Текст книги "Закрытый перелом"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

12

В ту пору для Виктора многое казалось естественно непререкаемым, незыблемым, как, например, искренность в отношениях с Галиной или честность в служебных коллизиях. Виктор открыто заявил Ивану Сергеевичу о псевдонаучных опытах Марчука, не заботясь о последствиях сказанного. Он покорно шел на поводу у Галины, будучи твердо убежденным, что все ее действия направлены в конечном счете на их общее благо, потому что она его любит.

Если они и ссорились, то обычно тогда, когда Галине было что-то нужно, а он не мог этого сделать. Для Виктора же было главным, что они быстро мирились, и он снова погружался в ласковую нирвану собственной уверенности в общем благополучии.

Виктор с Галиной стали снимать комнату как только Галина закончила институт, до этого она жили вместе с родителями Виктора.

Виктор не возражал против самостоятельного житья, но в целом преимуществ в этом было столько же, сколько и недостатков. Став вольными птицами, и Виктор и Галина попали в клетку чисто бытовых проблем, тем более, что угол, за который они платили немалые для их бюджета деньги, все равно оставался чужим домом.

Когда Виктор задерживался в подвале-мастерской, то невольно ощущал вину за свое отсутствие, хотя у них и была договоренность с Галиной, что он может отдавать своему увлечению вечер или два в неделю или то время, которое тем или иным способом образовывалось у него в часы службы. Но в подвале время летело для Виктора быстро и незаметно. В мастерской Виктор не думал ни о чем, кроме своих масок – человеческих лиц – он думал руками.

Также все было и в тот вечер, когда Виктор выставил на обсуждение Марку и Петрову свою очередную работу. И только уже войдя во двор дома, в котором они жили, Виктор ощутил такую острую тоску по Галине, что взлетел бегом по лестнице. У двери он перевел дыхание и, стараясь не шуметь, разделся в передней и прошел в комнату.

Эту комнату им сдавала пожилая женщина, которая переехала к дочери нянчить внучку. Хозяйка наказала ничего не трогать, выделив Виктору с Галиной полшкафа для белья и вещей и широкую металлическую кровать с панцирной сеткой и шишечками.

Галина лежала на кровати, отвернувшись к стенке и уткнувшись в книгу. Виктор осторожно прикрыл дверь, бесшумно прошел, повесил пиджак на спинку стула и сел за стол.

Галина не повернулась в его сторону, не спросила Виктора ни о чем и как будто не заметила появления мужа. Она лежала, запеленав ноги углами покрывала, чем-то схожая с русалкой и, казалось, спала, но глаза ее были открыты и бегали по строчкам.

Виктор долго смотрел на Галину и ощущал все растущую щемящую нежность к жене. Он расслабился, растаяли заботы дня и остались только тишина и покой, постепенно растворяющие усталость.

Виктор потянулся, закинув руки за голову, зажмурился, вздохнул и, расслабленно бросив руки вдоль тела, улыбнулся, не открывая глаз.

– Вот я и дома… Галка, птица моя, радость…

Галина перестала читать и, повернувшись, посмотрела на Виктора. У него был довольно глупый вид: лицо запрокинуто, как для поцелуя, блаженная улыбка и закрытые глаза. Виктор, действительно, неотчетливо, где-то в глубине души, желал, чтобы жена встала, подошла к нему и приласкала. Если бы Виктор открыл глаза, то увидел бы презрительно-ироничную насмешку в глазах Галины.

– Галка… – тихо позвал Виктор. – Галчонок… Твой Чижик поклевал бы чего-нибудь…

– Чижик-Пыжик, где ты был? – с холодным любопытством спросила Галина. – Где летал, пропадал? Или тебя не кормленного отпустили?

Улыбка сползла с лица Виктора, словно погас солнечный зайчик. И навалилась душная, горькая обида. Он открыл глаза, и уже злясь, ответил:

– Где же мне быть? Не в ресторане и не в гостях – там бы нас покормили. Не то, что в этом доме… Приходишь со службы…

– Служба у всех кончается в восемнадцать ноль-ноль, – перебила Виктора Галина. – Кроме тех, кто действительно служит – у наших доблестных воинов.

