Текст книги "История нравов России"

Автор книги: Виталий Поликарпов

Известный своими воспоминаниями о событиях 1812 года Н. Глинка в стихах «О бывшем Семеновском полку» выразил чувства, испытываемые его современниками:

 
«Была прекрасная пора:
Россия в лаврах, под венками,
Неся с победными полками
В душе – покой, в устах – «ура!»,
Пришла домой и отдохнула.
Минута чудная мелькнула
Тогда для города Петра.
Окончив полевые драки,
Носили офицеры фраки,
И всякий был и бодр, и свеж.
Пристрастье к форме пригасало,
О палке и вестей не стало,
Дремал народ, пустел манеж…
Зато солдат, опрятный, ловкий,
Всегда учтив и сановит,
Уж принял светские уловки
И нравов европейских вид…
Но перед всеми отличался
Семеновский прекрасный полк.
И кто ж тогда не восхищался,
Хваля и ум его, и толк,
И человечные манеры?
И молодые офицеры,
Давая обществу примеры,
Являлись скромно в блеске зал.
Их не манил летучий бал.
Бессмысленным кружебным шумом:
У них чело яснелось думой,
Из–за которой ум сиял…
Влюбившись от души в науки
И бросив шпагу спать в ножнах,
Они в их дружеских семьях
Перо и книгу брали в руки,
Сбираясь, по служебном дне,
На поле мысли, в тишине…
Тогда гремел, звучней, чем пушки,
Своим стихом лицейский Пушкин,
И много было… – Все прошло!» (230, 422–423).
 

Некоторые офицеры Семеновского полка входили в декабристское тайное общество «Союз Благоденствия»; они влияли на нравы: где эти офицеры были ротными командирами, там и не вспоминали о розгах и палках (то же самое было и в других полках). Однако такой порядок вещей вскоре после победы над Наполеоном стал изменяться, ибо в силу стала входить аракчеевская педантичность.

О том, как проводилась в жизнь новая, «аракчеевская» политика, вспоминает декабрист Н. И.Лорер: «Оба великих князя, Николай и Михаил, получили бригады и тут же стали прилагать к делу вошедший в моду педантизм. В городе они ловили офицеров; за малейшее отступление от формы, за надетую не по форме шляпу сажали на гаупвахту… Приятности военного звания были отравлены, служба всем нам стала делаться невыносимой! По целым дням по всему Петербургу шагали полки то на ученье, то с ученья, барабанный бой раздавался с раннего утра до поздней ночи. Манежи были переполнены, и начальники часто спорили между собой, кому из них первому владеть ими, так что принуждены были составить правильную очередь» (153, 58). Вступление на престол Николая Первого, который не благоволил А. Аракчееву, означало закат его деятельности в военной сфере, однако порядки остались.

В период царствования Александра I, а затем и Николая IV происходит окончательное складывание системы государственности, которая была заложена Петром Великим. В результате самодержавие достигло апогея, причем бюрократическая система окрепла настолько, что превратилась во влиятельную силу – с ней стали считаться даже императоры. В армии доминирует палочная дисциплина с ее жестокими; офицеры прямо с бала попадали на плац, где командовали наказаниями солдат. В книге В. Купера «История розги» приводится рассказ 95-летнего солдата, служившего при Александре I и Николае I. Известно, что в последние годы царствования Александра I из 100 солдат 20 забивали насмерть. Этот солдат говорит: «Я еще Александра застал. Того Александра хвалили солдаты, говорили – милостивый был… А мне довелось при Николае служить… Тогда что было? Тогда на 50 розог и порток не снимали, 150, 200, 300… на смерть запарывали… А уж палками – недели не проходило, чтобы не забивали не смерть человека или двух из полка. Нынче уже и не знают, что такое палка, а тогда это словечко со рта не сходило» (143, 171–172). Сам рассказчик считал нормальным применение палок в армии и даже не осознавал своего положения раба, а тем более – уродливой рабской натуры своего ротного или полкового командира. Вот уж, поистине, королевство кривых зеркал, где исковерканы нравы, поражающие своей жестокостью и бессмысленностью. И только после военной реформы, проведенной в царствование Александра II, были отменены эти жестокие наказания (розги остались в военных тюрьмах).

