Текст книги "Тайна аптекаря и его кота"
Автор книги: Виталий Каплан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
Впрочем, обо всём этом и позже можно поразмышлять, если будет это «позже». Значит, надо его сделать. Взмолился я Творцу, чтобы послал мне хоть какую-то зацепочку. И Он послал.
Волосатый разбойник, коего я прозвал мысленно Медведь, встал вдруг напротив меня и широко осклабился.
– Что, щенок дрисливый, весело ли тебе кола ждать? А нечего кусаться! – потряс он перед моим носом ладонью. – Подберу тебе кол потолще, долго издыхать будешь. Но перед тем, коли дозволит Леший, зубки твои поганые вырву.
Да, это было именно то, что нужно.
– Зубки, значит, вырвешь? – сделал я такой голос, каким говорят с детьми-придурками. – Это ты, что ли, вырвешь? Да ты этими граблями своими в своём гузне ковыряешься, да тебя… – И сказал я, братья, то, чего повторять даже и перед вами не стоит. Ибо слишком были грязны мои слова. Ежели их приличной речью изложить, то выходило, что с младенчества торговал он телом своим в весёлом доме, и что все шестеро из ихней семёрки имели его вместо жены, и что ночует он под лавкой, как оно таковым и положено среди лихих людей. В общем, нанёс ему оскорбление страшное, смертное.
Нет, братья, раз вы такое спрашиваете, значит, не разбираетесь. Не мог он сейчас, после услышанного, меня придушить. Потому что по ихним понятиям одной лишь кровью такое смывается, и кровью в поединке. Не мог Медведь себя перед дружками уронить. Не мог сделать вид, что ничего не услышал, и не мог меня, связанного, пришибить – ведь это бы значило, что правдивы мои слова. Он, конечно, попробовал отмахнуться:
– Это что за вошь там верещит? Ты кто, гусёк вонючий? Да твои слова легче воздуха! Да я тебя! – ухватил он меня двумя пальцами за нос. Но я резко дёрнул головой, и пальцы его, не успев как следует угнездиться, соскользнули.
– Я тебе, огрызок уда срамного, не гусёк! – завопил я так, что у самого уши заложило. – Я из вечерних, я под Дыней Костлявым ходил! Меня на дела Гармай Ржавый брал! Ты чего, Дыню не знаешь? Да что ты по жизни вообще знаешь? Да кабы не замели Дыню псы, я бы сейчас в ночных под ним ходил!
И вот это уже прозвучало как следует. Тут уж если бы и захотел Медведь отвертеться, не удалось бы. Пускай вечерние – не ночные, пониже хвост и пожиже масть, а всё ж не гуськи, всё ж свой круг. И коли от своего такое оскорбление услышал, то быть поединку. Иначе и вправду спать тебе под лавкой.
– О как! – повернулся к нам Арихилай. Он же Молодой, он же Леший. – Пёсик-то, оказывается, бывалый! Что ж ты, пацан, в кабалу к лекарю-то подался, из бывалых людей?
– Замели, говорю, Дыню, и с ним почти всех наших, – процедил я, сплюнув на пол. – Драпать мне пришлось из Тмаа-Хогорбайи, а там всякое закрутилось… короче, бродяжил, и стык у меня с местной шпаной вышел, поломали крепко… а этот вон, – сплюнул я в сторону господина Алаглани, – подобрал, выходил. Ну я гляжу – гусёк богатый, надо бы обжиться, а там и про золотишко его разведать да и обнести. Дело-то рисовалось пудовое, да вот не дошустрил я, дёрнул он меня с собой…
– Ну, не повезло тебе, дружок, – сочувственно покивал головой Леший. – Ты мало того что Хмурого уделал, ты Волосатика обидел, а такие дела не прощаются. Быть теперь между вами поединку. Причем по обычаю нашему древнему на такой поединок каждый выходит в чём есть и с чем есть. Он, – кивнул Леший на Медведя, оказавшегося Волосатиком, – с топором своим, а ты, уж не обессудь, с голыми руками. Сумеешь его заломать, – тут все ночные прыснули, – твоё счастье. А нет, значит, не шибко тебя Творец любит. Ну да все равно лучше, чем на кол. Эй! – велел он своим, – расчистите-ка место. Прямо сейчас и начнём.
