Текст книги "Тайна аптекаря и его кота"
Автор книги: Виталий Каплан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
Лист 38
Эта деревня оказалась явно победнее Дальней Еловки. Было в ней всего дворов тридцать, и дворы неказистые. Дранка на крышах облезлая, заборы покосившиеся, ни одного окна застеклённого, всё сплошь мутные бычьи пузыри.
Но мы и такой были рады, потому что оголодали не на шутку. Рыжий наш кот вообще с ума сходил. От корешков и травок отказывался, мявкал обиженно и сильно оцарапал господина, пришлось жевать плакун-траву и прикладывать к царапине жвачку. Ну а как не оголодать? Два дня уже мы шли по дороге на север, хотя с тем же успехом могли и на юг брести. Дорога была пустынной, и я после уж сообразил, что главный торговый путь пролегал западнее, этой же давно не пользовались почему-то. Вроде и широкая, и травой ещё не до конца заросла, а вот не ездят и не ходят. И только к вечеру второго дня мы увидели, почему.
Дорога упиралась в пропасть. Огромная кривая трещина, локтей восемь в ширину и вообще непонятно какой глубины. Я камушки туда кидал, но по звуку не понять: то ли дна достиг, то ли о выступ какой ударился.
Вот, значит, как… Мне следовало получше изучать землеописание…
– Да, – заметил господин, будто словив мою мысль. – Двадцать три года назад, великое гумолахайское трясение земли. По крайней мере, примерно ясно, куда нас занесло. Знаешь, ошибся я с расстоянием, силы приложил больше, чем надо. Это не триста лиг, а не менее пятисот будет. И до столицы нам пешком пилить и пилить… Одно хорошо, всё-таки на север пошли.
Я кивнул. Что ж, теперь понятно, отчего здесь такое безлюдье. Плохо дело, в общем. Вода нам попадалась, хотя и не во что было её запасти, а вот на корешках и стебельках долго не протянешь. Хорошо б оно на исходе лета, когда и грибов навалом, и ягод, и орехов. Ныне же лес был совершенно пуст в смысле жратвы.
И потому, когда на закате мы уловили запах дыма, в сердце у меня словно колокольчик прозвонил. Обменявшись кивками, мы сразу двинулись в том направлении. И не ошиблись – в паре лиг от дороги обнаружилась деревенька Пустошье. Очень точно называлась.
На огородах тут, в отличие от Дальней Еловки, уже проклюнулись всходы – ну так мы были почти неделей позже и полтысячей лиг южнее. Вдоль единственной деревенской улицы росли тополя, и я припомнил древний обычай, почти забытый в Гурахайском крае, но ещё живой на юге: если в семье рождается внук или внучка, то у дороги непременно следует посадить тополь. Судя по здешним деревьям, когда-то внуков тут водилось в избытке, а вот молодых тополят было всего-ничего. Вымирало Пустошье.
Собаки нас, конечно, облаяли, но как-то вяло. Я ожидал худшего – ведь у господина кот на плече едет. Но то ли здесь котами никого было не удивить, то ли и местные шавки нами брезговали.
Зато люди приняли лучше. Бабка, идущая с пустными вёдрами к колодцу, завидев нас, всплеснула руками:
– И откуда ж вы такие выползли, милые мои?
– И тебе милости Творца, бубусь, – поздоровался я. – Дозволь с тобой на колодезь сходить, и сами ополоснёмся, и тебе подмогнём вёдра тащить. Чай, тяжело самой-то?
Так и познакомились. Бабуся нас к себе в избу пригласила, мы – вернее, я – в красках расписали нашу жалостливую историю об ограбленном караване и чудесном спасении от разбойничьих топоров. За разговорами на столе появились и хлебный каравай, и крынка молока, и просяная каша. Если бабку и удивило, что первым делом господин выпросил миску для кормления кота, то особого вида не подала. Слушала нас, оперев голову на локоть, глядела скорбно.
