Текст книги "История нравов России"

Автор книги: Виталий Поликарпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Людовик XIV буквально утопает в роскоши и развлечениях самого различного рода. Ему после Фронды опротивел Париж, и он переехал в построенную роскошную резиденцию Версаль, возведение которой обошлось в огромную денежную сумму (до 500 млн. ливров) и стоило немало человеческих жертв. Так, известно, что только на постройке водопровода, предназначенного для знаменитых версальских каскадов и фонтанов, в течение трех лет было занято 22 тыс. солдат и 8 тыс. каменщиков. Работы обошлись в 9 млн. ливров, в 10 тыс. человеческих жизней и были заброшены недоведенными до конца (343, 5).

В Версале вокруг персоны короля устанавливается строжайший, почти ритуальный этикет. Его покой и безопасность охраняет гвардия в 10 тыс. кавалеристов и пехотинцев: число слуг всех рангов доходит до 4 тыс. человек. К ним относятся и высшее дворянство страны: среди должностей есть такие, как «ординарный хранитель галстуков короля» и «капитан комнатных левреток» (324, 49). При дворе существует культ короля: его утренний подъем, его туалет, завтрак и т. п. совершаются публично, присутствовать при этом, а тем более священнодействовать, подавая Людовику XIV утром сорочку или неся перед ним вечером свечу (эти права оспариваются принцами крови), считается высшей честью, к которой допускаются только избранные.

Король для предотвращения выступлений против него аристократов предпочитает их лицезреть постоянно при своем дворе. «Поэтому вечерами в Версале, – отмечается в «Истории Франции», – происходят грандиозные празднества: Людовик любит пышность и требует ее от своих придворных. Балы и костюмы, усыпанные драгоценностями, разоряют их, тем самым они начинают все больше зависеть от милостей и щедрот короля. И он их осыпает наградами, платит их долги, дарит им деньги на карточную игру за королевским столом, награждает их синекурами. Честь стать королевской любовницей оспаривается знатнейшими дамами страны: при дворе существуют партии той или иной фаворитки, и ее родственники, близкие и друзья делают карьеру» (108, 262).

На индийском субконтиненте за век до эпохи «короля–солнца» поистине титаническими усилиями могольский император Акбар Великий сумел под своей властью объединить две трети территории Индии (включая и нынешний Пакистан). Он был гениальным властителем, отличался развитым социальным воображением и совершил ряд смелых реформ в своем государстве. В его тешащемся значительной свободой гареме вместе с могольскими женщинами жили индианки, персиянки и даже армянки. Акбар Великий отменил введенный мусульманами ненавистный подушный налог на «неверных», реформировал с успехом земельный налог и заложил основы смелого либерализма, который уравнял адептов индуизма с мусульманами. Он в своей эфемерной столице, Фатехпуре Сикре, даже ввел дивную эклектичную религию – истиный духовный синкретизм значительно опережая свою эпоху. Акбар Великий насмехался над мусульманской ортодоксией, поступая в делах религии так решительно, словно он был папой Индии. Всем его реформам сопутствовали тяжелые военные кампании, увеличивающие территорию империи.

Он достиг таких значительных успехов, какие и не снились ни его предшественникам, ни его потомкам: он не был ни эстетом, ни хитрым дипломатом, однако отличался некоей властной силой, обладая при этом огромной физической потенцией. Его гнев был страшным: схваченного в момент плетения интриги своего молочного брата Акбар Великий оглушил ударом руки и приказал выбросить в окно, сопровождая эхо удара несчастного выкриком: «Вот тебе, сукин сын!». И хотя ему приходилось часто использовать насилие, он умел быть также глубоко человечным. Несмотря на отсутствие образования, отличался Акбар Великий интересом к интеллектуальной деятельности и охотно окружал себя знаменитыми учеными.

Можно сказать, что Акбар Великий, третий император из могольской династии (ее корни восходят к Чингис–хану и Тамерлану), не уступал ни одному из современных ему европейских монархов. «Может быть, был более великим, чем они, – замечает В. Хансен. – Объединение Индии XVII века требовало от властителя чего–то большего, нежели абсолютной тирании в соответствии с восточным менталитетом, хотя полный милосердия гуманизм, очевидно, был бы в этой части света высмеян. Однако этот Геркулес сумел сочетать авторитет деспота с необычайной терпимостью, так умело погашая конфликты, что ему удалось объединить весьма различные в религиозном и этническом плане элементы Индии. И совершил он это в такие времена, когда абстрактная идея народа была совершенно неизвестна (по крайней мере, в Индии) – Более того, стремясь обеспечить почитание себя и своих потомков, этот истинный чудотворец сумел так загипнотизировать как индусов, так и мусульман, что они признали сверхъестественный характер монархии: обе религии подчинялись могольскому императору, и каждый вопреки своей воле был нарушителем своей веры» (331, 33).