Ночные сноровисто оттащили к стене стол, скамейки, стулья и кресла. Потом Леший полоснул ножом по моим верёвкам.
– Дай минутку, – попросил я, – руки растереть. Затекли они. А по правилам минутку обождать дозволяется.
– Ну, обожди, – разрешил Арихилай. – минутка делу не помеха. А ты, Волосатик, тоже к бою подготовься. Помолись, что ли… Вдруг он душу твою сейчас вынет?
И заржали они, словно кони молодые.
А я, разминая руки, встретился взглядом с господином Алаглани. И такая в этом взгляде тоска была, с мольбой слитая нераздельно, что холодом меня пробрало. Хотя, может, холод сей от обычных причин – окно разбитое, печь нетопленная…
– Всё, время! – объявил Леший. – Расходитесь по разным углам, и как свистну – начинается ваш бой.
Ну, меня упрашивать не пришлось. Отбежал я к лестнице, и… Нет, братья, не стал я свистка ждать. Я ж не ночной, что мне их понятия? А нужда, как известно, превыше чести.
Словом, взбежал я по лестнице наверх, на бегу штучку свою из чехла под мышкой вынимая. Миг это заняло, не больше – недаром столько упражняться приходилось, недаром гонял меня брат Аланар.
Они и глаза вылупить не успели, как провернул я до щелчка левое колёсико и губами к чёрной трубке припал.
Нет, не Медведю-Волосатику первый шип достался, и даже не Молодому-Лешему. Невзрачного я выбрал целью, поскольку и арбалет у него, и самый он из всех мутный.
Прямо в горло шип вонзился, а пока летел он, успел я провернуть колёсико, и новый шип достался Арихилаю.
Медведь, ясен пень, секиру свою в меня метнул, да только я ждал того – присел, просвистела она над моей головой, в бревно впилась. Ну, я мешкать не стал, снова поворот колеса – и третий шип в глаз Медведю вошёл. И пока он падал, я к чёрной трубке припал и Тощего в шею одарил, и тут же Рябого в ухо.
Ну, что я вам буду рассказывать? Вы же знаете, что когда шип, смазанный ядом желтоглазой змеи, в человека вонзается, жить тому остаётся минуту, не больше. Причём тело сразу же деревенеет, не слушаются человека ни руки, ни ноги, ни прочие мышцы. И помирает он тяжело, ибо застывает в нём кровь. Страшный это яд и очень редкий. А вы помните, как ругались некоторые из вас, когда в первой же записке просил я штучку мою положить в известное место? Отписались, что, дескать, работа у меня тонкая, не штучкой надлежит мне действовать, а мозгами, и что настоящему нюхачу никакие штучки не потребны. А всё же настоял я на своём, и, как видите, пригодилось.
Я вам дольше рассказываю, чем всё это случилось. Ибо долго ли умеючи?
В общем, сунул я штучку свою обратно в чехольчик, осторожно с лестницы спустился, первым делом саблю Тощего ухватил. Походил между телами, проверил – не слышно дыхания. И всё-таки бережёного Творец хранит – кольнул я каждого концом сабли под ухо. Ибо хоть и не слыхал, чтобы от яда желтоглазой змеи люди выживали, но всё что случается, когда-то случается впервые. Это тоже из любимых присказок брата Аланара.
Потом, успокоившись, бросил я саблю, поднял нож Лешего и аккуратно перерезал верёвки, связывающие наших. Первым господина Гирхая освободил, тот сразу к тесаку метнулся. Правильный дядька. Как раз по его руке и оружие. Только некого уже было рубить.
Затем избавил я господина Алаглани от пут, а он уж – госпожу Хаидайи и мальца Илагая.
– Ну вот как-то так… – тихо сказал я. – И хвала Творцу Милостливому, конечно.
Потом, конечно, суета началась. Госпожа Хаидайи, хоть и крепкая женщина, а в плач ударилась, и от её плача пришёл в сознание Илагай – и тоже заревел. А я господину сказал:
– Вы бы, что ли, госпоже и юному господину капель каких успокоительных сварганили? Наверняка ведь что-то в саквояже имеется?
