Текст книги "Закрытый перелом"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

18

– Странно, Вика… Как мне с тобой спокойно, естественно… Словно легкое дыхание… Помнишь, есть рассказ у Ивана Бунина с таким названием?

– Помню, – ласково сказал Виктор.

Люся приятно удивилась тому, что она так непринужденно поделилась с Виктором сокровенным. Она и сама не ожидала от себя такого откровения, ей казалось, что она не сумеет говорить на эту тему с чужим человеком…

Значит, Виктор – ей не чужой…

На самом деле Люсин монолог был раздумьем о самой себе – настало время подводить итоги, оглянуться на прошлое, ответить искренностью на искренность. И опять сладкое предчувствие охватило ее, ведь она столько лет ждала своего счастья, неужели сбудется?

Люся встала, покружилась в вальсе по комнате, схватила Виктора за руку и потащила к окну. Она стояла радостно-возбужденная, с блестящими глазами, крепко сжимала руку Виктора и жадно рассматривала панораму, открывающуюся из окна. А он смотрел на нее.

– Что у тебя здесь видно? Рассказывай, – потребовала она весело. – Не молчи давай.

– А из этого окна телебашенка видна, – тихо засмеялся Виктор. – Из другого из окошка площадь Красная немножко.

Люся стремительно, всем телом развернулась к Виктору.

– Сам сочинил?

Виктор видел только ее сияющие глаза, которые в первый раз взглянули на него четыре месяца назад, когда он распахнул дверь своей квартиры. Тогда глаза ему сказали: "Вы мне нравитесь…" Теперь эти глаза говорили ему: "Как это хорошо, что я вам нравлюсь…"

– Сам, – ответил Виктор. – Когда ремонт закончил.

– Хороший стишок, молодец, – похвалила Люся и осторожно погладила Виктора по левой щеке. – А она у тебя больше не болит?

Виктор опять рассмеялся. И мягко прижал своей рукой ее руку к щеке.

– Нет. Только если простужусь или когда очень сильно нервничаю, то начинает что-то подергиваться внутри.

– И совсем-совсем ровное у нас лицо, – рассматривала Люся Виктора.

Он наклонился к ней, но Люся плавно его отстранила и высвободила руку:

– Не шали.

Виктор и не собирался шалить. Он ощущал светлый, радостный покой и лениво, даже подсознательно подумал о том, что сейчас никак нельзя спешить, иначе все можно испортить, и поэтому только любовался Люсей, которая уже стояла у стены с масками.

– Больше всего мне вот эта нравится, – Люся кивнула головой на одну из масок. – Только страшная она… Даже нет, не страшная, а просто видно, как ей больно, и поэтому хочется ее погладить, чтобы она улыбнулась.

Это была последняя, сделанная Виктором маска. Та самая, которую они с Марком и Петровым разглядывали перед тем, как Виктор попал в больницу, после чего и разошлись их пути.

– Ты лучше меня погладь, – предложил Виктор. – А я тебе улыбнусь.

– Тебя можно не баловать, это даже вредно, и потом ты и так весь светишься, – отрицательно мотнула головой Люся. – А вот ее…

– Хочешь, возьми ее себе? – спросил Виктор.

Он знал, что это его лучшая работа, его гордость, но, как ни странно, предлагал ее Люсе от всей души. И тут в спокойный, замкнутый мир их встречи незримо вошло внешнее бытие, которое существовало помимо них, где-то за пределами этой комнаты, но крепко держало их судьбу в своих руках. И Виктор, и Люся одновременно подумали, что Люсе придется объяснять Михаилу, откуда у нее эта маска, а значит, лгать, а это совсем обесценит подарок.

