Текст книги "История нравов России"

Автор книги: Виталий Поликарпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Раздел 2. Придворная жизнь

Важную роль в жизни императорской России играл двор, чья численность росла с течением времени и достигла к 1914 году около двух тысяч человек. Свод придворных правил на протяжении столетий представлял собой, по выражению Н. Элиаса, «не что иное, как непосредственный орган социальной жизни» (327, 143). Формирующиеся островки «придворного общества» служили импульсом к постепенному распространению эмоциональной дисциплины снизу вверх. Именно благодаря двору самодержца, а также дворам его наследников и других родственников в общество проникают иноземные обычаи, предметы домашнего обихода, европейские моды, манеры поведения, философские и политические идеи, достижения наук и пр. Все это затем получает распространение в обществе, вызывая и положительные, и отрицательные последствия, как мы увидим ниже.

Следует отметить, что под влиянием византийских идей и обычаев, чьим носителем была Софья Палеолог и окружавшие ее греки, царский двор потерял первобытную простоту древних княжеских отношений. И. Е.Забелин пишет: «Новое устройство двора, установление новых придворных обычаев и торжественных чинов, или обрядов, по подобию обычаев и обрядов двора византийского, навсегда определили высокий сан самодержца и отдалили его на неизмеримое расстояние от подданного» (90, 321). Понятно, что со времени приезда в Москву Софьи Палеолог в 1472 году «врастание» новых придворных церемоний происходило постепенно, медленно, и когда они были усвоены, то приобрели пышные царственные формы.

На старомосковский двор особый отпечаток наложила личность Алексея Тишайшего – замечательного эстета, любившего и понимавшего красоту, обладавшего поэтическим чувством. Издавна соблюдавшийся многообразный чин царских выходов, богомолий, приемов посольств, торжественных длинных обедов (когда даже в постные дни подавалось до 70 блюд) и пр. при нем получил живой характер, стал еще более изящным и прекрасным. Все иноземцы, посетившие Москву, были изумлены величием двора и восточным раболепием, которые господствовали при дворе «тишайшего государя». Англичанин Карлейль так описывает свое впечатление: «Двор московского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московский. Все сосредоточивается около двора. Подданные, ослепленные его блеском, приучаются тем более благоговеть пред царем и честят его почти наравне с Богом» (129, 485). Естественно, что народ был уверен в высоком призвании самодержца и поэтому не только чтил все знаки его величия, но окружал почетом его местопребывание (дворец) и окружение, состоящее из придворных (бояр, окольничих, думных и ближних людей). В случае нарушения этого почета, нарушения чести государева двора вступал в действие закон, преследующий виновника: в «Уложении» Алексея Тишайшего имеется целая глава «О Государеве Дворе, чтоб на Государеве Дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было». И так как житейские отношения при дворе характеризовались непосредственностью и чистосердечностью, грубостью и дикостью нравов (а это – сколок со всего старорусского общественного уклада жизни), то неудивительно множество ссор и брани позорными и матерными словами и следовавших отсюда дел о нарушении чести или о бесчестье одним только словом. В этом смысле прав К. Валишевский, который писал: «До Петра I государи московские были окружены придворными, но не имели двора в настоящем смысле этого слова» (37, 438–439).

В окружение царя Алексея входили представители 16 знатнейших фамилий: Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Хованские, Морозовы, Шереметевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы и Урусовы, а также его близкие люди и любимцы: Милославский, Стрешнев, Хитрово, Ртищев, Нащокин, Матвеев и др. Московское боярство, входившее в государев двор, в отличие от своих предков, при Алексее Тишайшем уже преклоняется перед властью великих государей и хлопочет о том, чтобы высшие должности не выходили за пределы их круга (250, 599). Иными словами, теперь скрытой движущей причиной действий государевых придворных является стремление оказывать на самодержца влияние; отсюда и различного рода интриги среди них.