Интересно, что с некоторого момента на дворцовых фресках голова могольского императора стала изображаться с нимбом святого. И хотя дивная пантеистическая религия Акбара Великого вместе с ним сошла в могилу, но созданный им ореол священного характера императорской особы сохранился вплоть до 1857 года. Его авторитет помог его гораздо менее способным потомкам управлять империей и получать колоссальные доходы. Могольская империя во времена Акбара Великого, его сына Джахангира и его внука Шахдорахана обладала невероятным богатством. Когда стали измерять это богатство, то после пяти месяцев взвешивания сокровищ на четырехстах весах, действующих днем и ночью, прекратили данную инвентаризацию. Понятно, что такое богатство обеспечивало роскошь и наслаждения различного рода, на которые были весьма изощрены индусы и мусульмане.

Раздел 16. Придворная жизнь: Восток или Запад?

В придворную жизнь императорской России вошли византийские традиции, связанные с восприятием западных нравов. Известно, что в эпоху крестовых походов произошло взаимодействие и смешение византийской и западной. цивилизаций. Однако только избранные слои византийского общества, имеющие непосредственное отношение ко двору императора, восприняли западные нравы, тогда как остальные слои отнеслись к ним негативно. Ш. Диль следующим образом описывает это отношение: «Прежде всего, лишь в избранное общество могли проникнуть нравы Запада. Народные массы остались в данном случае совершенно невосприимчивы, а равно и греческая церковь. В то время как политики, дипломаты, важные особы, из расчетов или по симпатии, сближались с латинянами, в народе, более их страдавшем от этого насильственного вторжения чужеземцев, от беззастенчивой эксплуатации итальянских торговцев, в духовенстве, испуганном и скандализованном возможностью сближения с Римом, чувствовалось, наоборот, все возраставшее недовольство. Политические опасения, соперничество в торговле, затруднения религиозные – все это, вместе взятое, явилось причиной обострения векового несогласия, что сделало еще более неосмысленной и фанатичной закоренелую злобу. Это становится очевидным, если принять во внимание внезапные вспышки ненависти, взрывы яростной страсти, вследствие которых византийская чернь не раз набрасывалась на ненавистных латинян, в особенности если вспомнить трагический день 2 мая 1182 года, когда итальянский квартал в Константинополе был предан огню и разграблению возмущенной толпой, когда духовные и светские, женщины и дети, старики и даже больные, находившиеся в больницах, были беспощадно преданы смерти разъяренной толпой, радостно мстившей в один день за столько лет глухо клокотавшей злобы, темной зависти и непримиримой ненависти» (77, 238). И в императорской России сложилась подобная ситуация, когда в результате реформ Петра I избранные слои общества восприняли западные нравы, русский же народ не впитал их и относился с ненавистью ко всему французскому и немецкому (особенно ярко эта ненависть проявилась в революции 1917 года и последовавшей за этим гражданской войне).

При дворе монарха развивается и рафинируется культура, элементы которой затем начинают проникать в поры всего общества. Начиная с петровской эпохи, придворная жизнь российского императора многое вбирает в себя из культуры (и нравов) французского двора, задающего моду всей Западной Европе. «Великий век» Людовика XIV, о котором уже шла речь выше, – это XVII век, эпоха барокко с ее культом плоти и ее безумствами. Немецкий историк Э. Фукс пишет: «Стиль барокко – художественное отражение княжеского абсолютизма, художественная формула величия, позы, представительности. Абсолютизм создал особый стиль дворцовых построек. Дворец уже не крепость, как в Средние века, пробуждающая в обитателях чувство безопасности от нападений и неожиданностей, а низведенный на землю Олимп, где все говорит о том, что здесь обитают боги. Обширная передняя, огромные залы и галереи. Стены покрыты сверху донизу зеркалами, ослепляющими взоры. Без зеркал не могут обойтись ни поза, ни жажда представительствования. Ничто не должно быть скрываемо: все должно стать выставкой богоподобия – даже сон государя. Сады и парки, окружающие на значительном расстоянии дворец, выстроенный в стиле барокко, – сверкающие поляны Олимпа, вечно смеющиеся и вечно веселые.

