Текст книги "Жестокая охота"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

– А вот и мы! – Лубок открыл дверку и помог забраться на сиденье женщине в потертой цигейковой шубе. – Не обижай ребенка, Гришаня, – хохотнул довольно и помахал рукой: – Всех благи попутного ветра!

Григорий плавно выжал сцепление, “КамАЗ” зарычал и покатил по дороге, набирая скорость.

– Вам куда нужно? – спросил Любченко, покосившись на свою пассажирку.

С виду она была не первой молодости, лет тридцати; лицо симпатичное, с правильными чертами, но под глазами затаились тени, а морщины уже не мог скрыть даже толстый слой грима.

– А вы в какую сторону путь держите? – улыбнулась она с игривым прищуром. – Тогда все в порядке. Меня зовут Лиза, – представилась, снимая темно-коричневую норковую шапку.

– Григорий… – буркнул в ответ Любченко, не отрывая глаз от дороги – в этот момент он объезжал застрявший в кювете “МАЗ”, возле которого постреливал выхлопной трубой бульдозер дорожников.

Когда Григорий снова посмотрел на женщину, она уже была без шубы и расчесывала короткие, но густые и вьющиеся темно-русые волосы.

– Нравлюсь? – спросила с улыбкой, подавшись к нему и расстегивая вязаную кофту, под которую была пододета оранжевая блузка.

– Мр-р… – промурлыкал по-кошачьи Любченко и поспешил отвести взгляд: в глубоком вырезе блузки виднелись маленькие острые груди.

– Ай испугался? – засмеялась женщина и показала на вмонтированный в приборную панель радиоприемник: – Работает?

– Конечно… – Не глядя, Любченко щелкнул тумблером и покрутил ручку настройки, отыскивая “Маяк”.

Передавали музыку, что-то тягуче-заунывное.

– Фи… – наморщила нос женщина и нашла в разноголосице эфира современный ритм.

На перевале шел снег. Ветер был не сильный, и снежинки ровным слоем покрывали дорогу у обочины. Видно, совсем недавно здесь прошел грейдер, и, к радости Григория, машина катила споро, словно по асфальту. Далеко внизу смутно различались черные скалы, между которыми струилась белая лента замерзшей реки. С правой стороны, метрах в пяти от дороги, щетинился лиственичным редколесьем крутой, обрывистый склон. Два года назад на этом перевале товарищ Григория не вписался в поворот, и его груженный углем “КамАЗ” свалился с пятидесяти метровой высоты на каменную осыпь. До сих пор была хорошо заметна просека, которую проломила машина, кувыркаясь по склону.

Нахмурившись, Любченко три раза нажал на клаксон; густой вибрирующий звук взметнулся ввысь и сразу же растворился в метельном дыхании южного ветра. Приветствие ушедшим, дань памяти…

– Скушно… – женщина капризно надула губы. – И долго мы будем… трали-вали?

– Осталось немного… – Григорий посмотрел на спидометр. – Километров двадцать пять.

– А, я не о том… – в голосе женщины звучала досада. – Останови здесь! – вдруг решительно приказала она, похлопав Любченко по колену.

Григорий опешил и резко затормозил. Женщина придвинулась к нему вплотную и обняла за шею.

– Ну… – шепнула ему на ухо. – Что же ты…

– Я… ничего… – Любченко попытался отстраниться, но она держала цепко. – Остановил.

– Кудрявенький… – женщина взъерошила нолосы Григория. – Глупышка, несмышленыш… Посмотри на меня…

Она неуловимо быстрым движением сняла блузку и приспустила плечики комбинации.

– Дай… – женщина схватила руку Григория и прижала ее к своей обнаженной груди. – Сожми покрепче… Ну-у…

Любченко с такой поспешностью отдернул руку, будто ее прижгли каленым железом. Только теперь он сообразил, какого пассажира ему подсунул Лубок.

– Что с тобой? Миленький…

– Оденься, – Григорий смотрел угрюмо, зло. – Не нужно.

– Дурашка… – женщина снова попыталась обнять его, но Григорий резко оттолкнул ее.

– Перестань! – крикнул он срывающимся голосом. – Ты!..

– Никак, червонец жалко? – презрительно покривила полные губы женщина. – Или в кармане пусто? Так и скажи. Могу в долг.

– Хватит! – оборвал ее Григории. – Одевайся, иначе… Иначе высажу здесь.

– Не шуми. Моралист… – Женщина принялась торопливо натягивать блузку. – И этот… охломон черный… тоже хорош гусь. Говорит, парень что надо. А я, дура, губы развесила. Пролетела, как фанера над Парижем. Поехали, водило…

До прииска они даже словом не перемолвились. Любченко выжимал все, что мог, ехал на предельно допустимой скорости. Он чувствовал себя скованно, неловко; на душе было гадко, будто он сделал что-то нехорошее, постыдное.