Одним из самых сильных влияний на государя считалось родственное влияние, особенно через его жену. И когда Алексей Тишайший в 1647 году на смотринах девиц выбрал Евфимию Федоровну Всеволожскую, дочь касимовского помещика, то из–за козней боярина Морозова свадьба не состоялась. В ходе одевания невесты в царские одежды женщины затянули ей волосы так крепко, что она, придя на встречу с Алексеем Тишайшим, упала в обморок. Все это приписали падучей болезни; отца невесты обвинили в сокрытии болезни, его постигла опала – он был сослан со всей семьей в Тюмень. Впоследствии его вернули в свое имение без права выезда из него.

Современники усматривали здесь интригу боярина Морозова, боявшегося резкого усиления влияния родни будущей царицы и уменьшения своей власти. Он «всеми силами старался занять царя забавами, чтобы самому со своими подручниками править государством, и удалял со двора всякого, кто не был ему покорен» (129, 489). Для упрочения своей власти Морозов выдал замуж за царя Алексея одну из двух красивых дочек Милославского, а сам женился на другой. Царь оказался счастливым в браке, он нежно любил свою жену и имел от нее потомство; Морозов, же был гораздо старше жены и вполне понятно, что у этой брачной пары, по выражению англичанина Коллинса, вместо детей родилась ревность, которая познакомила молодую жену старого боярина с кожаной плетью в палец толщиной.

Боярин Морозов считал, что он достиг цели сделаться всесильным, однако он обманулся. Дело в том, что еще раньше у московского народа вызвало сильное раздражение распоряжение боярина о введении пошлины на соль, которое усилилось совершенным двойным бракосочетанием; к этому следует добавить и то существенное обстоятельство, что выдвигаемые Морозовым небогатые и жадные родственники царицы стали брать взятки. Особую ненависть у народа вызывали подручные Морозова, которые приходились родственниками Милославским; ведавший Земским приказом Леонтий Плещеев и находившийся во главе Пушкарского приказа Петр Траханиотов. Они беззастенчиво вымогали взятки, подвергали жестоким пыткам облыжно обвиненных людей, не платили служилым людям жалованье. В результате, им пришлось расплатиться своими головами, а боярин Морозов потерял свое прежнее влияние – таков финал интриги!

В придворной среде Алексея Тишайшего ярко проявляется феномен «встречи» господствовавшего дотоле восточного, византийского, и постепенно проникавшего западного влияния. В. О.Ключевский показывает, что византийское (греческое) влияние было привнесено и проводилось в жизнь церковью, оно проникло во все поры общества, придавая ему духовную цельность и влияя на религиозно–нравственную атмосферу, тогда как западное влияние поддерживалось государством, оказывая воздействие на государственный порядок, общественный уклад жизни и изменяя костюмы, нравы, привычки и верования, но не охватывая всего общества: «Итак, греческое влияние было церковное, западное – государственное. Греческое влияние захватывало все общество, не захватывая всего человека; западное захватывало всего человека, не захватывая всего общества» (121, т. III, 244–245).