Потом она сообщила, что звать её бабушкой Суалагини и что ей семьдесят пять лет, что было у неё четверо сыновей и трое дочерей, но никого более не осталось, всех пережила. Двое сыновей сгинули при Одержании – одного поставили под копьё за Старый Порядок, другого за Новый. Третий сын утонул ещё мальчишкой, на рыбалке. Водяной дед увёл, как она выразилась. Четвёртый же помер от непонятной хвори. Кожа темнела, тошнило его так, что есть не мог, и орал ночами от лютой боли. Знахарка Будисайги пичкала травами, да без толку. Семья невестки приняла детишек к себе, а это за тридцать лиг, в Большаковке. С дочерьми было чуть получше – померла только одна, язвенным мором зацепило, двое же оставшихся вышли замуж в другие деревни. У одной ещё ничего муж, справный, живут хоть и небогато, но ладно. У второй же – пьяница горький, и лупит он её смертным боем, и детишек тоже. А она сама, бабушка Суалагини, осталась одна-одинёшенька в Пустошье, но хозяйство пока всё же тянет, а на что не хватает силы, то помогают соседи. Правда, с каждым годом их всё меньше, молодые всеми правдами-неправдами уезжают оттуда. Деревня-то вольная, никакой граф-барон в крепости их не держит, а казне плевать, где ты живёшь, только подати плати исправно.
Так всю жизнь свою и обсказала – спокойно, обстоятельно, слезу не давила, но и не бодрилась по-глупому.
– А вы оставайтесь, конечно, откормитесь, в себя придите, после таких-то страхов, – заключила она. – У меня, конечно, не богато, но уж всяко лучше, чем в лесу корешки грызть. Ну а заодно и забор мне подновите, а котик ваш с мышами моими повоюет, мышей-то много, припасы от них прятать приходится, но всё одно добираются. А спать на сеновале можно, там просторно, и дух чистый.
Не стал я, конечно, бабусю насчёт кота разочаровывать. Не помощник он ей в войне с мышами. Впрочем, котом пахнет, и то уже польза.
Переночевали мы лучше некуда: сено оказалось мягким и душистым, воздух свежим. Ну а главное – сыты, в безопасности, от врагов наших далеко. И, в отличие от Дальней Еловки, кот при нас. Как откормится он и в себя придёт, можно снова будет через него демону мою боль скормить и получить новую порцию силы. А там уж сотворить канал и перенестись куда-нибудь поближе к северному укрывищу.
А утром, когда гостеприимная бабуля потчевала нас пареной брюквой, в дверь к ней стукнулась старуха-соседка.
– Слышь, Суалагини, выйди на минутку-то, дело есть, – выпалила она, искоса глянув на нас, и тут же скрылась за дверью.
Бабуля наша всплеснула руками:
– Видать, случилось чего? Вы кушайте, кушайте, я мигом.
И проворно выскользнула из избы.
Мигом, конечно, не получилось. Ждали мы её, ждали, а потом сказал я господину:
– Ну, известное дело, бабы. Языками зацепились, это надолго. Пойдёмте, что ли, забором займёмся.
В общем, успели мы и забор починить, и лавочку скособоченную поправить, и дырку в крыше сарая заделать. Между прочим, братья, господин Алаглани не совсем уж безруким оказался. Не пришлось мне даже его учить. Да оно и понятно, всё же мельничий сын.
Притащилась бабушка Суалагини уже заполдень, и лица на ней не было. Только щёки впалые да глаза перепуганные. Позвала нас в избу, захлопотала насчёт обеда, а промеж готовкой рассказывала:
– Беда у нас, гости дорогие, приключилась. Уж такая беда… Вчера-то ребятишки за хворостом в лес пошли, Хайгари и Михариль, это через три дома от нас. Братья они, Хайгари-то десять, а меньшому, Михарилю, восемь… Они уже под вечер пошли, но до заката. Главное, и ходить-то недалеко, на опушку самую, ну, может, шагов на сто подальше. Пошли они, значит, и не вернулись. А смекнули-то, в ихнем доме, что долговато мальчишек нет, уже к ночи. А ночью разве ж выходить можно? Это если только всех мужиков собрать, факелы зажечь, да рогатины с топорами… Места ведь нехорошие у нас, гиблые места…
– Это верно, – вставил я, – разбойнички-то вон как шалят…
– Да какие там разбойнички, – отмахнулась бабка, – тут отродясь никаких разбойничков не водилось. Ну, может, в давнюю пору, ещё до великого трясения. А сейчас-то им с какой радости шастать? Караваны тут не ходят, путники тоже, а с селян и взять нечего, последнее же отбирать никто не станет, мужики ведь в топоры тогда возьмут и в колья.