– Гилар! – он посмотрел на меня с той же болью, что несколькими минутами ранее. – Поверь, я ничего не мог… я совсем пустой после вчерашнего был…
Вырвалось из него это слово, и, похоже, он после о том жалел. А я тоже ощущал в себе пустоту. Схлынула горячка боя, схлынул кураж, и увидел я пять мёртвых тел. По моей милости мёртвых. И хотя были то ночные – разбойники и душегубцы, но видал я в жизни людей и куда похуже.
– Господин Гирхай, – подошёл я к пресветлому. – Вы как сами-то? Они, гляжу, голову вам раскроили? Кровищи-то натекло…
– А, ерунда, – отмахнулся тот. – Краем задели, крови много, а рана малая. А ты, я смотрю, парнишка ох какой непростой…
– Давайте о том после, господин мой, – вздохнул я. – Сейчас дела поважнее есть. Этих вон надо бы в лес сволочь, подальше. Не рыть же могилы в мороз. Были они по жизни зверьём, ну так пусть зверью на прокорм пойдут. Пойдёмте, кроме нас с вами некому, господин Алаглани пускай своих в чувство приводит…
Долго мы этим занимались, почитай до полудня. Тем более, таскали далеко. Нечего к дому зверей приваживать, тут им не кормушка. А это значит – чуть ли не по пояс в снегу. Я меж тем не сразу и сообразил полушубок накинуть. Так что когда управились мы и вернулись в дом, трясло меня и в жар кидало. Прям как сестрицы-лихорадицы поцелуй.
Но зато я понял, как ночные в дом попали. Всё оказалось просто. Снега-то ни в эту ночь, ни в прошлую не было, и оттого прекрасно видны были наши с господином следы, когда мы к дальней калиточке топали. Теперь же рядом с нашими следами обнаружились и чужие. Стало быть, нашли они калитку, перемахнули – умеючи несложно, ворота отворять не стали, потому что засов бы гремел и нас всех поднял.
В дом они через второй этаж влезли, бросили верёвку с острым крюком, поднялись, стекло оконное выдавили – как раз в той комнате, откуда я накануне лазил подглядывать. Тихонечко спустились вниз, а там уж разбежались по комнатам и принялись нас вязать. Моя оплошность, в общем – стоило следы за собой замести, тогда бы так тихо проникнуть им не удалось. Да мне и в голову не пришло, что ночные с постоялого двора по нашему следу пойдут. Как они драпанули тогда, чарами ушибленные, так и показалось мне, что с ними всё кончено. Ну не дурак я, а?
Ещё о том я задумался, как они добрались до нас. Как сумели за два дня проделать путь, на который нам в бричке потребовалось время от восхода до заката. Никаких следов от копыт в лесу не обнаружилось, а значит, были они пешими. Зато нашлись прикопанные в слишком уж приметном сугробе снегоступы. Значит, пешком шли, и не по дороге – напрямую, по лесу. Стало быть, знали они, куда мы направляемся. И вот это уже было нехорошо. Может, мы и случайно встретились с ними на постоялом дворе, но вот если знали они о лесном доме, то почему не захватили, не сделали там своё логово? Если знали, что дом принадлежит господину Алаглани – то почему не устроили засаду и не взяли нас двоих сразу по приезде? Гостей наших ждали? Но если знали о гостях, то не могли не знать, кто они. А это такой жирный кусок, что и месть чернокнижнику меркнет перед горой золота, обещанного за некие головы… В общем, так и не расщёлкал я эту загадку.
А в доме меж тем господин с госпожой какой-никакой порядок навели. Окно разбитое плотной холстиной завесили, печь растопили. И более того, уже и суп в котле паром исходил.
А кроме того, явился из неизвестного своего укрывища кот. Важно ходил вдоль и поперёк зала, хвост задрав. Мол, вот он я, победитель! Что бы вы, людишки, без меня делали?
– Покажи, – велел господин Гирхай, едва мы в тепло вернулись.
– Что показать-то? – сделал я вид, что не смекаю.
– Оружие своё, само собой, – сказал он строго.
Пришлось показать. Тут и господин Алаглани, малость пришедший в себя, над плечом моим склонился.
