Текст книги "Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917"
Автор книги: Виталий Оппоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
ВИТАЛИЙ ОППОКОВ
Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
Предварительные комментарии к теме
Вот уже в течение девяноста лет не затихают дискуссии о революционных событиях, происшедших в России весной и осенью 1917 года. Но самые противоречивые суждения о тех событиях, как правило, сводятся к единому мнению, ставшему расхожей фразой: что-то надо было делать, поскольку верхи не могли управлять по-новому, а низы не желали жить по-старому. При этом упускается из виду (кем-то, по всей видимости, намеренно, кем-то, возможно, по недомыслию), что вооруженные столкновения если и происходят на полях сражений даже в самых глубинных местах страны с втягиванием в свой огненный водоворот огромных масс людей, то это всего лишь последствие основных событий, происшедших в столице и центральных областях. Отзвуки заговоров, переворотов, революций слышны и сказываются повсеместно, но планируются и осуществляются они в кабинетах и дворцах. Так что для того, чтобы потаенное молчаливое недовольство чем-то и кем-то, копившееся разрозненно в низах, смогло переплавиться в сгусток организованного открытого возмущения, выплеснуться огненной лавой бунтов, восстаний, революций, нужно, чтобы именно представители верхов не пожелали жить по-старому. Именно верхи и планируют революционные перемены, и подталкивают народные массы на воплощение своих замыслов. А замыслы по своей сути, в общем-то, примитивны – смена власти с пользой для самих себя.
Ведь буржуазное Временное правительство, пришедшее после Февральской революции на смену царского управления, с чего начало утверждаться во власти? А с суда над царской семьей и царскими министрами. Правительство – к уголовной ответственности, а бывшего императора со всеми домочадцами – сперва под арест в царской резиденции, а затем – в ссылку в Сибирь. Об этом почти не пишут, а еще меньше говорят. Больше твердят о том, что большевики, дескать, и сослали, и уничтожили Романовых. Еще часто вспоминают о второй акции Временного правительства – о судебном процессе над большевиками после так называемого июльского вооруженного мятежа 1917 года. До суда дело не дошло, поскольку, как свидетельствуют документы, большевики, наоборот, препятствовали вооруженному столкновению в тот период, переводя провокационные вылазки подставных лиц в настрой масс на мирные демонстрации.
Эту судебную тяжбу Временное правительство затеяло не столько для выяснения истины, сколько для громкого политического скандала с использованием прессы, чтобы обесславить своих противников – очередных претендентов на власть. В то время позиции временщиков сильно пошатнулись. Они в глазах общественности выглядели еще более несостоятельными, чем правящая верхушка при Николае II. Но удержать ускользающую из рук власть им очень хотелось, поэтому, спровоцировав вооруженное выступление, они обвинили в государственной измене большевиков, выдавая их за ставленников Германии и немецких шпионов.
Низложение Николая II и привлечение свергнутого царя и его кабинета министров к судебной ответственности происходили в иной обстановке – на волне утверждения нового, так называемого конституционно-демократического строя. Временщикам во что бы то ни стало нужно было доказать, что монархия себя изжила, что ее последние представители – преступники во власти. Вот почему затеянное судебное следствие велось под символическим девизом – «Темные силы». И эта сверхзадача, которую поставили перед собой временщики, виделась ими настолько важной, что когда в октябре 1917 года поступила информация о том, что группа неких лиц отправилась с Кавказа в Сибирь с намерением освободить из ссылки Николая Романова, судебный следователь по особо важным делам Петроградского окружного суда П.А. Александров срочно прекратил следствие по делу «большевиков-шпионов», которое возглавлял, и выехал в Кавказский регион для наведения справок о таинственной группе монархистов. Большевиков временщики ненавидели и боялись, монархистов опекали и остерегались.