– Не могу я, Вика, что ты, разве можно? – испугалась, но в то же время и обрадовалась, как девочка, Люся. – Это же твоя лучшая маска, твое лучшее лицо… Я ее унесу, и станет стена какая-то пустая…

Люся шумно вздохнула, потом чуть жалобно, смешно сморщив нос, попросила:

– Ты ее никому не дари, ладно? Не смей. И пусть она считается моей… Ну, ладно, я тебе разрешаю, чтобы она повисела тут… Временно…

– Она твоя, как же я ее кому-то подарю?.. Здесь твоя не только эта маска, здесь все твое… И я…

– Спасибо, – склонила голову к плечу Люся. – Теперь у меня есть ты, а раньше тебя у меня не было… Но ты должен был когда-нибудь появиться, должен был быть, я это знала всегда – и вот ты есть… Какое же это счастье, господи… Ты, наверное, и не понимаешь… Не понимаешь, да?.. Эх, ты…

Люся зашлась звонким, серебряным смехом. А Виктор, действительно ошалевший от счастья, был готов на все – лишь бы звенел колокольчик ее радости.

За белой рамой окна в синих сумерках растворялся город, и комната постепенно погружалась в темную заводь ночи, но и Люсе, и Виктору казался прозрачным ее сумрак – светились их лица, белели маски на стене и чашки чайного сервиза. Люся бесшумно, бесплотно поднялась, неслышно обошла вокруг стола и прижала к себе голову Виктора.

– Вика, Вика, ты – колдун… Расколдуй меня немедленно, мне пора уходить… Или лучше наколдуй так, чтобы эти чары шапкой-невидимкой хранили нас с тобой от бед. Хорошо?

Виктор не ответил. Он встал и обнял ее. Он прижался щекой к ее щеке, и они замерли на мгновение, которое гораздо дольше любой вечности.

Как во сне, как в весеннем сне, отвез Виктор Люсю до дома. Это чудесное сновидение длилось и длилось, но постепенно гасло, как закат.

Виктор звонил Люсе сначала каждый день, потом через день, потом через три и с каждым разом терял надежду на встречу с ней. Не было случая, чтобы она не обрадовалась его звонку, Люся, казалось, ждала его у телефона, нетерпеливо расспрашивала Виктора о самочувствии и делах, весело ныла о своем одиночестве и о том, что ее никто не любит, а когда Виктор, задохнувшись от волнения, рассказывал Люсе, какая она хорошая, то Люся, притаившись, слушала и просила его говорить еще и еще.

Препятствием к их встрече служили тысячи очень веских причин от"… погоди, у меня на этой неделе делегация шотландских шахтеров, я никак, ну, никак не могу…" до"… о чем ты говоришь, кто же возьмет Дениску из сада?.."

Виктор чувствовал, что существует истинная причина, но боялся спросить о ней Люсю открыто, напрямую, страшась потерять то, что было с таким трудом достигнуто.

В действительности же, Люся про себя твердо решила, что она больше никогда не будет встречаться с Виктором, потому что иначе наступит расплата за ее легкомысленность и заболеет Дениска. Ничто ее так не пугало, как животный страх за здоровье сына. И каждое его недомогание она воспринимала как кару за свою может и не существующую вину, а если и существующую, то только в помыслах.

В то же время Люся нуждалась в телефонных признаниях Виктора, потому что знала, что если они встретятся, то она совершит непоправимое.

19

У Виктора болело горло.

Легкая, но коварная простуда почти напрочь лишила Виктора голоса, и он накануне шепотом дозвонился до Марины. Марина вызвала врача на дом и сообщила о болезни Виктора ему на работу.

Она сама собиралась подъехать, и Виктор ждал ее.

Виктор лежал на тахте, замотавшись мохеровым шарфом, в шерстяных носках и домашнем халате. Рядом с тахтой на полу валялась раскрытая книга, тихо лилась музыка из колонок стереосистемы, но ни слово, ни звук не интересовали Виктора.

Виктору было грустно и одиноко. Сплошь и рядом люди сетуют на занятость, мечтают спокойно вздохнуть, расслабиться. Когда же действительно наступает минута такой свободы, то понимают, что ежедневная круговерть спасала их от глубоких размышлений о бренности человеческого существования.

Если Виктор думал о работе, то понимал, насколько она не то, что бы бесперспективна, а раздута по сути своей, и Виктор остро чувствовал это. Масса усилий тратилась и Виктором, и многими другими, чтобы поддержать ощущение важности их работы, а не на достижение конкретных результатов…

О своих друзьях, об Антоне и Марине, Виктор думал только как о членах триумвирата, всегда готовых придти на помощь, но потом уходящих в замкнутый мир своей души…

К родственникам Виктора никогда не тянуло, он редко виделся с ними, поскольку их не жаловал отец по причине своей тайной болезни, и Виктор не успел к кому-либо их них привязаться по-настоящему…

Люся… Ох, Люся, Люся… Эх, Люся, Люся… Люся таяла, как мираж оазиса в пустыне…

Звонок мелодично оповестил хозяина, что пришла Марина.