– А я и есть воин, – набычился Виктор. – Я воюю. Каждый день воюю. С глупостью, с очковтирательством. Пусть как простой солдат, но воюю.

– Это ты имеешь ввиду твой поход против Ивана Сергеевича? – деланно изумилась Галина. – Ну, и как успехи? Враг окружен, разбит и тебе уже воздвигли триумфальную арку? Или ты оставил жену безутешной вдовой, пав на поле неравной брани?

Виктор отвернулся от Галины и смотрел в темное бездонное окно.

– Что ты мне плетешь? – безжалостно продолжила Галина. – Горе-воин. Я же знаю, что тебя лишили квартальной премии, что ты схлопотал выговор по комсомольской линии за свои художества в милиции, что тебя отстранили от работы в стенной газете за самоуправство. Я думала, что ты хоть капельку умнее, чем кажется. Нет, солдат, не быть тебе никогда генералом, не получать тебе генеральского аттестата и не будет у тебя адъютантов на побегушках.

– Да ерунда все это: деньги, степени, погоны, чины, – поморщился Виктор и добавил миролюбиво: – Дай пожрать-то.

– Какой ты грубый! Фу! – теперь разозлилась уже Галина. – Нет, Чижик-Пыжик, не ерунда все это. Ты побегай-ка по магазинам, постой в очередях, купи что-нибудь съедобное да приготовь, пожарься у плиты, а уж потом садись и требуй. Тоже мне князь нашелся! Ты что же думаешь, на твои сто сорок да на мои сто двадцать легко прожить? За квартиру надо платить? Надо, никуда не денешься, хозяйка наша все норовит вперед получить. А в чем я хожу, тебе не стыдно? Разве это джинсы? Разве это сапоги?

– Конечно, тебе обязательно подай сапоги импортные, с подковами и вензелями. В обычных походишь, нечего, – недовольно пробурчал Виктор.

– Не-е-ет уж, Чижик, не выйдет. Вот что не выйдет, то не выйдет. Я родилась не для того, чтобы, как твоя мамочка, в рот глядеть своему мужу всю жизнь и ходить в чем попало. И главное – на этот грязный подвал с этим обросшим Марком и этим крестьянским лопухом Петровым у него хватает денег, а его радость, его птица, его Галчонок пусть в обычных сапогах походит?! Ну, уж это слишком…

Да, это было слишком и по мнению Виктора. Неужели Галка, его любимая Галка забыла, как будто и не было, и свое восхищение его масками, и все свои обещания, и все их общие договоренности? Неужели она способна на такие слова, на такие мысли? Разве может так говорить любящая женщина?..

Виктор уже не ощущал ничего, кроме гулкого звона обиды, и воспаленное воображение подсказывало ему все новые доводы, смысл которых был одним и тем же: она неправа, неправа, неправа…

– Что же мне теперь из-за твоих сапог бросить мастерскую? Подвести ребят? Перестать работать? Отступиться от всего, от себя? – выкрикнул он.

– О какой работе ты говоришь? – Галина села на кровати.

Она на мгновение замолчала, будто решаясь на что-то, и заговорила спокойно, но зло:

– А ведь ты действительно прав – пора разобраться в наших отношениях. Откуда я могла знать, какой ты на самом деле? Вот прожила с тобой год – теперь вижу: Чижик ты, а не мужик. А с другой стороны, ты же глава семьи, Виктор Григорьевич, ты же мой защитник и покровитель. А на самом деле кто ты? Нет, ты серьезно подумай, кто ты есть? На работе тебя не ценят – ты там только место занимаешь. И не видно, чтобы появился просвет хоть какой-то. С Иваном Сергеевичем отношения испортил в конец, кто же с начальством воюет? Какой дурак?

– Неправда! – Виктор хотел возразить, опровергнуть сказанное Галиной, но не нашелся сразу и сделал очередную глупость – он сам перешел в отчаянную атаку. – На себя посмотри! Ты что ли свою работу обожаешь? Сама знаешь, что это не так. А начальник твой для тебя кумир, потому что он начальник. Будь на месте твоего Георгия Аркадьевича мой Иван Сергеевич, тоже ходил бы у тебя в гениях.