Вот эти две акции Временного правительства, деятельность этих двух следственных комиссий временщиков по обвинению царского правительства и большевистских лидеров чрезвычайно важны для понимания глубинной сути февральских и октябрьских событий 1917-го. Они, можно сказать, – зеркальное отражение и предпосылок двух революций, и характера революционных движущих сил.
Парадоксально, как говорится, но факт: первыми, кто присягнул на верность Временному правительству, были самые ближайшие родственники низложенного монарха – почти вся целиком великокняжеская рать, а великий князь Кирилл Владимирович явился народу одной из главных «движущих сил революции», шествуя впереди матросского революционного отряда с красным бантом на груди. Впрочем, многие великие князья неистово подталкивали Николая II отречься от престола еще задолго до того, как к царю заявилась депутация думцев с подобным предложением. И действовали они так напористо, отсылая Николаю письма, досаждая ему двусмысленными намеками, откровенными советами и настоятельными просьбами при личных встречах, не только по собственной инициативе, не только от имени своего сословного клана, но и, можно предполагать, по велению общеевропейской романовской семьи, этого всемогущего буржуазного интернационала. Николая Романова, в котором правящие общеевропейские верхи разочаровались и разуверились, настойчиво готовили к тому, чтобы он пожелал «не жить по-старому». И он в конце концов пожелал, причем, как утверждали, поразившись, его современники, с таким равнодушным спокойствием отрекся от престола, «словно сдал эскадрон»,[1]1
Дневники императора Николая II. – М.: Орбита, 1992. С. 31.
[Закрыть] а не власть над страной.
А не потому ли без особых пререканий, а быть может, даже с облегчением сделал это, что соглашался на царствование под страхом смерти за отказ со стороны тех же тайных сил?
Это предположение, которое я уже высказывал в печати более десяти лет назад,[2]2
См.: Молодая гвардия. 1996. № II. С. 55–65.
[Закрыть] стоит того, чтобы на нем остановиться более подробно. Оно, будь более доказательным, смогло бы убедительнее объяснить сравнительную легкость, по крайней мере внешнюю, с которой Николай II отрекся от престола, обеспечив тем самым успех Февральской революции в целом.
Итак, 23 октября 1890 года двадцатидвухлетний цесаревич Николай Александрович отправился в длительное морское плавание с посещением Египта, Индии, Японии. Отправился он из Санкт-Петербурга в дурном расположении духа, поскольку эта поездка была принудительной: Александр III отправлял непутевого и шалопутного сына-наследника подальше от столичной богемы, цепко втянувшей склонного к кутежам и разврату, податливого на всевозможный соблазн цесаревича в свои театральные и затеатральные оргии. Дневник Николая того времени пестрит короткими записями о том, как он «хлыщил по набережной», веселился на катке, посещал спектакли и вечеринки, засиживался допоздна в загульных компаниях, откуда его приносили домой на руках. Поначалу это были большей частью мальчишники, вызванные, по утверждению Ф.А. Головина,[3]3
Ровесник Николая II, земский и думский фракционер, один из основателей партии кадетов.
[Закрыть] нездоровой однополой страстью, которую Александр III пытался лечить связью сына с балериной Кшесинской.[4]4
Дневники императора Николая II. С. 6.
[Закрыть] Податливый на увлечения Николай влюбился в танцовщицу. Но прошло не так уж много времени, и он еще более страстно увлекся смазливой еврейкой, заявив однажды, к ужасу родителей, о желании жениться на неожиданной избраннице. Вот тогда-то царь-батюшка и решил отослать шалопута-цесаревича с глаз долой да подальше от столичных соблазнов.
Была еще одна причина путешествия, тоже связанная с женской проблемой, а точнее, с закулисными дворцовыми распрями европейского значения. За «обладание» наследником российского престола, а значит, и за влияние на политику России схватились германская и французская партии. Последнюю поддерживали царь и частично царица. Вот почему ими была отвергнута в то время Гессен-Дармштадтская принцесса и сделан выбор в пользу дочери Людовика-Филиппа-Альбера, графа Парижского. Но поскольку наследник склонялся в сторону германской партии, отец решил его отдалить от излишнего «немецкого влияния».