Проведенная военная реформа (отмена телесных наказаний, введение нового положения о дисциплинарных взысканиях, новая судебная реформа и пр.) сказалась положительно на нравах офицерской корпорации. Ведь теперь ставится задача найти пути к тому, чтобы сделать нашего солдата «возможно совершенным человеком», человеком «сердца и добра». Именно здесь громадную роль играют и личность офицера, и нравы в командирской среде. В связи с этим генерал–лейтенант Э. Свидзинский пишет, что офицер должен быть образованным и развитым – все это он должен найти в офицерском собрании (185, 107–109). В рамках этих собраний проводимые литературные, музыкальные и танцевальные вечера, лишенные оттенка чопорности и мелких соперничеств, формируют чувства удовольствия и тем самым привязывают массу молодежи к полковому кружку, а через него и к военной службе. Разумно организованные военные собрания, доставляя офицерам возможность совместного развлечения, способствуют развитию товарищества и сплоченности военных и влияют на формирование любви к своему званию. Те же собрания требуют соблюдения офицерами всех приличий порядочного общества, исключения нарушений чести и достоинства собрания.

С офицерскими собраниями неразрывно связаны военные суды чести; вместе они позволяют выработать общий единый дух в среде военнослужащих и исполнять кодекс чести. «Верность до последней капли крови, непоколебимое мужество, непреклонная решительность, повиновение, доведенное до самоотречения, безупречная правдивость, безусловное сохранение служебной тайны, полная готовность жертвовать собою для исполнения своего долга» – таковы доблести офицерского звания (185, 109). Такого рода принципы поведения русского офицерства показывают высокий уровень его нравственности, несмотря на существование некоторых испорченных нравов (об этом будет сказано ниже).

Князь В. Трубецкой в своих «Записках кирасира» описывает беседу (она состоялась в августе 1912 года) с полковником фон-Шредером – старшим офицером гвардейского полка «Синих кирасир» ее величества: «Я – ваш старший полковник – требую от вас, чтобы – где бы вы ни находились, – вы ни на минуту не забывали, что у вас на плечах офицерские знаки нашего полка. Эти погоны обязывают… всякого, кто имеет честь их носить, к достойным поступкам, порядочности и приличию. Помните, что в глазах общества и света всякий ваш неблаговидный поступок или даже жест будет приписан не столько вашей личности, сколько всему полку, потому что полк, принявший в свою среду офицера, тем самым гарантирует его порядочность и воспитанность. Офицера, не умеющего ограждать свое достоинство и достоинство полка, офицера, не умеющего держать себя, полк не потерпит в своей среде. Теперь – относительно денежных дел… Я требую от вас в этом вопросе высшей щепетильности. Полк требует от своих офицеров, чтобы они жили прилично, но… если у вас нет для этого средств – постарайтесь сами скорее покинуть полк. Жизнь выше средств, неоплаченные счета, долги и векселя – все это в конце концов приводит офицера к совершению неблаговидных, даже бесчестных поступков» (270, 105). И затем он приводит случай, когда запутавшегося в долгах корнета Z** собрание полка исключило из своего состава.

Эти правила офицерского кодекса чести соблюдались и в других полках и дивизиях императорской армии. Писатель Н. Брешковский в своем романе «Жуткая сила» описывает случай, произошедший во время первой мировой войны. На «Вилле Родэ» в интимной атмосфере вина и кабацкого уюта перед великосветской публикой, где находился и старец Распутин, выступал цыганский хор. Следует иметь в виду, что по неписаным законам никто не мог обнять и поцеловать цыганку, за этим следили строго мужчины. И вдруг старцу восхотелось овладеть цыганкой, которая недоступнее любой дамы общества, и он накинулся на бледно–матовую красавицу, облапив ее. Цыганка вырвалась, дав ему пощечину, что привело в состояние остервенения Распутина, и он кинулся на смелую обидчицу. Цыганка–красавица бросилась от него наутек, он за ней; ей пришлось залететь в кабинет офицеров Дикой дивизии, моля о спасении. Влетевший за ней Распутин выкрикивал проклятья, и тогда ротмистр Ланской приказал ему убраться из кабинета. Никто не позволял себе со всесильным временщиком так разговаривать, и он обрушился на этого кавалерийского офицера, награжденного Георгиевским крестом. Но ротмистр Ланской выхватил шашку и полоснул ею по черепу старца; кто–то успел перехватить руку офицера, и шашка только повредила головную кость. Распутину оказали медицинскую помощь; самое интересное состоит в том, что никто из присутствующих офицеров не выдал Ланского, каждый из них взял вину на себя[11]11
  Интересно признание жандармского генерала А. Спиридовича о том, что, благодаря культивировавшемуся в среде русского офицерства кодексу чести, из нее невозможно было получить информацию ни филерам, ни революционерам (245, 51, 198).


