Текст книги "Журнал «Приключения, Фантастика» 3 ' 96"

Автор книги: Виталий Обедин

Соавторы: Юрий Петухов,Сергей Москалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Эпилог
НА КРУГИ СВОЯ

В Свете. Вне времен.

Еще не узрев никого, но зная, что Он уже здесь, Иван опустился на колени, склонил голову и тихо сказал:

– Я исполнил Волю Твою. Возмездие свершилось.

Сокровенное дотоле тепло проникло внутрь его тела, наполнило его светом и воздушной легкостью. Он сразу воспрял духом, будто невидимая кристально чистая струя смыла проникшую в каждую пору кожи и души коросту тягот, страданий и болезненной памяти.

– Встань!

Иван поднялся с колен. Прямо и открыто посмотрел в серые бездонные глаза – в них были все миры Бытия: и старые, и новые, и еще не родившиеся, и уже давно ушедшие. Светловолосый человек, ослепительно похожий на него, но весь напоенный совершенством и могуществом, будто сотканный из самого Света, стоял напротив него – не выше, и не ниже, а вровень, лицо в лицо, глаза в глаза… Всеблагой и Извечный!

– Ты исполнил свою волю и волю всех, созданных по Образу и Подобию, наделенных душою и разумом. Ты был послан в погибающий мир, чтобы спасти его. И ты выдержал испытание. Но ты не был игрушкой в чужих руках. Ты вершил суд и возмездие сам – за себя и всех детей Моих. А Я… Я только верил в тебя. И ждал.

– Нет! – выкрикнул Иван истово. – Нет! Ты вел меня везде и всюду! Ты был со мною! Никогда бы я один не выдержал и тысячной доли того, что пришлось испытать мне на тяжком пути…

– Успокойся.

Сероглазый обнял его за плечи, прижал к себе. Прикосновение легких рук было почти неощутимым. Но Иван сразу успокоился, тишина и благость объяли его исстрадавшуюся душу. И теплой, мягкой волной накатило осознание того, что он сам прошел свой крестный путь – от начала и до конца, через все невзгоды и тернии, через кровь, муки, ужас, лишения, разлуки, битвы и тяжкий ежечасный, ежедневный труд. Он сам! И это не было гордыней. Это было осознанием себя. Его вела вера. Иди, и да будь благословен! Только сейчас во всей полноте до него дошел смысл этих тихих слов. Иди! Ибо благословляющий тебя не идет с тобой. Он лишь верит в тебя и ждет. И весь путь свой ты должен проделать сам, даже если это путь спасителя людского, путь, уготованный не для смертных… Иди! И да будь благословен!

– Я был с тобою лишь памятью обо Мне и верой в правое дело, – проникли в сердце слова сероглазого.

– Да, – откликнулся Иван, молча, не раскрывая рта, – но и этого было достаточно. Я был Твоим Мечом в мире зла! И я сокрушил его!

Сероглазый отстранился. Испытующе посмотрел на Ивана.

– Зла в мире не убавилось, – сказал он еле слышно.

– Как же так? – растерялся Иван.

– Ты лишь избавил земные миры от напастей и спас род человеческий. Но ты не истребил зла. Оно неистребимо пока есть жизнь. И оно вернется в новых ипостасях. И люди не узнают его в другом обличий. И все начнется сначала… Покоя не будет.

– Значит, все было зря, – понуро изрек Иван. И перед глазами его проплыли искаженные болью и ужасом лица его родных, друзей, близких, всех, кого он потерял за последние годы – а потерял он именно всех! всех до последнего! Увиделись страшные подземные лабиринты с миллиардами растерзанных землян, превращенных в рабов, в еще живое мясо, в бездушную страдающую плоть. Все зря! Зло вернется в мир!

– Но и мир станет за это время сильнее, – утешил его Вседержитель, – добрее и лучше…

– И он опять не заметит просачивающегося в него мрака?!