Виктор нехотя встал, сунул ноги в домашние тапочки, поправляя на ходу сбившийся задник одного из них, прошел в переднюю и распахнул дверь.

Это был ураган, это было извержение вулкана, это была необузданная стихия.

Виктор стоял столбом в центре этого явления, потому что квартиру влетела Люся, потому что говорила быстро и возбужденно, не дожидаясь ответа, Люся, потому что Люся была уже не миражом, а реальностью, но поверить в это Виктор никак не мог.

– Ну, что случилось, что стряслось? Господи, наказание мое! Нет, я не понимаю, как же так можно? Почему ты мне не позвонил? Тебе что, встать лень, дотянуться до телефона нет сил? Или уже номер забыл, память у тебя такая короткая? Доктор у тебя был? Что он тебе сказал? Что ты молчишь, как истукан? Ну, скажи хоть слово…

В руках Люся держала, прижимая к груди какие-то кульки, они мешали ей, но она того не замечала, а машинально перекладывала их из одной руки в другую, потому что ей надо было закрыть дверь, поправить шапку, смахнуть со лба растрепанные волосы, провести Виктора за руку в комнату, где она развернула его к свету и стала настороженно, внимательно вглядываться ему в лицо в поисках пагубных последствий его болезни.

Когда Люся спросила Виктора о докторе, он, постепенно приходя в себя, отрицательно замахал рукой и показал на замотанное шарфом горло.

– Что?.. – с ужасом спросила Люся. – Ты потерял голос? Тебе нельзя говорить? У тебя паралич горла?!.. Подожди…

Она сунула пакеты ему в руки, унеслась в переднюю, порылась в своей сумочке, брошенной на галошницу, отыскала блокнот и карандашик и вернулась в комнату.

– Тогда напиши… Ой, да брось ты эти пакеты, это я тебе еды принесла, огурец там, яблоки. Пиши, что с тобой…

Виктор, улыбаясь, сложил кульки на стол, взял блокнот и карандашик и написал номер Люсиного телефона и еще "очень очень занятая". Она вырвала у него блокнот, прочитала и бессильно опустила руки:

– Издеваешься, да? Улыбаешься, да? Опять светишься? Эх, ты… Кстати, это очень хорошо, просто прекрасно, какая удача! Я имею ввиду твою молчанку. Вот помолчи, помолчи теперь. Сейчас мое время настало. Попался, голубчик!.. Ой, как здорово! Уж теперь-то я отыграюсь… И где же это тебя угораздило? Впрочем, разве ты теперь расскажешь? И хотел бы, да не получится. А ведь сам говорил, что тебе нельзя простужаться, что от этого у тебя внутри начинает щека дергаться… Тебе не больно, любимый?.. Ты совсем не можешь говорить?..

Она подошла к Виктору близко-близко и заглянула ему в глаза.

– Я люблю тебя, – сиплым, срывающимся то ли от простуды, то ли от волнения шепотом сказал Виктор.

Люся закрыла глаза и откинула голову:

– Повтори, – попросила она тихо.

… Растаяли стены и осталось двое во всем мире – и не было никого, кроме двоих – все для двоих. Раскрылся цветок тела, дал отведать нектар забвения и хмель чистоты погрузил влюбленных в невесомый мир счастья. Отвесно взошло солнце чувства, и зной очищающего желания растопил лед преград, и реки двоих устремились к устью и слились в океане нежности…

Слова…

Что слова?

Нет единых слов об этом и быть не может – потому что каждый раз и у каждого это происходит по-своему и гимн любви поется на разные голоса, но только в гимне ЛЮБВИ звучит истинна гармония. Почему же ЛЮБОВЬ такая спелая, а люди такие голодные?..