[Закрыть]. В итоге все обошлось благополучно, никто не пострадал (31, 36–42) и честь мундира была спасена.

Не следует вместе с тем идеализировать нравы офицерского корпуса – наряду со славными воинскими традициями проявлялись и грубые, развращенные нравы, тоже имевшие традиции и свидетельствовавшие о разложении общества. С. Мельгунов приводит полное описание этих грубых нравов: «Нередко великому князю, командиру полка, и разделяющим с ним кампанию гусарам, начинало казаться, что они не люди уже, а волки. Все раздевались донага и выбегали на улицу, в ночные часы в Царском Селе обычно пустынную. Там садились они на задния ноги (передние заменялись руками), подымали к небу свои пьяные головы и начинали громко выть. Старик буфетчик (дело происходило в офицерском собрании – В. П.) знал уже, что нужно делать. Он выносил на крыльцо большую лохань, и вся стая устремлялась на четвереньках к тазу, лакала языками вино, визжала и кусалась, а старый буфетчик отталкивал ногой визжавших великих князей: «Ну, серый, куда ты лезешь» (164, 4–5). Перед нами яркий образчик диких нравов выродившейся среды среди части русского офицерства.

В целом, можно сказать, что нравы офицерской корпорации в конце царствования Николая II были дифференцированы в зависимости от рода войск, присущих ему традиций (например, выделялись своей серьезностью, образованностью и благородством офицеры Генерального штаба, Военно–инженерной академии), что рафинированность соседствовала с грубостью. Д. А.Засосов и В. И.Пызин пишут: «Несмотря на внешнюю воспитанность и лоск, французскую речь в обществе, тот же офицер, придя в казарму или на корабль, мог разразиться такой нецензурной руганью, которая приводила в восторг бывалых боцманов, фельдфебелей и вахмистров – этих виртуозов в ругани – и изумляла солдат, наивно полагавших, что так ругаться может только простой народ» (100, 171). В этом нет ничего удивительного, ибо сама действительность была противоречива, к тому же не была преодолена еще рабская психология.

Раздел 6. Чиновничество

Для понимания специфики нравов императорской (да и советской тоже) России необходимо представлять себе чиновную среду с присущими ей нравами и обычаями. В отечественной публицистической литературе, в художественных произведениях писателей XIX и XX веков просматривается мысль о том, что «в России горе от ума», что в ней «гибель от чиновничества» (достаточно вспомнить комедию А. С.Грибоедова «Горе от ума», пародию М. Е.Салтыкова – Щедрина «История одного города» и др.). Именно российская бюрократия (номенклатура) с ее иерархией чинов и социальных барьеров, с ее нравами культивировала «тяжкую российскую глупость» (М. Горький). В нашем отечестве под гнетом чиновничества находились буквально все слои общества, его пороки разлагали общественные нравы, препятствовали развитию страны по пути цивилизации.

Не следует думать, что бюрократия есть изобретение недавнего прошлого, ее корни уходят в глубокую древность. Зарубежный историк Л. Мэмфорд в работе «Миф машины» пишет о древней живой машине («мегамашине», по его терминологии), в которой каждый индивид является винтиком»: «Впервые в истории власть оказалась эффективной за пределами досягаемости руки или голоса. Никакое оружие не могло бы само по себе дать такую власть. Необходим был некий трансмиссионный механизм: армия писцов; глашатаев, управителей, надзирателей, руководителей, крупных и мелких чиновников, само существование которых зависело от точного исполнения приказов царя или его могущественных министров и генералов. Иными словами, хорошо организованная бюрократия есть интегральная часть мегамаши–ны: группа людей, способных передавать и выполнять приказы с ритуалистической пунктуальностью жреца и бездумным повиновением солдата. Воображать, что бюрократия – сравнительно недавний институт, значит игнорировать анналы древней истории. Первые документы, свидетельствующие о существовании бюрократии, относятся к векам пирамид (176, 93). Со времен Древнего Египта бюрократическая регламентация жизни просматривается во многих цивилизациях от древности до наших дней, в том числе и в «славянорусском культурно–историческом типе», по выражению Н. Данилевского (76, гл. XVII).