– На этот вопрос смогут ответить лишь живущие в мире. Ибо им дано видеть или не видеть. Тебе же надлежит помнить одно: не гордыня, и не жажда славы, и даже не надежда на признание трудов твоих должны двигать тобою. Но только лишь вера в то, что никто другой не пройдет твоим путем, никто иной не осилит твоей крестной ноши!

В груди у Ивана похолодело. Он почти и не думал о славе и признании. Но все же где-то в глубинах сердца, в потаенных закоулках души жили тени надежд. И вдруг вот так, разом, одним махом…

– И никто никогда не узнает того, что свершилось?! – спросил он, заранее зная ответ.

– Никто и никогда.

И снова покой объял его. Так и должно быть. Не славы ради шел он на смерть. И не все надо знать людям, не все способны выдержать они, не со всяким грузом в сердце жить можно. Никто и никогда! Будто ничего и не было. Просто род людской прошел по самому краю, по лезвию бритвы… и уцелел. Но никто и никогда не узнает имени спасителя. Все верно, все правильно. Никому ничего и не нужно знать.

– Ты отпустишь меня? – спросил он у сероглазого.

– Да, – ответил тот, – ты волен в остатке жизни своей. И я хотел бы, чтобы новые тяготы легли на плечи не твои, но тех, кто придет за тобою, ты много перенес и ты заслужил покой. Но никто не сможет обещать тебе покоя, пока ты там, среди живых.

– Никто, – эхом отозвался Иван.

– До конца дней своих лишь ты один на Земле и во Вселенной будешь знать правду о том, что случилось. Помни, ты один! Никто не может лишить тебя памяти. Но никто и никогда не поверит ни единому слову твоему, если решишь ты поведать смертным о гибели мира, о земном апокалипсисе… ибо для них он всегда впереди, в грядущем!

– Я знаю, – сказал Иван. – И все равно я хочу к ним, на Землю.

Сероглазый подошел совсем близко, возложил ладони на плечи. И Иван почувствовал, как некая часть его перетекает во что-то непостижимо огромное, не имеющее границ и вечное. Но еще он почувствовал, что остается самим собою, утрачивая лишь обретенное на время в Старом Мире и не нужное на Земле. Ему сразу стало легко и вольно – таким и следует возвращаться туда, к людям, таким и надо жить среди них… и кто знает, что будет там, на Земле? Он был чист и светел. Лишь стародавнее и привычное тяготило душу, обыденно, неизбавимо, ну да ничего, эту тяжесть надо было нести – до конца, до гробовой доски.

– А теперь проси Меня и Я исполню желание твое! – сказал сероглазый.

– Мне не о чем просить Тебя, – ответил Иван, – мне ничего не надо.

– Ничего?!

Иван пожал плечами. Ну что он мог попросить у Всемогущего! Вернуть из небытия Алену, Светлану, Гуга, Кешу, Дила Бронкса… Это невозможно. Да и зачем? Зачем обрекать их на новые страдания?! Он знал, что все они в лучшем мире, что они ждут его, но он должен придти к ним не раньше и не позже положенного, предопределенного. Вот только несчастный Цай, за него надо попросить, за пожертвовавшего собой ради них, загубившего душу свою и затянутого в мрачные воды черного океана…

– Не проси за него, – прервал мучения Ивана сероглазый, – отдавшему душу за друга своя будет воздано по делам его, и воссоединятся они по прошествии времен, ибо жизнь его черна и страшна была, но душа чиста. Проси для себя!

Все былое промелькнуло пред Иваном в стремительном вихре. И ничего не желал он исправить в прошедшем. Не нужны ему были земные богатства и почести. И власти он хлебнул с лихвой, до избытку. Ничего не надо! Лишь обожгло вдруг ослепительным пламенем, будто это он сам был привязан к поручням, будто его убивали трехглазые ироды. И встали перед глазами два корчащихся в лютом огне тела. И ударило в уши материнское проклятие. «Не придет он мстителем… не умножит зла!!!» Так было сказано, так изречено. А он пришел. Он не подставил левой щеки. Он повторил сказанное не им, но праведное и единственно верное: «Мне возмездие, и аз воздам!» И он не умножил зла, но сокрушил его – пусть не навсегда, пусть на время, но воздал по делам… А они все там же, в Черной Пустоте, в бездне среди падающих миров… И тогда он взмолился:

– Даруй мне ее прощение! И возьми их к себе, в Свет!