– А кто ж тогда наш караван перебил? – изобразил я крайнее удивление пополам с обидой.
– Про то не знаю, – смутилась бабушка. – Может, залётные какие… а по всему видать, это подальше было, на новой дороге-то, а вы ж сколько лесом пёрли, пока на старую не вышли…
Этот расклад мне понравился, а то я уже тревожиться начал за нашу придумку. Пусть так оно и будет. Убежали мы в лес, заблудились, и вышли на старую дорогу, сорока лигами восточнее, а подумали, что вернулись на новую. Если что, так теперь и будем рассказывать.
– Ну а чего ж тогда у вас ночью страшатся? – изобразил я крайнее удивление. – Неужто зверья? Так волкам сейчас не время, росомахам тоже, ну разве что медведь, после берлоги они злые, говорят.
– Хо, медведь! – дробно рассмеялась бабка. – На медведя у нас бывает что и в одиночку с рогатиной ходят. Медведь, спору нет, зверюга лютая, да только ухватки его издавна людям ведомы, и как взять его, любой толковый охотник знает. У нас, милый мой, не медведя боятся. Боятся у нас ночных перевёртышей. Тут уж никакая рогатина не поможет, и стрела не всякая сгодится, а только заговорённая. Да только некому у нас заговаривать-то, был сведущий дед Хаурадаль, в лесу жил, в землянке… да помер он уже четвёртый год как.
– Так что же случилось с детьми? – напомнил господин.
– Хайгари на рассвете прибёг, и в жару весь, трясёт его. Только то и сказал, что Михариля перевёртыш забрал. Собирали они, значит, хворост, вязали в вязанки, ну и забрались подальше обычного. И тут выходит к ним дядька какой-то, высокий, волосы до плеч, и, главное, одет как-то не по-нашему. Дядька этот им сказал – пойдёмте, детки, со мною, сладких пряников дам. Хайгари-то постарше, поумнее, отказываться стал, за ёлку отошёл, а младший, дурачок, подбежал к дядьке – где, мол, пряники твои, давай сюда! И тут дядька тот как подпрыгнет, а наземь уже не дядька, а зверь громадный опустился, у нас таких зверей и не видывали. Поболее медведя будет, но лапы длинные, а шерсть короткая, чёрная. И шея длинная, и морда тоже вроде как щучья, уши острые, глаза зелёные. Перевёртыш, одним словом, как есть перевёртыш. Михариль как завизжит, а с места сойти не может, будто прирос. Тварь его зубами за рубашонку хвать – и в лес, прыжками. А старший, Хайгари, перепугался, и побёг куда глаза глядят. Только куда-то не туда они глядели, потому что не к деревне, а в самую чащу полетел. Как стемнело, опомнился, а дороги уж не разобрать. Залез он на ёлку и там до света и просидел, от ужаса трясся. Как рассвело, спустился и домой прибёг, лес-то при свете знакомый. Ну, прибёг, рассказал – да и свалился в горячке, его брагой обтёрли и мокрые полотенца на лоб кладут. Что ещё-то можно? Будь старый Хаурадаль жив, он бы мигом мальчишку поднял, он такие травки знал и такие заговорки…
– Мужики-то в лес пошли? – деловито уточнил я.
– Пошли, – закивала бабушка. – Похватали колья и пошли. Да вот без толку. Нашли следы лап когтистых, клок шерсти нашли. И всё. Ни одёжки дитячей, ни крови… ничего. Только это ещё не вся беда… – добавила она глухо.
– Что ж ещё? – строго спросил господин.
Бабушка Суалагини замялась, подбирая слова. Вот прямо будто слова её – как дрова рассыпанные, а глаза – точно руки.
– На вас думают, гости дорогие, – произнесла она наконец. – Будто кто из вас, или оба, перевёртыши.
– С чего бы такие мысли? – сухо поинтересовался господин.