Рассматриваемая нами тема требует обращения ко времени царствования Алексея Тишайшего, к тому же некоторые нравы чиновничества своими корнями уходят в старомосковскую старину, оказавшись весьма живучими и в наши дни. В XVII веке в местном управлении произошел решительный поворот от земского начала к бюрократическому порядку, когда воевода уподоблялся уже не кормленщику, а выступал как истая коронная власть. Центральным московским приказам удобнее было иметь дело с одним общим правителем уезда, чем с многочисленными выборными властями на местах. Однако введение института воеводства вместо старого наместничества ухудшило само управление местными делами. В. Ключевский пишет: «Воеводы XVII в. были сыновья или внуки наместников XVI в. На протяжении одного–двух поколений могли измениться учреждения, а не нравы и привычки. Воевода не собирал кормов и пошлин в размерах, указанных уставной грамотой, которой ему не давали; но не были воспрещены добровольные приносы «в почесть», и воевода брал их без уставной таксы, сколько рука выможет. В своих челобитных о назначении соискатели воеводских мест так напрямки и просили отпустить их в такой–то город на воеводство «покормиться» (21 т. III, 140). В результате воеводство оказалось административной должностью с «неокладным» жалованием; и если к этому добавить точно не определенные границы воеводской власти, то понятным становятся злоупотребления и произвол в делах и выросшие на этой почве нравы приказных (чиновничьих) людей.

На нравы чиновников, как и всего общества, наложил отпечаток учрежденный Алексеем Тишайшим приказ «Тайных дел», который представлял собою царскую канцелярию. Вместе с тем «Тайный приказ» осуществлял, наряду с общим контролем под эгидой Боярской думы, особый царский надзор. Г. Котошихин описывает так это учреждение: «Присутствие приказа состояло только из дьяка с десятком под–ъячих; думным людям туда закрыты были двери. Этих под–ъячих царь причислял к посольствам, ехавшим в иностранные государства, к воеводам, шедшим в поход, для наблюдения за их словом и поступками; и те подьячие над послы и над воеводами подсматривают и царю приехав сказывают» (131, 96). Понятно, что и родовитые послы, и воеводы хорошо понимали роль этих «маленьких» лишних людей в их свите и всячески их задабривали «выше их меры».

В плане нравов этот «Тайный приказ» свидетельствовал о недоверии царя к своим помощникам по управлению государственными делами, фактически выражал его бестактность. Тот же Г. Котошихин пишет, что Алексей Тишайший устроил этот приказ «для того, чтобы его царская мысль и дела исполнялись и все по его хотению, а бояре и думные люди о том ни о чем не ведали» (131, 70). Царь тайно действовал по отношению к ближайшим исполнителям своей воли, с которыми же он сам «советовался» по тем или иным государственным вопросам. В этом проявлялся «удельный инстинкт опричнины» (В. Ключевский), принесший уже в императорской России немало бед множеству людей и деформировавший и общественное сознание, и общественные нравы всех сословий. И хотя «Тайный приказ» закрыли по смерти царя Алексея, инстинкт опричнины потом найдет свое воплощение в петровской «Тайной канцелярии» и в жандармском корпусе последующих времен.

В ходе своих грандиозных реформ Петр Великий преобразовал старомосковские структуры в новые и создал тем самым уже Российскую империю. В основе чиновничьих нравов лежит основной принцип всего здания империи, великолепно изложенный устами светлейшего князя А. Д.Меньшикова, героя произведения поэта Д. Самойлова:

 
«Я знатен, я богат.
Почти владею целым государством.
Но в этом–то «почти» – загвоздка вся!
Я – первый из вельмож, но я второй.
А в Русском государстве нет вторых,
Есть только первый, а за ним последний…»
 

Этот принцип неограниченной власти монарха, имеет свои истоки в истории российского государства: уже с карамзинских времен азиатский способ властвования и рабскую покорность всех сословий связывали с татаро–монгольским нашествием. Этот фундаментальный принцип самодержавия был юридически оформлен и нашел свое воплощение в бюрократической системе в правление Петра Великого. Существенно то, что созданное им в области государственного управления пережило многие поколения. Достаточно напомнить, что Сенат просуществовал с 1711 г. по декабрь 1917 г.; синодальное устройство православной церкви оставалось неизменным с 1721 г. по 1918 г., система подушной подати была установлена в 1724 г. и отменена лишь в 1887 г. и т. д. Иными словами, созданные Петром Великим бюрократические институты практически функционировали на протяжении существования Российской империи, оказывая мощное воздействие на все стороны общественной жизни. Более того, ряд стереотипов мышления и социальных нравов, выработанных в эпоху петровских реформ, до сих пор незримо присутствуют в нашем мышлении и поведении.