Остановив машину на въезде в небольшой приисковый поселок, Григорий достал деньги и сунул их в карман шубы.

– Выходи… – сказал, даже не посмотрев в сторону женщины.

– И на том спасибо, – невозмутимо ответила она. – Ты, оказывается, из благородных. Редкий фрукт.

И, уже стоя на земле, выкрикнула с ненавистью:

– Все вы одинаковые, все! Никому не верю! Не ве-рю!!!

Она кричала еще что-то, но Любченко уже не слышал ее слов – захлопнув дверку, он с яростью нажал на акселератор, и “КамАЗ”, взревев басовито мотором, свернул в проулок…

Метель утихла, небо просветлело, очистилось до прозрачной акварельной голубизны. Погруженный в невеселые раздумья, Любченко хмуро смотрел на дорогу – вспоминал…

Старый, обветшалый клуб АТП, построенный еще в начале пятидесятых годов заключенными, в новогодний вечер преображался. Деревянные колонны, напоминающие своим видом шахтную крепь, были обвиты зелеными ветками стланика и разноцветными гирляндами; потрескавшуюся штукатурку прикрывали полотнищами с нарисованными зверюшками, красноносым Снеговиком и повидавшим немало на своем холщевом веку Дедом Морозом, лицо которого из-за многочисленных подкрасок стало похожим на мятый перезрелый помидор. Елка в центре зала медленно вращалась, роняя на давно некрашеный пол хлопья ваты, и подмигивала фонариками танцующим. В фойе толпились подвыпившие водители, встречая шутками опоздавших женщин и девушек. Играл инструментальный ансамбль, собранный по принципу “с миру по нитке” – не очень складно, зато громко.

“Разрешите?” – она смотрела весело, с вызовом. Обомлевший Григорий только кивнул в ответ и покорно поплелся за нею в круг. Музыканты исполняли “белый танец”, о чем громогласно вещала в захрипший микрофон дородная раскрасневшаяся завклубом: “Дамы приглашают кавалеров! Девочки, мальчики, активней, активней!”

Танцевал Григорий неважно, а потому старался держаться поближе к елке, где была толпа: там за неимением свободного пространства просто топтались на месте. “Вы новенький? Раньше я вас не видела”. – “Да, в общем… недавно…” – “Почему без дамы?” – “Никто не любит”, – отшутился избитым выражением, понемногу смелея и ощущая хмельную приподнятость от прикосновений к ее горячему, упругому телу. “Ая-яй, как вас мне жалко…” – дурашливо погладила его по щеке…

Новый год они встречали в одной компании. Утром в общежитие она его не пустила, устроила на диване в своей уютной двухкомнатной квартире. А через две недели он перебрался к ней с вещами.

У Ларисы (так ее звали) была пятилетняя дочь от первого брака, хрупкая болезненная девочка, похожая на мать – такая же голубоглазая, белокурая, с аккуратным носиком – пуговкой. Муж Ларисы жил где-то на “материке”. Григорий не расспрашивал о причинах развода, стеснялся. Она тоже избегала этой темы. Иногда Лариса получала от мужа письма, и тогда надолго замыкалась в себе, становилась задумчивой, а временами – раздражительной. В таких случаях Григорий, если был не в рейсе, пропадал до ночи в гараже – ревновал, мучился, изводил себя домыслами. Но проходил день-другой, и снова ее ласки возвращали ему то приподнятое, радужное настроение, которое пришло в новогоднюю ночь и которого он в своей жизни еще не испытывал.

Так прожили они в полном согласии два с половиной года. Григорий пытался узаконить их отношения, но Лариса только отшучивалась, говорила, что это сделать никогда не поздно и что брачное свидетельство – не залог семейного счастья. Весной нынешнего года она достала для дочери путевку в санаторий – девочка по-прежнему часто болела, и врачи посоветовали морской воздух и грязи. Григорий провожал их в аэропорт с тяжелым чувством…

Письма от Ларисы приходили редко – торопливые, суховатые, сдержанные. А в сентябре Григория огорошила инспектор отдела кадров прииска, где Лариса работала бухгалтером, – она прислала заявление на расчет.

Месяц Любченко ходил как потерянный. Лариса в письме объяснила причину своего решения – все из-за дочери, ей нужно длительное лечение и более мягкий климат, нежели на Колыме, Просила выслать денег– поиздержалась. Написала, что ждет его в следующем году, когда у Григория будет отпуск. Деньги он отправил телеграфным переводом, но жить в ее квартире, которую она забронировала на полгода, не стал, возвратился в общежитие – сердцем чувствовал, что пришел конец его, как оказалось, мимолетному счастью.

