло побеситься, выкинуть какую-то шалость, вызвать восхищение у своей любимой и потому он демонстративно обнял Галину.

– Вот и пошагаем, – приблизился милиционер к скамейке, на которой сидели Галина и Виктор.

Галине было приятно, что Виктор проявил свою независимость, но она уже сообразила, что шутка зашла слишком далеко, и, мягко отстранив Виктора, поднялась со скамейки навстречу милиционеру.

– Куда же мы пошагаем? – нарочито удивленно и кокетливо спросила она.

Милиционер было замедлил свой целенаправленный ход, но тут Виктор все окончательно испортил:

– В отделение, – ухмыльнулся он. – В третье. К шефу жандармов Бенкендорфу.

Милиционер остановился, внимательно посмотрел на Виктора:

– Не к шефу, а к майору… К товарищу майору Савелову, – веско сказал он и уверенно добавил: – Он разберется.

Несмотря на все просьбы Галины, они все-таки попали в милицию. Виктор отнесся к этому происшествию совершенно беспечно подтрунивал над майором Савеловым, вел себя самоуверенно, и майор сообщил о задержании Виктору на работу.

10

Виктор уже год работал в институте в должности старшего инженера, потому что должностей просто инженеров или младших инженеров не существовало. Начальником его был Иван Сергеевич, человек скучный и недалекий, но неукоснительный блюститель всех решений, постановлений, приказов и распоряжений. К нему-то и пришла бумага из милиции с резолюцией директора института: «Прошу разобраться и доложить!»

Иван Сергеевич вызвал Виктора, хотя Виктор сам хотел к нему зайти, но по другому волнующему его вопросу, поэтому Виктор начал прямо с порога:

– Иван Сергеевич! Я же вам уже столько раз объяснял…

– Здравствуйте, Коробов, – перебил Виктора Иван Сергеевич. – Что вы мне уже столько раз объясняли?

– Да про Марчука, – раздражаясь на непонятливость начальника, – сказал Виктор.

– А-а-а… – протянул Иван Сергеевич. – Этот вопрос уже решен, я вас об этом известил позавчера.

– Но решен-то этот вопрос неправильно, – загорячился Виктор. – Я могу еще раз объяснить. По предложению Марчука, если продувать исходный жидкий металл воздухом, то производительность агрегатов повысится. Подобные опыты проводились уже за границей и, действительно, производительность агрегатов возрастает, но не больше, чем на пять процентов. Это же теоретически доказано, что не больше, чем на пять! Потому что в воздухе содержится только шестнадцать, понимаете, шестнадцать процентов кислорода, а с развитием нашей цивилизации, наверняка и того меньше.

– Я не понял, причем здесь цивилизация, – Иван Сергеевич надел очки и сразу стал еще официальнее, еще строже.

– Это я так, к слову, – вздохнул Виктор. Ему очень хотелось переубедить Ивана Сергеевича.

– Вот видите, к слову, а у Марчука опыты, данные. И по ним получается не пять, а двадцать пять процентов повышения производительности агрегатов. Ясно?

– Так это же очковтирательство! – всплеснул руками Виктор. – Надувательство сплошное. И беспардонное при этом.

– Выбирайте выражения, Виктор Григорьевич, – холодно сказал Иван Сергеевич. – Я же не только свое мнение о предложении Марчука излагаю, я советовался… Кое с кем…

– С кем? – с горячим интересом спросил Виктор.

– Вот с кем надо, с тем и советовался, – сказал, как отрезал, Иван Сергеевич.

– Ну и что этот Ктонадо изрек? – саркастически усмехнулся Виктор, мысленно представив себе слепого оракула.

– Тон ваш неуместный, – покачал головой Иван Сергеевич. – Те, с кем я советовался, сказали мне так: Марчук – ученый? Ученый! Причем ученый с производства, из центральной заводской лаборатории. Он организовал проведение опытов на металлургическом комбинате? Организовал. Это же почин: ученый сам идет на производство и предлагает проверить смелое техническое решение. Вот если бы все так! А?!.. Глядишь, поближе наука станет к производству. А вы что, против почина?!..

Иван Сергеевич с подозрением посмотрел на Виктора.