И ощутил, что не легкие руки Вседержителя касаются его плечей, а совсем иные – тонкие, нежные, горячие, материнские. Да, это она обнимала его, прижимала к груди, плакала, орошая его грудь слезами, и опять обнимала – большого, сильного, постаревшего, совсем не похожего на того младенца, которого знала. И за спиной ее стоял отец и смотрел на него серыми, печальными глазами, и губы у него чуть подрагивали, он тоже хотел обнять сына, и он обнял, сдавил его, когда мать лишь на миг отстранилась. Да, это были они – те, кого он почти не знал, те, кто дали ему жизнь, погибшие за него во мраке Космоса.

– Сынок, милый, родимый, – причитала мать, совсем еще юная, лет на пятнадцать моложе его самого, сына, но исстрадавшаяся, дрожащая, – прости меня! прости нас! прости слова мои и забудь! Живи! Живи!! Живи!!!

А он не мог выдавить из перехваченного судорогой горла ни слова, он молчал и плакал. Ему нечего было больше желать. Эти двое, отец и мать, являлись ему каждую ночь, они страдали сами и заставляли страдать его – безмерно, невыносимо. Теперь они обретут покой. И вместе с ними он обретет покой. На время земной жизни.

Он склонился над матерью и поцеловал ее. Обнял отца.

– Простите и вы меня!

И почувствовал, что они ушли, растворились в Свете, и что он обнимает сотканного из неземных лучей и почти неосязаемого сероглазого, русоволосого человека, и что сероглазый этот – словно светящееся окно в какой-то прекрасный и непостижимый мир, влекущий, манящий, чудесный.

Но ему еще рано было туда. Иван отстранился. И услышал:

– Иди! И да будь благословен!

Земля. Великая Россия. Москва. Год 2488-ой, май.

Он очнулся во Храме, перед глядящими на него Святыми Ликами. Он не помнил, как забрел сюда – наверное, добрая и чистая сила привела его под святые своды. Ноги еле держали Ивана. Он опирался на простой и корявый дубовый посох, и чувствовал, что руки дрожат.

Слишком рано встал, слишком рано! Надо было еще отлеживаться в подмосковном госпитале-санатории для отставных десантников-стариков, куда его определили пару месяцев назад после последнего, уже нештатного рейда… Так и сказали: «Все! Хватит! И не в запас, а в отставку – на списание, вчистую!» Они там ничего не знали, да и не могли знать. Он проходил по документам, как вернувшийся с Тройного Зугара после двухгодичной штурмовой геизации старикан, износивший себя до предела, полубезумный, почти мертвый… Ну и пусть! В чем-то они были и правы, Иван лежал первый месяц в лежку, это уже потом начал ползать и пытаться вставать. А теперь вот и выбрался в эдакую даль!

Он помнил Лики. Помнил еще по тем, стародавним встречам с ними под куполами Храма Христа Спасителя. Они были родными, близкими. И под слоями красок, нанесенных иконописцами, он узнавал тех, кого видел не на дереве, не в красках. Архистратиг Михаил! Георгий Победоносец! Чистые и ясные лица, развевающиеся на ураганном ветру длинные льняные кудри, глаза-озера, и золото доспехов, лес копий, стяги, Небесное Воинство, тысячи поколений непобедимых, дерзких и праведных россов… их не удалось превозмочь, не удалось сломить и ныне, они выстояли, и они выстоят впредь! Ведь это они шли по дикому и лютому, первобытному миру, шли шаг за шагом, неся свет в сумеречные земли, неся крест святой к еще не познавшим света, предуготовляли приход Спасителя – они, русобородые и ясноглазые – первоапостолы, проповедовавшие на свой лад за тысячелетия и столетия до Пришествия. Святая Русь!

