Текст книги "Тайна аптекаря и его кота"

Автор книги: Виталий Каплан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Само собой, помнил я, что лестница скрипучая, ну так я знаю, как с этим обходиться. Ступать нужно не посредине ступеньки, а по самому её краешку, сперва пятку ставя, а после уже носок. Тогда не скрипнет.

А на втором этаже осталось лишь понять, где нужная комната. Их там пять, между прочим, и все отходят от коридорчика, у которого левой стены нет, а только ограждение резное, то есть вроде балкончика такого получается. В правой же стене – двери.

Нашёл я, конечно, дверь нужную, по дыханию чуть слышному определил. Самая дальняя оказалась. Теперь надлежало понять, как же подглядеть, не попавшись. Не просверлишь ведь дырочку-подглядку, нет на это времени. Но я всё-таки сообразил, хотя и рискованный способ избрал. Тихонько в соседнюю с той комнату забрался, тихонько окно отворил, благо все петли оказались хорошо смазанными. Опять же, повезло мне, что мороз на стёклах узоры свои оставил, цветы да листья всяческие, и потому изнутри комнаты не увидишь ничего. А вот если снаружи продышать дырочку… Не стал я торопиться, проверил. Хорошо, рамы не двойные, а то бы всё без толку оказалось. И хорошо, мороз не так уж давно установился, а то бы и изнутри намёрзло.

В общем, разделся я до рубашки, чтоб движениям ничего не мешало, на руки перчатки с когтями железными надел (пригодись таки, не зря с собой таскал) и, цепляясь этими когтями за брёвна снаружи, подлез под нужное окно. Там ещё удачный выступ оказался, балка от перекрытий пола чуток выступала, пальца на три. С улицы глянешь – незаметно, а тут, на высоте, очень даже полезно.

Осторожно поднял я голову и начал дырочку продышивать. Дуну – спрячусь, дуну – спрячусь. В конце концов продышал смотровой глазок. Одно плохо, сквозь стекло звуков почти не слышно, но в крайнем случае по губам прочту, даром что ли учили меня братья Гиалху и Тосинархай?

Так вот, заглянул я в комнату. Небольшая была комнатка, подобно той, соседней, через которую я наружу вылез. Стояла там кровать высокая, как раз напротив окна, а на кровати лежал одетый в одну рубашонку Илагай. Рядом сидел на корточках господин Алаглани. Малыш, кажется, спал, а господин раскинул руки, словно держал его голову, хотя, приглядевшись, я понял, что головы он всё-таки не касается. Возле господина обосновался кот, лежал, вытянувшись в струнку (раньше за ним такого не замечалось). И всё! Ничего господин не говорил – во всяком случае, губы его оставались неподвижными. Спина как-то заострилась, а ладони, показалось мне, слегка шевелились. Словно вытягивал он что-то из воздуха возле головы дитёнка.

И это долго было. Во всяком случае, я вусмерть закоченел, и держаться мне было ох как трудно! А там, в комнате, ничего не происходило. Вернее, происходило что-то, чего я постичь не мог. Ясен пень, то не было обычным целительством. Господин не поил Илагая снадобьями, не ставил пиявок, не колол иголочками, как это у восточных лекарей принято. Даже не делал никаких пассов, не водил над головой магнитом, и изумрудом своим – как я давно уже сообразил, чародейским – не пользовался. Просто сидел, раскинув руки над головой малыша, и только спина его порой слегка дёргалась.

Наконец, он с видимым трудом встал, плюхнулся в кресло, стоящее возле окна – я испугался было, что заметит он подглядку мою, но не заметил. Выпрямился, тяжело вздохнул – звука я не слышал, но по движению понял. Посидел так, словно с силами собираясь, затем открыл дверь, взял дитёнка на руки и вышел. Кот встрепенулся, подскочил на четыре свои лапы и за ним потрусил.

А я осторожненько вернулся тем же путём в комнату, затворил окно, оделся, дрожа от холода. Чтобы согреться по-быстрому, от пола дюжину раз отжался скоренько, а потом приоткрыл дверь. Никого в коридорчике не было – небось, спустился уже господин. Тогда я уже уверенно вышел и стал пол драить. Драил и сображал: что это было? Чародейство? Или просто сидел он возле спящего ребятёнка и думал невесёлые какие-то думы?