– Я?! – иронично улыбнулся Виктор. – Конечно, нет, как же можно…

– Правильно, – не заметил иронии Виктора, а может быть, сделал вид, что не заметил, Иван Сергеевич. – И я за. Дело-то хорошее. Теперь дальше слушайте. Пусть будет даже теоретически пять процентов, мне так и сказали, теоретически! пять процентов повышения производительности агрегатов, зато у Марчука практически, заметьте, молодой человек, практически двадцать пять! Надо поставить людям цель – пусть добиваются повышения производительности агрегатов. Для нас это сейчас самое главное. Если все будут знать, что у кого-то получилось двадцать пять, то у них, глядишь выйдет не пять, а шесть, а то и восемь процентов.

– Так кто-то и о тридцати рапортует, – подхватил Виктор.

– Вот! Правильно, – одобрительно кивнул головой Иван Сергеевич. – Главное – озадачить людей.

– Ну, хорошо, – загадочно сказал Виктор. Я тоже теперь начну озадачивать… Я вас всех так озадачу…

Иван Сергеевич озабоченно посмотрел на Виктора, потом вспомнил о письме из милиции, успокоился и решил для начала осадить Виктора небольшим напоминанием:

– А что же вы так халатно относитесь к своим общественным обязанностям? Ведь вы у нас оформляете стенгазету? Почему задерживаете выпуск очередного номера?

– Вот-вот, – обрадовался Виктор. – Вот в стенгазете я вас и озадачу.

– Ваше право, – согласился Иван Сергеевич. – Только в партбюро я отвечаю за стенную печать, так что все материалы должен прочитать заранее. А вообще-то, вы нас уже озадачили… Что вы можете сказать на это?

И Иван Сергеевич протянул Виктору письмо из милиции. Виктор просмотрел письмо, пожал плечами и вернул его Ивану Сергеевичу.

– А что тут говорить? Тут и так все сказано. Все верно, кроме одного – ничего я не нарушал… Подумаешь, целовались…

– А думать надо, обязательно надо. Вот вы идите и подумайте. И напишите-ка объяснительную записку, где все-все подробно изложите что да как.

Виктор вышел из кабинета своего начальника, горя желанием нарисовать для стенгазеты карикатуру на Ивана Сергеевича. Он уже представлял себе, как толпится народ у стенгазеты, как все смеются, как торжествует справедливость.

Правда, рисовал Виктор хуже, чем лепил…

11

В подвале ЖЭКа ярко горели две стосвечевые лампы без абажура.

Они безжалостно и равнодушно освещали мольберт с незаконченным полотном и холсты, натянутые на деревянные рамы и приставленные лицевой стороной к стене.

Картина на мольберте изображала ночь, городскую улицу, освещенный изнутри автобус на остановке, пассажиров, уткнувшихся в газеты или беседующих между собой, прохожего, который бежал, странно наклонясь, к автобусу, и шофера, который глядел в зеркальце заднего вида в ожидании бегущего прохожего. От картины веяло ночным покоем, автобус был полупустой, каждый пассажир располагался в своем окне, как в рамке портрета, а один стоял у задних дверей и задумчиво смотрел в ночную тьму.

Кроме мольберта по углам подвала на разновысоких подставках стояли то стремительные, геометрические, пересекающиеся под острыми углами, то плавные, как бы томные, переливающиеся из одной формы в другую, то просто непонятные, но чем-то останавливающие глаз конструкции. Они были сделаны из разнообразного материала: проволоки, пластмассы, металлических кусков, разноцветных нитей, некоторые из конструкций были статичны, другие двигались или готовы были придти в движение.

По стенам подвала были развешаны маски. Одна из них на высокой треноге стояла в центре подвале, и ее оценивающе разглядывали Марк и Петров. Виктор тоже смотрел на дело рук своих и объяснял друзьям:

– Лицо… Понимаете, это лицо, а не маска. У всех есть лицо. У меня и у тебя, Марк, лицо, у тебя, Петров, лицо. Вот я и хочу лепить человеческие лица, чтобы на них отражалась целая гамма чувств, хотя свое лицо, свое выражение есть и у радости, и у боли, и у предательства… И у каждой эпохи есть свое лицо… И вот, как мне кажется, это – одно из лиц…

Марк, невысокий, изящный, медленно поглаживал аккуратный клинышек бородки. Его красивые, в мохнатых ресницах глаза искрились смехом.

– От лица твоих друзей, соратников и единомышленников, – начал Марк, – должен тебе нелицеприятно заявить, что это лицо, созданное твоим лицом…

– Не паясничай, – миролюбиво оборвал его Виктор. – Дело давай говори.