– Георгия Аркадьевича… Георгия не трогай, о нем особый разговор, – тихо заговорила Галина, хотя было заметно, что слова Виктора попали в цель. – Сначала о твоей мастерской, как ты называешь этот грязный подвал, и о твоих Марке и Петрове. Марку, я точно знаю, обелиск какой-то заказали, Петров, хоть и лопух, на ВДНХ халтурит, но оба они, в отличие от тебя, деньги получают, реализуют свои таланты. А ты?..

– А что я?! – затравленно выкрикнул Виктор.

– Подожди, Виктор, я же серьезно. Если ты думаешь, что это всего лишь минутная ссора, то ошибаешься. Долгими вечерами, когда ты пропадал в своей мастерской, у меня было достаточно времени, чтобы понять, что ты за человек. И оказалось, что ты совсем не такой, каким я тебя представляла себе, ты – пустой, неумный, самовлюбленный. Сколько раз я тебе советовала, как правильно вести себя на работе? Я тщательно разбиралась во всех твоих проблемах, искала выход, находила его – ты же всегда действовал вопреки мне. А это значит, что ты меня не уважаешь, что тебе наплевать на меня, на нас.

– Да, я пытался следовать твоим советам, но ведь это противно делать вид, что ты глупее своего начальника-дурака, – ухмыльнулся Виктор.

– И кто же в результате остался в дураках? – саркастически спросила Галина. – Не понимаешь ты этого видно, не дано тебе. Или не желаешь понимать. И в милицию мы попали только по твоей вине, из-за твоего идиотского гонора. Опять-таки все можно было уладить, стоило мне только пофлиртовать с этим усердным служакой. А ты?..

– Я запрещаю тебе флиртовать с кем бы то ни было! – заорал Виктор.

Галина встала, глаза у нее сузились, она закусила губу, но сказала сдержанно:

– Не кричи на меня. Я – женщина!

– Да где же это заметно, что ты – женщина?! – понесло Виктора.

Так он бунтовал впервые, но это был уже крик отчаяния, крик загнанного в угол, ничего не соображающего человека, у которого рушится все: и жизнь, и любовь, и вера…

– Если ты – хранительница нашего очага, то почему же в нем потух огонь? Готовить ты не любишь и не умеешь, стирать тебя не научили, в доме грязь, в туалет, в ванную войти невозможно – всюду вата, лосьоны, кремы, грязное белье, бигуди… Стыдно!..

Галина недослушала Виктора, она подошла к шкафу, подставила стул, стащила со шкафа чемодан и, раскрыв его на столе, стала складывать в него вещи.

Виктор, ничего не понимая, следил за ней. Галина сняла халат, бросила его в чемодан и натянула через голову платье. Встряхнула головой и закинула руки за спину, пытаясь застегнуть молнию. Виктор встал и машинально помог ей.

– Спасибо, – сухо сказала Галина, взяла сумку с подоконника, достала расческу и взбила волосы.

– Галина… Ты что? – тихо спросил Виктор. – Галчонок, ты перестань… Не дури… Я же умру без тебя, ты знаешь… Ну, пошумели и хватит… Ты знаешь, я… я решил временно выйти из пая нашей мастерской… Я хочу сделать диссертацию, защититься – и тогда у меня будет и время, и деньги…

– Поздно, Чижик, – равнодушно сказала Галина. – Я не верю тебе, не верю твоим словам, твоим обещаниям. И еще вот что… Я знала, что ты любишь меня, вернее, что ты нуждаешься в моей любви. Но теперь я убедилась, что ты эгоист, что тебе неважно, о чем я думаю, чего я хочу, о чем мечтаю. Просто оказалось, что я для тебя никоим образом не подхожу: я и неряха, я и неумелая стряпуха, я и ленивая прачка, наверное, и как женщина я для тебя нуль, не гожусь…

– Да ты что, Галчонок? – умоляюще спросил Виктор. – Прошу тебя, образумься, ну, поругались, пошумели, понервничали и хватит… И будет…

– Нет, Виктор, не будет, ничего не будет. Все верно – это горькая правда, что я тебе не нужна. Что ж, ничего не поделаешь. И поэтому я ухожу от тебя.