– Да это Асигунайи, мамка Хайгари с Михарилем, начала… Заполошная баба, а тут такое приключилось. Про то, что вы у меня на постое, ещё с вечера вся деревня знает, у нас же народ любопытный… Я вчера Наихайи сболтнула, из дома напротив, когда кур загоняла, а она уже и дальше понесла. Ну а уже Асигунайи и вбила себе в голову дурную. Ведь у неё как получается? Вы люди никому неизвестные. Пришли на закате, как раз чуток после того, как перевёртыш мальчонку уволок. Шли сюда лесом, значит… значит, могли как раз возле той опушки идти. А кто ещё? – она орёт. – Больше-то некому, орёт. Ну и начали люди пересматриваться, передумываться. Я к тому, что скоро могут и сюда припереться, толпой. И потому, гости дорогие, вам бы лучше уйти… наелись, напились, и ладно. Проведу вас по деревне задами, до леса, и тропинку покажу, которая к новой дороге выведет. Сейчас покушать вам в узелок соберу, а вы пока воды в туесок наберите. Когда ещё в лесу ручей попадётся…
Не успел я слова вставить, как поднялся господин Алаглани, опёрся руками о стол.
– Вот что, бабушка Суалагини, – заговорил он тихо и медленно. – Благодарствую, конечно, и тропинку ты нам когда-нибудь покажешь, и туесок возьмём, да только после. А сейчас никуда мы не побежим, потому что незачем нам скрываться. Не перевёртыши мы, а честные купцы, добрые колесиане, и людям это объясним, и послушают меня люди, ты не сомневайся. А огородами утекать и гнев селянский на твою голову навлекать – это не по мне. Доброе имя торговца Гуаризи я пятнать подозрениями не позволю! Пошли, Гилар!
Бабушка Суалагини, скорбно поджав губы, принялась убирать со стола, а я вслед за господином вышел на крыльцо. Честно сказать, братья, озлился крепко. Поднималось со дна души едкое раздражение.
– Вы что задумали? – прошипел я. – Бабка права, хватаем кота и в лес! С кем объясняться вздумали? С селянами? Они нас в колья сейчас возьмут, а мы без оружия! Двоих-троих завалим, и нас сомнут.
– Гилар, – ответил он непривычно мягко, – утихни. Я знаю, что делаю.
– Честное имя купца Гуаризи вздумали защищать? Так его даже не Алаглани звать, – напомнил я. – Мы тут крепко вляпались, господин мой. Никогда, что ли, не видели разъярённых селян? Они слов не понимают, уж поверьте.
– Снова по уху съездить? – ласково предложил господин Алаглани.
– Да хоть по уху, хоть по какому месту, – уныло ответил я. – Лишь бы смыться отсюда. Сгинем же, и без всякого толку сгинем.
– Всё, хватит препираться, – оборвал меня господин. – Глянь-ка, они уже идут сюда!
…Для деревеньки в тридцать дворов их было довольно много. Я насчитал только мужиков человек десять, а ведь были ещё бабы с детишками. Ну понятное дело, любопытно, да и малышне радость какая – поглядеть, как забьют кольями оборотней. Потом до старости можно будет хвалиться. Впрочем, колья были только у троих, и ещё у двоих – топоры за поясом.
– Ты только ни во что не вмешивайся, – господин наклонился к моему уху, но со стороны, должно быть, казалось, будто он поклонился новоявленным гостям. – Я всё сделаю сам!
– Только, пожалуйста, не как в Дальней Еловке, – не удалось мне удержаться. – Только без «оно понятно» и «эх, жисть!».
– Щенки волков не учат, – сообщил мне господин и громко произнёс:
– Доброго вам дня и милости Творца Изначального, уважаемые!
Он спустился с крыльца и сейчас стоял перед толпой, сложив руки на груди. Глядел на собравшихся и молча ждал продолжения.
– Тварь! Отдай моего сына! – вылетела из толпы худая растрёпанная тётка, я сразу понял: маманя Асигунайи. Глаза её блестели, как бывает при поцелуе сестриц-лихорадиц, на щеках выступили багровые пятна. Она чуть не бросилась с растопыренными пальцами на господина, но всё же остановилась в двух шагах.
– И тебе здоровья, уважаемый, – вышел из толпы высокий, костистый дед, отодвинул левой рукой тётку: не встревай, мол, в мужской разговор. Помолчал, видно, подыскивая слова, затем решился: – Тут вот какое дело… общество, значит, интересуется… беда у нас тут стряслась. Слыхал, поди?