Весна превращена в отягченную плодами осень, зима становится напоенным ароматами летом. Опрокинуты все законы природы, и только воля государя повелевает ею» (296, 13–14).

Стиль барокко фиксирует как бы торжество священной особы монарха – выше его ни в идее, ни на практике никого просто–напросто нет. Вся жизнь его и окружающих его сонма придворных протекает в земном раю со всеми строгими правилами этикета, увеселениями, наслаждениями и удовольствиями. Понятно, что на первый план выдвигается чувственность, предполагающая погибельную страсть и плотские наслаждения и порождающая мир пленительных иллюзий, где господствует любовь со всеми ее манерностями, изысканностями и прихотливостями. Дворцовая жизнь, по замечанию Мариана Филяра, значительно усилила эротоманию: «Сто пятьдесят лет – между Тридцатилетней войной и Великой французской революцией – были «золотым веком» аристократической и дворцовой галантности, великих королевских любовниц. Не существовало никаких ограничений полигамии и полиандрии при королевском дворе и во дворцах аристократии, а те, кто избегал порока, выглядел чудаком или дикарем, отставшем от века…» (73, 8). Известно, что датский король поздравил Петра I с тем, что тот наконец–то «европеизировался» – завел себе любовницу (это означало, что любовные дела никто не превращал в драматические события).

При дворе царствовали любовницы французских Людовиков во главе с мадам Помпадур; и хотя они и не занимали трона, подобно Марте Скавронской, но фактически правили Францией. Вполне понятно, что придворная жизнь, полная чувственных удовольствий, была пышной и великолепной. Однако это приводило к расцвету различного рода язв и пороков, насаждаемых монархом вполне сознательно. Об этом достаточно красочно говорится в «Мемуарах» Сен – Симона: «Во всем он (речь идет о Людовике XIV – В. П.) любил пышность, великолепие, изобилие. Из политических соображений эти свои вкусы он сделал правилом и привил их всему двору. Чтобы снискать его благосклонность, следовало без счету тратиться на стол, наряды, выезды, дворцы, безрассудно играть в карты. Это давало возможность обратить на себя внимание. Суть же была в том, чтобы попытаться истощить средства всех представителей общества, в чем он и преуспел, превратив роскошь в достоинство, а для некоторых даже в необходимость, й доведя всех до полной зависимости от его благодеяний, дабы иметь средства к существованию. Кроме того, он тешил свою гордыню тем, что имеет великолепный двор, при котором происходит всеобщее смешение, стирающее родовые отличия. Единожды нанесенная, эта рана превратилась в язву, изнутри разъедавшую всех, поскольку со двора она немедленно перекинулась на Париж, провинции и армии, и повсюду люди, какое бы место они ни занимали, стали оцениваться по богатству их стола и роскоши: эта язва разъедала всех и каждого, вынуждая тех, чья должность давала возможность воровать, в большинстве случаев делать это из необходимости увеличивать расходы: наряду со смешением сословий, которое поддерживалось тщеславием и особыми видами короля, эта язва благодаря всеобщему безумию все расширялась, и ее бесчисленные последствия несут не более и не менее, как всеобщее разорение и беспорядок» (243, 200–201). В итоге все закончилось кровавой Великой Французской революцией, когда революционный террор обезглавил и короля с королевой и многих дворян.

Однако до этого события было еще далеко, к тому же никто из власть предержащих, особенно при дворе «короля–солнца», этим себе голову не забивал. Весь двор во главе с монархом веселился, празднества следовали одно за другим. В качестве примера можно привести грандиозные празднества в Фонтенбло, превратившиеся в ежедневное возвеличивание Генриетты Английской со стороны Людовика XIV и двора. «Она царила, на всех балах и повелевала всеми развлечениями, – говорит мадам де Лафайет» – все делалось по ее прихоти, и, казалось, королю доставляло удовольствие только то, что радовало ее. Стояла середина лета. Мадам каждый день отправлялась купаться: она выезжала в карете из–за жары, а возвращалась верхом, в сопровождении роскошно одетых дам с тысячами перьев на голове, окруженная всей придворной молодежью, предводителем которой был король. После ужина садились в легкие коляски и под звуки скрипок совершали ночные прогулки вокруг канала» (30, 382). Однако прогулка короля со своей милой при свете луны вызывает у него любовный зуд, и он скрывается с Генриеттой в зарослях. Это служит сигналом для всех остальных – молодые придворные выходят из колясок и, ведя под руку «источник грядущего удовольствия», скрываются в кустах. И вскоре рощи Фонтенбло наполняются нежными вздохами влюбленных пар, причем такого рода шалости продолжались допоздна. Когда же у короля возникает желание отдохнуть, тогда молодые придворные вновь занимают свои места в колясках, и все возвращаются в замок, обмениваясь при этом сальными шуточками.