Он вглядывался в Лик Богородицы. И видел Ее, Единственную, Покровительницу Земли Русской, вобравшую в себя тысячи и тысячи жен и подруг первороссов, их лад и стать, синеву и чистоту их глаз, тепло и добро их сердец. Это они хранили Род, они рожали его сынов и дочерей, предуготовляющих мир дикости и безверия к Благой Вести. Их сила, их ласка, их вера напитали Ее, принесшую в мир Спасителя… если бы только нынешние, перемешавшиеся во временах и пространстве потомки созданных по Образу и Подобию и двуногих ходили не на черные мессы, а сюда, к Ней! Смотрели бы в Ее глаза! Ведь сколько бы ни оставалось в мире зла, как искусно не рядилось бы оно в чужие одежды, для того и есть в земных мирах Святая Русь, чтобы придти, вернуться блудным сыном, припасть…

Иван дрожащей рукой ставил и возжегал свечи: и во здравие живущих, и за упокой души – Всем Святым, пусть и не было в книгах и писаниях имен, что носили его усопшие друга, не было гугов и дилов… но там, на Небесах разберутся, они уже в Свете. Им воздано!

Он вышел из-под сводов укрепившийся духом и просветленный. Он уже знал, что не вернется на больничную койку, что найдет себе место в этом шумливом, гудящем, мятущемся мире.

День стоял благодатный, майский. Иван неспешно, опираясь на посох, брел вдоль величавых кремлевских стен и башен, а в воздухе плыл медовый колокольный звон. Сердце Святой Руси! В это было трудно поверить, но все стояло на месте – незыблемо, могуче, прекрасно и державно. Высились купола, блистающие золотом и увенчанные святыми, крестами, возносились в голубое небо шпили и орлы башен, шелестела густая листва, бегали и смеялись неугомонные и беспечные детишки, в хрустально-граненных стеклах играли шаловливые солнечные зайчики… Москва жила! Шумно, радостно, истово и непобедимо! Иван заглядывал в лица прохожих – в одно, другое, третье, сотое, тысячное… и не видел в их глазах отражения своих глаз. Он чувствовал, мир не тот что прежде, в нем было нечто страшное, грозное, но предотвращенное… но в нем не было окровавленных, залитых слизью развалин, не было растерзанных тел на мостовых и разбухших трупов, плывущих в мутных водах Москва-реки, не было груд заледеневшего пепла, не было смертного ужаса, страха, неотвратимости гибели. И они ничего не ведали! Ничего!

В госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего не знал сам, ему и нельзя было ничего знать, врачи запрещали. Но он вырвался. И теперь никто не мог его ограничить. Ему жить в этом мире и дальше. Дай Бог, чтобы жить в покое! Он спас этот мир. И он должен его видеть.

Куранты на Спасской башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть, слишком много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся на траву, стиснул лицо руками. И сразу загудело, зашумело в голове, истошный визг алчных выползней ворвался в уши – да, здесь, на спуске, они терзали несчастных, пили кровушку из обреченных… а потом мрак, темень, холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.

Иван встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец Василий Блаженный стоял, как ему и полагалось стоять, на своем исконном месте, стоял, радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по камушку, по кирпичику… нет, он был сокрушен в другом времени, в другом пространстве… которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую слезинку.

Памятник Минину и Пожарскому, спасителям России, тоже стоял как и должно было, напоминая о делах былых, страшных и славных. На Красной площади было немноголюдно, сотни две-три приезжих запечатлевали себя на фоне стен и башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к брусчатке, они болели, зрение еще не совсем восстановилось, и он не мог разобрать, что же там возвышается на месте давным-давно снесенного черно-красного уродливого зиккурата, жалкой копии Поганой Пирамиды, где покоилось нечто чуждое для русского и непонятное… последние четыреста с лишним лет там было просто пустое место – та же брусчатка, кустики, голуби, бегающие детишки. А сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой листвы что-то огромное и неясное, незнакомое, но заставляющее учащенно биться сердце. Иван сразу понял, что это. Но ему надо было убедиться, подойти ближе.