20

Время, сложенное из мгновений, как поток из капель, движется с равномерностью маятника, но в каждом человеке есть свой механизм отсчета. И время, то тянется бесконечной вереницей шагов в зале ожидания, то летит птицей в веселом застолье или в задушевной беседе с другом.

Но есть и иная оценка времени.

В периоды высокого, как весенний паводок, эмоционального подъема каждое мгновение для человека подобно прозрачному и плотному алмазу, подобно сгустку энергии – кванту. В такие периоды жизнь освещена светом неистовой работы, радостью постижения и мукой высокого творчества, сияет радугой взаимной любви.

Это и есть счастье.

Люся и Виктор были счастливы.

Счастливы своей любовью.

Но, несмотря на то, что и Люсей, и Виктором владело ощущение полной слитности, каждый из них все-таки воспринял щедрый подарок судьбы по-своему.

К Люсе после происшедшего пришло раскаяние. Ей было стыдно перед Михаилом, Люся не представляла себе, как она с ним встретится, как посмотрит ему в глаза, но Михаил был в очередной, безнадежно затянувшейся командировке. Люсе было страшно за Дениску, она опасалась справедливой кары за свое поведение, но гнала от себя даже мысль об этом. Люсе было беззащитно, потому что полностью доверившись Виктору, она в сущности не знала его.

Но и раскаяние, и стыд, и страх, и неуверенность для Люси были мимолетными, потому что все ее чувства, все ее мысли захлестывались, тонули в глубине одного всепоглощающего ощущения счастья быть женщиной, быть любимой и любящей женщиной, настолько ее порыв, ее тяга к Виктору не соответствовали трезвым, холодным, разумным отношениям с Михаилом.

А Виктор был безмятежен.

Он не задумывался о будущем – слишком безоблачным был для него горизонт. Он не знал и следа озабоченности о том, как строить дальше свои отношения с Люсей – она его любит, это ясно, и они будут встречаться, а там видно будет. Это подтвердилось новым приходом Люси, их новой встречей.

Она сама искала эту встречу.

И снова любовь творила с ними чудеса, и был девятый вал чувства, забравший, казалось бы, все силы без остатка, но подаривший взамен блаженную усталость. В такие минуты нежность, теплая, как ветер с юга, пронизывает каждое движение, каждое слово.

Люся и Виктор, смеясь и перебивая друг друга, вспоминали, как Виктор неожиданно поцеловал Люсю в передней сразу, как только она вошла в его дом, как Виктор, безголосый, сипло объяснялся Люсе в Любви и как Люся судорожно искала ему в помощь бумагу и карандаш.

У них уже была своя история, свое прошлое, их любовь из птенца превратилась в птицу.

Виктор читал Люсе стихи, напевал песни, он ощущал такую раскованность, что мог поделиться с Люсей самым своим сокровенным – настолько он был уверен, что она поймет его и рассуди также, как судит он сам, и почувствует также, как чувствует он сам.

– Какое же это счастье, что мы нашли друг друга! А ведь во всем виновата Марина, это она – наша крестная мать, дай ей столько, сколько нам дано, а, Люсенок?

– Слушай, надо бы к ней обязательно придти или сюда пригласить, – тут же согласно откликнулась Люся. – Хотя так, как у нас, наверное, не бывает, я теперь это точно знаю. Мне так счастливо, и внутри словно колокольчик дрожит. Только не так, как в школе на переменку трезвонят, а совсем-совсем по-другому. Мне отец рассказывал, что на японских пагодах по углам повешены колокольчики, ветер их раскачивает и они позванивают… Тихо-тихо так… Как у меня…

– Дай послушать, – улыбнулся Виктор. – А я вот все время думаю – за что это нам с тобой такое счастье привалило? Ты знаешь, я только теперь понял, как мне все-таки одиноко жилось до встречи с тобой. Все вроде бы есть – и друзья, и работа, но часто ли ты встречала счастливых людей? Есть, конечно, фанатики, для которых не существует ни своего дома, ни любимой – только работа, работа, работа, я сейчас говорю не о таких, а о массе. Вот возьмем, например, наш институт – тысячи полторы народу кормится, это точно. Толку от них чуть. Закрой нашу лавочку – никто и не почувствует, но только попробуй сделать это. Зато деловитости, активности, собраний-заседаний хоть отбавляй. Ты знаешь, самой изощренной пыткой, придуманной фашистами, была бессмысленная, бесполезная работа – сегодня кучу камней перенести сюда, а завтра – на прежнее место. Так и у нас в институте – такая же бездуховность, бессмысленность. Причем появились мастера заправлять арапа столь высокого класса, что за ними никак не угнаться.