– Да, слышал, – спокойно ответил господин. – Бабушка Суалагини рассказала, как оборотень похитил мальчика.
– Перевёртыш, – поправил его дед. – У нас так говорят.
– А вас так, а у нас в Урлагайе этак, – слегка растягивая слова, ответил господин. – Но сдаётся мне, что вы сюда, почтенные, шли не только целью сообщить то, что я и так уже знаю. Верно?
– Он, он это! – загудел кто-то из мужиков. – Больше ж некому!
– Охолони, Диусаль, – строго сказал дед. – Говорить я буду, а ты себе язык на узелок завяжи. – Он в упор посмотрел на господина и спросил:
– Ты кто таков, почтенный?
– Звать меня Гуарази, – не спеша, откликнулся господин. – А это, – указал он на меня, – сын мой, Гилар. Живём мы в городе Тмаа-Урлагайя, держим небольшую торговлишку. По скобянке работаем. У вас в Пустошье не по своей воле оказались. Шли с караваном на ярмарку в столицу, караван разбойники вырезали, спастись удалось только нам с сыном. Убежали с торгового тракта в лес, блуждали два дня, измучились, и лишь милостью Творца вышли на вашу деревню.
– Да слышал я это, слышал, – дед отмахнулся, точно от комара. – Суалагини растрепала. Только вот людям про вас иное мыслится. Сам посуди, когда дитя пропало? Когда вы ещё из лесу не вышли, потому как в деревню вы вошли уже на закате, а мальцы за хворостом отправились, когда солнышко ещё высоконько стояло. Значит, могли вы их в лесу встретить. Могли?
– Может, и могли, да не встретили, – сказал господин. – А что, у вас тут принято человека виновным объявлять только потому, что кому-то что-то помыслилось? А ну как ошибётесь, а на совести грех повиснет?
– Да что с ним валандаться, – зачастил кто-то нетерпеливый. – В колья их, да и всё тут.
– Успеем в колья, – не оборачиваясь, возразил старик. – Сперва же разобраться надо, чтобы по-людски. Значит, не перевёртыши вы? – спросил он, глянув на меня в упор.
– Мы с батей честные купцы и добрые колесиане, – жарко начал я, сотворив знак колеса. – И в том клянёмся милостью Творца Изначального, над миром обитающего и мир не оставляющего, мольбы наши принимающего и для вечного спасения потребное дарующего.
– Или вы тут считаете, что перевёртыши, сиречь оборотни, есть природная сила, а не дело демонское? – перешёл в наступление господин. – Но будь оно так, Доброе Братство не вылавливало бы оборотней и не жгло бы их. Кому виднее – вам или Братству? А? Вот ты что думаешь? – ткнул он пальцем в того, нетерпеливого. – Дерзнёшь оспорить вероучение, и тем душу загубить?
Мужичок потупился и пробормотал нечто невразумительное.
– Или ты! – указал он на второго, с бородой чуть не до глаз. – Доверяешь в сём вопросе Братству или нет?
– Доверяю, – вздохнул тот. – Нечто можно Братству не довериться?
– А коли так, – продолжил господин, – то сами рассудите: должны ли перевёртыши святых слов и знаков бояться?
– Должны! – сообразил плюгавенький мужичонка с испитым лицом. Я даже задумался: места глухие, откуда берёт-то? Разве что сам гонит…
– Ну так вот, – господин сделал шаг вперёд и толпа отхлынула. – Слушайте меня!
И он начал нараспев читать последование о ниспослании милости Творца. Читал правильно – слегка вытягивая гласную в корне, усиливая напор к середине фразы.
– Ишь ты… – протянул восхищённо плешивый дядька. – Чешет прям как брат Изихругари, покой его душе…
– И ты, сынок, покажи людям, что святые словеса нимало тебе не вредят, – велел господин.
Ну, я и показал. Четверть часа не останавливался – и утренние прошения изложил, и последование к ночных страхов преодолению, и слово призывное на рытьё колодца, и даже последнее братское напутствие тем, коих Творец в Небесный Сад берёт.