– Куда? – проронил Виктор.

– Куда? – Галина посмотрела прямо в глаза Виктора. – Есть человек, который меня любит, для которого не умение стирать и готовить – в женщине главное. Вот он – настоящий мужчина, не то, что ты, за год только раз цветы подарил и то на Восьмое марта.

– Кто он? – не веря, отказываясь верить, спросил Виктор.

– А какое это имеет значение? – пожала плечами Галина. – Не скажу. Его зовут Георгий Аркадьевич.

Она хлопнула крышкой чемодана, щелкнула замками, надела сумку на плечо и вышла, тихо затворив за собою дверь.

Виктор сидел за столом. Он не вскочил, не побежал за Галиной – оцепенело тело, только вздрагивали руки и почему-то немела верхняя губа. То, что произошло, было для Виктора полной неожиданностью.

Он не помнил, сколько времени он так просидел, но в конце концов встал, ему стало душно и он открыл настежь окно, машинально разделся и залез под одеяло.

Если Виктор закрывал глаза, то тут же начинал спорить, то с Иваном Сергеевичем, который молча слушал его и рисовал на листе бумаги цифры пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать и около каждой выводил аккуратный знак процента, то с майором Савеловым, который сочувственно кивал головой, и, макая ручку в чернильницу с фиолетовыми чернилами, писал длинный рапорт Виктору на работу, то с Галиной, которая равнодушно от него отворачивалась и взбивала расческой волосы…

Каждая такая картина в воспаленном воображении Виктора заканчивалась алогичным действием, которое должно было бы спасти, вызволить Виктора из беды, но осуществлению этого действия что-нибудь обязательно мешало…

… Иван Сергеевич, покачивая головой, постепенно задумывался над доводами Виктора, его убеждала неопровержимая логика молодого специалиста. Иван Сергеевич даже сам подсказывал Виктору, в чем был не прав Марчук. Иван Сергеевич сокрушенно чесал в затылке – как же это он раньше не понимал таких простых вещей! – и Виктор был счастлив, настолько счастлив, что ему чудилось, что это вовсе не сон, а настоящая реальность. Виктору стало легко на душе, он даже любил Ивана Сергеевича и каялся в том, что несправедливо обижал этого прекрасного человека. Иван Сергеевич уже ставил аккуратный знак процента – косая палочка с двумя ноликами, – последовательно зачеркивая им цифры и тридцать, и двадцать пять, и двадцать…

Иван Сергеевич хотел уже было перечеркнуть таким образом и цифру пятнадцать, но замер. Виктор услышал телефонный звонок, который требовательно прозвучал внутри Ивана Сергеевича. Иван Сергеевич остался неподвижен, а внутри себя снял телефонную трубку и односложно, но с готовностью отвечая, выслушал чей-то бархатный гулкий голос. Беседа была короткой, судя по тону, доверительной и закончилась бурными взаимными пожеланиями и бодрыми приветственными салютами, словно расходились после встречи на далеком меридиане два фрегата.

Иван Сергеевич положил карандаш поперек листа с перечеркнутыми цифрами и сочувственно взглянул на Виктора.

– Вот Георгий Аркадьевич звонил, у него в лаборатории тоже опыты поставили, какие Марчук ставил, и получили, понимаешь, Коробов, получили-таки тридцать процентов прироста… Эх, ты, балаболка, зря я тебе поверил…

… В другом сне майор Савелов писал и писал свой длинный рапорт, сочувственно кивая головой Виктору. Виктор видел одновременно и майора Савелова, и себя, и то, что пишет майор. А получилось так, что Виктор говорил одно, а майор писал совсем другое.