И вот вчера очередное письмо: “Прости и пойми меня – у дочери должен быть отец. Родной отец… Я, одна я виновата…”

“ЗИЛ” с прицепом вынырнул из-за крутого поворота совершенно неожиданно и на такой большой скорости, что его занесло. “Что ты делаешь, собачий сын!” – мысленно закричал Любченко водителю – в этом месте разминуться было невозможно. Сжавшись в комок, Григорий хотел переложить руль влево, чтобы подставить под удар, которого уже нельзя было избежать, борт, но в последний миг успел заметить в кабине “ЗИЛа” пассажиров – женщину с ребенком. И тогда, зажмурившись, он резко крутанул баранку вправо – туда, где густо синела тень крутого обрыва…

– Он, божечки! Ой, мамочки! Вин, мабуть, помэр… – голосил над ухом высокий женский голос.

– Живой… я… – Григорий посмотрел одним глазом на заплаканное женское лицо, которое склонилось над ним; веко второго глаза почему-то не открывалось.

Кряхтя, он встал на ноги, морщась от боли в подреберье, и стал отряхивать с одежды снег.

Его “КамАЗ” лежал колесами вверх. Кабина была смята так, словно по ней прошлись кузнечным молотом огромных размеров. “Все… Похоже, на металлолом…” – подумал почему-то совершенно безразлично.

– Дяденька, дяденька, простите… – скулил рядом водитель “ЗИЛа”, щуплый веснущатый паренек с бледным лицом, одетый в еще добротный солдатский ватник – видно, недавно демобилизовался.

– Какой я тебе… дяденька… – угрюмо сказал Григорий и глянул вверх.

Над обрывом, широко открыв испуганные глазенки, стоял мальчик трех-четырех лет, закутанный в пуховый платок. Григорий попытался улыбнуться ему разбитыми в кровь губами, но получилась лишь болезненная гримаса. Он вздохнул тяжко и сказал водителю, пытаясь добавить в свой тихий голос побольше злости:

– Что же ты… как по асфальту… пацан. Да еще и с пассажирами. Набить бы тебе… морду…

Парень виновато потупился; женщина тихонько всхлипнула, достала носовой платок и принялась вытирать кровь с лица Любченко…

Прыгунов был неумолим;

– И не проси, Любченко, сам виноват. Машину мы, конечно, восстановим. А ты пойдешь слесарить. Мое слово твердое. Как я сказал, так и будет.

– Моей вины в случившемся нет. Вы же знаете…

– Какую машину загубили… – не слушая его, сокрушался Прыгунов. – Новье… План теперь к чертовой бабушке. премия накрылась… Нет, нет, за руль грузовика больше не сядешь…

Слесарил Григорий недолго, около месяца. Прыгунов, как и грозился, не разрешил ему сесть за руль “КамАЗа”. Но Любченко, которому за эти дни задымленная слесарка надоела до смерти, все же нашел выход из создавшегося положения.

В гараже, в самом дальнем его конце, возле сваленных, как попало, рам, покореженных кабин и разобранных на запчасти двигателей, стоял видавший виды однодверный автобус “КАВЗ". Водители на нем долго не держались. Автобус был своего рода карантином для тех, кто ожидал новую машину и наказанием для проштрафившихся. Понятное дело, такая чехарда не могла не сказаться на состоянии автобуса, который из-за отсутствия хозяйского глаза в конце концов превратился в ржавый ящик с выбитыми стеклами. И теперь ждал своего часа на списание.

Прыгунов противился недолго – автобус мог принести немалую пользу АТП. Потому он и разрешил Любченко заняться ремонтом этой полуразвалины. Прыг-Скок рассудил в общем-то мудро: с одной стороны, терять такого классного водителя, как Григорий, было неразумно, с другой стороны – свое слово он все равно сдержал, отстранив Любченко от дальних рейсов.

Григорий восстанавливал автобус почти два месяца.

Нужных запчастей на складах не было, и ему пришлось кое-что купить за свои деньги – товарищи помогли. Но эти расходы, и немалые, не смущали Любченко – он рвался на трассу.

В первых числах февраля свежеокрашенный автобус выехал за ворота гаража. Мотор, конечно, был неважнецкий, но ходовая радовала – все, что только от него зависело, Григорий сделал на совесть. Прыгунов, расчувствовавшись при виде преобразившегося автобуса-страдальца, пообещал к лету достать новый двигатель.

И стал Любченко работать на подхвате: возил приисковых рабочих на дальние полигоны, детвору – в школу-интернат, которая находилась в райцентре, в столовую – продукты с базы, отпускников – в аэропорт; короче, жизнь Григория постепенно входила в обычную шоферскую колею, без которой глухая, сосушая тоска изводила его денно и нощно.