Александр III просчитался: длинная рука Вильгельма II, уже два года пребывавшего на престоле и желавшего видеть поскорее у власти в России Николая совместно с кузиной Алике Гессенской, достала цесаревича и в его кругосветной отцовой ссылке. Из длительной поездки Николай возвратился еще более прогермански настроенным, чем раньше. День ото дня он все более настойчиво говорит о своем обязательном соединении в браке с немецкой принцессой. И в этом упорстве сквозят отчаяние, какой-то внутренний надлом, непонятная окружающим боязнь перед несговорчивостью отца.
Дневник Николая красноречиво передает его внутренние переживания той поры. «Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства», – отметил он в преддверии очередного года. Внешне это ощущение он связывал со смертью близких родственников, не доверяя бумаге потаенные переживания. И все же нет-нет да и проскакивали истинные опасения за продолжение жуткого «объяснения» в японском городке Оцу (Отсу). Вот почему, по всей видимости, он и считал, что «1891 год – год самых тяжелых испытаний для оставшихся в живых». На словах тяжело переживая смерть близких родственников, он, когда отец пожелал послать его на похороны английского кузена, всячески стал отказываться от этой поездки. А 5 января 1892 года с облегчением и не свойственной ему откровенностью записал: «В 8 часов обедали т. Михен, д. Владимир и д. Алексей. Последнего, а не меня, посылают в Англию на похороны бедного Эдди. Я очень этого побаивался!»
Спустя год тяжело заболел Александр III. Могучий организм одолел внезапную болезнь, и окружающие о ней как будто забыли. Но наследник заторопился со сватовством особенно неистово, словно предчувствуя скорую отцову смерть. А со свадьбой – совсем, казалось, потерял голову. Сумел убедить, очевидно, и мать в том, что его женитьба должна состояться даже раньше похорон отца. Неизвестно, какие аргументы он приводил матери, но в дневнике по этому поводу сделал в октябре 1894 года такую, тоже не свойственную его скрытному характеру запись: «22 октября. Суббота. Вчера вечером пришлось перенести тело дорогого Папа вниз, потому что, к сожалению, оно быстро начало разлагаться… Слава Богу, милая Мама совсем спокойна и геройски переносит свое горе! Только и делал, что отписывался от туч телеграмм. Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу. Мама, некоторые другие и я находим, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папа под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере, после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!..»
Ну прямо-таки шекспировские страсти! Не иначе, как новые безнравственные лицедейства Датского королевства, перенесенные на русскую землю!.. Еще не остывший, но уже быстро разлагающийся труп императора ужасает близких своим присутствием. Еще тело странно ушедшего из жизни монарха не предано земле, а дух витает над поганящим его память южным царским домом. Но вот сын вместе с матерью – датской принцессой Дагмарой-Софьей-Доротеей, в русском обращении Марией Федоровной – уже готовы предаться свадебному веселью!..
Отчего так внезапно заболел и сгорел Александр III? Отчего наследник русского престола так торопился выполнить не волю усопшего отца, а желание германского императора – осуществить брак с немецкой принцессой?..
Вразумительные ответы на эти непростые вопросы поищем в обстоятельствах происшествия в злополучном Оцу, где произошло мнимое покушение на наследника.