– Ничего особенного, – вздохнул я, доставая штучку. – Две трубочки, чёрная да белая. В трубочки дуешь, и шип летит куда следует. А чтобы он в ложе попал, вот эти колёсики крутить надо. Дюжина шипов в каждом колёсике. Поворачиваешь чуток – и подаётся шип, от ленты отделяется, в ложе опускается. Шипы, ясное дело, не простые, а смазанные. Если прицельно, то шагов с двадцати, а так шип и на пятьдесят шагов летит, но тут уж как выйдет…
– А почему две трубки? – поинтересовался господин Алаглани.
– А смотря для какой надобности, – хмыкнул я. – В белой трубке шипы одним ядом смазаны, в чёрной – другим. Ежели из белой трубки стрельнуть, человек обездвижен только будет, и часа два шевелиться не сможет. А коли из чёрной, то насмерть, там яд суровый.
– А со стороны как дудочка выглядит, раздвоенная, на каких пастушки играют овечкам, – заметила госпожа Хаидайи, оторвавшись от готовки.
– Откуда у тебя это? – строго спросил господин Гирхай.
– На дороге валалось, подобрал как-то, – улыбнулся я.
– Отказываешься, значит, говорить? – нахмурился он.
– А что, пытать будете? – я ухмыльнулся так, что все зубы стали видны.
– Да брось, Гирхай, – тяжело вздохнул господин Алаглани. – Сам видишь, он всё равно не скажет. Одно слово – минерал непонятной природы.
– Природа моя совсем даже понятная, – возразил я, убирая штучку от любопытных глаз. – Природа моя хочет жрать и спать. Сейчас, госпожа моя, помогу вам с готовкой управиться, и накроем. Хотя… они ж всю посуду переколотили.
– Есть запасная, – усмехнулся господин Алаглани. – Постой! – он подтянул меня к себе, положил левую руку на лоб, а двумя пальцами правой слегка сжал моё запястье. – Да ты горишь весь. Снежная лихорадка, видимо. Ну-ка…
Он легко, словно куклу, поднял меня на руки и понёс в комнату, где ночью спал Илагай.
– Это вы что? Это зачем? – возмущался я, но господин, не слушая моих криков, положил меня на кровать, быстро и деловито раздел, накрыл толстой медвежьей шкурой.
– Сейчас выпьешь настой желтоголовика, потом я разотру тебя барсучьим салом, – строго сказал он. – К вечеру, как проснёшься, стакан крепкого вина и отвар длинношипа. Утром станет полегче.
– Да я отлично себя чувствую! – заявил я, пытаясь поднять непослушную голову. – Я вполне могу работать!
– Тут и без тебя есть кому работать! – заявил он.
– И кому же? – хмыкнул я. – Принцессе? Или пресветлому князю? Им же невместно!
– Понял? – коротко спросил он.
– Понял, – кивнул я.
– Давно?
– Вчера.
Хотя вчера только то и случилось, что давние мои догадки сделались твёрдо установленным.
– Ладно, потом поговорим, – сказал он и вышел.
И тут же, легка на помине, появилась госпожа Хаидайи. Присела на край кровати, обняла меня, и сделалось мне под шкурой жарко-жарко.
– Бедный… – произнесла она и, нагнувшись, поцеловала мой лоб. – Как же ты настрадался, малыш…
И вот тут я заплакал. Будто не пятнадцать мне через три месяца стукнет, а всего-то десять или того менее. Не в голос ревел, понятно, да и какой у меня тогда был голос – хрип и сип один – но уж слёз натекло преизрядно. Плакал я, ибо до сердечной боли всех мне стало жалко – и её, скиталицу, и маленького Илагая, и папу его – попавшего в демонские когти господина Алаглани, и старика Гирхая, и, конечно, брата Аланара, и старого графа и его молодую жену, и уж тем более несчастного мальчишку Арихилая, ставшего беспощадным Лешим, и даже Волосатика этого звероподобного… Ну и себя, конечно.
– А ты чего плачешь? – удивился Илагай, просочившись в комнату. – Ты же победил медведя! И без арбалета, во как!
Лист 31
Я говорил вам, почтенные братья, что события ускорили ход свой с осени, а к зиме понеслись галопом. Всё так, но галопом нельзя скакать вечно. Вот и у нас после бурных дел наступило затишье.