– Ну, что ж, дело так дело… – вздохнул Марк. – Может Петров для начала что-нибудь изложит?

– Не… – отмахнулся Петров. Он меньше всего походил на художника из этой троицы. На толстую крепкую колонну шеи была посажена кудреватая, начинающая лысеть, круглая голова с белесыми ресницами, носом картошкой и толстыми губами. Таким людям, как Петров, тесна любая одежда, мала любая комната, они выглядят всегда громоздко – так и Петров, хотя сам был невысок, но основательно массивен.

– Если серьезно, – кивнул головой на жест Петрова Марк, – то, пожалуйста, прежде всего без обид. Я могу высказать сейчас свое мнение и говорил тебе раньше, что задачу ты перед собой ставишь интересную, а вот решаешь ее неточно. У тебя приблизительный ответ на свой же собственный вопрос. А происходит это от того, что крик твоей души, отраженный в маске, извини, в лице, неестественно, неорганично возник, вырвался, появился на свет. Можно крикнуть "больно!", жалуясь кому-то, можно пропеть романсово "о, как мне больно…", а можно просто закричать от боли. Твоей работе не хватает гармонии, той гармонии, от которой и самому хочется закричать и другим крикнуть: "Что же вы стоите!? Больно!"

– Что же ты стоишь? – поддразнил Марка Виктор. – Или не больно? Ни капельки?

– Что я? Я – обреченный, я только знаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Может быть другие тоже знают, но я могу еще и объяснить разницу. И еще моя беда – я слишком много знаю, я знаю столько, что когда начинаю что-то делать сам, то сразу вижу – это все было, было, было, а зачем делать то, что было тысячи, миллионы раз? И при этом я помню о том, что каждый человек, независимо от того творец он или просто потребитель, должен проходить, обязательно проходить свой путь духовного развития, повторять то, что было пройдено человечеством давным-давно. Так устроен мир, что поделаешь? До тех пор, пока ты не обжегся, ты не узнаешь, каков огонь на ощупь. Как молочные зубы, у тебя вырастает, строится одно представление об этом мире, а потом оно меняется, и эту переоценку ценностей каждый переживает по-своему. Кто быстрее… Кто медленнее… Кто сбивается с пути, их губит зависть, мелочность духа, эгоизм. Кто останавливается, считая, что ему уже хватает своей мудрости и страданий, и ничего нового в этом мире не было и не будет… А кто продолжает идти и идти в гору… И тяжек путь, и далека вершина, и нестерпимо одиночество. Но я иду, я каждый день иду… Вот только делаю мало, больше размышляю…

– Нехорошо, Марк, – шумно вздохнул Петров. – Работать надо не думая, я имею ввиду, не мучаясь впустую, что было до тебя сделано, а что не было. Захотелось – и делай, а там видно будет, что получится. Вот я недавно натюрморт написал. Кувшин глиняный, хлеб и нож. И такой кувшин получился теплый, коричневый… ну, как… ну, как живой щенок.

– К сожалению, Марк прав, – сказал Виктор. – Прав, как всегда. Сейчас твои теплые кувшины, Петров, производят серийно и массово на конвейере. И потом, что кувшин теплый, как живой щенок, ощущаешь только ты – художник, человек с необычным глазом, а вот обывателю важно, сколько литров молока входит в этот кувшин или можно ли в нем гриб разводить, чтоб по утрам похмеляться.

– Что ты, Виктор, все про какого-то обывателя говоришь? – стал потихоньку раскаляться Петров. Глаза у него расширились и засияли голубыми каплями. – Нет обывателей и гениев – есть люди. Все люди и все человеки. Эх, мужики, мечтаю я написать картину… Полотно такое громадное… Во всю стену… Вот ходишь по Москве и столько стен пустых, жалко, место пропадает, ведь люди идут мимо и в пустые стены смотрят, а могли бы картину увидеть. Например, в подземном переходе, знаете, где выход на Красную площадь? Чтобы люди шли в ГУМ за покупками и вдруг перед выходом на главную площадь страны видели бы картину всеобщего благоденствия. Что-то на Брейгеля похожее. Столы с бесплатной едой, открытые настежь магазины, изобилие, и все люди – братья…

– Инспектор ГАИ обнимается с частным владельцем "Жигулей", – усмехнулся в бороду Марк.

– Конечно! – горячо поддержал, не замечая иронии Марка, Петров. – А может милиции тогда и совсем не надо?

– Как же без нее? – горестно вздохнул Виктор. – Вот меня тут на днях забрали в отделение.