Для характеристики системы Российской империи весьма удобен образ корабля под парусами со шкипером на мостике. Современный исследователь Е. В.Анисимов пишет: «Думаю, что и сам Петр не возражал бы против этого образа (его создал А. Пушкин – В. П.). Корабль – эта вечная его любовь – был для него символом организованной, рассчитанной до дюйма структуры, материальное воплощение человеческой мысли, сложного движения по воле разумного человека» (4, 187). Данная модель корабля удачно описывает ту мощную бюрократическую машину, которая, представляя собой единообразную систему центральных и местных учреждений во главе с Сенатом, достаточно эффективно действовала на территории громадного государства в течение почти двух веков.

К этому следует добавить такой существенный нюанс, что рассматриваемый нами корабль – как государство – является военным судном. Ведь Петр Великий был убежден, что армия есть самая совершенная общественная структура, что она – прекрасная модель общественного устройства. И вполне закономерно, что «…гражданская служба в канцелярии была поставлена вровень с военной службой в полках, а распределение членов каждой дворянской семьи между обоими родами службы было подчинено установленной законом пропорции» (31 т. XXVIII, 468). Во всяком случае, несомненно одно – в императорской России государство находилось при армии (об этом говорит и военный бюджет, и служба отставных офицеров в бюрократических структурах).

Императорская бюрократия выросла на российской почве, ее знаменитая «Табель о рангах» обусловлена объективными историческими условиями. Петр Великий в данном случае «пороха не выдумал» – он взял готовые «табели» в Швеции, Дании и частично в Пруссии, к тому же он лишь оформил статус уже складывающегося «служилого человека» – военного, бюрократа. Самое интересное состоит в том, что намерения у царя–императора были самые добрые – он, введя «Табель о рангах», хотел создать корпус умелых управляющих от имени монарха. Однако весьма быстро «государевы служащие», выделились в самостоятельное сословие со своими нравами, чинопочитанием, иерархией ценностей, «при которых их основная функция, – пишет В. Г.Сироткин, – служба царю и государству – оставалась как бы на последнем месте» (247, 88). Великий реформатор не учел социальной структуры России, и в итоге возникла весьма своеобразная бюрократическая система, во многом отличающаяся от бюрократии цивилизованных, западноевропейских стран, хотя в их нравах (но не всегда) и имеется нечто общее (например, взяточничество).

Сравним царскую бюрократию с западноевропейским чиновничеством, взяв за модель Францию. Говорят, что Наполеон Бонапарт однажды сказал: «Моя истинная слава не в том, что я выиграл сто сражений, а в том, что будет жить вечно – мой Гражданский кодекс!» (1804 г.). Петровская «Табель о рангах» во многом проигрывает наполеоновскому «Гражданскому кодексу», а именно: первая носила азиатcкий, деспотический характер, второй был цивилизованным. Прежде всего следует обратить внимание на то, что наполеоновский «кодекс» исходил из понимания бюрократа как «агента государства», и поэтому были четко определены условия поступления на публичную службу (образовательный ценз, периодическая сдача экзаменов на «классность»), взаимоотношения начальника и подчиненного (право не выполнять «аморальные приказы»), право на административную (судебную) и социальную (пенсии до 80 % последнего оклада) защиту и защищенность чиновника от самодурства начальника (все чиновники находятся в двойном подчинении – собственного министра и генерального директората публичной службы при премьер–министре, кроме того существует общественный совет чиновников, наблюдающий за соблюдением социальных и нравственных прав и норм французских акакиев акакиевичей).