Впрочем, особо долго размышлять было некогда. Уже солнце к лесу клонилось, свет изменился, потеплел, а значит, пора ужином заниматься. Тем более, что помощница моя по стряпучему делу госпожа Хаидайи-мау, небось, всё ещё почивает, в дороге утомившись.

Так оно и вышло. В зале я, спустившись с полным грязной воды тазом, обнаружи только господина Алаглани. Тот сидел в кресле и гладил расположившегося у него на коленях кота.

Поднял на меня взгляд господин и удивленно спросил:

– Гилар, ты где был-то?

– Да полы мыл наверху, господин мой! – сообщил я деловито. – Правда, не всё успел, до дальней комнаты не добрался. Завтра там помою, а сейчас пора ужином заниматься.

– Разве я тебе велел мыть наверху полы? – спросил он глухо.

– А что, у меня своей головы нет? – Сами знаете, братья, лучшая защита – это нападение. – Я что, слепой, не вижу, что тут чуть ли не год никого не было, в доме? Паутиной всё заросло, пыли накопилось столько, что просто стыдно. А ну как госпожа Хаидайи наверх подымется, а после ругаться начнёт, что неприбрано? Может, на меня ругаться, а может, и на вас. Ведь это, как мнится мне, не какой-то чужой дом, а именно что ваш?

– Ладно, – махнул он рукой. – Готовь ужин.

Ну и сготовил я пищу простую, да полезную. Сварганил смешанку из разных овощей, заправив солониной вареной и соусом из густого сока майдахарских яблок. Которые, как вы знаете, и не яблоки вовсе, а просто так называются. Сделал взвар из сушеных ягод луники пополам с ягодами длинношипа. Ну и окорок снова порезал, благо его оказалось в избытке.

За ужином что интересно было, так это как переменился малыш Илагай. От его сонности и вялости и следа не осталось! Щёки румянились, глаза блестели, а уж как он смешанку мою наворачивал! И болтал без умолку, причём в основном ко мне обращаясь.

– Гилар, а ты умеешь из коры делать лодки?

– Умею, – послушно кивал я.

– А свистульки из стеблей дудника?

– И свистульки.

– А играть на них умеешь?

– Вот уж чего нет, так нет, – охладил я мальца. – Не дал Творец музыкального дара.

Ну, соврал немножко, но и впрямь далеко мне до игры Дамиля. Вот уж у кого дар настоящий, а не полударок, как у меня.

– Жалко, – скривился он. – А меня на лютне играть учат, только пока плохо получается. Но я уже могу сыграть песенку про журавля и цаплю!

– Есть у нас в доме один мальчик, – сказал я, – тоже слуга у господина Алаглани. Так вот он на дудке играет – заслушаешься! Вот кто настоящий музыкант!

– Папа, правда? – живо повернулся он к господину Алаглани. – А ты в следующий раз его сюда возьмёшь? Я хочу послушать!

Ага, «папа»! Ну вот всё и окончательно прояснилось, все кусочки мозаики сложились в понятную картинку. Нечто подобное я и раньше предполагал, но теперь это сделалось твёрдо установленным. Господин Алаглани – папа (глаза у мальца, кстати, схожие, да и линия носа), госпожа Хаидайи (которая мау) – мама. Спутник их господин Гирхай, славный воин – пресветлый… Вспомнил я рассказы брата Аланара, вспомнил и ту записку, что по моей просьбе вы ещё осенью оставили в известном месте. Да, всё сходится. И что, подумал я, теперь с этим делать? Причём даже не мне делать, а всем нам?

– Когда будет следующий раз, Илагай, то неизвестно, – строго сказал господин Алаглани. – Сие зависит от многих обстоятельств, а сами обстоятельста тёмные пока что…

И в упор посмотрел на меня.

Я спокойно выдержал его взгляд – а что мне оставалось? Спросил:

– Господин, не остыл ли взвар ягодный? Подогреть, может? Или прикажете вина достать, кое в сумках ваших гостей обретается, наряду с прочими припасами?

– Какой он у тебя хозяйственный, – восхищённо произнесла госпожа Хаидайи. – Такие слуги – просто камни драгоценные!

Я скромно потупился. Незачем им сейчас было видеть мои глаза.