Первое упоминание о предстоящем отъезде из столицы на длительное время в дневнике Николая встречается 15 февраля 1890 года: «Утро было довольно занятое, у меня был Леер. После службы завтракали Оболенские. На каток приехал только Сергей. Пили с ним чаи втроем, много рассуждали о кругосветном плавании осенью…»
Казалось бы, молодой человек, обремененный тягостным присутствием на официальных мероприятиях, надоедливыми встречами с профессорами Академии Генерального штаба Леером да Пузыревским, поскольку общее образование он, к его радости и по его же словам, уже закончил «окончательно и навсегда», должен быть счастлив предстоящим романтическим путешествием. Но он о нем отзывается с такой же скуловыворачивающей скукой, как и о встрече с преподавателем Леером или о других надоевших ему до чертиков приемах и заседаниях. К примеру, 29 января он записал: «Сегодня не было заседания Государственного Совета, и я этого не оплакивал». Подобные скупые замечания, но уже о предстоящем плавании встречаются в дневнике в течение нескольких месяцев всего лишь два-три раза.
Еще меньше любил вспоминать Николай о происшествии в японском памятном для него городке. В его дневнике, скупом на слова о важных событиях, но богатом на всевозможные подробности (сколько застрелили всевозможной дичи, с кем столкнулся на катке и как страдал от этого, кого и каким образом покусала собака, кто и почему умер, сколько кто выпил за ужином и как сильно «нализался», о большом облегчении развеселой компании, избавленной от «Патриотического концерта», на который «Мама поехала», и о многих других безделицах), упоминание об инциденте в Оцу встречается лишь дважды.
«Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства, – провожал он трагическим тоном, от которого веет годуновскими покаянными нотками, уходящее страшное для него двенадцатимесячье. – Смерть тети Ольги, дяди Низи и милой Алике,[5]5
Жена великого князя Павла Александровича, умершая в возрасте 21 года; будущая жена Николая носила то же имя.
[Закрыть] болезнь и долгая разлука с Георгием и, наконец, мой случай в Оцу – все следовало быстро одно за другим. И голод присоединился к этим семейным несчастьям! Нечего сказать! Тяжелый год! Молю Бога, чтобы будущий 1892 год был похож на прежние, на восьмидесятые. Единственным светлым воспоминанием для меня является благополучное возвращение домой из Сибири и радостная встреча с семейством в Фреденсборге, и то вскоре омраченная ужасной смертью Алике!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. М.: «Полистар», 1991. С. 38.)
Другая запись, преисполненная не меньшей экспрессии, появилась несколько раньше, 8 октября, в том же мрачном Фреденсборге, осенней резиденции датских королей: «Я положительно взбешен дошедшими до меня слухами, будто Барятинский позволяет себе продолжать, что не Джорджи[6]6
Греческий принц Георгий, кузен Николая, известный своими дурными наклонностями и беспутным поведением.
[Закрыть] спас меня в Оцу, а оба дженрикши.[7]7
Название небольшой коляски, а также возницы, впряженного в нее.
[Закрыть] Не понимаю, чего он этим хочет достигнуть, себя ли выгородить (кто же его обвиняет в бездействии?) или же очернить Джорджи; но зачем? – это, по-моему, просто подло!»[8]8
Дневник императора Николая Н. 1890–1906 гг. С. 38, 39.
[Закрыть]
Если Николая Александровича что-то очень беспокоило, угнетало или обнадеживало, он, обычно сдержанный и скрытный, мог быть расточительным и на слова, и на эмоции. В этих двух пространных, по сравнению со множеством других, дневниковых записях он представил много пищи для размышлений. Похоже, что сказал то, в чем всю жизнь боялся признаться не только другим, но и самому себе. Впрочем, как иначе может вести себя отцеубийца или сын, причастный к подобному злодеянию?
В первой приведенной записи – отчаяние и страх наказания водят рукой безвольного наследника. Злодейство, возможно, еще не совершено. У Николая еще есть время на раздумье, как имел его Александр, тот самый, которому европейская масонская закулиса предложила престол взамен на жизнь отца – Павла I, оказавшегося третьим лишним в околотронной возне тоже двух европейских партий – на этот раз профранцузской и проанглийской. Александр согласился и стал Александром I.