В лесном доме господина Алаглани мы пробыли ещё день, а потом нашим гостям настало время уезжать. Оно и понятно, счастье слишком долгим не бывает, а в их положении опасно оставаться где-либо дольше нескольких дней. Тем более, после нападения ночных, которое могло быть и не таким уж случайным.
К счастью, господин Гирхай действительно не шибко пострадал, и мелкая рана головы не помешала ему править лошадьми.
А вот со мной вышло похуже. Видно, слишком уж полюбился я снежной лихорадке, и потому, несмотря на обещания господина Алаглани, не поднялся я на другой день. Жар сменялся ознобом, голова была тяжёлой как колода, на которой дрова колют, саднило горло и голос пропал. Я почти всё время дёргался между сном и явью, и не спрашивайте, что снилось – всё равно не помню. Одно скажу – сны эти были странными и тревожными. Вроде кто-то звал меня куда-то, куда никто ещё не ходил, кто-то угрожал не пойми чем, кто-то ругал не пойми за что.
Потому я и отъезда гостей не заметил. Проснулся ближе к вечеру, когда их и след уже занесло начавшейся наконец метелью. Я даже подумал было, не приснилось ли мне это всё – госпожа Хаидайи-мау, пресветлый Гирхай, маленький Илагай, но нашёл в изголовье игрушку – деревянного пса с ладонь величиной. Ясно кто оставил. От сердца, видно, оторвал.
Господин Алаглани так и не позволил мне вставать, кроме как по нужде. Сам топил печь, сам готовил еду из оставленного гостями. И каждый час менял мне мокрые тряпки на лбу да поил отварами. Один раз, думая видно, что я сплю, пробормотал интересную фразу:
– Пока ничего иного я не могу для тебя сделать. Пуст я пока.
А на другой день отправились в путь и мы, хоть и не прошла моя лихорадка. Перенёс меня господин Алаглани в бричку, закутал в медвежью шкуру, а сам сел на козлы. Я же провалился в такой глубокий сон, что не помню даже, останавливались ли мы на том самом постоялом дворе. Пришёл в себя уже в городском доме, на диване в кабинете. И первое, кого увидел – кота. Рыжий забрался мне на одеяло и буравил своими жёлто-зелёными глазами. Изучал, как хитрую загадку.
– Ну, здравствуй, – сказал я ему и чуть приподнялся. Голову уже не ломило, и жар схлынул, но всё тело пропиталось слабостью. Сейчас, в случае какой беды, я не то что с медведем бы не справился – даже с котом..
– Я гляжу, тебе получше? – спросил господин Алаглани из-за стола. Оказалось, уже вечереет, солнце недавно скрылось, но пламенеет ещё в полнеба холодный пунцовый закат.
– Ага, – подтвердил я. – А день сегодня какой?
– Пятнадцатый день Морозня, ровно неделя с Пришествия, – ответил он. – Мы вчера к вечеру вернулись, да ты спал всё, я не стал будить, ибо сон тебе сейчас как нельзя полезнее.
– На всю жизнь, верно, отоспался, – мне неловко стало, что столько хлопот ему доставил. И потом, какие бы приключения ни мотали нас, а от обязанностей слуги никто меня не избавлял.
Господин Алаглани встал из-за стола, подошёл к дивану и сел передо мной на корточки.
– Скажи, Гилар, там, в моём загородном доме… тебе впервые пришлось убивать людей?
Я прищурился от слишком яркого, как почудилось мне, света люстры. Интересно, кто сейчас тут хозяйничает, пока я валяюсь?
– Ещё про постоялый двор забыли. Этот, как его, Хмурый. – Голос вроде бы восстановился, а вот горло всё ещё саднило.
– А до Хмурого? – пристально взглянул на меня господин.
– Не было! – решительно объявил я и спрятал голову в подушку.
– И в шайке Дыни не было? – прищурился он.
Я задумался. Очень непростое положение, правда? Конечно, понимал господин Алаглани, что непростой я тип, и что, может быть, вовсе не купецкий сын, и что за плечами у меня много такого, о чём умалчиваю. Скорее всего, понял он и то, что не сам по себе я тут, а нюхачу на кого-то. Просёк ли он, на кого – то мне было неведомо. Но сами посудите, разве правда первой придёт ему в голову? Скорее всего, о Пригляде он думает.