Впервые эти два направления в умственной и культурной жизни нашего народа четко обозначились во второй половине XVII века в вопросе о сравнительной пользе изучения греческого и латинского языков (этот спор неразрывно связан с проблемой времени пресуществления святых даров). Понятно, что прежде всего при государевом дворе сталкиваются византийское и западное влияния: носителем первого выступают родовитые бояре, сторонниками второго являются, в основном, пробившиеся в верхний правящий слой дворяне типа А. Ордин – Нащокина. Последний вырос в семье скромного псковского помещика, в молодости получил хорошее образование – знал математику, латинский и немецкий языки, затем овладел польским языком, и в итоге стал главным управителем Посольского приказа с громким титулом «царской большой печати и государственных великих посольских дел оберегателя», т. е. стал государственным канцлером. Именно он после боярина Морозова, князя Одоевского и патриарха Никона правил за царя Алексея, потом его сменил Матвеев (267, 130). Ордин – Нащокин (и Матвеев) был ревностным поклонником Западной Европы и жестким критиком отечественных нравов и быта; им отстаивалась идея во всем брать образец с Запада, все делать «с примеру сторонних, чужих земель» (122, 280). Следует подчеркнуть, что он был одним из немногих западников, считавших необходимым сочетать общеевропейскую культуру с национальной самобытностью. Деятельность Ордина – Нащокина и его сторонников при государевом дворе способствовала проникновению в жизнь царя Алексея и его окружения приятных «новшеств» западного быта. Можно сказать, что проводником западного влияния был царский двор, а его объектом выступал тот общественный слой, для которого жизнь двора служит обязательным образцом. Уже в обстановке кремлевского дворца при Алексее Тишайшем можно увидеть много предметов житейского обихода западного происхождения, соблазнительных в глазах истого приверженца московского благочестия. Царь Алексей любил посмотреть картину западного художника, послушать игру немца–органиста, завел даже у себя немецкий театр. Ведь в это время Русь «трогалась с Востока на Запад» (С. Соловьев). Вместе с поручением пригласить на службу заграничных мастеров царь требует найти и привезти и «ученых, которые 6 умели всякие комедии строить». Так как поиски таких «ученых» затягивались, то (и здесь первое слово принадлежало Артамону Матвееву) в Немецкой слободе находят школьного учителя Иоганна Грегори и царь Алексей поручает ему подготовить спектакль. Для этого в подмосковном селе Преображенском – летней резиденции царской семьи – специально построили «комедийную хоромину» для театрального представления. Это свидетельствует о повороте страны к широкому культурному развитию, к европеизации, что и было решительно осуществлено Петром Великим.

Именно он перенес резиденцию монарха с насиженного места в основанный им Петербург, находившийся далеко от московских святынь, под чьей сенью спокойно чувствовали себя старинные цари. В новой столице были выстроены небольшие дворцы, украшенные картинами западноевропейских художников, а также статуями, выбранными в соответствии с господствовавшими тогда эстетическими вкусами и привезенными из–за границы по заказу Петра Великого. Выше уже отмечалось, что петербургский двор был весьма прост и не очень роскошен – обычные расходы старомосковского двора, исчислявшиеся сотнями тысяч рублей, теперь не превышали 60 тысяч рублей в год. Сам царь довольствовался прислугой из 10–12 молодых дворян, в основном незнатного происхождения, которых называли денщиками; а двор с камергерами и камер–юнкерами, организованный по–новому, обслуживал его вторую царицу. В целом, двор Петра Великого приобрел черты, присущие двору немецкого государя средней величины с его веяниями в области моды (тогда подражали французским королям).

Чинные торжественные выходы московских царей и скучные парадные обеды во дворце, оглашаемые грубой местнической бранью (220; 90, гл. III), теперь сменились совсем новым придворным европейским этикетом; к тому же скрытыми мотивами служения при дворе стали стремление разбогатеть и пользоваться жизнью и ее наслаждениями нисколько не считаясь с правами и достоинствами ближнего (104, 31). Ведь новый придворный штат был незатейлив, среди фрейлин Екатерины Алексеевны почти не встречаются женщины знатного происхождения. И Петр, и Екатерина не обращали внимания на знатность, они придавали большое значение красоте и молодости. Поэтому все иноземки (русских было немного при дворе), большей частью немки и чухонки, были как на подбор хороши собой. Среди них встречались и уроды – их брали ко двору, чтобы они потешали своим безобразием и смешили своими грубыми, иногда циничными выходками. Вся эта разноплеменная и разноязычная толпа придворных, получая очень скудное жалование, своей жадностью, раболепством и грубостью не отличалась от крепостных холопов, прислуживающих барину. Государь и государыня видели в придворных рабов, расправлялись с ними дубиной и оплеухами. Нет ничего удивительного, что они и сами относились друг к другу таким же образом; они шпионили за всеми и каждым, занимались интригами, чтобы погубить друг друга в глазах своих владык.