Николай станет Николаем II почти три года спустя после своего возвращения через Сибирь в ставку датских королей. Он еще может приостановить преступление, которое, по всей видимости, было затеяно и начало которому положено в том же Фреденсборге. Туда осенью съехалась почти вся европейская родня царского буржуазного интернационала. Именно туда зазвали и Александра III под предлогом встречи чудом спасшегося от руки японского маньяка Николая. Не исключено, что о роковой участи супруга знает и царица, Мария Федоровна. Ведь она презирает мужиковатого, с простыми грубыми манерами мужа-великана не только в душе, но и порой открыто, называя его во время размолвок, точно так, как и высокомерная общеевропейская родня, – «медведем». Ведь она, дочь датского короля Христиана IX, принцесса Дагмара, предназначалась в жены другому российскому принцу, но после внезапной смерти того, что часто случалось в императорских семьях, вышла замуж за Александра, оказавшегося после смерти старшего брата наследником, а затем и царем.
Мария Федоровна царствующего супруга презирала, а царский буржуазный интернационал, разделяя это чувство, Александра III, твердо державшего в руках не только Россию, но и Европу, ко всему прочему еще и боялся. Устранение очередного «третьего лишнего» на российском престоле ускорил укрепившийся на германском престоле своевольный и амбициозный Вильгельм II, которому авторитет «царя-медведя» мешал занять в Европе ведущую роль.
Заговор, если он существовал, мог начаться с того, что Николая свели с младшей сестрой Елизаветы Федоровны (Эллы), жены великого князя Сергея Александровича. Германский и английский императорский дома прочат Алике, так звали немецкую принцессу, которую за своенравность и нервозность в близком окружении Александра III прозвали «гессенской мухой», Николаю в невесты. Ну а он боится не только ее самой, но и ее имени. Ведь вместе с той женитьбой он, можно полагать, должен принять участие в медленном убийстве своего отца.
Николай соглашается с этим предложением или делает вид, что соглашается. Вместе с тем пускается во все тяжкие, прожигая и пропивая государственные обязанности наследника, полковую службу, сыновний долг, чувство любви. Чтобы не думать о навязываемой ему заговорщической родней невесте, он готов день и ночь пропадать то у ног балерины Кшесинской, а то жениться на первой встречной еврейской девушке. И над всеми этими причудами витает, как дух смерти, как напоминание о том, что он должен совершить, имя Алике. Вот почему, не исключено, он так нервозно воспринимает смерть тети с этим именем.
12 сентября 1891 года, размышляя над ультимативными передрягами путешествия, во время которого его до смерти напугали и сделали ему, быть может, последнее предложение и предупреждение, он в датском королевском замке Фреденсборг оставил в своем дневнике запись, которая так похожа на гамлетовское сакраментальное «быть или не быть». Разве что издерганный российский принц, в отличие от датского, явился не сторонником приговоренного отца, а его противником.
«…Когда я пошел наверх поздороваться с Папа и Мама, – плачется в подушку-дневник напуганный наследник, – узнал о роковой вести, что дорогой, незабвенной Алике ночью уже не стало! Я не мог представить себе, чтобы это случилось наяву, все казалось каким-то зловещим сном. Боже! Что должны чувствовать и страдать д. Вилли, т. Ольга и в особенности бедный д. Павел. Не мог также смотреть без слез на Джорджи, Ники и Мини. Да! Все кончено! Как грозно проявил наш Господь свой гнев. Впрочем, да будет святая воля Его!.. В 3 часа отслужили панихиду по ней. Целый день все мы бродили как тени по комнатам и по саду. Маленький итальянец,[9]9
Неаполитанский принц, с 1900 года – король Италии Виктор-Эммануил III.
[Закрыть] так невпопад навестивший Фреденсборг, убрался в Копенгаген после завтрака… Решено, что мы едем завтра же в Москву – греки тоже! Обедали семейством в нашей столовой. Кому могло прийти в голову ровно месяц тому назад, когда мы сюда прибыли, что придется так неожиданно уезжать из этого милого места, в котором прежде находили спокойствие и радость настоящей семейной жизни. Во всем волен Бог!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. С. 39.)