Но кроме того, и мне многое было известно о нём, и он это знал. Не всё знал, конечно, но после рассказа Арихилая трудно было не заподозрить нашего аптекаря в занятиях тайным искусством. Кем бы ни числил он меня, а притворяться обычным лекарем, домовладельцем и почтенным горожанином, ему точно было не с руки. Понимает ведь, что одного лишь рассказа Арихилая достаточно было бы в старые времена, чтобы сообщить куда надо. Дело ведь такое, что дымком потягивает, и укрывателей тоже не помилуют. Только это при Старом Режиме, а сейчас-то Новый, и восемь лет уже нет никакого «куда надо».
Так вот, как же мне себя с ним держать? Правду рассказывать нельзя, ибо, во-первых, на то ваше разрешение потребно было, а во-вторых, напугала бы его правда и ещё пуще стал бы таить он источник своей силы. А бесконечно прикрываться вымышленным Дыней – чем дальше, тем глупее. Уже штучку мою двухтрубчатую никаким Дыней не объяснить. Всем ведь известно – они, ночные, орудуют кастетами, ножами, обычными и метательными, арбалеты у них водятся, сабли… но штучек у них не бывает. Слишком редкая вещь, слишком опасная в обращении. Оцарапался шипом, заряжая – и всё, пожалуйте под холмик могильный.
– Нет, господин мой, – помотал я головой. – Не было такого Дыни. Он же честный карманник, а не душегубец!
– А был ли вообще Дыня? – хитро прищурился он.
– Да какая разница, господин мой, был ли этот Дыня, не был, или он вообще Тыква, – подбавил я в голос грусти. – Много у меня плохого в жизни случилось, и не хочется вспоминать. Вы проще на это смотрите: я слуга ваш, вы мне в месяц платите десять медных грошей, я работаю с усердием, а коли провинюсь, вы вправе прутом поучить… в общем, всё будет как и раньше.
– Скобяной лавки в Тмаа-Урлагайе тоже не было? – перебил он. – И всех последующих печальных событий?
– То, что было, оно ещё хуже было, – я начал уставать от рзговора, в ушах звенело и перед глазами всё малость расплывалось.
– Ладно, – вздохнул он, – я так понял, что допрашивать тебя без толку?
– Ага, – подтвердил я. – Совершенно без толку.
– Ну а если я, к примеру, выгоню тебя? – не отставал он. – Заплачу положенное за полгода… шестьдесят медных грошей… Что будет?
– Не стоит этого делать, господин мой. – Я совершенно искренне посмотрел ему в глаза. – Оттого вам спокойнее не станет. И уж точно не станет безопаснее.
– А мне, выходит, угрожает опасность? – хмыкнул он.
– Истинно так, – признал я. – Ещё с того дня, о котором рассказал Арихилай. Сами ж понимать должны…
– Ладно, последний вопрос на сегодня, – он отошёл к окну, отвернулся и стал глядеть на тающий в сумерках закат. – Заслуживаю ли я, по твоему мнению, костра?
Вот уж спросил так спросил… Тут надо тонко… потому что даже по оттенкам слов он может понять то, что рано ему пока понимать…
– Трудный вопрос, господин мой, – подумав, отозвался я. – Скажу так: тот господин Алаглани, который семь лет назад беса чужой болью кормил, несомненно заслуживает. А вот тот, который спустя семь лет здесь стоит – не знаю.
– Ты можешь мне поверить, Гилар? – не поворачиваясь, сказал он. – Поверь, то был единственный раз, когда я покупал силу за боль.
Хотел я его спросить, за что он сейчас её покупает, но не стал.
– Простите, господин мой, – только и сказал, – в сон меня шибко тянет.
И действительно уснул.
А дня через два я вполне поправился и приступил к обычной службе. Вроде как ничего не поменялось с нашей поездки. По-прежнему накрывал я трапезу господину, убирался в его покоях, приглашал посетителей и разносил письма. По-прежнему занимался он со мной книжной премудростью, от Памасиохи перешли мы на трехтомный труд старейшего брата Гисиохири Второго «Изыскания в области языков и наречий людских, кои по лику земли рассеяны». Это, доложу я вам, посложнее было, тут мало того, что кучу чужих слов запоминать приходиось, так ещё и вычисления старейший брат применял, разбирая слова по частям. А вот воинским искусством более господин со мной не занимался. «Теперь уже и ни к чему», сказал. И меня сие ничуть не расстроило.