«Впрочем, этот двор, имеющий репутацию самого изысканного и изящного в мире, – замечает Ги Бретон, – в основном пробавлялся непристойностями. Вопреки распространенному мнению, дамы и господа – и монарх в их числе – изъяснялись с грубостью, превосходящей всякое воображение… В прозвищах, которыми награждали друг друга в Лувре, так же не было ничего аристократического: королеву–мать именовали старухой, мадемуазель де Тонне – Шарант (будущую мадам де Монтеспан) – толстой торговкой требухой, мадам де Вове – кривой Като, мадемуазель де Монтале – потаскухой и т. д.» (30, 383). Сюда следует добавить и то, что на пиршествах ради забавы король Людовик XIV кидал в других хлебные шарики, яблоки и апельсины, позволяя это и в отношении себя. После таких шумных пиршеств придворные обычно выходили в коридор, где и орошали стены, а дамы, как правило, присаживались под лестницей и, быстро подобрав юбки, делали свои дела. Никто не испытывал ни тени смущения, всех раздражали только «ароматные» запахи: их значимость при дворе «короля–солнца» запечатлена в изречении «Пале – Рояль весь провонял мочой» (Принцесса Пфальцская).

И наконец, не лишне заметить, что для придворных нравов характерно доносительство и шпионаж придворных друг за другом. Сен – Симон подчеркивает: «Людовик XIV весьма стремился быть точно осведомленным обо всем, что происходит всюду – в общественных местах, частных домах, в свете, о семейных тайнах и любовных связях. Шпионам и доносчикам не было числа. И были они всякого рода: многие не знали, что их доносы доходят до короля, другие это знали, некоторые писали прямо ему и отсылали свои послания тем путем, который он им сам указал, и эти письма читал только он самолично, и притом прежде всех, а имелись и такие, кто лично отчитывался перед ним в кабинете, приходя туда с заднего хода» (243, 191). Здесь было широкое поле для различного рода интриг – множество людей, часто совершенно безвинно, пострадало от этого. Ведь король, составив о ком–либо мнение, почти никогда его не менял, что зачастую ломало судьбы пострадавших в результате тайного доноса. Такое явление присуще и придворным нравам российских императоров, что прекрасно показано в романе «Гардемарины, вперед!».

Подобно культурной эпохе Людовика XIV, сконцентрированной в Версале и Париже, наиболее яркое воплощение получила японская придворная культура в Киото. «Между ними много общего, – заметил лорд Редесдейл. – Мне кажется возможным предположить, что в атмосфере того периода было что–то таинственное, неуловимое, как аромат духов, который ощущаешь, но не можешь передать словами: поэтому вполне возможно представить Людовика Святого на месте в обстановке целомудренно–аскетической простоты императорского двора в Киото, а какого–нибудь древнего микадо, окруженного придворными аристократами – кугэ, принимающим с королевским величием мантию европейского монарха. Нигде божественность монарха не была столь общепризнанной, как в Японии. Император там был не просто царственной особой – он был божест вом» (344, 201). Великолепие эпохи Людовика XIV можно описать следующим образом: в центре находится «король–солнце», вокруг которого вращаются сверкающие созвездия в виде рыцарей, министров, полководцев и поэтов, восхваляющих его правление. Аналогичная картина наблюдалась и в Японии XVII столетия, хотя и с одним существенным отличием. «Культура Японии в этот период в некоторой мере рассредоточилась по трем городам: Киото, Осака и Эдо, ее развитию способствовала аристократия как из императорского дворца, так и из ставки сегуна, в то время как во Франции Версаль являлся почти единственным и главным источником французской культуры, а Людовик XIV оказывал гораздо большее непосредственное влияние на ее развитие, чем какой–либо японский император» (118а, 32).