Здесь, в этих тягостных потаенных раздумьях, как и в речах каждого двойственного человека, несомненно, больше сказано между строк, чем в строках.
Николай знает, кому пришла в голову «ровно месяц тому назад» задумка (конечно, придерживаясь излагаемой версии) убрать российского императора при участии сына по культовому масонскому сценарию – на этот раз с розыгрышем спектакля на шекспировские мотивы. Он ведает и о другом: Александру III преподнесен кубок с медленно действующим ядом, и это уже не царь возвращается из Фреденсборга в Москву, а «тень отца Гамлета». В течение двух лет отрава постепенно разрушает могучий организм. В январе 1894 года происходит первый тяжелый приступ неведомой болезни, от которого царю на некоторое время удается оправиться, но не настолько, чтобы побороть надвигающуюся смерть. Он умер в тяжелых муках, и его огромное тело, еще не успев остыть, уже источало трупный запах и разлагалось изнутри от разъеденной ядом плоти.
Наследник же, не предав тела отца земле, не справив святой тризны по нем, не выдержав и года, как должен был поступить православный христианин, да и вообще любящий сын, не вступив, в конце концов, на престол, торопится сыграть свадьбу с Алисой-Викторией-Еленой-Луизой-Беатрисс… Такими были условия, надо полагать, сговора буржуазного интернационала. На таких условиях Николаю отдавался трон и происходило запугивание в Оцу.
О мнимом покушении на наследника российского престола почему-то сложилось твердое мнение: он стал жертвой психопата-маньяка. Но никто публично и последовательно не проанализировал обстоятельства происшествия. Никто не задумался над тем, почему сам Николай, изо дня в день ведший тщательно свои записки, внося в них всякий вздор, не попытался рассказать о подробностях покушения на него, а когда заикнулся об этом, сразу же разразился бранью в адрес князя Барятинского, который «позволил себе» уточнить некоторые подробности происшествия. Редко кто, создается впечатление, вчитывался и в воспоминания другого очевидца инцидента в Оцу – князя Ухтомского, хотя ссылки на его роскошное издание можно встретить довольно часто. Похоже, что пользуются только его выводами, в которых именно версия о маньяке-одиночке и трактуется.
Что ж, заглянем в пятую часть этого издания,[10]10
Путешествие Государя Императора Николая II на Восток (1890–1891). Автор-издатель кн. Э.Э. Ухтомский. Ч. 5. СПб., Лейпциг. Ф.А.Брокгауз. 1897.
[Закрыть] пролистаем этот фолиант в твердой обложке не менее чем полметра в длину, откроем его на тридцатой странице, где прочитаем: «…существует мнение, что дикое нападение в Отсу вызвано отчасти проникновением Августейших путешественников в „святая святых“ японского народа, где им оказывались почести, как потомству Солнца, несовместимые с крайним национальным самолюбием. Это положительно неверно, с одной стороны, по отношению именно цесаревича…»
По мнению Ухтомского, именно с этой стороны не было никакого повода. Но здесь не столько истина, сколько тонкий намек, сколько неполный ответ на досужие разговоры и уточнения, которые и «позволил себе» сделать тот же князь Барятинский. Говорили, что два принца – российский Ники-Николай и греческий Джорджи-Георгии веселились вовсю, не всегда соблюдая правила приличия. Да и как могло быть иначе, если Джорджи, имевший сильное влияние на Ники, являлся, по выражению графа Витте, «молодым человеком, наиболее склонным к таким действиям, которые не могут служить образцом для Великих князей и принцев». Не потому ли, опасаясь подтвердить пересуды о дурном поведении царственных кузенов во время путешествия, в частности по Японии, а может, желая того, князь Ухтомский подчеркнуто резко отвергает мотив покушения такого свойства «по отношению именно цесаревича».