Несколько особое положение среди придворных дам занимала леди Гамильтон, выделявшаяся своей красотой, изяществом, природной грацией, уменьем одеваться в немецкое платье и хорошими манерами. У нее был свой штат из нескольких горничных, придворные старались угодить ей лестью и «приношениями», например, генеральша Балк подарила ей красивую пленную шведку. Вместе с тем, среди придворной челяди было много недоброжелателей леди Гамильтон, и в итоге прекрасная леди, отдавшаяся царю «по долгу», а не по любви, была казнена, причем ее голова по приказу Петра была заспиртована и хранилась в Академии наук, о чем впоследствии узнала княгиня Е. П.Дашкова, возглавлявшая при Екатерине II это учреждение России.

Следует отметить, что широкая русская натура не могла удержаться в узких рамках Немецкого придворного этикета, она все время выходила из них, когда во время рождественских празднеств Петр Великий с многочисленной шумной и пьяной компанией приближенных объезжал дома вельмож и именитых купцов, когда он исполнял обязанности протодьякона на заседаниях всешутейшего и всепьянейшего собора или, когда, празднуя спуск нового корабля, он объявлял во всеуслышание, что тот бездельник, кто по такому радостному случаю не напьется допьяна (после 6-ти часового угощения участники пира сваливались под стол, откуда их выносили замертво). Однако к концу царствования такого рода широкие размахи ослабли, и Петр Великий стал находить удовольствие в увеселениях более скромного характера, к которым он и стал приучать придворное общество и высший свет.

Так как дворцовые помещения были тесны, то в летнее время придворные собрания происходили в императорском Петергофском саду, чьи дворцовые постройки, фонтаны и гроты были исполнены по планам и моделям парижских загородных строений. По отзыву Берхгольца, Петергоф^ыл очень хорошо устроен, в нем находились правильно разбитые клумбы и аллеи, грот, украшенный статуями, редкими раковинами и кораллами, с фонтанами и удивительным органом: «Так, по приказу царя, в большом гроте было поставлено несколько стеклянных колоколов, подобранных по тонам, или, как говорили тогда, колокольня, которая водою ходит. Пробочные молоточки у колоколов приводились в движение посредством особого механизма, колесом, на которое падала вода. Колокола издавали во время действия приятные и тихие аккорды, на разные тоны» (57, 25). По пушечному сигналу в 5 часов вечера к берегу сада приставала целая флотилия небольших судов, привозивших по Неве приглашенное общество. Вечер начинался прогулкой, затем бывали танцы, до которых Петр был большой охотник и в которых он брал на себя роль распорядителя, чтобы придумывать все новые и новые замысловатые фигуры, приводившие в замешательство танцоров и вызывавшие общую потеху. Угощение на этих придворных вечерах было грубовато, подавали простую водку к великому неудовольствию иностранцев и дам.

В эпоху «дворцовых переворотов» в императорском обиходе появляется роскошь, которая поражает иностранцев. «Роскошь двора Анны Иоанновны, – говорит Д. А.Корсаков, – поражала своим великолепием даже привычный глаз придворных виндзорского и версальского дворов. Жена английского резидента леди Рандо приходит в восторг от великолепия придворных праздников в Петербурге, переносивших ее своей волшебной обстановкой в страну фей и напоминавших ей шекспировский «Сон в летнюю ночь». Этими праздниками восхищался и избалованный маркиз двора Людовика XV, его посол в России дела Шетарди. Балы, маскарады, куртаги, рауты, итальянская опера, парадные обеды, торжественные приемы послов, военные парады, свадьбы «высоких персон», фейерверки – пестрым калейдоскопом сменяли один другой и поглощали золотой дождь червонцев, щедрой рукой падавший на них из казначейства. Достаточно бегло просмотреть наивные отметки «ка–мер–фурьерских» и «церемониальных» журналов и «Придворной конторы на знатные при дворе Е. И.В. оказии» за десять лет царствования Анны Иоанновны, чтобы убедиться, как часто повторялись подобные «оказии». Почти сплошной праздник шел целый год у императрицы (104, 134–135). Однако роскошь придворных Анны Иоанновны не отличалась изяществом, уживаясь с неряшеством и грязью.