Однако императорский двор играл немаловажную роль в процветании культуры, в развитии искусства феодального времени. Ведь двор выступал в качестве мецената, а придворные аристократы были благородными покровителями. Художники, архитекторы, ремесленники и поэты стремились к императорскому двору и демонстрировали свои таланты и отточенное мастерство, выказывая тем самым свое почтенна микадо. Нет ничего удивительного в том, что они увеличивали роскошь придворной жизни благодаря меценатам. Быт придворной знати, расточительность и изысканность, весьма совершенно изображенные в «Гэндзи–моноготари» и в дневниках придворных дам X в., как бы не подвергались воздействию времени и остались такими же и в XVII столетии.

Прежде всего следует заметить, что в суетный X век средневековое общество характеризовалось всяческими ограничениями. Они относились не только к низшим слоям населения (как обычно считают), но и быту придворных. Вся жизнь придворной аристократии находилась в тисках жесткой регламентации, однако ее отношение к ней было иным, нежели у простолюдинов. Цель такого рода ограничений заключается в том, чтобы подчеркнуть общественный статус, поэтому не принято было нарушать ни верхнюю, ни нижнюю границы. Придворные должности ранжировались весьма строго: согласно рангу, регламентировалась ширина ворот в усадьбе и высота экипажа, цвет и материал шнуров, кистей и декоративных тканей, фактура, расцветка и покрой одежды, нормы поведения, походка и жестикуляция. «Подумать только, – писала Сэй–сенагон, – куродо вправе носить светло–зеленую парчу, затканную узорами, что не дозволяется даже отпрыскам самых знатных семей!» (263, 117). Ничего не изменилось и в XVII столетии: художники точно так же соперничали друг с другом за право на признание и стремились угодить дворам императора и сегуна, сохранилась и жесткая регламентация жизни придворных аристократов.

Э. Кемпфер в своей «Истории Японии» следующим образом описывает повседневную жизнь придворных императора: «Все придворные дайри, (или «истинного» императора), принадлежат к семейству Тэндзе Дайдзина, и, будучи столь знатными и известными от рождения, они считают себя более достойными уважения и почтения, чем того могут требовать к себе обычные люди. Хотя все они и происходят из одного рода, и в настоящее время их насчитывается несколько тысяч, и подразделяют их на несколько категорий по рангам. Часть из них становятся настоятелями и первосвященниками богатых монастырей, разбросанных по всей империи. Большинство же остается при дворе и безмерно предано самому священному лицу – дайри, поддержкой и защитой которого они пользуются в зависимости от положения или ранга, которым они облечены… Но все же они сохраняют свое былое величие и достоинство, и об этом дворе вернее всего будет сказать, что при всей своей скромности он очарователен… Хотя доход Микадо и невелик по сравнению с прежними временами, пока он еще им распоряжается, то наверняка в первую очередь заботится о самом себе и делает все, чтобы сохранить былое великолепие и наслаждаться богатством и роскошью…

Основными развлечениями Священного двора являются интеллектуальные занятия. Не только придворные–кугэ, но и многие представительницы прекрасного пола снискали известность своими поэтическими, историческими и прочими сочинениями. Прежде все календари составлялись при дворе, но теперь в Мияко есть образованный гражданин, который этим занимается. Однако их необходимо представить двору для проверки и одобрения специальными людьми, которые потом обеспечивают их отправку в святилище Исэ для печатания. Придворные – большие поклонники музыки; с особым мастерством на всевозможных музыкальных инструментах играют женщины. Молодые придворные развлекаются, демонстрируя свои способности в верховой езде, беге наперегонки, танцах, борьбе, игре в мяч и прочих упражнениях. Я не спрашивал, разыгрываются ли при дворе драматические представления, но так как все японцы любят театр и тратят на него солидные суммы, я склонен думать, что и священные особы, несмотря на их важность и святость, должно быть, не пренебрегают столь приятным, увлекательным и притом невинным развлечением» (335, 151–154).

Необходимо отметить, что в XVII столетии Японией правили сегуны, однако микадо был духовной главой государства. Двор императора в Киото включал в себя консервативных придворных – кугэ, причем там сохранялась преторианская гвардия. В окружение микадо входили также классические ученые, мудрецы, философы, поэты и художники, которые черпали свое вдохновение у старых китайских мастеров. По выражению К. Кирквуда: «Киото оставался попрежнему Афинами японской культуры» (118а, 35). Императорский двор еще сыграл свою роль в жизни Японии, когда императорская власть была реставрирована в эпоху Мейдзи (буржуазной революции).