– Ну прямо как добрый брат, – восхитился всё тот же лысый. – И откуда в купецком-то сынишке такие познания?
– Брат мой родной, Зиагари, уже двадцать лет как Доброму Братству служит, и до синей рясы дослужился, – охотно пояснил господин. – И Гилар у него в братском общежительстве чуть ли не всю прошлую зиму провёл. Там и поднатаскался. Ну так что? Найдётся среди вас тот, кто скажет, будто перевёртыш – не бесовское создание и потому святые словеса ему пасть не жгут? Молчите? Ну вот то-то!
– А всё ж как объяснить-то, – настойчиво заговорил костистый дед. – Как объяснить, что вы с перевёртышем в одно время и в одном месте оказались?
– И со временем не так, и с местом, – возразил господин. – Лес – он ведь большой. Вот скажи, где та опушка, куда мальчики за хворостом пошли?
Одна из баб молча показала рукой.
– Ну вот! – оживился аптекарь. – К востоку от деревни. А мы с юга шли, и потому никак не могли видеть, что там на опушке той творилось. А чтобы совсем уж твои недоумения, почтенный старец, разрешить, давай-ка спросим уцелевшего мальчика, вроде Хайгари его звать? Спросим, похож ли я на того дядьку. И похож ли сынок мой. Ну? Что стоите-то?
– В лихорадке он мечется, – глухо сообщила его мать. – Что ему сказать, не слышит, а с кем не видно разговаривает…
– А всё-таки давайте посмотрим его, – предложил господин. – Отец мой был лекарем, и с детства насмотрелся я, как он хворых лечил. Судьба иначе повернула, не пошёл по отцовским стопам, торговлишка показалась прибыльней. А всё же кое-что ещё помню. Хуже-то, почтенные, всяко не будет, у вас же тут ни знахаря, ни травницы даже простой…
– Что ж, – кивнул дед-предводитель, – а и в самом деле пойдём. Коли сможешь чем помочь, отблагодарим по скудным прибыткам нашим.
И мы пошли вместе с обществом, которое, похоже, раздумало брать нас в колья. Или, вернее сказать, отложило сию забаву до полного выяснения.
Идти всего-ничего оказалось – три дома. Но толпа с каждым нашим шагом прибывала, и когда мы оказались нужными перед воротами, за нашими спинами собралась вся деревня. И это в жароцвет, первый летний месяц! Вместо того, чтобы в поле корячиться… хотя их можно понять: если оборотень шалит, то лучше уж никуда из деревни не высовываться.
Тётка Асигунайи, расстроенная тем, что общество усомнилось в нашей причастности к перевёртышам, молча отворила ворота, впустила нас в дом. Ну, понятное дело, не всей деревней туда ломанулись, а только мы с господином да главный дед, коего, как выяснилось, Буарагилем звать, и он тут староста.
Хайгари лежал на застеленной каким-то тряпьём лавке, лицо его было красным, волосы растрепались, а пальцы рук, приметил я, всё время двигались. То сжимались, то разжимались. Будто он то ли ягоды собирал, то ли душил кого.
Господин Алаглани сел рядом с ним на корточки, положил руку на лоб. Взял запястье, пощупал пульс. Приподнял веко, хмыкнул. Потом нажал двумя пальцами куда-то под подбородком, и мальчишка открыл рот. Господин внимательно изучил цвет и шершавость его языка, затем слушал дыхание.
– Ну вот что, – сообщил он наконец. – Не настоящая это лихорадка, а просто малец натерпелся страху. Это скоро у него пройдёт, но сейчас надо уксусом его растереть. И пить отвар из стеблей заигрань-травы. Её тут, я видел, немало у вас растёт. Как она выглядит, знаешь? – спросил он деда Буарагиля. Тот молча кивнул. – Ну вот, пошли кого-нибудь собрать, и пусть листья оборвут, нужны только стебли. Промыть, колодезной водой залить, вскипятить и до заката пусть настаивается. И ещё, если есть тут у вас дубы, то заварить ему так же дубовый лист, но пить помалу, половину вот такой чашки в день, – показал он. – Ну а сейчас я что смогу сделаю, чтобы из бреда его в чувство привести. Пусть его разденут выше пояса.