Ничего подобного не было сделано Петром Великим – он, кроме жалования, часть которого вначале выдавалась хлебом, никакой социальной и моральной защиты не предусмотрел. Поэтому нет ничего удивительного в процветании таких нравов, как взяточничество, чьи корни уходят в воеводское «кормление», расхищение государственной казны, раболепие нижестоящих перед вышестоящими, самодурство, протекционизм и прочих злоупотреблений. И в этом смысле можно понять возмущение А. И.Герцена существованием чиновничьей, дикой по своим нравам корпорации; для него официальная Россия «начинается с императора и идет от жандарма до жандарма, от чиновника до чиновника, до последнего полицейского в самом отдаленном закоулке империи. Каждая ступень этой лестницы приобретает, как в дантовских bolgi (ямах ада – В. П.) новую силу зла, новую ступень разврата и жестокости. Это живая пирамида из преступлений, злоупотреблений, подкупов, полицейских, негодяев, немецких бездушных администраторов, вечно голодных; невежей–судей, вечно пьяных; аристократов, вечно подлых: все это связано сообществом грабительства и добычи и опирается на шестьсот тысяч органических машин с штыками» (60, т. VII, 329).

Появление бюрократической машины в России является закономерным – она приходит на смену системе средневекового управления, основанного на обычае. Бюрократия стала необходимым элементом структуры государств нового времени, однако в условиях специфического российского самодержавия, «когда ничем и никем не ограниченная воля монарха – единственный источник права, когда чиновник не ответственен ни перед кем, кроме своего начальника, создание бюрократической машины стало и своеобразной «бюрократической революцией», в ходе которой был запущен вечный двигатель бюрократии» (4, 204–205). С этого времени начала разливаться река российского чиновничества: по оценкам исследователей, в 1738 г. насчитывалось около 5,3 тыс. чиновников, в 1857 – 86,1 тыс., вместе с канцелярскими служителями – около 122,2 тыс., а в 1910 г. – около 576 тыс. (169, 137, 247, 91). Таким образом, бюрократия численно увеличилась в сотню раз, обогнав рост населения России в десятки раз. Понятно, что с петровских времен бюрократия стала функционировать по своим внутренним законам, что сделало «номенклатуру» неуязвимой и до сих пор.

Российское чиновничество было неоднородно по своему социальному составу, причем в численном отношении эта неоднородность росла – если в середине XVIII века около 28 % всей бюрократии составляли выходцы не из дворянских сословий (разночинцев, церковников, крестьян, низших военных чинов и др.), то уже на рубеже XVIII и XIX столетий таковых было свыше половины (169, 139). Одновременно шел процесс уравнивания царской «номенклатуры» в правах с родовитой знатью – он выражался с XVIII века пожалованием земель и награждением орденами, а после отмены крепостного права – разрешением на скупку земель разорившихся помещиков. Окончательно это уравнение произошло к началу XX века.

Естественно, что российская бюрократия делилась внутри себя: слой высших чиновников («номенклатурщики» – 1–4‑го рангов), «класс» средних чиновников (ранги от 10‑го до 6‑го: поручик – полковник) и чиновничья «мелкота» (XIV–XI ранги). Высшим чиновникам, почти всем бывшим из потомственных дворян, их образу жизни и нравам стараются подражать чиновники среднего слоя, а за этими тянутся мелкие. И здесь действует правило «низшие подражают высшим»; особенно наглядно это проявляется в нравах, хотя здесь имеются свои особенности из–за разницы в положении по принципу «что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку».

Петр Великий щедрой рукой раздавал княжеские и графские титулы беспородным, но талантливым простолюдинам – Меньшикову, Шафирову, Ягужинскому, Румянцеву и др. Но и на этих бывших «простолюдинов», занимавших высокие посты в бюрократической номенклатуре, оказал свое растлевающее влияние старый русский приказный быт с его «поминками и посулами» и волокитой. Подобно своим старомосковским предшественникам (судьям приказов, дьякам и подъячим) ближайшие сотрудники Петра Великого «ко взятию руки скоро допускали». Различие состояло только в том, что последние, позаимствовав у европейской культуры внешний лоск и блеск и имея больше стремления к благам жизни, больше брали и крали. Тот же Меньшиков, которого царь называл «Мейн герц–брудер» и высоко ценил, был нечист на руку, грабил миллионами; его Петр угощал только дубинкой, говоря: «Вина не малая, да прежние заслуги больше ея!» (124, 609). И в то же время за взяточничество и казнокрадство многие из сподвижников императора побьшали под судом и уплатили денежный штраф, а некоторые потеряли голову на плахе. Отсюда и необыкновенная строгость его законодательства, обилие в нем статей, предусматривающих казнь, и «Тайная канцелярия», рассматривавшая злоупотребления и воровство и пытавшая до смерти злоумышленников.