– А может как раз и не стоит с такими наперегонки соревноваться? – миролюбиво заметила Люся.

– Как же! Тогда они обгонят тебя, – охотно объяснил Виктор. – И грязью обольют, и станут относиться к тебе с презрением, если ты не входишь в их элиту.

Виктор и дальше развивал мысль об элите, хотя это была не его идея, а Антона. Виктор излагал Люсе концепцию Антона, искренне веря, что в его устах она выглядит также по-мужски, по-человечески веско, как у Антона. Но в то же время то, что так безоговорочно звучало в изложении Антона, оказалось не столь убедительным в пересказе Виктора. И чем дальше, тем больше, ощущая скорее подсознательно, чем разумом, Виктор почувствовал, как зазмеилась трещинка в их с Люсей счастье. Виктор где-то в глубине души неясно встревожился и новыми примерами пытался укрепить безаппеляционность концепции Антона.

– Такая бездуховность проявляется не только на службе. Ну, кому нужны мои маски, мои лица, кроме меня, а теперь и тебя? Ты знаешь, когда-то жили-были три художника: один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры. Где же теперь эти художники? Один стал кандидатом технических наук и ходит в институт, как чиновник в присутствие.

Другой превратился из художника и в оформителя. Сейчас большая нужда именно в оформителях, а не в художниках, разве не так? Каждому директору хочется красиво оформить свой завод, свой институт, чтобы, когда посетит его высокое начальство с визитом, куча мусора была бы закрыта художественным панно или монументом. Вот и вызывают художника Петрова, вот и покупают талант художника Петрова, а потом при встрече Петров говорит: "Старик, это я для денег делал, а для души пока некогда." О чем же мне с ним после этого говорить, что обсуждать, чем делиться? Третий художник уехал куда-то… Нет, это раньше мы вместе ходили по мастерским других художников, по другим подвалам, сами устраивали свои выставки, спорили до хрипоты ночами напролет, открытием нам казалось каждое новое полотно, каждая новая работа… А сейчас?.. Скучно. Сейчас мы увидели, что все уже давно открыто, картины все уже написаны, структуры созданы, маски изваяны. И что надо успеть прожить, пригубить, насладиться остатком жизни, неужели не так?

Чем дольше говорил Виктор, тем крепче к нему прижималась Люся, она воспринимала слова Виктора как исповедь любимого человека о переживаемом им духовном кризисе, в котором он находится после стольких лет одиночества, после смерти матери и отца.

Виктор же, уже волнуясь по-настоящему, уже понимая, насколько серьезно все то, о чем он говорил, явственно ощущал, что за зазмеившейся трещинкой в их счастье зазияла пропасть.

– Вот и получается, что жизнь – одинокая, горькая штука, страшно одинокая, люди одиноки и каждый в отдельности, и все вместе, потому что смертны мы и боимся смерти, и только любовь, такая любовь, как у нас, только как у нас, именно как у нас, способна отогреть от могильного холода и даст забыться от страха небытия…

Люся не дала договорить Виктору, она обхватила его голову, целовала глаза, губы, лоб, закрыла его собой, защитила, как мать укрывает своего ребенка…

А потом они замерли оба, и уже жар-птица великой любви спрятала Люсю и Виктора под сень своих крыльев…

Виктор отвез Люсю, но остановил машину за квартал до ее дома.

– Помнишь, ты мне говорила, что ты – человек, не любящий неопределенности?.. – Виктор положил руки на руль.

И Виктор, и Люся сидели в машине и смотрели прямо перед собой.

– … Что ты предпочитаешь жить по принципу: раз – и все! Может быть, так и договоримся?.. Я понимаю, как тебе нелегко вырываться, но раз в неделю давай: раз – и все!.. А?..

Люся повернулась к Виктору.