Фельдмаршал Б. Х.Миних отмечает, что императрица Анна «любила порядок и великолепие, и никогда двор не управлялся так хорошо, как в ее царствование» (16, 58). Зимний дворец, построенный Петром, показался ей слишком тесным, и она выстроила новый, трехэтажный, в 70 комнат разной величины с тронной и театральными залами. В последние годы царствования Петра весь расход на содержание двора составлял около 186 тыс. руб.; при Анне с 1733 г. только на придворный стол тратилось 67 тыс. руб. (общая же сумма расходов на двор равнялась 260 000 руб.).

Императрица Анна была страстной охотницей и любительницей лошадей; она ловко ездила верхом и стреляла из ружья, не промахиваясь по птице на лету. Для нее был устроен обширный манеж и заведен конюшенный штат из 379 лошадей и еще большего количества состоявших при них людей (содержание придворного конюшего ведомства обходилось в 100 тыс. руб. в год). Придворная охота, совсем упраздненная при Петре, при Анне была громадна, и русские послы в Париже и Лондоне среди важных дипломатических дел должны были исполнять императорские поручения по закупке целых партий заграничных собак охотничьего типа, за которые платились тысячи рублей. Роскошь при дворе заражала и высшее общество; появилось щегольство в одежде, открытые столы, неизвестные до того времени дорогие вина (шампанское и бургундское). С растущим великолепием в придворный обиход все более проникает искусство, облекая роскошь в изящные и элегантные западноевропейские формы. В основном же, роскошь тогдашнего двора проявлялась в ярких, богатых платьях, не всегда отличавшихся изяществом, элегантностью, причем женские и мужские костюмы не отличались друг от друга. При Анне появилась при дворе итальянская опера; устраиваются и русские спектакли, в которых актерами выступают воспитанники шляхетского кадетского корпуса. Придворный балетмейстер Ланде вводит грацию и изящество в чинные и церемонные менуэты, которым с увлечением предается придворное общество; нужно иметь крепкое здоровье, чтобы выдерживать бесконечные увеселения (придворный маскарад в Москве в 1731 г. длился 10 дней).

Роскошь стала обязанностью при дворе, придворные думали только о том, как бы набить себе карманы и блеснуть великолепием. Наряду с этим, как отмечают князья М. Щербатов и П. Долгоруков, «подлость и низость развиваются необычайно», «обстоятельствами правления и примерами двора злые нравы учинили» (133, 98) Придворные, привыкшие к грубому и бесчеловечному обращению со стороны императрицы Анны и ее фаворита герцога Бирона (при нем был развит шпионаж за знаменитыми семействами, и малейшее неудовольствие всесильным фаворитом приводило к ужасным последствиям), сами становились извергами. Иностранцы, выросшие в среде с совершенно иными нравами, при дворе Анны «становились такими же варварами» (104, 136). Самым жестоким из них был граф Огтон – Густав Дуглас, бывший шведский офицер: он сек людей в своем присутствии и изодранные спины приказывал посыпать порохом и зажигать. Стоны и крики заставляли его хохотать от удовольствия; он называл это «жечь фейерверки на спинах». Тот же принц Людвиг Гессен – Гомбургский сек в своем присутствии крепостных лакеев своей жены; такого рода примеров можно привести достаточно много. Если такие деяния совершали придворные и высокопоставленные лица, то что же должны были проделывать в глухих уголках России грубые и необразованные офицеры и помещики? Наши предки считали, что все эти жестокости и грехи можно компенсировать постами, молитвами и пудовыми свечами у икон.