При этом майор внимательно выслушивал объяснения Виктора и все его слова обращал против Виктора. Работа эта была нелегкая, иногда майор задумывался, но, преодолев временно возникшую сложность в изложении какой-то мысли, веселел и уже даже совсем с симпатией глядел на Виктора.

Майор дописал рапорт, отметил этот факт точкой, аккуратно поставленной в конце последней фразы, посмотрел с удовлетворением на исписанный лист и поставил готическую, вытянутую в струнку по стойке "смирно", подпись. Вздохнул, сдвинул фуражку на затылок, поднялся и вышел, скрипя сапогами.

Виктор, по мере того, как давал объяснения и одновременно читал рапорт майора Савелова, все отчетливее понимал всю безысходность своего положения и бесполезность своих объяснений. Он смотрел на листок рапорта, оставленный майором на столе, и безумное желание прекратить разом эту духовную пытку подсказало ему такой простой и такой желанный выход. Виктор листок рапорта, свернул его вчетверо, скатал в трубочку и зажал в кулаке. А кулак сунул в карман куртки. И там, в кармане, обнаружил дырку, в которую протолкнул трубочку рапорта.

Половина дела была сделана. Виктор встал и подошел к двери.

Глубоко вздохнул и выдохнул – словно весь встряхнулся. По коридору отделения милиции Виктор прошел не торопясь, по-деловому равнодушно. Все были заняты своими заботами и никто на него не обратил внимания.

Солнечный свет летнего дня приветствовал Виктора на пороге, и только, когда Виктор вышел из переулка, в котором находилось отделение милиции, на широкую улицу, то увидел майора Савелова.

Майор стоял спиной к нему на другой стороне улицы, заложив руки за спину. В руках он держал белый конверт. Майор приоткрыл металлический козырек красного почтового ящика, на котором наискось было написано белым "Для Москвы" и опустил письмо. За это время Виктор успел дойти до подземного перехода, ведущего в метро.

Виктор ехал в метро и, казалось, на вкус, на цвет, на запах ощущал пьянящий воздух свободы: хочу – в кино, хочу – в ресторан, хочу – в осенний лес за городом, хочу – … Что хочу, то и ворочу. Дома он скинул куртку, ботинки и завалился на кровать, закинув за голову руки.

Все данные Виктора – адрес, фамилию, служебный телефон, место работы – майор написал в рапорте. Майор их не запомнил, наверняка, не запомнил, а если и запомнил, то пойди теперь докажи, что Виктор был в милиции.

Виктор рассмеялся, сел на кровать и бритвой подпорол подкладку куртки. Белая трубочка бумаги осталась белой, когда он раскатал ее, осталась белой, когда он развернул вчетверо сложенный лист, осталась белой, когда он перевернул лист. Бумага была пустой.

И Виктор с ужасом понял, что он, не посмотрев, взял этот лист бумаги со стола, а рапорт унес с собой майор Савелов, запечатал его в конверт и опустил в красный ящик с надписью "Для Москвы"…

… В третьем сне Галина стояла у зеркала и причесывалась.

Она злилась и от того похорошела. Виктор поймал на лету ее руку и потонул лицом в ее теплой ладони. Галина попыталась выдернуть руку, бросила расческу и другой рукой схватила Виктора за волосы, повторяя со слезами в голосе:

– Дурак, господи, какой же дурак! Угораздило же меня полюбить такого дурака…

Но сопротивлялась она не зло и, в конце концов, притянула его голову к себе и поцеловала так властно и желанно, как она сделала это в первый раз, неожиданно для него, вскоре после их знакомства.

И Виктор пил соленую влагу ее глаз, и ему было горячо от ее дыхания, и он все крепче обнимал ее, пока она, ласково разведя его руки, не перевернулась в его объятиях и не попросила тихо:

– Помоги мне…

Виктор смотрел на ее покорно склоненную шею, на ее пылающую щеку и припухший от слез глаз, и руки у него дрожали от нежности и желания. Виктор уже представлял себе, как она скинет платье, но молния не хотела расстегиваться, черная скобка замочка выскальзывала из рук и тогда Виктор, понимая, насколько пагубна любая заминка, схватился руками за ворот платья и рванул его.