– Я постараюсь, любимый, – сказала Люся и долго-долго вглядывалась в лицо Виктора. – Не печалься ни о чем.

21

Если в квартире Виктора, несмотря на порядок и чистоту, все-таки не хватало женской руки, женского присутствия, то в квартире Марины точно также среди стерильно вымытых полов, среди, казалось, только что принесенных из прачечной и химчистки портьер, занавесок, ковриков ощущалось отсутствие мужчины, отсутствие детей.

Люся думала об этом, оторвавшись от журнала мод, который ей сунула Марина перед тем как уйти на кухню, где она стряпала что-то вкусное. Люся хотела появиться у Марины вместе с Виктором, но сложилось так, что она случайно встретилась с Мариной и та затащила Люсю к себе.

Люся невольно сравнивала двухкомнатную квартиру Виктора и однокомнатную Марины со своей, тоже двухкомнатной и пусть не столь ухоженной, зато носящей отпечаток бурной Денискиной деятельности.

От мыслей о квартирах Люся незаметно перешла к раздумьям об их хозяевах. После последней встречи с Виктором Люся часто впадала в состояние глубокой задумчивости, причем размышления ее были непоследовательны, нелогичны, но эмоционально насыщены.

Люсе было по-женски жалко Марину, потому что не каждому отпущено столько счастья, сколько досталось на ее долю с Виктором. И в то же время Люся беспокоилась о Викторе, о Вике, остро сопереживая его одиночество, и в глубине души надеясь, что он обретет душевное равновесие в своей любви к ней.

Марина появилась с кухни в домашнем халатике, разгоряченная и от того по-домащнему уютная, какая-то сдобная. Она тяжеловато плюхнулась на тахту и обняла Люсю:

– Есть хочется смертельно, но давай потерпим с полчасика. Я мясо с майонезом в духовку заладила и бутылочку "Мукузани" припасла – устроим пир горой… Ты что такая мрачная?.. Не в духе?.. Или устала?..

– Ну, что ты! – улыбнулась Люся. – Ничего подобного. Просто сижу, расслабилась… Как у тебя все-таки уютно, чисто, хорошо…

– Нравится?.. – оглядела комнату Марина. – Хорошо-то, хорошо… – вздохнула она в ответ своим мыслям. – Слушай, я тут по случаю косметические наборы прикупила, по два пятьдесят, очень приличные. Хочешь парочку? Возьмешь?

– Ой, да на что они мне? – пожала плечами Люся. – Косметики у меня, слава богу, хватает – мне отец из-за границы возит. Тем более два.

– А зря отказываешься, подруга. Ведь как бывает сплошь и рядом? Пошел на день рождения, бац, а дарить нечего, полез в шкаф и будто нашел, ну просто, нашел и все тут.

– Марин, – мягко спросила Люся, – а почему ты все время как мужчина говоришь? Пошел, нашел…

– Не как мужчина, золотая моя, а как мужик, – усмехнулась Марина. – Знаешь, в детстве я так гордилась, что я – девочка, а вот к старости мечтаю стать мужиком. А сама ненавижу их, подлецов…

Последние слова Марина сказала хоть и шутливо, но с такой горечью и вызовом, что Люсе захотелось утешить ее:

– Ну, что ты? Разве можно так? Неужели ты и Сережу ненавидишь?

Но Марина, вспомнив свою старую обиду, свою незаживающую рану – свою неудачную любовь к Пижону, уже не могла остановиться:

– А что Сережа? Князь? Все они, мужики, одинаковые – любят, когда им подадут, когда уберут за ними, когда подарят им что-нибудь, когда ты покорна, как рабыня. А как дело коснется главного – в кусты. Так и Сережа – той же, мужицкой, породы. Ты не смотри, что он такой тихий.

– А мне нравится за ними ухаживать, они же как дети. И еще нравится, когда мужчина ест с аппетитом… – попыталась возразить Люся.