– Скорее, минерал неизвестной природы, – заметил господин. – Сверкает, но не кварц, режет стекло, но не алмаз, исцеляет головную боль, но не изумруд. А ведь поначалу казался простым булыжником…

– Ты ему не доверяешь? – хмуро поинтересовался господин Гирхай.

– Скажу так: вчера утром он спас мне жизнь, на постоялом дворе. Ну или во всяком случае думал, что спасает.

Ох, было мне что сказать, и сказал бы, кабы не присутствие гостей. Но при них из роли слуги выходить покуда не следовало. Потому я молча потянулся за очередным ломтем свинины.

– Да, ты рассказывал, – кивнул господин Гирхай. – Вообще говоря, странный случай. И ты, кстати, повёл себя неосторожно. Когда сам понимаешь что на кону, старенькие братья – это, прямо скажем, мелочь. К тому же, как я понял, убивать его семёрка не собиралась, покуражились бы да отпустили. А поношения добрый брат должен смиренно сносить, ибо так завещано Творцом Изначальным…

– Гилар, – перебил его Илагай, – а ты на саблях драться умеешь?

– Малость умею, – признал я. – Учил ведь меня господин Алаглани.

Думал я, одёрнут сейчас мальца – не лезь поперёк взрослого разговора, но не одёрнули. Зато господин Гирхай заинтересовался:

– Кстати, а зачем, Алаг? Зачем учить-то его начал?

Господин Алаглани ответил не сразу. Вообще, за ужином он был какой-то странный. Вроде внешне ничего не изменилось, но движения сделались чуть медленнее, голос – глуше, глаза щурились, словно было ему больно от света факелов, хотя они едва рассеивали тьму, да и то вдоль стен, так что на стол пришлось подсвечник ставить.

– Да понимаешь, Гирхай, – ответил он наконец, – явной причины здесь нет. Скорее, самому захотелось молодость вспомнить, навыки восстановить… понимаешь ведь, неизвестно, как оно дальше обернётся. Кстати, вчера это пригодилось, не то ничего не успел бы… это ж не мгновенно делается… а так словил бы ножа в первые же секунды. Ну вот… а лучший способ самому вспомнить – это взять кого-то в обучение.

– Ты только про ногу свою не забывай, – озабоченно сказала госпожа Хаидайи. – Не слишком усердствуй, а то опять начнётся…

– Гилар, а ты медведя победишь? – снова встрял в разговор Илагай.

– А это смотря что у меня в руках будет, – степенно ответил я. – Ежели арбалет с тугой пружиной и толстым болтом, да сумею в глаз ему попасть или в ухо – тогда конечно. А коли не будет арбалета, медведь тогда победит.

– А ты каких зверей уже победил? – не унимался малыш.

– Мелких, – отмахнулся я. – Таких мелких, что и не разглядишь под увеличительным стеклом, что у твоего папы, а моего господина, в кабинете городском имеется.

Наверное, зря сказал. Поняли они, что про «папу» я заметил. Впрочем, какой от этого вред, коли господин открыто заявил, что видит меня минералом загадочным, а не простым булыжником? Ну и зачем тогда в булыжник упорно рядиться?

– Мелкие звери, Илагай, – наставительно сказала госпожа Хаидайм, – иногда гораздо опаснее крупных. Ты ведь сказку сегодня слышал, про Дранохвоста…

– Что ж за сказка? – полюбопытствовал господин Гирхай.

– Да вот, рассказал ему Гилар, когда вы с Алагом совещались. Кстати, расскажи уж всем, – обернулась она ко мне.

Пришлось рассказать снова. А когда я закончил, повисла в зале тишина. Только факелы трещали…

– Интересно, Гилар, – сказал наконец господин Алаглани, – где ты эту сказку услышал?

– Да так, – зевнул я. – На базаре в том году старик один слепой рассказывал сказки, ему за то гроши кидали.

– Мама, – подал голос Илагай, – а давай Гилара с собой возьмём, и он с нами будет ездить. С ним нестрашно…

– Было бы куда нам ехать… – непонятным голосом сказала госпожа Хаидайи, погладив сына по невидимым в полутьме волосам.

– А давайте уже спать? – предложил господин Алаглани. – Утро, как учил премудрый Памасиохи, вечера мудреннее.