Еще шаг вперед в смысле роскоши был сделан при императрице Елизавете, славной дочери Петра. Здесь уже, по свидетельству М. Щербатова, экипажи «возблистали златом», дома «стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими меблями, зеркалами», двор облекался в златотканые одежды, «подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепности его житья и уборов» (189, 104). Сластолюбию и роскоши при императорском дворе в немалой степени способствовал граф И. Г.Чернышев, много путешествовавший в иноземных странах и побывавший в ряде европейских дворов.

В елизаветинские времена продолжительные придворные торжества полны чинного этикета, а оргии петровского царствования отошли уже в область преданий. Вот как описывается придворный бал в «Петербургских Ведомостях», данный 2 января 1751 года: в этот день «как знатные обоего пола персоны и иностранные господа министры, так и все знатное дворянство с фамилиями от 6 до 8‑го часа имели приезд ко двору на маскарад в богатом маскарадном платье и собирались в большой зале, где в осьмом часу началась музыка на двух оркестрах и продолжалась до семи часов пополуночи. Между тем были убраны столы кушаньем и конфектами для их императорских высочеств с знатными обоего пола персонами и иностранными господами министрами в особливом покое, а для прочих находившихся в том маскараде персон в прихожих парадных покоях на трех столах, на которых поставлено было великое множество пирамид с конфектами, а также холодное и жаркое кушанье. В оной большой зале и в парадных покоях в паникадилах и крагштейнах горело свеч до 5000, а в маскараде было обоего полу до 1500 персон, которые все по желанию каждого разными водками и наилучшими виноградными винами, также кофеем, шоколадом, чаем, оршатом и лимонадом и прочими напитками довольствованы.» (25, кн. V, 101).

Увеселения прогрессируют быстрее других элементов придворной и общественной жизни. Звуки бальной музыки, волны света, заливающие залы, лица в масках, мелькающие в танцах пары – как все это далеко от церковного ритуала московского царского двора! Новые формы светских отношений и новые увеселения легко входили в быт и нравы двора и высшего общества. Современники подчеркивали фантастическую страсть Елизаветы к развлечениям и нарядам, которую она с успехом культивировала в придворной среде и высшем дворянстве. Екатерина II писала о дворе Елизаветы: «Дамы тогда были заняты только нарядами, и роскошь была доведена до того, что меняли туалеты по крайней мере два раза в день; императрица сама чрезвычайно любила наряды и почти никогда не надевала два раза одного платья, но меняла их несколько раз в день; вот с этим примером все и сообразовывались: игра и туалет наполняли день» —. Во время пожара в Москве (1753 г.) во дворце сгорело 4 тыс. платьев Елизаветы, а после ее смерти Петр III обнаружил в Летнем дворце Елизаветы гардероб с 15 тыс. платьев, «частью один раз надеванных, частью совсем не ношенных, 2 сундука шелковых чулок», несколько тысяч пар обуви и более сотни неразрезанных кусков «богатых французских материй» (83, 61, 346).

Поскольку с годами красота Елизаветы меркла, постольку она все требовательней и прихотливее относилась к нарядам; она издавала указы о нарядах и использовала власть абсолютного монарха для пресечения нарушений – ни одна женщина не должна была выглядеть лучше нее. Весьма болезненно императрица переживала успех других дам на придворных балах и маскарадах. По словам Екатерины II, однажды на балу Елизавета подозвала Н. Ф.Нарышкину и у всех на глазах срезала украшение из лент, очень шедшее к прическе женщины; «в другой раз она лично остригла половину завитых спереди волос у своих двух фрейлин под тем предлогом, что не любит фасон прически, какой у них был». Потом «обе девицы уверяли, что е. в. с волосами содрала и немножко кожи». Придворным дамам приходилось решать фактически задачу на квадратуру круга: одеваться так, чтобы не затмевать императрицу, но в атмосфере «ухищрений кокетства» невозможно было удержаться, и всякий старался отличиться в наряде (83, 187, 312–314, 56, 78–80). В елизаветинское время пребывание на балах и маскарадах было обязательным, как для офицеров участие в маневрах.