И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.

И замер.

Метрах в сорока от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком черном с прожилками гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.

– Господи! – прохрипел Иван, не веря глазам своим.

В первой фигуре, подавшейся вперед могучим, но отнюдь не грузным телом, он узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо его было напряжено, губы стиснуты, кулаки сжаты. Чуть позади и левее за Гугом стоял Дил Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа Гуга прикрывал Иннокентий Булыгин, жилистый, скуластый, несокрушимый и вместе с тем как-то по-русски добрый, он был чисто выбрит и совсем не сутулился, и все же это стоял Кеша, которого просто невозможно было с кем-то спутать. К ногам его жалась поджарая «зангезейская борзая» с умной, осмысленной мордой и человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его, будто не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и запрокинутым к небу лицом… Ивана оторопь взяла. Светка! Она была как живая, еще немного, чуть-чуть – и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему рукой! Нет! Невозможно! К спине Гуга жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб Сизов стоял, чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у него на литой щеке дернется желвак… Хук Образина, кто-то незнакомый, отвернувшийся и скорбный, погибший в расцвете сил Олег, сын, родная кровиночка, с недоумевающим, но решительным лицом, Алена… чуть поодаль от нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали его глаз, и во лбу не чернела незаживающая рана… Да, это были они! Красивые, высокие, могучие, былинные – будто полубоги, пришедшие из небывалой, сказочной древности и замершие на возвышении, надо всем суетным и мимолетным. Иван видывал множество памятников, но такого ему еще не доводилось видеть. В телах этих полубогов, в самом литом багряном золоте таились весь гений человечества и сама его суть – движение, порыв, неостановимость и неистребимость.

Минут сорок Иван стоял ошарашенный, потерянный, ничего не видящий кроме этих близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность замечать окружающее, поймал за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо, хохочущую и беспечную.

– Ой, дедушка! – вскрикнула она, совсем не испугавшись.

А Иван замялся. Дедушка? Ему чуть за сорок… Правда, вот борода седая, лохмы торчат – тоже пегие все, глаза слезятся… Конечно, дед! Кто же он еще!

– Скажи, – ласково попросил он девчушку, – ты знаешь про этих людей? Вон, видишь, стоят… кто они?

Хохотушка поглядела на него с недоумением, улыбнулась. Но ответила, кокетливо строя глазки:

– Все знают! Они спасли Землю, и погибли, там, – она вдруг скривила личико, махнула куда-то вверх ручонкой. Но потом снова улыбнулась и выпалила: – Только это было давным-давно, меня еще и на свете не было!

Иван разжал руку. И девочка убежала к родителям, парнишке и девчоночке, которые сами были немногим старше ее.

Давным-давно! Значит, все-таки было! Значит, кое-что осталось – пускай в памяти, в этом золоте у стены. Но никто и никогда не узнает всей правды. Никто! И никогда! Лишь его до последних дней будут мучить видения обледеневших черных городов и черных перепончатокрылых теней в черном тягучем воздухе. Лишь он будет помнить, что было… да-да, не могло быть, а именно было! И он будет приходить сюда. Каждый день. И будет читать эту коротенькую и крохотную надпись на постаменте каждый раз заново: «Они сделали все, что смогли…»

И никто и никогда не будет узнавать его. Никогда не поставят ему памятника. Не напишут про него в книгах… Ну и не надо. Он и так знает про себя все. А им лучше не знать. Не каждому по плечу такой груз. Память штука непростая.

А еще он будет приходить туда, к Храму.