Отвергает-то выводом, а факты приводит иные.
«За два дня до поездки в злополучное Отсу, – пишет он на странице 33, – Августейшие путешественники в первый раз ездили после обеда взглянуть на японских танцовщиц». И в то же время отказались, прибыв в Оцу, как утверждается на странице 37, осмотреть предложенные им местные святыни под предлогом того, что «видели главные храмы Киото».
Итак, ощутившие свободу вдали от строгого присмотра принцы развлекаются так, как желают, и даже предпочитают святыням, с которыми знакомят только иностранцев императорской крови, посиделки у гейш.
Не сумев доказать убедительно несостоятельность мотивов покушения на почве оскорбления местных вековых традиций «с одной стороны, по отношению именно цесаревича», недалекий, а может, и хитроумный, Ухтомский, с другой стороны, с японской, сперва выставляет Николая в дурном свете, а затем наносит по нему неосмысленный или нарочитый удар. Получается так, что покушение со стороны японца, религиозно и даже мистически настроенного, оправдывается.
Можно поверить Ухтомскому, что японцев, трепетно почитающих монархические принципы, вряд ли оскорбило бы почтительное посещение августейшими иноземцами, да еще с разрешения властей, «святая святых» или оказываемые им почести, как «потомству Солнца». Он убедителен и тогда, когда приводит примеры подобного отношения к иным принцам. Но в остальном не прав.
Не посмел или не пожелал сказать князь Ухтомский всю правду до конца, в любом случае его вывод требует логического продолжения, а точнее – других акцентов: японцы скорее бы разозлились на гостя, отдавшего предпочтение танцовщицам перед глубоко почитаемыми храмами, за оскорбление святынь, нежели за то, что эти святыни ему показали.
Почему же свидетель допускает столь очевидные противоречия при описании инцидента? Да потому, что он твердо знает: покушения не было, и цесаревича только напугали и предупредили.
К этому же мнению пришли и офицеры русской эскадры, ожидавшей в японском порту Сасебо возвращения из странствия по Японии цесаревича-путешественника.
21 апреля (11 мая) 1891 года эскадру взволновали слухи о каком-то трагическом происшествии, приключившемся с царственной особой. Слухи подтвердились затребованием в Киото корабельного врача для оказания помощи то ли тяжело раненному, то ли умирающему наследнику. Вечером стало известно: на Николая Александровича покушался жандарм, ударив его самурайской саблей по голове, но все обошлось благополучно.
Моряки с облегчением вздохнули: хорошо, что жив, иначе бы – быть войне. И тут же стали недоумевать и вслух рассуждать. Позвольте – это как так, жандарм, самурайской саблей, по голове?! И жив?? Уж на эскадре знали, что такое самурайский клинок, у многих офицеров имелось это превосходное оружие, приобретенное здесь же, в Японии. Да в умелой руке, а жандармская, конечно же, такая, достаточно одного удара, чтобы разрубить тело пополам… «Вот не сошел бы на берег, остался бы на эскадре, ничего бы такого и не было», – то тут, то там слышалось чье-нибудь иносказательное замечание. А в офицерских кают-компаниях, зная нрав наследника, рассуждали более откровенно: видимо, тут что-то не так, не иначе как сам наследник попал в неприятную историю, иначе не сносить бы ему головы: побыстрее бы возвращался на корабль да домой…
Переживали за непутевого цесаревича, как за шкодливого младшего брата, опасались, как бы еще чего не произошло. Вместе с тем неприятность с наследником престола воспринимали как оскорбление России, но, не зная обстоятельств происшествия, не ведали, кого винить в содеянном. Впрочем, догадывались. И это выразилось в том, как происходила встреча Николая, приехавшего в Сасебо из Киото в сопровождении свиты.