И разошлись мы спать. Затворил я на засов дверь входную, разошлись гости по комнатам. Илагая устроили в самой теплой, ближней к зале, а господин Алаглани проводил госпожу Хаидайи в её комнату, да так оттуда и не вернулся.

Я же устроился возле печки, подстелив старую драную шубу, найденную с утра в кладовке. Погасил факелы, задул свечи. И началась ночь.

А потом оказалось, что ошибся премудрый.

Лист 30

Всё-таки моя тут вина. Расслабился я, забыл о том, что всегда нужно быть настороже. Но, казалось, теперь-то что может случиться? Ворота изнутри заперты, и дверь входная тоже, и место глухое, безлюдное, откуда здесь беды ждать? А от печки такое мягкое тепло струится, и в животе сытно, и на душе благостно, не понять с чего. Словно не было всех этих четырёх лет, да и не только четырёх… словно совсем мелкий я, даже помладше Илагая, и рассказала мне матушка на ночь сказку про мальчика Хиарамиди, которых победил злых колдунов, хищных великанов и летучих змеев, и женился на прекрасной принцессе.

Даже снилось мне что-то светлое… будто я бричкой нашей правлю, но у коней крылья перепончатые, и мчится бричка над лесами и реками, над городами и сёлами, и встаёт перед нами рассвет, и обе луны тут как тут, и сливаются их жёлтые лучи с рассветом, и ждёт меня впереди какая-то огромная радость, причём не на минуточку, а навсегда.

Но чем лучше был сон, тем хуже пробуждение. Я в первые мгновения даже и не понял, что это уже явь, что кончились сказки и началась правда жизни.

Метались рыжие пятна факелов, слышились крики, звенела сталь о сталь, пронзительно тянуло холодом из разбитого окна. Я быстро на ноги вскочил, но недалеко успел: навалился кто-то сзади, волосатой рукой рот зажал и по затылку чем-то огрел. Прямо как тогда, в ночь Зелёного Старца. Только сейчас я сознания не потерял – то ли голова за четыре года окрепла, то ли удар был слабее.

Слышалось снаружи конское ржание, метались огни, потом пронзительно закричал детский голос – видать, Илагай, больше некому. Извернулся я, впился зубами в руку, зажимавшую мне рот, лягнул назад пяткой и, видно, попал. Но здоровенный мужик оказался, с медведя размерами и силой. А я без арбалета… потому и победил медведь.

В общем, пока этот волосатый меня держал, другой, невидимый во тьме, скрутил меня верёвками. Грамотно вязал, это я сразу понял. А всё же не Тайный Пригляд – те бы сразу и руки, и ноги в железа взяли. И сколь я ни бился, ни дёргался, а только того и достиг, что отвесили мне затрещину, от которой в голове надолго зазвенело.

Потом поволокли за ноги, но недалеко. Дёрнули, подняли – и стали к чему-то локти привязывать. Потом уж я сообразил – к кольцу для факела. Ноги тоже смотали, причём и в лодыжках, и в коленях. А привязав, оставили. И стоял я у стенки, слыша крики, сопение, ругань, плач Илагая. Шнырял кто-то между нами, но факелы они уже погасили, и кто это был, не разобрать. Одно я понял – напавших не один и не два, но и вряд ли больше десятка, иначе и шум был бы громче, и суеты бы прибавилось.

Да, братья, конечно! Конечно, мысленно молился я Творцу Милостливому, прочёл большое молитвенное колесо, и последование от обстояния вражия, и малый просительный канон. По молитвам, кстати, примерно и время определил, ибо когда всё прочитал, начало светать. Значит, вторглись они где-то часа за полтора до рассвета. Что и говорить, самое правильное для этого дела время.

Ну а как посветлело, смог я осмотреться, и увидел: в зале разгром полный, мебель перевёрнута, одно окно разбито и тянет оттуда морозом. А к стенам, в точности как и я, все наши прикручены – и господин Алаглани, и госпожа, и маленький Илагай, и господин Гирхай. У того ещё и голова разбита, кровяные струйки по лицу ползут, хотя, похоже, запеклась уже кровь.