Галина растерянно вскрикнула:

– Что ты наделал?!

Она с ужасом и отвращением посмотрела на Виктора, удерживая руками разорванное платье на плечах. Глаза ее опять заполнились слезами, а потом засверкали ненавистью и презрением:

– Так я и знала!.. Тоже мне мужчина называется!.. Георгий себе такого никогда бы не позволил… Я ухожу от тебя…

… После каждого такого яркого, напряженного видения Виктор просыпался, но не совсем, а будто всплывал и вновь погружался в горячую дремоту, пока окончательно не забылся и не проспал до трезвонящего будильника, который истратил весь свой завод, чтобы вернуть хозяина из серого небытия к действительности.

Умывшись, Виктор включил электрическую бритву, но бриться не стал.

Из зеркала на него смотрело незнакомое, чужое лицо.

Маска.

Пока он пробуждался и смывал под душем остатки сна, то воспринимал как естественно затекшую, очевидно, из-за неудобного ночного положения на подушке, левую половину лица. Теперь же он увидел, что верхнее левое веко прикрыло глаз наполовину, сделав взгляд тяжелым и неподвижным, а нижнее веко опустилось, обнажив белок в красноватых прожилках и влажную, слезящуюся слизистую внутренность. Левый угол рта также сполз, словно ртутно набряк изнутри.

Виктор попытался улыбнуться.

Маска лица оскалилась правой половиной, левая осталась неподвижной.

13

Неврологическое отделение военного госпиталя, куда определил Виктора отец, находилось в Лефортово. Больные ходили гулять в парк, раскинувшийся над Яузой-рекой, течение которой было столь незаметно, что, казалось, река не текла, а сонно стояла в гранитных берегах.

Соседями по палате у Виктора оказались два офицера, один – старший лейтенант, а другой – майор. Оба они были бодры, веселы и оба седые, хотя майору было под сорок, а старшему лейтенанту – лет двадцать пять. Оба неукоснительно соблюдали режим, аккуратно ходили на все процедуры и строго сохраняли государственную тайну о причинах своих заболеваний.

Существовала еще и моральная дистанция между гражданским положением Виктора и военным статусом его сопалатников. Однако все они были равны перед белым равнодушным лицом смерти.

Через несколько дней Виктор узнал, что майор перед тем как уйти на пенсию приобрел автомашину. Ну и сразу стал управлять ею так, как привычным ему сверхзвуковым самолетом. В результате, как-то ночью, возвращаясь с аэродрома, майор сбил человека.

Человек был пьян и пересекал дорогу в неположенном месте. Он был одинок, этот человек, и никому не нужен, и, очевидно, не в первый раз нарушал правила перехода, сокращая себе путь домой, пока его не настигла никелированная смерть, управляемая майором.

Майор сам вызвал скорую помощь и государственную автоинспекцию, и, несмотря на смягчающие обстоятельства, на ближайшем партийном собрании своей части вышел на трибуну и сказал: "Я убил человека…" и упал с сердечным приступом. Его откачали, нашли, что сердце у него в порядке, а вот нервы надо подлечить.

Старший лейтенант оказался военным переводчиком по образованию. В одной из африканских стран, помогая отстоять независимость образовавшегося государства, вставшего на путь освобождения от колониального гнета и социальных преобразований, старший лейтенант попал в руки так называемых "бандитос". Какая это была страна и что там с ним делали "бандитос", старший лейтенант не говорил, но от воспоминаний бледнел и седая его голова начинала мелко трястись.

Виктор, пришепетывая онемевшей губой, рассказал майору и старшему лейтенанту свою историю, хотя, как оказалось, рассказывать было почти нечего. Мучительные переживания Виктора не шли ни в какое сравнение с несчастьем, постигшим майора, и тем более с подвигом, совершенным лейтенантом. Виктору даже полегчало, когда он обнаружил, что его беда – еще не беда. И все же происшедшее настолько потрясло Виктора, что он не видел никакого просвета в своем будущем.

Лечили Виктора только что входящим в моду иглоукалыванием.