Однако практически все «птенцы» гнезда Петрова крали в невиданных ни до, ни после размерах и масштабах. Известно, что Меньшиков последние 15 лет своей жизни провел под судом за систематическое воровство, о котором прекрасно был осведомлен Петр Великий. Историк В. Ключевский дает весьма выразительную характеристику действиям «птенцов» после смерти великого реформатора: «Они начали дурачиться над Россией тотчас после смерти преобразователя, возненавидели друг друга и принялись торговать Россией, как своей добычей» (250а, 456–457).

Возникает вопрос: во что обошлись России эта торговля и это воровство? В связи с этим И. Солоневич пишет следующее: «Этим вопросом не удосужился заняться ни один историк, а вопрос не очень праздный. Дело осложняется тем, что воруя, «птенцы, товарищи и сыны» прятали ворованное в безопасное место – в заграничные банки. «Счастья баловень безродный» Алексашка Меньшиков перевел в английские банки около пяти миллионов рублей. Эта сумма нам, пережившим инфляции, дефляции, девальвации экспроприации и национализации, не говорит ничего. Для оценки вспомним, что, весь государственный бюджет России в начале царствования Петра равнялся полутора миллионам, в середине – несколько больше, чем трем миллионам, и к концу – около десяти. Так что сумма, которую украл и спрятал за границей Меньшиков, равнялась, в среднем, годовому бюджету всей Империи Российской. Для сравнения представим себе, что министр Николая II украл бы миллиардов 5 в золоте или сталинских миллиардов полтораста – в дензнаках. За Меньшиковым следовали и другие. Но не только «птенцы», а всякие более мелкие птенчики. «Финансовое доверие» было организовано так прочно, что в начале Северной войны понадобился указ, запрещающий деньги «в землю хоронить» – не всем же был доступен английский банк, хоронили и в землю. У каких–то Шустовых на Оке нашли по доносу на 700 000 рублей золота и серебра. Сколько было таких Меньшиковых, которые сплавляли за границу деньги, и таких Шустовых, которые прятали свои деньги от меньшиковского воровства, а воровство развилось совершенно небывалое. М. Алданов в своих романах «Заговор» и «Чертов мост» рисует, как нечто само собой разумеющееся, переправу чиновых капиталов в амстердамские банки. Речь идет о конце екатерининской эпохи. Надо полагать, что эта традиция далеко пережила и Екатерину. Сколько капиталов в результате всего этого исчезало из русского народнохозяйственного оборота, сколько погибло в земле и – вопрос очень интересный – сколько их было использовано иностранцами для обогащения всяких голландских, английских и прочих компаний? Историки этим не поинтересовались, – по крайней мере, я не знаю ни одного труда на эту тему. А вопрос может быть поставлен и в чрезвычайно интересной плоскости: выколачивая из мужика самым нещадным образом все, что только можно было выколотить, с него драли семь и больше шкур. Какой–то процент шел все–таки на какое–то дело. Огромная масса средств пропадала совершенно зря – гнили и дубовые бревна, и полковые слободы, и конская сбруя, и корабли, и Бог знает, что еще. Какой–то процент, судя по Меньшикову, очень значительный утекал в заграничные банки. Заграничные банки на шкуре, содранной с русского мужика, строили мировой капитализм, тот самый, который нынче товарищ Сталин пытался ликвидировать с помощью той же шкуры, содранной с того же русского мужика (250а, 457–458). Однако не будем заходить так далеко (для описания нравов советской России требуется отдельная книга) и вернемся к нашему историческому контексту.

О злоупотреблениях А. Меньшикова и других помощников Великого Петра давно известно и отражено в соответствующей литературе, посвященной петровской эпохе. В биографическом очерке «Меньшиков» Б. Д.Порозовская пишет: «О злоупотреблениях Меньшикова, о его лихоимстве писали очень много. Это такие же общеизвестные факты его биографии, как его низкое происхождение и печальный конец, выставляемый обыкновенно, как «достойный плод его злонравия». Но одними голыми фактами нельзя довольствоваться при произнесении приговора. В применении к историческому лицу необходимо еще обратить внимание на нравы всей эпохи, необходимо выяснить, в какой степени при данном, и бесспорно, предосудительном образе действия велико было его уклонение от того общего уровня нравственности, каковой существовал в современном ему обществе» (20, т. 1, с.239). Несомненно то, что великий Преобразователь всю жизнь безуспешно боролся со взяточничеством и казнокрадством – глубокими застарелыми язвами допетровского русского общества, когда государственные должности считались источником обогащения.