Текст книги "Закрытый перелом"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

16

Прошло три года.

Виктору исполнилось тридцать три.

Начальник лаборатории технологических режимов прокатки трудно-деформируемых сплавов, кандидат технических наук Виктор Григорьевич Коробов был на хорошем счету у руководства института.

Чувствовалось, что Виктор усвоил уроки Антона. Теперь он никогда не говорил, если его не спрашивали, внимательно слушал других, записывал указания и мысли начальства. Если же от Виктора Григорьевича ждали ответа, то он всегда учитывал, что полностью правдивый ответ далеко не всегда желательно знать спрашивающему.

Виктор был дружелюбным, гостеприимным приятелем – в его двухкомнатной квартире всегда можно было устроить междусобойчик или отметить событие, касающееся только избранного круга из числа сослуживцев или знакомых. Дом его запоминался и стенкой, на которой были развешены маски.

Виктор щедро, не скупясь, использовал "Жигули" для нужд того же круга избранных. Автомобиль он купил на сбережения, оставшиеся от родителей.

С годами Виктор не то чтобы возмужал и окреп, он оставался по-мальчишески обаятельным, но при этом налился, расправился, и уж, конечно, трудно было представить себе, что его когда-то прозвали "Тысяча и одна кость".

Союз троих – Антона, Марины и Виктора – действовал и оказывал немаловажное влияние на его добровольных участников, причем не только с точки зрения взаимной выгоды и бескорыстной помощи, но и с духовной. Виктор со временем полностью проникся сознанием собственной независимости, дороже которой для него ничего не существовало на свете, но и абсолютно уверовал в своих друзей по союзу и спокойно, с трезвым цинизмом и расчетом смотрел на жизнь.

Встреча с Люсей выбила Виктора из привычной колеи, внесла беспокойство в его безмятежную жизнь. Безмятежную, конечно, сравнительно – Виктор сам или с помощью Антона и Марины обеспечивал стабильность своего существования. Круг его знакомых был широк и разнообразен, временами в его жизни появлялись женщины, но он с ними, как впрочем и они с ним, расставались также легко, как и сходились. Марина точно угадала потребность Виктора не столько в новизне ощущений, сколько в духовном общении, чему с ее точки зрения, соответствовала Люся. Так Виктор воспользовался заповедью союза о взаимной выручке в сугубо личных целях.

Впрочем, Марина, познакомив Виктора с Люсей, таким образом возвращала свой долг союзу – в свою очередь Антон выполнил ее просьбу и познакомил Марину с Сергеем.

Все эти просьбы и договоренности иногда даже не облекались в открытую форму – они звучали мельком, вроде шутки, но истинный их смысл был понятен каждому из них. И каждый ощущал полную свободу от каких-либо моральных угрызений – первая и единственная заповедь союза ничем не ограничивала желаний его участников.

И та же заповедь подразумевала гарантию полной тайны их вклада в то или иное дело. Как в сберкассе.

Это была правда. Та правда, о которой все знали, но о которой предпочитали даже не говорить, а Виктор вообще старался даже не думать о ней. Это была та правда, о которой он не рассказал Люсе в погожий весенний день на Ленинских горах.

Люся слушала Виктора, и слова его переплетались с шумом ветра, порывами налетавшего из-под бегущих белых туч, с неясным шумом далекого города, раскинувшегося за подковой Москвы-реки, с тихим бульканьем набиравших силу весенних ручьев.

Люся была увлечена исповедью Виктора настолько, что сама не заметила, как начала с раздражением думать о жене Виктора, возмущаться майором-бюрократом Савеловым и радоваться блестящей служебной победе Виктора над тупоголовым Иваном Сергеевичем.

Люсе захотелось увидеть структуры Марка и огромную картину всеобщего благоденствия, написанную Петровым. Она невольно стала внимательно рассматривать лицо Виктора и поисках асимметрии, оставшейся после пореза лицевого нерва слева и никак не могла понять, с какой же стороны считать это лево: от себя или от Виктора.