Дело в том, что в госпитале собирались открыть иглотерапевтическое отделение, но начальству необходимо было наглядно доказать эффективность этого не совсем понятного метода лечения. Именно поэтому врачиха, перенявшая опыт иглоукалывания у китайских специалистов еще во времена былые и теперь метившая на место заведующей отделением, взялась за лечение Виктора, тем более, что был он человеком гражданским и случай у него был свежий, незапущенный.

Ежедневно Виктор лежал, утыканный серебряными иголками в руки, ноги, темя, щеки, крылья носа, губы, мочку уха, а врачиха проповедовала ему китайскую философию о том, что Виктор должен верить ей, иначе лечение не пойдет.

Врачиха также объясняла ему, что каждый человек состоит из каналов, сквозь которые струится светлая небесная энергия жизненной благодати, и что болезнь – это только засор какого-нибудь канала, и что она своими серебряными уколами прочищает путь живительной субстанции. Такова была китайская концепция строения человека и связи его с природой, с воздухом и водой, с теплом и холодом, с тяжестью и невесомостью, со светом и темнотой, но Виктор эту концепцию не воспринимал, его мучили совсем другие вопросы, ответ на которые помог ему найти Антон.

Антон.

Ан-тон.

Даже имя его никогда не склоняли. Насколько помнил Виктор по школе и по студенческим годам, Антона никогда не звали Тошкой или Антошкой, не рифмовали его имя с картошкой, а всегда Антона называли Антон. В глаза и за глаза. Его не по-детски серьезный внимательный взгляд серых спокойных глаз внушал уважение, как взрослым, так и сверстникам. Мальчишки старались заслужить именно его похвалу, а взрослые беседовали с ним, как с равным.

Сам Антон всегда был немногословен, он умел слушать, диалог с ним превращался в монолог, причем собеседник Антона был всегда убежден, что Антон полностью разделяет и одобряет его суждения.

На самом деле Антон смотрел на этот мир по-своему, но откровенным он не был ни с кем.

Даже с Виктором.

Это Антон окрестил Виктора Викой. Вика считался другом Антона. Они сидели вместе за одной партой. Виктор втайне гордился таким товариществом, не задумываясь над тем, почему именно ему так повезло, и был беззаветно влюблен в Антона. Виктор радовался, когда видел, что Антон ценит его преданность, его готовность пожертвовать самым дорогим, что может быть у мальчишки: блестящим металлическим шариком, иностранной почтовой маркой или пластмассовым пистолетиком, стреляющим водой.

Антон никогда ни о чем не просил Виктора, но избрал его себе в друзья потому, что сам нуждался в товарище, с которым можно было бы разделить свое одиночество.

… Антон и Виктор сидели на скамейке в Лефортовском парке над Яузой-рекой. Виктор уже рассказал Антону о нелегких судьбах своих сопалатников, о врачихе и ее китайской концепции и, наконец, с болью поведал о полном крахе своей веры в справедливость и добрую основу человеческих взаимоотношений, что подтверждалось глухой бесперспективностью на службе и безвозвратным уходом Галины.

Антон терпеливо выслушал Виктора и поподробнее расспросил его о китайской модели человека.

Садилось солнце, и в наступающих сумерках все темнее становились аллеи Лефортовского парка и, наоборот, все светлее серел гранит набережной. Виктор закрыл глаза и после долгого молчания заговорил, как бы медленно размышляя вслух:

– Представляешь, Антон, я настолько хочу разом избавиться от всего, что навалилось так неожиданно на меня, что даже мечтаю о каком-то чуде… Например, чтобы к нам на Землю прилетел кто-то с другой планеты и привез бы с собой чудодейственное лекарство. Я понимаю, что это мечта, бред, что я хочу слишком многого и чтобы все исправилось быстро и легко, поэтому пусть это лекарство действует не по принципу: раз – и все! а постепенно. Скажем, каждый день принимаешь дозу лекарства и на один сантиметр очищаешься от всего больного. Во мне сто восемьдесят пять сантиметров и поэтому сто восемьдесят пять дней идет очищение. После первого дня волосы стали густыми и красивыми, исчезла седина и перхоть, на следующий день пропали морщины на лбу, а сосуды головного мозга стали чисты и эластичны, позже зародились новые зубы и, главное, что есть надежда, есть уверенность, что завтра ты будешь здоровее, чем сегодня, это очень оптимистичный процесс – процесс выздоровления, очищения, пока в одно прекрасное утро ты не проснешься совсем новеньким.