– … и любит с аппетитом, – грубовато рассмеялась Марина. – Я Сережу могу довести до экстаза, он аж бросается на меня, но только, если его не накормить, то и любит он без аппетита. А накормить не так-то просто. Вот у нас позавчера собрание было, так я в магазин попала только к закрытию. На прилавках можно в футбол играть, в мясном отделе только два ценника стоят на котлеты и на яйца диетические. Подхожу к кассе, десяток котлет, говорю, пробейте. Кассирша худющая, как метла, разозлилась на меня, как свекровь на сноху, где это вы котлеты видели? Я говорю, раз на прилавках нет, значит, под прилавком есть. И ценник висит. Все равно, отвечает щучка, котлет нет и неизвестно. Ладно, говорю, десяток яиц выбейте. Она посомневалась, но выбила. Подхожу к прилавку. Стоит экземпляр мужского идеала, глаза залил, набряк весь. Я ему чек, он протрезвел аж.

Где же у меня яйца, спрашивает он меня. Я ему – не знаю и знать не хочу, но ценник-то есть. Заржал. Этого добра у нас навалом, говорит, ты лучше глаза разуй. Вернулась я к кассе, деньги, говорю, верните. А что, разве яиц нет, щучка спрашивает. Ничего там нет, говорю, кроме пьяного идиота. Да еще ценники. Тут метелка с мясником сцепились, давай скандалить через весь зал, а я взяла свой рубль и домой пошла. А дома Сережа ждет, голодный…

– А как Сергей к тебе относится? – спросила Люся.

Спросила не только с тайной надеждой, что Марина все-таки сменит гнев на милость, но и с острым, чисто женским любопытством.

– Любит, – равнодушно ответила Марина. – Во всяком случае говорит, что любит…

Марина замолчала. На самом деле равнодушие ее было показным.

Марине вовсе не хотелось ругать на чем свет стоит этих непутевых, этих эгоистичных, этих невнимательных мужчин, ей просто хотелось своего женского счастья с одним из них, с таким же непутевым, с таким же эгоистичным и невнимательным, но зато своим, которого можно и поругать, и пожалеть, но который в трудный для женщины момент сам придет ей на помощь и встанет на ее защиту.

Марина думала и о Сереже, об этом милом, бесспорно влюбленном в нее человеке, который по молодости лет наивно не понимает, что разница между ними составляет ни много, ни мало шесть лет, и что эта разница сейчас возможно и не чувствуется, зато будет проявляться с каждым годом, тем более, что благодаря своей худобе, Сергей всегда будет выглядеть мальчишкой. Марина как-то случайно видела родителей Сергея и поразилась моложавому виду его отца. В тот момент у нее даже мелькнула мысль, что отец подошел бы ей даже больше, чем сын.

Марине стало больно от этих воспоминаний, тем более, что рядом сидела Люся, которая светилась от любви к Виктору, а уж Виктора-то Марина знала хорошо…

Виктор звонил Марине постоянно и все в подробностях рассказывал, хотя Марина вовсе и не требовала от него отчета, наоборот, ей было совсем не просто выслушивать Виктора, сопоставляя с оттенком зависти гармоничность сочетания так удачно подошедших друг другу Люси и Виктора и ущербность, свое возрастное несоответствие с Сергеем.

И вот еще о чем думала Марина.

Закон триумвирата – Антон, Марина, Виктор – провозглашал полную внутреннюю свободу и независимость даже друг от друга.

Так оно и было, так оно и есть, так оно и будет, но для Марины существовал свой изъян в союзе троих.

Если Антон и Виктор могли чисто по-мужски обсуждать свои проблемы, то Марине приходилось преодолевать свою женскую сущность, чтобы быть с ними на равных. Иными словами, для полного равновесия Марине не хватало в триумвирате подруги. И Марина решила, что для этой цели скорее всего подходит Люся: она обязана Марине своим счастьем, она любит Виктора, она сама жаловалась на неудовлетворенность своей жизнью.

Марина не торопила события. Она опекала Люсю, осыпала ее мелкими подарками, при случае вела с ней длинные задушевные беседы, и Люся искренне верила, что она нашла в жизни настоящую подругу.

Теперь же, по мнению Марины, пробил ее час, тем более, что Люся больно уколола ее вопросом о Сергее и поэтому Марина решила напомнить Люсе, что и ее счастье недолговечно.