Люся с ужасом подумала о своих уже немолодых родителях, когда Виктор рассказывал о смерти своих близких. И ей стало хорошо от мысли, что на свете много хороших людей, таких как Антон, таких как Марина, таких как Вика…

Люсе совсем не хотелось расставаться с Виктором и возвращаться к своим монотонным домашним обязанностям, и она с удовольствием приняла его приглашение поехать к нему пообедать.

По пути Виктор ни словом не обмолвился больше о своем прошлом, словно просто поделился с Люсей наболевшим и забыл об этом, наоборот, он весело пересказывал миниатюры сатирика-юмориста, на встречу с которым Виктор как-то приглашал Люсю.

В салоне темно-синих "Жигулей" с красными сиденьями звучала музыка.

Музыка сразу же зазвучала и в квартире Виктора, – Люся заметила, что он предпочитает неторопливые мелодичные блюзы, где главную партию ведет саксофон, так сильно напоминающий по тембру сильный и грустный человеческий голос.

Виктор усадил Люсю в мягкое кресло, а сам пошел хозяйствовать на кухню. Люся полистала предложенный Виктором журнал, потом отложила его и стала рассматривать маски на стене. И снова она задумалась о Викторе, о том, какой он искренний, обаятельный, о том, как он беззаветно любил свою жену, что он, судя по всему, однолюб и истосковался по ласке и… Люся сама смутилась своей тайной мысли о том, что Виктор так отчаянно в нее влюбился.

Он вернулся с кухни с аппетитно прожаренным мясом, украшенным парниковыми, толсто нарезанными огурцами, а Люся как раз любила, чтобы огурцы были нарезаны крупно, и они с удовольствием съели сочное мясо, запивая его красным терпким вином. И еще Люся отметила, как Виктор заботливо ухаживает за ней, и что это ему доставляет настоящую радость, не то, что Михаилу, ее мужу.

И Люся с тревожной грустью подумала, что постепенно гаснет ее счастье, вернее, ее ожидание высокого счастья, вспомнила, как она была безумно счастлива, окруженная родительской лаской, как она была самоуверенно счастлива, безапелляционно пользуясь мальчишками и юношами, покорно признающими ее право быть их принцессой, и как она все ждала еще более сильного, всепоглощающего счастья, пока они не уехали с Михаилом в Ленинград. И похоже, так и не дождалась…

И Люся рассказала Виктору о себе.

17

Отшумела, отгуляла, отпела, отплясала свадьба. Люся помнила, как мираж, суету и бесконечные, но приятные хлопоты вокруг рассылки пригласительных билетов, фасона свадебного платья, торжественного церемониала возложения цветов к Мавзолею и могиле Неизвестного солдата. Помнила и то странное ощущение, когда они встали с Михаилом впервые под крики «Горько!» и он поцеловал ее. Ей казалось, что до этого они никогда не касались друг друга и был бесконечно далек и чужд ей этот крепкий, симпатичный парень со спокойными серыми глазами – ее муж.

Свадьбу справили в конце июня, сразу же после прохождения Михаилом практики, и молодожены тут же уехали на три недели на Пицунду, где в пансионате "Маяк" провели свой медовый месяц.

Путевки им обеспечил отец Люси – это был еще один подарок из той, как казалось Люсе, бесконечной череды подношений, которые приготовила ей благосклонная судьба. Люся, как ребенок, радовалась жизни, с восхищением разглядывала сервизы, цветное постельное белье, мельхиоровые ложки и прочий, в общем-то, стандартный набор предметов, которыми снабжают молодых родные и знакомые, отправляя молодоженов в долгое плавание по бурному морю жизни.

Люся была настолько эмоционально возбуждена свадьбой, как праздником, как карнавалом, что постепенно у нее растаяло это странное ощущение, что она стала женой чужого для нее человека.