Само собой разумеется, что при дворе Елизаветы господствовали лесть, подхалимство, стяжательство, интриганство и лицемерие. Княгиня Е. Дашкова вспоминает о своем споре с великим князем (будущим Петром III): «На следующий день великая княгиня отозвалась обо мне самым лестным образом. Что до меня, то я не придала спору с Петром особого значения, потому что из–за неопытности в светской и особенно в придворной жизни, не понимала, насколько опасно, тем более при дворе, делать то, что почитается долгом каждого честного человека: всегда говорить правду. Не знала я и того, что если вас может простить сам государь, то его приближенные не простят никогда» (98, 54).

Под конец жизни ревниво относившаяся к своей красоте Елизавета убедилась в справедливости афоризма Ларошфуко: «Старость – вот преисподняя для женщин». Часы, проведенные перед зеркалом, новые французские наряды и изобретения лучших парфюмеров и парикмахеров – все это не могло уже противостоять болезням и увяданию. Поэтому царедворцы стали задумываться о не очень–то радужном будущем. Так как благополучие людей, толпящихся у трона, зависело от «милостей» монарха, то их следовало сохранить; однако великий князь Петр Федорович был весьма своеобразной личностью и царедворцы могли лишиться власти, почета, денег, поместьев и других благ. В таких условиях Екатерина сумела, установив весьма тесные связи с родовитой молодежью при дворе и в гвардии и добившись расположения многих влиятельных елизаветинских сановников, после смерти Императрицы и восхождения на престол Петра III подготовить переворот.

Власть и перевес, полученные Екатериной II после удачного государственного переворота, сказались на ее нраве в плане благородства и доброты. Историк А. Брикнер пишет: «История двора при Петре I, при императрице Анне, при Елизавете изобилует чертами тирании, жестокости и произвола; все современники Екатерининского царствования удивлялись кротости ее обращения с окружавшими ее лицами, радовались совершенному устранению жестоких форм и крутых мер в отношении к подчиненным» (33, 700). Екатерина II прекрасно владела собою и относилась к окружающим ее людям в соответствии с правилами человеколюбия. Понятно, что это наложило отпечаток на атмосферу придворной жизни, которую стали сравнивать с обычаями версальского двора Людовика XIV или Людовика XVI, служившего образцом для европейских монархов и князей.

Действительно, принц де-Линь в 1787 году писал, что Людовик XIV позавидовал бы своей «сестре» Екатерине. Он был не одинок в таком суждении – в общем мнении утвердилась мысль о пышности, великолепии и неподражаемом блеске нового Версаля, находившегося на берегах туманной Невы. Не случайно князь М. Щербатов резко порицал неслыханную расточительность двора Екатерины II, указывая на чрезмерную роскошь ее двора, что не вязалось со строгим отзывом императрицы о баснословно богатом гардеробе Елизаветы Петровны. У него были основания считать, что пример Екатерины II отразился вредно на подражавших ей в этом отношении придворных, фаворитах, вельможах и сановниках; и хотя М. Щербатов хвалит императрицу за умеренность в пище и питье, он отмечает обжорство и безмерный сибаритизм царедворцев и вельмож (189, 123–124).