Спрашиваете, что рассказал я остальным слугам о нашей поездке? О, я им в подробностях рассказал! Как вязли колёса брички в сугробах, как приехали мы уже к ночи в замок барона Гилаги-тмау, старого боевого друга нашего господина Алаглани. Замок – это только так называется, а на деле правильнее сказать – развалины. Цела только центральная башня, остальное столь ветхое, что и заходить туда боязно. А барон обнищал, никакой у него возможности нет чиниться. Только три комнаты жилые, то есть отапливаются, в остальных же – холодрыга. Деревенька у барона одна-единственная осталась, остальное конфисковали в казну, какая-то тяжба там, годами длящаяся. Да и доход с деревеньки – на хлеб хватает, а на масло уже нет. Семья же у барона большая – шестеро сыновей и дочка-малютка. А баронесса скончалась родами, так что один он детей растит. Старшему сыну пятнадцать, младшему – семь, а дочке-малютке два годика всего. Детей он строго воспитывает, чуть что – учит лозой. Слуг всего двое – нянька малютки, она же её бывшая кормилица, и старик Армигалай, который и за конюха, и за сторожа, и за лакея. Приняли нас радушно, несмотря на бедность, господин Алаглани с бороном выпили крепко, старые деньки вспоминая, а я старику Армилагаю помогал по хозяйству. И так напомогался, что простыл крепко, подцепил снежную лихорадку, опозорился – пришлось господину меня везти как принца и в дороге самому всё делать…
Этим я все вопросы отмёл, история понятная вышла, да не слишком занятная. На что и расчёт был.
Да, из событий зимних разве только то упомянуть стоит, что исполнилось Тангилю восемнадцать и распрощались мы с ним. Дал ему господин Алаглани рекомендательное письмо к аптекарю в Тмаа-Ахори, выдал жалование, накопленное за семь лет, а сверх того – мешочек с огримами. Сколько там было, я не разнюхал, но по виду и весу мешочек вполне приличным казался. Сложил Тангиль в заплечный мешок пожитки свои – маловато у него их вышло, похлопал нас по плечу, господину поклонился да и пошёл за ворота, навстречу новой своей судьбе.
А старшим, понятное дело, стал Халти. И видно по нему было, что очень рад. А вот остальные приуныли, потому что Халти – это вам не Тангиль. Тут же начал придираться не по делу, особенно к тем, кто безответнее – то есть к Хайтару и Дамилю. К Амихи с Гайяном вязаться побаивался – и разница всего в год, и ребята они с характером, и чтобы ссориться с кухней, надо последним придурком быть. А Халти умом не обделён. Алая цеплять тоже не с руки, Алай и отбрить может, да так, что остальные животики надорвут. Ну, я ещё оставался, и вот на меня Халти огромный зуб имел. Думаю, почуял, что я уже не просто лакей у господина, что приблизил он меня, наукам учит. Шила-то в суме не утаишь. То есть получается, что он, Халти, не единственный ученик уже. Обидно, да?
Но открыто меня гнобить он не решался. Говорю же – умён. На словах вроде ровно всё, а вот мелкие подлянки подкидывал, и о любом моём промахе непременно докладывал господину. Толку от этих докладов, правда, не было никакого.
С господином же установились у меня странные отношения. Внешне держался я почтительно, службу исполнял исправно. А он делал вид, что всё как должное принимает, что всё идёт прежним порядком. Но оба мы понимали, что играем роли, как паяцы в ярмарочном балагане. Оба знали, что у другого есть тайна, и не пытались распросами эту тайну вытянуть. Но и то оба понимали, что долго так продолжаться не может, что когда-нибудь придётся нам поговорить начистоту.
Мне, признаться, очень этого хотелось. Устал я безумно от такого притворства. Раньше, до зимы, ничуть меня работа нюхаческая не тяготила, теперь же одного лишь хотелось: чтобы это поскорее кончилось. Я, как помните, вопрос вам тогда оставил, не пора ли обострить, не лучше ли открыться и посмотреть, что будет. Но это вы мне строжайше запретили, написав, что вести себя мне надлежит по-прежнему и не спешить. Как высказался присутствующий тут брат Лагиаси, через три ступеньки по лестнице не прыгают. Хотя это кому как. При нужде и попрыгать можно.