Тем более, что она не имела никакого представления о том, как это должно быть на самом деле. Да и откуда ей было это знать?

Мать с ней на эти темы не разговаривала – только торопливо и смущенно дала дочке какие-то общие наставления за день до свадьбы. С подругами Люся также по таким поводам не общалась – ей казалось гадким и неприличным говорить о таких вещах.

Михаил же был ровен, терпелив, спокоен и, в конце концов, Люся уверовала, что иных отношений между мужчиной и женщиной не бывает, что интимная часть этих отношений – такая же естественная и обыденная необходимость, как личная гигиена, но, конечно, эмоциональнее.

Первый год замужества прошел для Люси интересно – она впервые почувствовала себя замужней женщиной, началась вереница походов в гости, в основном, по знакомым и друзьям отца Люси, в те дома, где раньше ее принимали за девочку. Квартиры, которые Люся с Михаилом посещали с визитами, никогда не назывались "квартирами", а носили высокое имя "дом". В таких "домах" стены были обклеены редкими по тем временам моющимися обоями, мебель была красного дерева, под высокими потолками сияли хрустальные люстры, в сервантах благородно белел тонкий фарфор, а на полах пестрели восточным орнаментом ковры. На столах царило изобилие, а за столами – веселье.

В свою очередь, Люся, уже как семейный человек, приглашала подруг, хотя, конечно, это больше походило на полуофициальные приемы, чем на дружеские встречи. Готовиться к ним Люсе всегда помогала мать, и Люсе оставалось только сервировать стол и играть роль щедрой и радушной хозяйки дома.

Как всегда, в Люсином доме широко отмечались ноябрьские и майские праздники, семейные торжества, шумно встречали Новый год.

Карнавальное шествие жизни остановилось для Люси августовским вечером на перроне Ленинградского вокзала. И Люся не сразу поняла, но очень быстро почувствовала, что она и Михаил совершенно по-разному отнеслись к этой перемене.

Для Михаила Ленинград был местом первой его работы, которая составляла для него смысл жизни. Из студента он превратился в инженера, от которого требовались и знания, и умение решать задачи не только по оптике и сопротивлению материалов. Михаил сразу попал в большой производственный и научный, многослойный коллектив со своими традициями и проблемами. Ему предстояло освоить нелегкую науку общения с людьми, найти свое место в деле, о котором он мечтал. И Михаил отдал все свои силы и энергию этому. Для него не существовало разницы между служебным временем и досугом – о работе он думал постоянно.

Люсю Михаил любил. Любил по своим понятиям серьезно. Она понравилась ему сразу, и Михаил, как человек целеустремленный, полностью посвятил себя Люсе в период ухаживания. После же свадьбы Михаил видел в Люсе только подругу жизни, соратницу по делам, будущую мать их детей. Михаил был умным, но холодным по темпераменту человеком. Он был всегда формально безупречен в отношениях с Люсей – внимателен, уступчив в мелочах, терпелив к ее капризам. Михаил рассчитывал свою совместную жизнь с Люсей, как программу для электронно-счетной машины. Такой машиной был его мозг с отличной цепкой памятью. Люся могла быть уверена в том, что огурцы всегда будут нарезаны крупно – так, как она любит, что Михаил всегда явится с цветами, что ей никогда не будет отказа в понравившейся ей вещи, если это позволял их бюджет.

Михаил просто не мог увлечься другой женщиной, влюбиться в кого-то, кроме Люси. Зачем?

Но при всем при этом Люся чувствовала, что появившись с цветами после работы, что крупно нарезав огурцы, что внимательно выслушав и поговорив с Люсей, Михаил переключается от общения с ней на размышления о своем деле. В это время Люся для него не существовала.