Иван быстро, почти не опираясь на посох, пошел к спуску. И руки и ноги его совсем не дрожали. Жизнь дала ему больший заряд, чем тысячи больничных коек. И он увидел их – светивших ему на Земле и во мраке черной пропасти, хранивших его повсюду.

Неземным сиянием в чистом майском небе, отражая Огонь Небесный и открывая путь к Свету, сияли над землей, над Вселенной, над бескрайним Мирозданием Золотые Купола Святой Руси.

_{1989-96 гг.}

Сергей Москалёв
ГАРДЕРОБ

Первая подобная смерть была зарегистрирована в начале июня. Джефферсон Монт был задушен в своей квартире. Тело осталось около входной двери. Великолепный костюм не был даже испачкан. Его задеревеневшие руки тянулись к удавке, след от которой точно отпечатался на шее, как раз под бугорком. В комнате, где он провел свою последнюю минуту, были заметны следы борьбы: немного собранный ковер, перевернутый стул, опрокинутый телефон, розетка которого была с корнем вырвана из места соединения. Никаких следов, отпечатков пальцев или ног на месте преступления обнаружено не было. Входная дверь осталась запертой изнутри, на столике лежали счета и проекты контрактов. Смерть наступила мгновенно.

Мотивы убийства Монта легко угадывались за образом его жизни. Владелец нескольких десятков компаний, финансовый магнат Джефферсон Монт вел бурный образ жизни, часто меняя любовниц. Со своей бывшей женой он не поддерживал никаких отношений. Его сын, преуспевающий адвокат, давно вел собственное дело и никак не зависел от отца.

Солидная часть состояния Монта досталась секретарше, работавшей у него последнее время.

Немного позанимавшись, полиция отправила это дело в архив как нераскрытое. Ни одна из прорабатывавшихся версий не была доказана следствием.

Следующим был Адам Качер. Его нашли за рулем такси в пять утра в пригороде. Смерть наступила по причине болевого шока от нескольких открытых переломов обеих ног. Нашли клиента, которого он вез с одной из вечеринок около трех ночи, некоего Уильяма Хопки, человека без определенных занятий. Но и с него было снято подозрение, так как Хопки не обладал большой физической силой, а для таких переломов, по заключению врачей, нужно было ударить Качера тяжелой гирей по ногам несколько раз прямо в машине, где мешает руль. К тому же таксист заправлялся на бензоколонке в половине четвертого, что и подтвердил заправщик.

Эти два убийства поставили полицию в тупик. Если мотивы в преступлении с Монтом как-то просматривались, то в убийстве таксиста Качера не было никакого смысла. Вся выручка была при нем, он не имел большого состояния, вместе с семьей занимал скромную квартиру. Вдовой осталась жена с шестилетней дочерью.

Как и в случае с Монтом, расследование ни к чему не привело. Через некоторое время материалы были сданы в архив. Газетная шумиха почти не переставала утихать, говоря о гибели Монта, о таксисте же было написано всего несколько строк в вечерней хронике.

Легкую панику вызвало третье преступление. Во время купания в один из уик-эндов, на тех пляжах, куда стремится любой человек, один из купающихся закричал. Его крик вызвал сначала замешательство, все подумали, что у берега акула. Большое кровавое пятно вокруг него было наглядным тому подтверждением. Спасатели поспешили к кричавшему, но из воды извлекли две человеческие половины, разрезанные по поясу, словно бритвой.

Это произошло в августе. Все газеты, словно сговорившись, «набросились» на криминальную полицию. Под броскими названиями они на первых полосах помещали фотографии погибшего Ирвина Энмалса и требовали найти убийцу, не оставляющего буквально никаких следов на месте преступления. Телевидение также не осталось в стороне от сенсационных убийств и подготовило несколько аналитических программ. Необходимо было что-то предпринимать, дела затребовали из архива, но расследование не продвигалось дальше имеющихся фактов.

– Значит так, Ларри, – сказал мне редактор, положив телефонную трубку, – если мы не поднимем тираж, не напечатаем чего-нибудь сногсшибательного, наш журнал прекратит свое существование. Вот тебе чек, расходуй деньги и копай. Копай все, что сочтешь нужным, проводи параллельное расследование, ищи свидетелей, вобщем, добывай материал.