Иностранцы, приезжавшие в Россию того времени, поражались сказочной пышности русского двора. Англичанин Кокс подметил такую черту екатерининского двора, как соединение азиатской роскоши с чрезмерной европейской утонченностью; он был поражен тем, что не только женщины, но и мужчины являлись при дворе в уборах из драгоценных камней (33, 712). К. Валишневский в книге «Вокруг трона» пишет: «Со своим светом и тенью, блеском западной культуры и подкладкой азиатского варварства, утонченностью и грубостью, действительный вид двора Екатерины дает отрывочное, но верное, одновременно поучительное и полезное изображение великой работы преобразования, из которой целиком вылилась современная Россия» (37, 438). Посмотрим, насколько оказалось велико влияние западноевропейской цивилизации на нравы екатерининского двора (и высшего общества России).

Прежде всего обратим внимание на то, что «король–солнце», Людовик IV и его преемники жили по очереди в блестящей резиденции, каковым являлся дворец–парк Версаль (подсчитано, что одной пятой его стоимости достаточно было, чтобы превратить весь Париж в прекрасный город), в Лувре, Фонтенбло и Сен – Жермене. Французский король и его придворные наслаждались роскошью, при дворе процветал разврат, о чем повествует исторический роман Е. Маурина «В чаду наслаждений», однако он был прикрыт правилами хорошего тона и изяществом. Тот же Людовик XV полными пригоршнями разбрасывал золото и создавал своей избраннице небывалую роскошь (так, его знаменитая фаворитка мадам Помпадур получила 40 миллионов ливров, помимо ее расходов, оплачиваемых королем). Екатерина II на фаворитов тоже тратила огромную сумму денег, как отмечалось в предыдущем разделе; при ее дворе изо всех сил подражали тону французского двора, однако хорошо была усвоена испорченность нравов старого Версаля, оказавшаяся к тому же опошлившейся и изуродованной. В 1784 г. по рукам придворных ходила карикатура на князя Потемкина: он изображен лежащим на диване в окружении своих трех племянниц, графинь Браницкой, Юсуповой и Скавронской, одетых почти в костюм Евы и домогавшихся его ласки. Уличенные в этой шалости две фрейлины, Бутурлина и Эльмпт, были наказаны розгами до крови в присутствии подруг и изгнаны из двора, хотя через несколько лет они играли заметную роль при дворе.

Одним из признаков цивилизованности служит гигиена тела и окружающей среды. Роскошь при дворе французских королей не всегда сопровождалась «истинным» комфортом. Квартиры в Париже редко были оборудованы уборной на английский лад, изобретенной Джоном Хэрингтоном в 1596 г., а на королевских приемах не хватает ночных горшков, с которыми бегают лакеи, и придворные «орошают занавеси, мочатся в камины, за дверьми, на стены, с балконов» (135, 29). Вот почему Людовик XIV, например, периодически меняет свое местопребывание: чтобы избежать потопа испражнений, совершается переезд из Версаля в Лувр, потом в Фонтенбло; эти дворцы после пребывания в них двора чистят и моют. Мы не говорим уже о том, что в тогдашней Европе, где на мытье наложила отпечаток христианская ригористическая мораль, только скандинавы и русские культивировали купанье в банях и ваннах и были гораздо чище остальных европейцев (341, 119). В Петергофе – этом русском Версале – при императрице Екатерине II архитектором Фельтеном построена купальня; в Эрмитаже, построенном по плану Расстрелли в чистом стиле рококо, в Зимнем дворце на императорских приемах, на балах и увеселениях не наблюдалось картин, подобных приемам Людовика XIV. Во время пребывания в царскосельском дворце Екатерина II принимала доклады министров и других придворных в великолепной уборной, отгородившись от них ширмой. Все это было в пределах приличий той эпохи; достаточно в качестве примера привести письмо внучки своей бабушке, знатной французской дворянке Шуазель, в котором речь идет о восторге, вызванном выставленным публично ночным горшком, полученным в подарок от бабушки (327а, 185). Вообще–то, отправление естественных надобностей в присутствии других до начала XIX столетия в Европе не считалось чем–то неприличным и вписывалось в существующие нравы.