Для Люси Ленинград был чужим городом. Одно дело туристом подняться на Исакиевский собор или спуститься в подвалы Казанского собора, пройти по залам Зимнего дворца или по казематам Петропавловской крепости, отдохнуть на скамейках Летнего сада или в парках Павловска. Другое дело жить в скудно обставленной – стол, шкаф, кровать, четыре стула – комнате в заводской гостинице без своих нарядов и украшений, без сервизов и цветного телевизора, без собственной кухни и ванны, без набитого снедью холодильника.

В Ленинградском педагогическом институте – а Люся всегда относилась к учебе с прохладцей – ей было неинтересно. Группа студентов пятого курса, куда ее определили, тоже восприняла Люсю, как залетную птицу, да Люся и сама не стремилась заводить здесь знакомств.

Отдыхом для Люси были только каникулы и праздники, когда она, используя любую возможность, ездила в Москву. Разлуки с мужем стали для нее привычными, расставались они с Михаилом легко, встречались спокойно.

Но совсем тоскливо ей стало, когда, окончив институт приступила она к работе в качестве учительницы английского языка в общеобразовательной школе-десятилетке. Устроиться Люсе удалось не сразу, с различными мытарствами, должность свою она получила в далеко расположенном новом районе. Дорога отнимала у Люси ежедневно около трех часов, городской транспорт выматывал ее, к тому же она столкнулась с непривычной для себя необходимостью вести в школе общественную работу то по организации сбора макулатуры, то по проведению пионерских слетов, то по подготовке концертов самодеятельности. Люся была совершенно равнодушна к этим обязанностям и считала их про себя бесполезными, потому что, в отличие от Михаила, не любила свою работу.

А Михаил все чаще стал отлучаться в служебные командировки – его гоняли по ним как молодого бездетного специалиста.

Кончилось все это первой и последней, по-настоящему крупной и серьезной ссорой между Люсей и Михаилом.

В тот день Люся сидела за столом и проверяла тетрадки своих учеников. Нудная, почти механическая работа требовала от нее в то же время напряженного внимания – учителю нельзя пропустить допущенную ошибку. И в какой-то момент Люся сама того не заметила как оторвалась от тетрадей и стала смотреть в окно, уныло слезящееся каплями дождя. Она слышала, как в комнату вошел Михаил, но не обернулась. Михаил снял плащ, повесил его на шестиштыревую вешалку, прибитую тут же у двери, переобулся в домашние тапочки и подошел к Люсе.

Обычно она хоть как-то реагировала на его приход, а тут сделала вид, что полностью погружена в проверку тетрадей. На самом деле она просто уставилась в одно слово, аккуратно выведенное детской рукой, – "хоум", что означало в переводе с английского "дом".

Люся не видела этого слова и не понимала его значения, а по звукам, казавшимся столь ощутимыми в тишине комнаты, ясно представляла себе, что делает Михаил.

Он постоял за ее спиной, потом тихо подошел к платяному шкафу, скрипнула дверца, переоделся в спортивный костюм, глухо грохнув вешалкой по задней стенке шкафа, и снова остановился сзади нее.

Пауза не могла быть бесконечной, раздражение мутной ленивой волной вскипело в Люсе и она откинулась на спинку стула. И тут Михаил положил ей на руки, как ребенка, букет хризантем.

Они пахли мокрым холодком и легкой земляной затхлостью.

Люся прижала цветы к груди и обернулась. Раздражение на мгновение стихло, словно удивленно затаилось. Михаил сел рядом на кровать.

– Ты голодный? – спросила Люся, разглядывая цветы. – И где ты их достаешь?

– Спасибо, я сыт, – последовательно ответил на ее вопросы Михаил. – Я поел на заводе, вполне сносно. А цветы… Бабка какая-то к проходной приходит, приносит то астры, то хризантемы.

– Может быть, я тебя все-таки покормлю? – спросила Люся безо всякого желания, и цветы ей почему-то показались уже не подарком, они потеряли ореол своей таинственности, от них даже пахло не мокрым холодком, а затхлостью старческих рук.