А у господина Алаглани рот забит какой-то тряпкой, и бичевкой через голову перевязана тряпка, чтобы выплюнуть не мог. На госпоже Хаидайи ночная рубашка до пупа порвана, и груди видны, и живот. Илагай – тот уже не плачет, верно, выплакал все слёзы, и смотрит волчонком, который вмиг бы загрыз кого следует, будь у него взрослые зубы.

А вот и они, кого следует. Знакомые лица – та самая семёрка ночная, с коей мы на постоялом дворе схлестнулись. Вернее, шестёрка уже. Нет, даже пятёрка – вот, с бородавкой, лицом вверх валяется, и голова у него на одном лишь лоскуте кожи держится. Видать, достал его кто-то из наших. По всему видать, господин Гирхай.

Кого тут не было – так это кота. Видать, удрал в укромное место. И то хлеб. Ведь если б они и кота порешили, а мы бы чудом каким после спаслись – очень бы господин убиваться по коту стал.

А что чудо возможно, я не сомневался. Уж в какие переделки брат Аланар попадал, да и я сам, коли разобраться… Ничего, милостив Творец, раньше выручал – и теперь может выручить. Тем более, что я ж не просто так погулять вышел, я важную работу исполняю.

Эти пятеро были при полном оружии. И сабли, и арбалеты, и лёгкие брони даже. Ни слова они не говорили, только скалились. А потом, когда в разбитом окне поднялся над еловым гребешком край солнца, тот, что самый молодой, произнёс:

– Ну, с добрым утречком, господин Алаглани! – подойдя к нашему аптекарю вплотную, выдернул у него тряпку изо рта, бросил под ноги. – Как дела ваши, как здоровьичко? Всё добро творите, людей исцеляете?

– Слушай, ты, болван, – прохрипел тут господин Гирхай. – Вы все не понимаете, во что вляпались. Что бы вы с нами не сотворили, вы уже мертвы. Вас найдут… и не Стража, а совсем другие люди… Единственное, что может вас спасти – это если вы немедленно нас развяжете и уберётесь вон. Тогда я не дам команды вас найти и наказать.

– Дядь, да придурок-то из нас именно что ты, – гоготнул молодой. – Я тебе сейчас язык отрежу, а после пальцы. И нечем – тебе будет командовать. Даже если решу из милости жизнь подарить.

Я взглянул на господина Алаглани. Тот выглядел таким несчастным, что я в первый миг даже усомнился, он ли это? Всегда такой спокойный, уверенный, сильный… ну разве что кроме случаев, когда пьянел. Теперь же казался он куклой, сделанной из бумаги. Ткни пальцем – и проткнёшь.

А ещё подумал я, что разбойник-то по имени его назвал. Значит, не случайной была та заварушка на постоялом дворе. Значит, следили за нами, начиная, должно быть, с города.

Что же делать всё-таки? Стою тут, связанный, и самому ни в жизнь не развязаться, даже если эти на меня смотреть не станут. А они станут. Они помнят, кто их товарища из арбалета положил. А по закону ночному за такое лютая казнь полагается. Ладно ещё если просто голову отрежут.

Одно то хорошо, что ночью не удосужились они обыскать меня. Хотя чем хорошо? Близок локоть, да не укусишь.

– Ну что, господин лекарь? – вопрошал меж тем молодой. – Я вижу, вы не рады нашей встрече? Или не признали?

Эге, а похоже, молодой-то у них главный, и вся семёрка под ним ходит. Нечасто такое у ночных бывает, но всё же случается. У них ведь как – не по старшинству честь, а по сноровке да уму. Другое дело, что и сноровка, и ум обычно с возрастом приходят.

Молодой поднял перевёрнутое кресло, поставил напротив господина Алаглани и уселся, положив ногу на ногу. Остальные четверо сгрудились за его спиной. Один – высокий и тощий, со сломанным носом и мутными глазами, какие бывают от долгого нюхания порошка из корня щебетун-травы. Второй – огромный, волосатый, и впрямь на медведя смахивает. Он, видно, и заломал меня меня под утро. Третий – невысокий, невзрачный какой-то, реденькие брови, русые волосы в перхоти. Взял я его на заметку. Такие мозгляки на деле самыми опасными бывают. Четвертый – самый старший, лицо рябое, щёки морщинистые, видно, с крепким вином дружен. Коренастый, ухватистый. Такие не слишком быстры, но уж коли попадёшься в лапы, то навык ручного боя не поможет. Прежде чем ткнёшь ты его в нужную точку, он тебе кости переломает играючи.