И наконец, коснемся придворной жизни китайского императора Гуансюя, находившегося под пятой вдовствующей императрицы Цыси (1835–1908 гг.). Жизнь императорского двора в Китае, окружённая особой тайной, оставалась за семью печатями вплоть до начала нашего столетия, пока не была свергнута монархия. На последнем этапе Пинской (маньчжурской) династии немалую роль в жизни страны играла жестокая, хитрая и сластолюбивая Цыси, бывшая наложница, ставшая всесильной императрицей. Ее полувековое царствование наполнено интригами, переворотами, убийствами и расправами над народными восстаниями. Среди всех известных качеств Цыси на первом месте находится жестокость, которая проявлялась не только в убийствах, но и в многочисленных избиениях. Для последних у нее имелся специальный мешок желтого (императорского) цвета. «Этот мешок путешествовал за государыней, куда бы она ни ездила, и содержал в себе бамбуковые палки всех размеров для битья евнухов и служанок, в том числе старых» (241, 122).

Большую роль в жизни императорского двора играли евнухи, набиравшиеся только из китайцев. Если в Персии и Турции евнухи могли поступить на службу любому, кто мог им платить, то в Китае только император и члены его семьи могли пользоваться услугами евнухов. «Во времена китайской династии Мин при императоре находилось до 10 тысяч евнухов. После установления в Китае в 1644 г. власти маньчжуров влияние евнухов значительно ослабло. Однако царствование вдовствующей императрицы Цыси евнухи при дворе вновь стали играть большую роль. Когда Цыси переступила порог императорских дворцов, в них насчитывалось 4 тысячи евнухов» (246, 21). Институт евнухов оказывал значительное влияние на все стороны придворной жизни, так как евнухи обслуживали императора и членов его семьи, распространяли высочайшие указы, сопровождали чиновников на аудиенцию к императору, знакомились с документами и бумагами Департамента двора, получали деньги и зерно от казначеев, находящихся вне двора и пр. Император Пу И так говорит о роли евнухов в императорском дворце: «Описывая – мое детство, нельзя не упомянуть евнухов. Они присутствовали, когда я ел, одевался и спал, сопровождали меня в играх и на занятиях, рассказывали мне истории, получали от меня награды и наказания. Если другим запрещалось находиться при мне, то евнухам это вменялось в обязанность. Они были моими главными компаньонами в детстве, моими рабами и моими первыми учителями» (246, 22).

В соответствии со сложившимися обычаями император наряду с главной женой имел еще двух «второстепенных», а также обзаводился большим числом наложниц. Последние жили в специальных помещениях, за ними строго надзирали евнухи. Если они нарушали установленные правила, то их выдворяли из императорского дворца. Их жизнь после этого становилась несчастной, ибо никто не хотел брать в семью «сорванный цветок», т. е. им было весьма трудно выйти замуж. Молоденькие наложницы оказывались на положении рабынь, многие исполняли обязанности бесправных служанок. Наложницы не только удовлетворяли сексуальные желания императора, но и отвечали за убранство императорских покоев, за подготовку банкетов императора, изготавливали косметику для придворных дам и т. д.

Евнухи и наложницы использовались весьма широко в придворной жизни, о чем говорит царствование вдовствующей императрицы Цыси. В. Я.Сидихменов пишет: «Цыси была необычайно опытна в дворцовых интригах, беспощадно расправлялась со своими противниками как во дворце, так и за его пределами, отличалась холодной жестокостью, вела расточительный и распутный образ жизни. Ее увлечения, писали современники, были столь же многочисленны, сколь и преходящи. Фавориты были ей милы лишь в минуты необузданной оргии, и потому они разделяли с ней только ложе, но не власть. Многие из них трагически поплатились за эту высокую честь. О ее кутежах с евнухами, под видом которых тайком проводились во дворец молодые люди, о красавцах–юношах, принимавших участие в этих оргиях и исчезавших бесследно после каждого такого пиршества, слагались легенды» (246, 235). Следует заметить, что Цыси с нежелательными людьми расправлялась, используя яды, хранившиеся в императорской аптеке со времени династии Мин и привезенные иностранными миссионерами из Европы. В целом можно сказать, что придворная жизнь была наполнена различными интригами, коварными уловками, издевательствами, выражая в полной мере восточный характер правителей и царедворцев Срединной империи, стремящихся «отхватить» кусок побольше от пирога роскоши и власти.