– Спасибо, я же сказал, что не хочу есть, – чуть удивился Михаил, он не любил повторять дважды одно и то же.

– А как у тебя на работе? – Люся положила цветы на край стола.

– Рассказывай…

– Дела?.. – пожал плечами Михаил. Хотя на первых порах по приезде в Ленинград Люся заставляла Михаила описывать свой рабочий день, он выдавал ей только точную, но сухую информацию без личной эмоциональной оценки, и поэтому Люся давно перестала интересоваться его служебными делами.

В данном случае вопрос насторожил Михаила, но поскольку речь зашла о работе, он счел возможным использовать момент и осторожно добавил:

– Наверное, придется ехать в Чимкент…

– Опять? – в упор посмотрела на него Люся. – Ты же только что оттуда…

– Десять дней как, – уточнил Михаил. – Звонили. Автоматика барахлит. Ты знаешь, тут есть какая-то необъяснимая закономерность – пока сам сидишь рядом, то все в порядке. Стоит уехать, как все кувырком. Правда, когда я там сижу, то проверяю каждый шаг эксплуатационников. Уверен, что и сейчас можно легко найти причину неполадок. Но искать ее надо мне – за меня этого никто не сделает. Думаю, за неделю управлюсь. Плюс дорога.

– У тебя каждый раз на неделю, а выходит на две, если не больше, но уж во всяком случае не меньше.

– Это же работа, – миролюбиво сказал Михаил. Подобные разговоры с Люсей случались и раньше. – Ты пойми, мы задумали на заводе и делаем по идее очень красивую вещь, а Чимкент согласился ее испытать, может быть, даже внедрить, если получится, я тебе уже объяснял это. Что же теперь бросать все на полпути? Нелогично. Я понимаю, что скучновато тебе одной… Можешь сходить в Русский музей в воскресенье, пока меня не будет. Там выставка икон из запасников открывается. У нас экскурсия будет от завода, записать тебя?

– Холодно мне, Миша, – Люсей овладела тупая апатия и усталость. – И тошнит…

– Ты, наверное, съела что-нибудь несвежее, – насторожился Михаил. – Давай вызовем врача.

– Да я их сроду не любила и знать не хочу, – нехотя покачала головой Люся. Ей уже стало тошно не столько физически, сколько от бессмысленного, как ей казалось, разговора. В то же время остановиться она не могла.

Накопилось.

– Зря, – сказал Михаил. – Специалист есть специалист. Посмотрят, сделают анализы, найдут причину.

– А что ее искать?.. Есть причина, Мигуэль, есть, – Люся неожиданно для себя самой назвала Михаила Мигуэлем на испанский манер, но это ее не рассмешило, а наоборот, придало какую-то горькую торжественность ее словам.

– Впрочем, это неважно, – с равнодушным видом добавила она. – Не имеет значения…

Настало время встревожиться Михаилу. Но он не потерял самообладания, а стал методично докапываться до истины, как и привык это делать, решая чисто производственные задачи.

– Как неважно? Как не имеет значения? – пытливо переспросил он.

– Значит, ты знаешь причину, но не говоришь.

– Да не хочу я ничего говорить, отстань от меня, – уже со звонкой слезой в голосе сказала Люся.

– Кому же говорить, как не мужу? – настаивал Михаил. – Если не говоришь, значит, не доверяешь. Почему?

– Умному мужу и говорить не надо. Сам догадаться должен. Или сообразить.

– Предположить, вычислить я могу, конечно, но гадать не могу и не умею… – Михаил немного задумался. – Тошнит, значит? А ты не падала, головой не ушибалась?

– Нет, – коротко обронила Люся.

– В таком случае сотрясение мозга отпадает, – продолжил Михаил. Может быть все-таки отравление?

– Да я уже неделю как не ем ничего, – почти зло выпалила Люся.

– Непонятно… – Михаил подумал еще немного. – Беременность тоже отпадает…

– Почему ты так решил? – тихо спросила Люся.