Только учти, что денег больше нет ни у меня, ни у журнала. В лучшем случае, мы выпустим еще один номер, а затем наше имущество пойдет с молотка. Сегодня шестое августа, в твоем распоряжении три недели и два дня.

– Боюсь, мне нечего будет найти, чтобы поддержать тираж. По этим убийствам работает разведка, они ищут по всем направлениям. Как бы мне не опоздать.

– На то ты и журналист, Ларри. Ищи, копайся в мусоре, заглядывай под одеяла, спускайся в канализацию, придумай сам, в конце концов, что-нибудь, только раздобудь парочку доказательств. Это как раз тот случай, чтоб выбраться из кризиса.

Я откровенно приуныл. Обо всех трех убийствах теперь писалось подробно. Биографии жертв появились в газетах и, как водится, в их жизни отыскались эпизоды никак не связанные с гибелью, но представленные газетчиками как причина. Любому нормальному человеку было ясно, что таксиста Качера не мог убить друг его юности, от которого он когда-то увел подружку. (Впоследствии она сбежала и от Качера.)

Идти за материалом в полицию я не хотел, да и не могли они сообщить мне что-то новое. Мисс Санджес, секретарша Монта, меня бы не приняла, журнал «Вторая Ступень» ей ни о чем не говорил. Вдова Качера Кора никого не желала видеть, а Энмалс был холостяком.

Я скупил все газеты, где что-либо печаталось о преступлениях и жертвах и пришел к выводу, что ничего нового я найти не смогу. Лишь в интервью с Корой Качер меня заинтересовала одна подробность. Накануне гибели Адам Качер был на распродаже, купил кое-что из вещей. Кора больше говорила о нем как о примерном семьянине и заботливом отце, о том, что полученной страховки хватит ненадолго, что теперь ей придется оставить домашнее хозяйство и пойти работать. Следующим звеном в цепи стал Монт. За два дня до гибели ему был доставлен новый костюм, в котором он и был найден. Энмалс погиб спустя неделю после своего дня Рождения. Друзьями ему был подарен пляжный комплект.

Надежды на удачное расследование у меня почти не осталось. Я открыл кейс, положил туда всю прессу и отправился в закусочную. Времени на это дело почти нет, сумма, вписанная редактором в чек, смехотворно мала, ее не хватит даже на текущие расходы. Жуя сэндвич и запивая его горячим молоком, я подумывал, не отказаться ли мне от этого дела вовсе и поискать более стабильный журнал? Однако на это было трудно рассчитывать. Я чувствовал себя зайцем, которому предстояло найти волка, но при этом остаться несъеденным. Я даже не представлял, с чего же мне начать.

В закусочной стоял игровой автомат, к которому иногда подходили, бросали монеты и нажимали ручку. Автомат исправно показывал нулевой выигрыш. Кто-то подходил еще, проигрывал опять. Разные люди, а результат один. Подошел средних лет господин и после проигрыша пробормотал себе под нос что-то недовольное; молодая парочка вслед за ним, девушка громко смеялась после проигрыша, а парень говорил ей что-то на ухо. Почти как в этом деле: жертвы – очень разные люди, а результат один, то есть никаких результатов, кроме самих преступлений.

Меня словно кто-то натолкнул на мысль. Все трое незадолго до смерти приобрели какую-нибудь вещь для себя, для гардероба: Монт – выходной костюм, Качер несколько сорочек, а Энмалсу был подарен пляжный набор. И всех троих настигла смерть спустя несколько дней после приобретения.

Я отставил молоко и вновь достал газеты. Эти подробности подавались почти незаметно, вскользь, как второстепенные детали, но мои догадки подтвердились. Брюки, в которых обычно работал Качер были сданы в прачечную, на работу он вышел в новых, что и подтвердила вдова. Энмалс купался в новых плавках, Монт же, по словам мисс Санджес, собирался ехать с ней за город в один из клубов. Все трое были в обновках.