Арбалет был в руках у невзрачного, коренастый держал здоровенный тесак, вроде тех широких мечей, коими воевали в нашей Арадаланге полтысячи лет назад. Только без фигурной рукояти.

Медведь – так я его про себя обозвал – опирался на длинную секиру. В ближнем бою оружие страшное, а вот на расстоянии трёх шагов уже совершенно бесполезное.

Тощий же оказался приверженцем короткой и и кривой норилангской сабли. Вертел её в ладони так и эдак, забавлялся, похоже.

Ну а молодой был почти без оружия, если не считать таковым узкий нож у пояса, в простеньких костяных ножнах.

Я задумался: а все ли ночные тут? Не шарится ли кто на дворе? Нет, решил, это вряд ли. Ночные семёрками работают, обычай у них такой, и если объединяются семёрки, то только идя на крупное дело – большой караван взять, к примеру, или своего дружка из темницы вызволить. Не в крупных городах, понятно, где стражи полно, а в глуши, вроде нашей Тмаа-Гурахайи. Но о таком заранее сговариваются. Здесь же вроде как иной случай – положил я одного из ихней семёрки, и долг крови велит им самим наказать обидчиков, не бегая за помощью к другим. Ибо побежишь – тебе хоть и помогут, но потом за пустое место считать станут.

А не порезали ли они наших лошадей, мелькнула у меня новая тревожная мысль. Хотя, зачем? Лошади – ценный товар, через две недели как раз ярмарка в столице будет, продать можно выгодно.

Такие вот бесполезные мысли толпились у меня в голове, а меж тем господин Алаглани тихо спросил:

– Ты кто?

– Точно, не признали! – ощерился молодой. – Сколько ж лет прошло… Семь, кажется? Или восемь? Нет, всё же семь. А вы прикиньте, господин Алаглани, отнимите у меня семь лет, и росту вершков десять… авось, прояснение в уму и наступит…

Казалось, нельзя побледнеть сильнее, чем уже был господин Алаглани, а побледнел. В точности стал как писчая бумага лучшего сорта. Пиши на нём сейчас любые слова: страх, ужас, отчаянье… всё равно их не хватит, чтобы взгляд его передать.

– Арихилай?! – выдавил он сипло.

– Он самый, – радостно оскалился молодой. – Не ожидали, да? Надеялись, волки меня схрумкали? А вот поди ж ты! Мечтал, мечтал я об этой встрече. И Творца Изначального молил, и… и другого. Вот, свиделись. Только я гляжу, остальным не шибко понятно, кем мы друг другу приходимся? Невежливо при посторонних говорить так, что те ничего не просекают. Тем более, что, как я погляжу, не очень они вам и посторонние? Это, надо полагать, баба ваша, поскольку из одной постели мы вас вытащили. Это, – ткнул он пальцем в Илагая, – щенок то ли ейный, то ли ваш общий. Это, – повернулся он к Гирхаю, – похоже, папаня её. Ох и крут папаня, Бородавке бошку снёс, а Бородавка – это не хухры-мухры, Бородавка под самим Огуречником ходил, когда я ещё сапоги ваши надраивал. А это, – палец его повернулся в мою сторону, – раб твой, верный пёсик. Тоже шустрый щенок, Хмурого мочканул. А такие дела не прощаются. Но про то после, а пока пусть послушают, за что муку примут. Пусть напоследок большое тебе спасибо скажут.

Слова лились из него как из дырявого ведра, и видно было, как счастлив Молодой, как долго всё это в нём копилось.