Лишь только в порту появился почетный кортеж, на европейских судах, стоявших здесь на якоре, зазвучало российское «ура». Но на русских кораблях царила гробовая тишина. Русские моряки, душой чувствуя, кто мог быть инициатором чрезвычайного происшествия, не желали присоединять свои голоса к интернациональному хору, славившему царственную родню европейской элиты. И лишь только тогда, когда Николай ступил на русскую территорию – родную корабельную палубу, когда угомонился буржуазный интернационал, прогремело истинно русское приветствие наследнику русского престола.
Военные моряки знали толк в том, о чем судачили между собой: пожелай самурай Тсуда Санцо покуситься на жизнь российского принца, не сносить тому головы. Но самурай-жандарм, не желая лишать жизни непочтительного к японским святыням высокородного чужеземца, выполнял, похоже, лишь роль наемного «пугалыцика»… Не исключено, что те, кто нанимал его, подвигнули Тсуду на преступный шаг с мотивом отмщения за нанесенное японскому народу оскорбление, может, соблазнили высоким гонораром, причем, как свидетельствуют факты, он не сразу решился на столь рискованный поступок.
«Злодей Тсуда Санцо стоял между охранителями безопасности Августейшего гостя Японии», – писал князь Ухтомский. Но ведь он, Тсуда, находился в охранении, которое отбиралось властями со всем тщанием, и утром, когда процессия направлялась в дом губернатора на завтрак. Решился же наказать «обидчика японского народа» лишь тогда, когда почетные гости и эскорт двигались в обратном направлении, то есть в средине дня. Что могло подтолкнуть Тсуду к выполнению замысла организаторов инцидента, если они действительно имелись?
Джинрикша с российским принцем двигалась впереди джинрикши с принцем греческим. Кузены, разгоряченные обильным угощением за затянувшимся завтраком, на ходу перебрасывались всевозможными замечаниями и шуточками. Произнес какую-то реплику и Ники, повернув голову к Джорджи, именно в тот момент, когда его коляска поравнялась со стоявшим в охранном оцеплении Тсудой. С царственных губ могла сорваться уловленная жандармом какая-то непристойность.
«Лишь только джинрикша Его Величества проехала мимо него, – вспоминал Ухтомский, – он выскочил из рядов и, обнажив саблю, нанес справа, несколько сзади, между джинрикшей и правым возницей, с размаху и держа саблю обеими руками, удар по голове Цесаревича, который, обернувшись и видя, что злодей замахивается второй раз, выскочил из коляски…»
Именно за уточнение подробностей своего позорного бегства с места события, что «позволил себе» впоследствии Барятинский, так разгневался на князя Николай. Эти подробности, конечно же, прояснили бы, что удар «мистик-самурай» нанес не с целью убийства острием клинка, а ради наказания – плашмя. Не зря, возможно, и с подачи того же зубоскала Барятинского, после поражения в Русско-японской войне, после того, как Россия лишилась выгодных военно-морских баз на Дальнем Востоке, инцидент в Оцу высмеивался остряками, как шлепок по царскому затылку с последующим порт-артурским пинком ниже пояса.
Но это было позже, когда незадачливый Николай стал уже не только императором, но и приобрел, можно сказать, образ ходячей революционной ситуации. В Оцу же события разворачивались следующим образом.
Перепуганный нападением наследник убежал, а подбежавшие к нападавшему жандармы скрутили того, впрочем, даже не сопротивлявшегося. Нашлась работа и для джинрикшей, которые пустились вдогонку за прытким, потерявшим голову не от удара, а от испуга цесаревичем. Догнали, уважительно остановили, посадили на скамейку возле одного из домов. Первое, что ощутил Николай, приходя в себя, это последствия от своего недостойного поведения, это чувство собственной вины, это реакцию сурового отца, которого он, предположительно, должен предать по настоянию безжалостного длиннорукого кузена Вильгельма.