Мысль показалась мне безумной, но что-то похожее на ниточку от клубка попалось мне в руки. Я решил проверить, хотя почти не верил в успех и отправился к портному, пошившему костюм Монта, точнее к владельцу одного из самых шикарных салонов мод.

Меня приветливо встретили на входе, но попасть к нему на аудиенцию мне не удалось.

– Мне кажется, – сказал секретарь, – что вам не следует заказывать в нашем салоне одежду для себя. Мы рады вас обслужить, но боюсь, вам это будет не по средствам.

– Я пришел не для того, чтобы заказывать одежду. Мне нужна только консультация, – я совсем не собирался так быстро покидать салон.

– В чем именно?

– Я хотел взглянуть на ткань, – я сделал паузу, не зная как продолжить, – на ткань, из которой был пошит костюм мистера Монта.

– Минутку, – секретарь набрал на компьютере имя. – Заказ был сделан тридцатого мая. Очень дорогая французская ткань. Исполнен третьего июня и в тот же день был доставлен ныне покойному Джефферсону Монту. Что вас еще интересует?

– Нельзя ли поговорить с курьером, доставившим заказ мистеру Монту?

– Вы из полиции?

– Нет, ну что вы! Я – журналист, хотел бы выяснить, как встретил его мистер Монт, как оценил работу, ну и все прочее. Я пишу очерк о нем, о его жизни, и меня интересуют буквально все мелочи. Если это возможно, я попросил бы вас устроить мне встречу с исполнителем заказа, с тем человеком, который шил этот костюм, – конечно, я вел себя слегка навязчиво и секретарь мог спокойно выставить меня за дверь. Я мог бы пообещать ему ссылку на него при публикации, но салон «Фэшн Фокс» в рекламе такого рода не нуждался и я приготовился выслушать отрицательный ответ. Однако секретарь любезно отправил меня к консультанту.

Им оказался высокий худощавый человек лет сорока. Его прямой торчащий нос резко контрастировал с широким подбородком и проницательными глазами. Гладко выбритое лицо источало аромат тонкого французского одеколона. Руки лежали на столе и я обратил внимание на неестественно длинные «музыкальные» пальцы. Он поднялся за столом, поприветствовал меня и предупредил, что даже для представителей прессы консультации платные.

– Меня зовут Дуглас Вилаччи. Для вас у меня ровно десять минут. Что вы хотели, мистер Солтинг?

Я повторил свою просьбу.

– Должен вам сказать, – начал Вилаччи, – что третьего июня костюм Монта был доставлен мной около четырех часов пополудни, – он нажал кнопку внутренней связи. – Анна, принесите образец серого французского полушерстяного драпа. Да, прямо сейчас. – Мистер Монт открыл дверь сам, взял заказ, поблагодарил меня и подписал чек. Вот, собственно, и все. Кроме слов благодарности он не произнес больше ничего и сделать какие-либо выводы об оценке работы или о чем-то другом не представляется возможным.

В кабинет вошла Анна с образцом французского драпа. Она внесла еще несколько лоскутов другой материи. Вилаччи их разложил передо мной на столе и продолжил:

Вот ткань, из которой был пошит костюм. Она делается по заказу и только на один экземпляр. Из нее был пошит пиджак, жилетка, а также брюки и галстук. Из этой материи, – он взял в руки принесенные лоскуты, – были пошиты сорочка и несколько сменных воротничков. Что вас интересует еще?

– Пожалуй, больше ничего, – его рассказ был предельно лаконичен.

– С вас двадцать пять долларов за консультацию, а эти обрезки можете оставить себе в качестве презента. Вы, газетчики, люди дотошные, ищите, анализируйте. Поверьте, меня разгадка гибели мистера Монта интересует не меньше вас. До свиданья, буду рад еще дать вам консультацию, – он выписал счет.