– Заткни пасть! – прохрипел Гирхай. Похоже, захотел перевести разбойничий гнев на себя. Кстати, это мысль…

– Отчего же мне её заткнуть? – ощерился Молодой. – Наоборот, вам полезно послушать. Звать меня Арихилай, и с девяти лет был я рабом у этого вот лекаря, господина, стало быть, Алаглани. Ещё при Старом Поряде меня купил… это при Новом только рабов освободили. Так вот, о я о чём. Не скажу, чтобы очень уж плохим господином он был. Порядок требовал, а наказывал редко и только по делу, тут я без обид. Но вот как-то поехали мы с ним в Тмаа-Лаугайю, старый граф Югарайли-тмаа пригласил, жену его болящую исцелять. Мне в ту пору уже двенадцатый год стукнул. Короче, приехали в графский замок, поселили нас с хозяином моим в горнице. Я, понятное дело, по хозяйству хлопочу, а он молодую графиню осматривать пошёл. Долго у неё просидел, вернулся мрачный. Я и тогда не дурак был, просёк, что дело гиблое, что написано судьбой этой графине помирать, и без толку лекарские примочки. А стало быть, не заплатит нам старый граф, а то ещё и в тычки погонит. Но господин мой Алаглани, однако же, стал какие-то мази составлять, какие-то отвары, и пять дней от графини не отходил. А к вечеру в горницу возвращался, каждый раз всё мрачнее и мрачнее. На шестой же день вечером велел он мне идти за ним, и повёл в подвал графского замка. Сторож там стоял, но господин ему сказал, что, мол, сам граф дозволил. А в подвале же не только припасы всякие хранятся, там и тюрьма графская…

– Замолчи! – тусклым голосом выдавил из себя господин.

– То есть как это замолчи? – закусил губу Молодой. – Я как раз к самому занятному приступаю. Завёл, значит, меня ваш любезный лекарь в одну из пустовавших камер. А там скрутил, цепями к стене присобачил. Я ору, страшно мне, не возьму в толк, что такое с ним случилось. А он молчит, не отвечает. Потом на полу в пыли начал какие-то знаки странные чертить, вроде как звёзды с кривыми лучами. По остриям лучей свечи поставил, зажёг. И стал слова какие-то бормотать, не по-нашему. А после открыл свой саквояж с лекарским хозяйством, вынул оттуда малый нож…

Арихилай замолчал, губы облизнул. Окинул нас взглядом странным. То ли безумие в том взгляде было, то ли тоска, то ли всё вместе. Потом продолжил:

– Одёжу на мне разрезал, нагишом оставил. А после стал кромсать… На груди кожу распорол, на животе… и в раны порошок чёрный сыпал. Боль зверская была, и орал я так, что будь вы рядом, оглохли бы. А ему хоть бы что. Режет и режет, и слова чудные бормочет. Я сомлел от боли, так он водой меня из ведра окатил, и снова за нож принялся. Мне аж почудилось, что морда его светиться начала, а уж глаза как две свечки. Я реву, ору: «За что?», «Простите!», «Не буду больше!» – хотя чего не буду, за что прощать? Я ж послушным рабом был, старательным. Видать, как этот вон щенок, – снова повернул он ко мне палец.

– Сам щенок, – огрызнулся я. Но Молодой, похоже, вообще меня не услышал.

– Что ещё он надо мной вытворял, я уж говорить не стану. – вздохнул он. Похоже, радость, с какой он начал свой рассказ, успела уже иссякнуть. – А свечи всё горят, а он мучает и бормочет, бормочет и мучает. Я снова сомлел, так он опять водой в чувство меня привёл. И только как погасли свечи, так убрал он нож. Спрятал в саквояж свечи, затёр знаки на полу, потом снял меня со стены, на плечо положил и пошёл из подвала. Принёс в горницу, опустил на кровать свою, флакончик достал какой-то и раны мои смазал. Потом дал глотнуть кислого чего-то, сказал: «Спи» и ушёл. Тут меня сном и сморило, и такие ужасы снились… такие морды… До утра я так спал, а утром разбудил он меня и сказал: «Забудь, что было». И монету золотую дал. Ну и по всему замку молва пронеслась, что графиня-то на ноги встала, поправляется графиня. Тут я всё и понял. Хозяин-то мой, господин, стало быть, Алаглани, тёмным чародеем оказался! И мучил меня, значит, не просто так, а по чародейской надобности. Помучил – и безнадёжную больную исцелил. Это что ж, прикинул я, получается? Это он меня каждый раз, как тяжёлый больной попадётся, терзать будет? Нет уж, думаю, дудки! В тот же день утёк в лес. Думал, уж лучше пусть волки сожрут, чем демонов болью кормить. Слыхал я про такие штучки, мне бабка моя страшные сказки сказывала, когда я совсем ещё малой был…

Он снова замолчал, потом медленно вытянул из ножен свой клинок.