– Потому что этого не может быть, – уверенно сказал Михаил. – Здесь у нас с тобой все очень точно рассчитано.

– Точно? Очень? – ехидно спросила Люся.

– Конечно, – также уверенно сказал Михаил. – Если только ты не изменила мне с кем-нибудь.

Люся опешила. Все, что угодно, но такого она просто не ожидала от Михаила. Как он мог так подумать!? Михаил же, сам того не замечая, продолжал добивать ее своей неумолимой логикой.

– Что же тут необъяснимого? Я постоянно в командировках…

И тут Люсю прорвало:

– Не человек, а глыба льда какая-то! Все у него рассчитано, все у него по полочкам. Ты, наверное, и радуешься по графику и цветы мне носишь не от души, а потому, что так положено. Тебе бы с компьютером жить, а не с живым человеком – вот машина тебе бы не изменила. Даже медовый месяц у нас с тобой был всего три недели, не как у всех, потому что по расчету больше не выходило. Непробиваемый – я уж и так, и эдак – бесполезно. Перепутаю тебе все нарочно, книги твои на полках переставлю – нет, он молча поставит все по местам, будто и не было. И все. Ну, как же так можно?! Как же так можно беспросветно жить?! Человек в футляре – вот ты кто! И он еще подозревает меня! Нет, вы подумайте! А может я хочу иметь ребенка? Будет хоть с кем поговорить…

Михаил слушал все, что говорила Люся как бы со стороны. Для него было полной неожиданностью и истерика Люси, и многое другое, о чем она в пылу ему наговорила, потому что по его расчетам такого конфликта с женой не могло быть. С точки зрения Михаила, оснований для такого скандала никаких не было и даже его слова о мнимой измене Люси были лишь аргументом, доводом в споре, величиной очень маловероятной, но теоретически возможной и допустимой. Михаил тут же понял, что такого никак не следовало говорить Люсе и учел это на будущее, он отметил про себя, что зря молча наводил порядок на своей книжной полке после устраиваемого ею кавардака, но главное, что уяснил для себя Михаил – это то, что, действительно, могут рухнуть его так тщательно выстроенные планы.

– Погоди, Людмила, так же нельзя, – Михаил называл Люсю полным именем только в ответственные моменты или в те редкие минуты, когда на нее сердился. Сейчас он хотел таким образом вернуть разговор в спокойное русло.

– Я просто напомню тебе, Людмила, о чем мы с тобой договорились. Нельзя же так: раз… и все. Мы же решили с тобой и ты сама согласилась, что целесообразнее всего рожать тебе после моей защиты. И не в чужом городе, и не в этих условиях. Так тебе же самой легче будет. И я смогу спокойно собрать все материалы для кандидатской диссертации. В том же Чимкенте. А защищаться буду в Москве. Не так ли?

Люся упрямо молчала. Головой она понимала, что Михаил прав, что здравый смысл на его стороне, а сердцем – нет.

– Я надеюсь, что ты успокоишься, подумаешь и не откажешься от своих же обещаний, – по-своему истолковал ее молчание Михаил. Сам являясь человеком долга, он верил и считал, что не могут быть иначе, что и Люся должна быть такой же.

– А сейчас, даже если и случилось так, что ты ждешь ребенка, то надо что-то с этим делать, пока не поздно. Надо, понимаешь?

Слова были сказаны.

Если бы сначала Михаил бурно обрадовался тому, что у них будет ребенок, если бы он долго обсуждал с Люсей их счастливую жизнь втроем с сыном – Люся хотела только сына, если бы он, заботясь о ней, стал бы обсуждать массу бытовых проблем, которые обязательно возникнут с рождением первенца, если бы он решительно стал искать пути, как обеспечить комфорт и сохранить здоровье Люси и своего сына, сам ни на секунду не желая расставаться с ними, если бы он был готов пожертвовать ради всего этого и поездкой в Чимкент, и диссертацией, и, в крайнем случае, работой – Люся поняла бы Михаила и сама скорее всего предложила бы прервать беременность до лучших времен. Но…

Когда мужчина наносит женщине именно эту обиду, которую она потом не в силах забыть, забыть и простить? Скорее всего не в тот момент, когда идет девятый вал разбушевавшейся ссоры, и мужчина, сам в конец разобиженный, произносит безумные слова.