– За что? – недоуменно поинтересовался Петров.

– Целовался с женой в общественном месте, – пожал плечами Виктор. – В гостях задержались допоздна, решили прогуляться по ночной Москве, потом отдохнуть решили на бульварчике…

– Хорошая идея, – сказал Марк, имея ввиду картину Петрова. – Всеобщее благоденствие… Только было все это, и это тоже было, Петров.

– Как было? – не понял Петров. – Всеобщее благоденствие было?

– Нет, картина такая была, – пояснил Марк. – И написал ее костромской крестьянин Ефим Честняков. Его не так давно открыли. Он учителем был в деревне. Любовь к ближнему проповедовал. По манере своей напоминает наивных реалистов – Анри Руссо, Пиросманишвили…

– И большая картина? – почесал в затылке Петров.

– Большая.

– А я бы еще больше написал. И пусть вообще пишут все, кто хочет и что хочет. Вот, Марк, ты, например, о чем мечтаешь?

– Ну, насчет того, чтобы все делали то, что хотят, ты, наверное, не прав – анархия получится… А что касается моей мечты…

Марк чуть помедлил с ответом. Но отвечал без пауз. Ясно было, что он много думал над тем, о чем говорил:

– Структуры… Мне интересны структуры. Структура мира едина, но она состоит из множества структур. Из бесконечного множества. Есть реальные структуры, например, атома или человека, а есть ирреальные – структура общества, слов, понятий, цифр. Все имеет свою структуру, даже наш начальник ЖЭКа. И все структуры нестатичны, они постоянно изменяются и, главное, их можно изменять.

Например, я создаю конструкцию и называю ее структурой глаза. Не нужно для нее музея, пусть эта структура на улице и каждый может войти внутрь этой структуры и увидеть мир таким, каким его увидел я. Каждый вошедший может и сам изменить структуру так, как ему видится, и следующий вошедший будет знать, каким видел мир его предшественник.

– Все это так, но твое-то видение, твой взгляд на мир исчезнет, если кто-нибудь изменит структуру по-своему? – спросил Виктор.

– Ну и что? Это же неважно. Важен процесс постижения другого взгляда, важно напомнить, показать людям, что есть миллионы точек зрения на этот мир и все они равноправны.

– Попал бы ты в структуру моих дел, – с горечью сказал Виктор. – И что бы ты смог изменить? Понимаете, ребята, что-то сложно стало мне жить. Во-первых, Галку иногда так заносит, что я становлюсь в тупик, во-вторых, служба заела. Ну, что делать, если начальник – дурак? И вся власть в его руках?!

– Глупость – дар божий, но не следует им злоупотреблять, как сказал Бисмарк, – усмехнулся Марк.

– Да плюнь ты, не переживай, – махнул рукой, как отрубил, Петров.

– Слюны не хватает, – ответил ему Виктор. – Ведь что мне нужно? Денег немного да времени побольше. Чтобы мог я лепить лица человеков. А для этого мне надо стать начальником. Некому будет мной командовать, сам буду распоряжаться. А чтобы стать начальником, надо сначала кандидатскую защитить. Идея диссертации у меня есть – вот времени нет. Получается, что года на три надо бы отключиться от всех дел.

– Получается, что ради получения денег и времени ты должен тратить время и деньги, – подытожил Марк. – Кстати, молодые люди, мы должны скоро сделать очередной взнос нашему жэковскому меценату.

– Деньги, деньги… а подождать он никак не может? – буркнул, насупившись, Петров. – Чай, не своим торгует подвалом, хоромы эти ему государство построило…

– Соблюдать джентльменские условия нашего договора – дело нашей чести, господа художники, – назидательно произнес Марк. – Эх, чую я, недолго нам осталось коптеть в этом прекрасном подвале… Жили-были три художника. Один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры… Вот уйдет от нас Виктор Коробов строить свою пирамиду египетскую из диссертации, исчезнут из этого ателье человеческие лица и останемся мы с тобой, Петров, как Ван-Гог с Гогеном и как-нибудь ночью ты меня зарежешь, а, Петров?

– Я тебя не зарежу, я тебя нарисую, – хитро прищурился на Марка Петров.

– Ой, это еще хуже, – застонал Марк. – Кстати, давно тебя хотел спросить, ты случайно не родственник Петрову-Водкину?

– Нет, – твердо сказал Петров. – Я – Петров. Сам по себе. И все тут.