А у меня мысли крутились с бешеной скоростью. Сложил я рассказ Молодого с тем, что Тангиль говорил. Вот она, как назвал бы это брат Аланар, другая сторона монеты. Вот, значит, какой силой – и какой ценой! – исцелена была графиня Ксиукайли. В общем-то, братья, случай вполне обычный. Тёмное чародейство. Вызов демона, торг, обмен боли на силу. Лечится, как сами понимаете, только костром.

Господин Алаглани, похоже, чувств лишился. Обвис, обмяк, и пот на лбу выступил. Это при том, что в зале холодрыга, из разбитого окна мороз льётся, да и печь никто из ночных затопить не додумался. Глянул я на Илагая – тот, похоже, давно уже в обмороке. Оно и к лучшему, не услышал рассказа Арихилая. А вот госпожа Хаидайи-мау и пресветлый Гирхай в полном сознании были.

– Только волки меня не сожрали! – разорвал Молодой вязкую тишину. – Три дня по лесу бродил, грибами да орехами кормился, осень-то ещё на зиму не перевалила. А потом встретились мне добрые люди, разбойнички лесные. Накормили, обогрели, да у себя и оставили, и стал я у них расти да ночную науку впитывать. Два года прошло, и вышла меж нами ссора, так что пришлось мне из Лаугайи бежать, и много я где скитался, много под кем ходил, пока сам не вышел в ночные вороны и свою семёрку не сколотил. И всё время одна у меня мечта была – повстречаться с господином Алаглани да за ласку его отплатить всемеро…

Он встал из кресла, подошёл к господину и коротко, не замахиваясь, ударил по носу. На белую ночную рубашку брызнула тёмная кровь. Но от этого удара господин пришёл в чувство.

– Чего ты хочешь? – неожиданно твёрдым голосом выдавил он. – Убить меня? Убей. Но их не тронь. Они тут не при чём.

– Ну как же не при чем? – улыбнулся Арихилай. – Они очень даже при чём. Они вам дороги, и значит, через них я смогу сделать вам больно. Я даже не уверен, что буду вас убивать. Смерть – это, знаете ли, слишком быстро. Пожалуй, мы поступим так. – Он повертел в ладони нож. – Над щенком вашим я сотворю сейчас ровно то, что и вы семь лет назад со мной сотворили. Не беспокойтесь, я хорошо запомнил. Всей шкурой. Потом, когда всё кончится, я даже не стану ему резать голову. Просто отведу в лес и оставлю. Может, закоченеет, может, волков накормит, а может, по моим стопам пойдёт, коли пошлёт ему Творец добрых людей. Что до бабы, то грех бабой не попользоваться. Как с сынишкой завершим, так и бабой займёмся. Потом не знаю. Может, порежем, может, с собой возьмём и в берлоге нашей пускай прислуживает. Папаньку ейного, за Бородавку, на кол. А этого вот пёсика твоего тоже, за Хмурого. Что же до тебя, то отпущу, пожалуй. Пальцы только отрежу и язык, выколю глаза и проткну уши. И всё, свободен. Могу даже до постоялого двора подбросить. Хочется мне, чтобы жил ты долго, и всю свою поганую жизнь мучился, нынешний день вспоминая. Таков мой суд, таково моё слово, ночного ворона по прозванию Леший, по прежнему имени Арихилай. И быть по сему!

Ну, вы понимаете, что мне сразу вспомнилось? Конечно, купец Баихарай, и каким судом его судил господин. И всё же разница была. Баихарай – грязная тварь, им двигала одна лишь тёмная похоть. А господином… не мог я понять, что им двигало. Неужели только желание графские деньги заработать? Или жалко ему стало молодую графиню? А может, воспылал он к ней чувством? Или ещё что-то… Однако не зря землепашцы говорят: сколь ни много у грабель зубьев, а палка-то всего одна. Мало ли что им двигало – всё равно совершил он великий грех, запросив силы у мира демонского. Тут не то даже важно, что мучил он слугу своего, а то, с кем договор заключил. Одно это уже достойно костра, и надо ли копаться в деталях?

Может, и купец Баихарай, подумалось вдруг мне, был не только злобной скотиной? Может, и он кого-то любил, о ком-то заботился, за кого-то волновался?