Нет, это женщина поймет, потому что он к ней неравнодушен кричит, волнуется, значит любит. А вот когда ей прямо, без обиняков, говорят пусть разумное решение, но основанное только на голой логике, в женщине непроизвольно и неудержимо возникает протест.

Яростный и слепой.

– Что ты имеешь в виду? – у Люси расширились глаза и задрожали губы. – Что? Повтори…

– Какой смысл сейчас заводить ребенка? – Михаил был готов привести опять свои несокрушимые доводы.

– Сын – это тебе не щенок, не собачка, чтобы его заводить, – зло сказала Люся. – Планы, расчеты, договоры… Какая чушь! Я сама решаю, что делать. Понятно?!

– Но нас же двое…

– Трое. А может быть, и четверо. И меня с детьми гораздо больше, чем тебя одного.

Собственно говоря, это был первый большой самостоятельный шаг Люси в ее жизни. Если до этого все ответственные решения за нее принимали сначала родители, потом муж, то тут она впервые ощутила гордость за сделанный ею выбор. Личность ее, до того скрытая и как бы дремавшая, отныне проявилась и уже существовала в новом, активном качестве, и с этим теперь нельзя было не считаться ни другим, ни ей самой.

Люся знала, что она хотела, и знала, что добьется этого.

Михаил почувствовал силу ее убежденности и непоколебимость ее решения. Он действовал в изменившихся обстоятельствах так, словно не существовало всего того, что им предшествовало.

Он уже решительно искал пути, как обеспечить безопасность, комфорт и сохранность здоровья и Люси, и их будущего наследника.

Михаил предложил Люсе на время пожертвовать и своей работой, аспирантурой. Он отказался от поездки в Чимкент.

Но все это позже…

И Люся восприняла как должное его запоздавшие заботы и сама предложила Михаилу следующий вариант: начиная с декретного отпуска, она уезжает в Москву, а Михаил продолжает свою работу.

Так оно и получилось. И хотя сама Люся не настаивала на том, чтобы Михаил был в Москве во время родов, и хотя после появления на свет сына Михаил все-таки приехал в Москву и преподнес Люсе старинное кольцо, передаваемое в его семье по наследству, Люся где-то совсем в глубине души не ощущала Михаила как действительно близкого ей человека, тем более, что все ее помыслы и чувства занял Денис.

Сын для Люси стал не только предметом естественных материнских забот и нежности, Люся безрассудно, суеверно, по-животному боялась за его здоровье.

Михаил вернулся в Москву, поступил в аспирантуру, окончил ее, защитил кандидатскую диссертацию – все это оставляло Люсю внутренне равнодушной. Сын, прежде всего, сын, главное – это сын. И в этом Люся находила полную поддержку со стороны своих родителей.

А уж они души не чаяли во внуке и приняли на себя все заботы по его воспитанию.

Денис рос, не зная отказа ни в чем, и в своем пятилетнем возрасте уже твердо усвоил, что в семье главная – это его мама, потом деда, деда иногда даже главней, а бабушка и папа – хорошие, но не главные.

Эти годы пролетели для Люси как вереница дней, то радостных, когда у Дениса было все в порядке, то тревожных, когда Денис болел корью или другими детскими болезнями. Течение Люсиного времени было плавным и размеренным, без бурных водоворотов и мелких перекатов, но постепенно Люся поняла, что жизнь ее проходит, а чего-то главного, значительного, кроме, конечно, рождения сына, так с ней и не произошло.