– Хотела бы я знать, – тихо сказала Марина, – что скажет Сереженька, когда узнает, что я не только старая, но и больная женщина, что и рожать-то мне смертельно опасно. Это тебе хорошо, решила – и родила, ты же замужем, а я от своих только аборты делала. Вот и допрыгалась…

– Мне Михаил предлагал, но я не согласилась, – в этот момент Люся с большой неприязнью подумала о Михаиле.

– О, вопль женщин всех времен! – воздела Марина руки вверх. – О, боже ты наш, технический прогресс! Дай ты нам надежное, выгодное и удобное противозачаточное средство! О, пресвятая дева Мария! Маруся! Ты же зачала, не согрешив, так пожалей сестер своих, дай нам согрешить, не зачав. За что же мы, подруга моя, так страдаем, такое терпим? За что нам такое проклятие?

– Какое же это проклятие? – улыбаясь, сказала Люся. – Да я не только рожать, я любую боль терпеть готова ради любимого… А как же иначе?.. Ради него…

– Терпеть?.. – переспросила Марина. – Это ради мужа… или ради Вики?..

Люся смутилась. Пока они рассуждали абстрактно, она была спокойна и уверена в своей правоте, после же прямого, откровенного вопроса Люся вся внутренне напряглась, потому что поняла, что она должна дать честный ответ на этот вопрос, если не для Марины, то для себя.

И Люся ответила:

– Зачем же так? Михаил ни в чем не виноват. Мне стыдно, что я его обманываю, я не хочу этого… Но пойми и меня – я не знала, какая она всепоглощающая, настоящая любовь, как это сложно, как это больно… и как это сладко… Помнишь, как об этом Антон говорил?..

– Помню, – мрачно согласилась Марина. – Я все помню и многое знаю, знаю то, что тебе неведомо даже… Ох-хо-хо, вот смотрю я на тебя и думаю, подруга ты моя хорошая: какие же мы все-таки женщины! Иезуиты! Племя иезуитов! Дикое племя! Что хочешь оправдаем, если любим. Как же это получается, посуди сама? Что такое любовь она не знала, а ребенка родила. И жила – не тужила, и с мужем ладила, но тут явился принц и открыл девочке глаза, дал отведать сладкого! Ты извини, Люська, я ведь специально так нехорошо, так грубо говорю, потому что страшно мне за тебя! Я-то свою боль пережила, перетерпела, а вот тебе, не дай бог, еще все предстоит.

Глупостей не наделай, смотри, когда протрезвеешь, когда сладкое горечью обернется… Значит, и больно тебе с ним, и сладко, говоришь?

Люся совсем залилась краской, но не смогла сдержать своей радости:

– Да… И еще как… Во всем… Всегда… И даже противно ворча, ты несешь в себе часть луча…

Люся непроизвольно повторила стихотворную строку, которую ей шептал на ухо Виктор. Она хотела продолжить, но ее перебила Марина:

– Ты любовь, как лучи, излучаешь…

Люся широко раскрыла глаза и, растерянно глядя на Марину, машинально продолжила:

– …мне светло, мне тепло…

– …понимаешь? – закончила, вздохнув, Марина.

– Нет, – медленно покачала головой Люся. – Не понимаю. Эти стихи мне читал Вика. Это мои стихи. Откуда ты их знаешь?

– Конечно, знаю, – грустно усмехнулась Марина.

– Я спрашиваю: откуда? – не веря своей догадке повторила Люся.

– Разве непонятно? – протянула Марина. – Это им больно и сладко. А нам только больно в результате, я же тебе говорила… Не будь наивной – это стихи Валерия Истомина, мне их Антон читал когда-то, когда спасал меня, а потом мне их читал Вика, когда я спасала его.

– Когда? – уже понимая, что случилось непоправимое, спросила Люся.

– Давно, слава богу, – миролюбиво ответила Марина. – Ты только, подруга, пожалуйста, не ревнуй. Что было, то было, чего прошлое ворошить? Конечно, я преувеличивала, когда сказала, что ненавижу всех мужиков и считаю их подлецами, нет, есть и среди них люди. И Антон, и Вика – прекрасные ребята, надежные, если их о чем-нибудь попросишь, они всегда готовы помочь, не бросят. Но ты пойми – они из разряда тех, кто причисляет себя к элите, кто превыше всего ценит свою независимость, свою свободу…