Мамаша Асигунайи суетливо стянула с сына рубашонку, и господин Алаглани начал осторожными и медленными движениями массировать пацану спину. Казалось, он выдавливал на этой худой загорелой спине какие-то знаки. Затем долго растирал ему виски, а я гадал, осталось ли у господина хоть немножко чародейской силы, и если да – потратит ли он её сейчас без остатка. Да, братья, как вы могли во мне усомниться? Конечно, прочёл! Всё прошение о здравии телесном и душевном, причём по длинной форме. Пока наш лекарь-аптекарь массировал, я мысленно читал. И помогло! Потому что где-то так через полчаса мальчишка дёрнулся, завращал глазами, прошептал: «мама» и разревелся. А как отревел, сознание у него ясным стало, больше никого не душил в грёзах бредовых.
– Ну-ка, малой, – заговорил дед Буарагиль, присев на корточки и обхватив его за плечи, – вспомни-ка ещё разок, что вчера вечером вышло. Глянь-ка вот на этого человека и скажи, похож ли на того, коего вы с братом встретили.
Хайгари взглянул на господина без особого интереса.
– Не-а, – заявил он, – нисколечки не схож. Этот же старый и усатый, а тот молодой был, ну вот как наш дядька Мигусай, и волосы у этого короче, да и повыше тот был.
Ну и славно! Обо мне и речь не зашла. Если уж господин на того загадочного типа не похож, то я тем более.
– Ну вот видишь, – укоризненно заметил господин старику Буарагилю. – Плохо быть слишком подозрительным.
– Но ведь кто-то ж им и вправду встретился, – возразил староста. – Или, полагаешь, наврал пацан про высокого дядьку?
– Сейчас и выясним, – сказал господин. Потом, усадив Хайгари на лавку, медленно и внятно заговорил: – Послушай меня, Хайгари. Ты ведь брата своего, Михариля, любишь? Найти его хочешь? Ну вот то-то. А потому рассказывай заново, что с вами приключилось, да подробнее. А я, что не пойму, стану спрашивать. Ладно? Тогда начнём.
Господина многое интересовало, о чём селяне и не думали спрашивать пацана. И насколько темно было в лесу, проникали ли солнечные лучи сквозь древесные кроны, и какого цвета глаза были у дядьки, и не почуял ли Хайгари какого-то запаха знакомого или, напротив, незнакомого, и даже какие пряники он обещал детишкам. Какого цвета была шерсть у зверя, какой формы клыки, сколько было когтей на каждой лапе… Выспросил всё до мельчайшей мелочи. Потом, подумав, сказал деду:
– Пацан ваш не врёт, не сочиняет. Именно это видел он и слышал. Похоже, действительно у вас тут оборотень объявился. И оборотень матёрый, ибо способен оборчиваться ещё до захода солнца. Слыхал я о таких вещах от одного старенького брата, по соседству с нами жил, Галааналем звать. Тот брат по молодости проходил служение своё в Праведном Надзоре, и потому многое знал о повадках оборотней. В общем, так, дядька Буарагиль, вели, чтобы детишек из деревни вообще не выпускали. Не только по тёмному времени, а вообще. За хворостом пусть мужики ходят, и не меньше как втроём, да с кольями. Вдоль всей деревни надо по земле черту провести, осиновым колом, а после спалить тот кол дотла. А что дальше делать, я подумаю. Посижу, повспоминаю, что там брат Галааналь рассказывал, какие подвиги творил…
Я аж крякнул. Похоже, придуманный мною брат Галанаааль становится удобной штукой. Как надо объяснить, откуда у тебя такие познания, вроде бы тебе лишние, тут же брата Галанааля вытаскиваем. И всё-то он видел, и везде-то он побывал!
Обратно в дом бабушки Суалагини мы шли в одиночестве. Как выяснилось, что мы с господином не перевёртыши, так селяне быстро утратили к нам интерес. Ну, прохожие люди, но до них ли сейчас дело, когда такое творится?
Как вернулись мы, я наскоро обсказал бабушке, что было в доме тётки Асигунайи, как лечил мой батя Гуаризи мальца Хайгари, что сказал про осиновый кол…
После того, как обрадованная нашим возвращением бабка накормила нас сытным обедом, мы поднялись на сеновал, прихватив и дремлющего кота.