Все свежее, красивое, чистое – глаза, зубы, кожа…

– И душа? – спросил Антон. Душа тоже вместе с телом очистится – сантиметр за сантиметром? Или в ней больше, чем сто восемьдесят пять?

– Как нет того инопланетного лекарства для тела, так нет лекарства и для души. Да и не может быть, – безнадежно ответил Виктор.

– А я рад тому, что ты задумался над этим…

Антон посмотрел на Виктора и размеренно продолжал:

– Подавляющее большинство людей не хочет думать о смысле жизни – для этого необходимо иметь высокое мужество. А человек, каждый человек, изначально осужден и обижен. В каждом, может быть, и незаметно для него самого, живет обида за то, что он появился на этот свет помимо своей воли, и что он болен, а если здоров, то некрасив, а если красив, то глуп, а если умен, то не начальник, а если начальник, то нелюбимый. Обида такая живет всегда, потому что каждому человеку надо ежечасно, ежедневно самоутверждаться в самом себе, в вере в самого себя. Ведь каждый из нас уникален и неповторим, но все мы осуждены – нас ждет смерть. И единственное ей противопоставление – это вера в собственное "я". Есть, правда, время, оно зовется детством, когда не понимаешь по-настоящему, что ты смертен, когда мама и папа берегут тебя теплом своей родительской любви от забот, от холодного равнодушия чужих людей, от того, что тебе еще предстоит… Я не имел и этого… Мать моя подкинула меня в пятилетнем возрасте своей одинокой престарелой сестре, тете моей – Фросе, и сгинула где-то в Сибири, не то на Камчатке со своим очередным избранником, одному из которых появлением на этот свет обязан и я…

Виктор с удивлением слушал Антона. Виктор, его лучший друг, всегда верил, что родители Антона – люди нелегкой судьбы, пострадавшие в смутные времена, а благородная тетя Фрося – человек, вскормивший и вырастивший сироту Антона.

– Думаешь, я обиделся на весь мир только из-за того, что меня лишили счастливых детских эмоций? – усмехнулся Антон. – Нет. Ну, не повезло, ну, бывает… Бывает и хуже… Бывает так плохо… Зачем меня взяла к себе тетка? Почему не сдала в детский дом? Всю жизнь она попрекала меня куском хлеба, говорила, что из-за меня не может выйти замуж, выгоняла на улицу, когда к ней кто-то приходил… В такие моменты я шел к тебе, к твоей маме, у нее-то хватает любви и добра на всех. Зато на людях тетя Фрося становилась одинокой женщиной, для которой кроме Антона никого не существует… Уже тогда я понял, что все люди лгут, что они хоть что-то, а скрывают, извращают, утаивают… Все двойные и все двойное… И не жди иного. В каждом из нас есть второе, более глубокое, невидимое дно… "Нет правды на земле, но правды нет и выше", – так сказал Пушкин устами Сальери, а Пушкин знал, о чем говорил… Всегда, во все времена все повторялось сызнова и кончалось тем же. Вот и делай отсюда вывод – ради чего стараться? Чему радоваться? Кого любить?

Виктор слушал и, как бы в подтверждение неожиданной исповеди Антона, у него появилось и окрепло двойственное ощущение, вернее ощущение двойственности. С одной стороны, в словах Антона звучала жестокая истина и в то же время, даже в состоянии своей пессимистической подавленности, Виктор не мог, не хотел, не желал принять фатальную неизбежность антоновской концепции.

– То есть как это некого любить, нечему радоваться? – запротестовал Виктор. – Разве мы сами, по собственной воле творили любовь? Это же она избирает нас! А мы над ней не властны. Никто нас с Галкой не заставлял любить друг друга…