Да, вы правильный вопрос задали. Конечно, продолжил я прослушивать посетителей. Почти ничего интересного не случилось. Всё обычные болячки. Одно лишь исключение – явилась торговка-зеленщица, рослая баба примерно тридцати лет. Сын у неё болеет очень, и ни один лекарь помочь не в силах. А ей, значит, шепнули, что там, где другие лишь руками разводят, господин Алаглани делает. Ну, лекарь наш сказал, чтоб привела сына, и на другой день привела она хилого бледного пацанёнка лет десяти. Господин сперва обычный осмотр ему учинил, как и всякому больному, потом руками над головой его водил долго, а после в лабораторию увёл и до глубокой ночи оттуда не выходил. Зеленщица всё ждала в прихожей. Я уж ей и похлёбки предлагал, и отвара травяного – ничего не приняла, сидела на лавке с лицом застывшим, будто жабу проглотила. В конце концов вывел господин к ней мальчишку её и сказал – что мог, то сделал, теперь молись Творцу, и дальше Его воля. Покивала зеленщица из вежества, но не поверила. Видно, и другие лекари то же говорили.
Так и ушла с сыном в ночную метель, до утра остаться не захотела, хотя места у нас изрядно. А через неделю явилась вновь, радостная, цветущая, и сказала, что поправился её Миугири и что теперь все овощи потребные она нам бесплатно поставлять будет. Лавка её в Нижнем Городе, и в любое время ждёт слуг лекарских.
Вот такая история. Что уж тут было – обычное лечение или с помощью тайного искусства, мне неведомо. В лабораторию, кстати, я всё же попал однажды. Господин велел там в кои-то веки полы вымыть. И думается мне, не ради чистоты он это, а чтобы я поглядел. Нюхаешь, мол – ладно тебе, понюхай и тут. А смысл? Ну, колбы разные и пробирки, тигли, куб для возгонки, большая печь, топящаяся только углём… да я уже говорил вам. В общем, чуял я – не там его тайна хранится. Понимаю, что неправ, что чутью своему нюхач с опаской доверять должен, но вот как есть, так вам и рассказываю.
И ещё одна интересная подробность. С того дня, как мы из лесного дома приехали, ни разу господин не пытался мне «здоровье проверить». Других же вызывал время от времени.
Меж тем текло время, слабела зима. Наступило Растаяние, и стукнуло мне пятнадцать. Не стал я, конечно, никому об этом объявлять, незачем. Просто посидел вечером в чуланчике при кабинете, повспоминал. Ну и положенные молитвы прочёл, а как же?
Сошли снега, потеплело, и сразу ребятам нашим прибавилось работы. Пришла пора готовить огород к посадкам. Понятное дело, Халти и меня к сему приспособил, поскольку счёл, будто избыток свободного времени у меня завёлся. За хлопотами летело время, теплело с каждым днём, вот уже и лужи перестали ночью льдом затягиваться, а после и трава попёрла.
И вот в середине первотравня события, доселе ползущие улиткой, вновь ускорились, да ещё как!
День этот с утра ничем особенным отмечен не был. После завтрака господин Алаглани с Халти отправились в город, по лежачим больным. Я же, убрав в господских покоях, пошёл к Алаю, который вскапывал грядки. Взял вторую лопату и вгрызся в чёрную, мокрую, но уже не такую холодную землю.
Болтали мы о разном – я рассказывал байки из бродячей жизни купецкого сына, он – вспоминал прочитанные книги, и обсуждали мы, в какие дальние земли интереснее всего было бы отправиться, будь у нас с ним такая возможность. Я настаивал на северных морях, его же более привлекали жаркие южные острова.
Потом, чуть раньше обычного, вернулся домой господин. И тут же начал трезвонить колокольчиком, требуя меня.
Прибежал я в кабинет его, грязный после работы в огороде, ополоснуться даже не успел. Остановился на пороге, поклонился, спросил:
– Звали, господин мой? Случилось что?