Перед мартовскими праздниками Любченко вез из интерната детей. Их было всего четверо – три девочки и мальчик, третьеклассники. Остальных, постарше, уже забрали родители. Кроме них в автобусе ехали Витька Рагозин, который исполнил давно задуманное – купил в районном универмаге новый импортный костюм, и Зайчонок. Ему за его пьяные выходки не дали к празднику недавно введенные талоны на спиртное, и он, матеря по-черному “сухой закон”, слезно напросился в пассажиры, чтобы прикупить в райцентре вина или водки.

Настроение у Григория было неважное. Он озабоченно вглядывался в сгущающуюся темень, где уже роились в свете фар крупные снежинки – приближалась метель. А до поселка оставалось добрых полсотни километров…

– Гришань, по-моему, стучит… – Рагозин примостился на переднем сиденьи; повернув голову набок, он внимательно прислушивался к шуму мотора.

– Угу… – сквозь зубы сказал Любченко. – Уже давно…

– Сядем?

– Нельзя, Вить… Дети… – у Григория на скулах забегали желваки. – Сегодня суббота. На трассе никого… Тем более на нашем “аппендиксе”.

– Елки зеленые, совсем худо…

В Чертовой трубе ветер выл, как оголодалый волк. Дорогу перехлестнули заносы, и Григорию пришлось переключиться на первую скорость. Стук в моторе усилился. “Только бы проскочить трубу… Только бы…” – одна мысль билась в голове Любченко. Кр-рак!

Автобус дернулся и уткнулся радиатором в сугроб. Двигатель заглох, в салоне запахло разогретым маслом.

– Ах ты ж… маме твоей миску пельменей! – оглянувшись на детей, вполголоса выругался Рагозин. – Дай переноску! – и выскочил наружу.

Григорий, безвольно откинувшись на спинку сиденья, хмуро наблюдал за тем, как Витька открыл капот и стал копаться в моторе. Через минуту Рагозин возвратился.

– Ну? – спросил его Любченко без особой надежды.

– Дело дрянь. Приехали.

– Э, мужики! Че стоим? Жми на железку, Гришаня! – это проснулся Зайчонок, который уже успел приложиться к бутылке.

Он встал и прошел вперед.

– Ух ты, метет… Заводи, поехали.

– Дыши в платочек… – оттолкнул его, морщась, Рагозин. – Мотор сдох.

– Да вы что… братцы? По-моему, мы в Чертовой трубе. А? Ну и ну… Дернула меня нелегкая в этот гроб на колесах пассажиром пристроиться. – Зайчонок зло сплюнул. – Все “сухой закон”… туды его в печенку…

– Помолчи, – оборвал его Рагозин и спросил у Григория: – Что делать будем?

– Придется кому-то за помощью идти… – ответил, не глядя на него, Любченко.

– Пойду я, – Рагозин решительно снял полушубок. – Давай свой ватник.

– Дует, Вить…

– Ничего, мне скоро и в свитере будет жарко. – Рагозин с трудом натянул ватник Григория, который затрещал под мышками. – Держись, Гриш… – Он с силой сжал предплечье Любченко и вышел из автобуса…

Салон остывал быстро. Дети сгрудились на заднем сиденье, стараясь потеснее прижаться друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Потерявший дар речи Зайчонок, тупо уставившись в пол, допивал уже вторую бутылку вина.

“Замерзнут… замерзнут! – Любченко подошел к детям и укрыл их полушубком Рагозина. – Что предпринять?”

– Холодно, дядя Гриша… – дрожащим голоском отозвалась одна из девочек.

– Потерпите немножко. Скоро за нами приедут. Скоро… давайте попрыгаем, а? Сразу согреемся. Ну-ка, начали! Вот так – раз, раз…

Но прыжки помогли мало. Вскоре дети выбились из сил. Тогда Любченко затормошил охмелевшего Зайчонка.

– Вставай! Нужны дрова. Давай за сушняком, костерок в салоне разожжем. Иначе дети замерзнут. Ну!

– Гришаня, хлебни… – Зайчонок, бессмысленно улыбаясь, совал ему в руки бутылку. – Согрейся…

– Говорю тебе – вставай! Иди за дровами.

– Ты что, с ума съехал?! Куда я пойду? Темно – глаз выколи. Где искать тот сушняк? Заметет меня, заблужусь… Отстань!

– Или ты сейчас пойдешь, или я… эту бутылку о твою башку расколочу!

– Все, все, лады. Уже… Бешеный…

– Топор возьми в ящике. Поторапливайся, прошу тебя! Дети…

– Бегу… – Зайчонок засунул оставшуюся бутылку вина за пазуху и открыл дверь автобуса…

Любченко жег в ведре бензин. В салоне стало теплее, но дети кашляли от дыма. И все же какое-то время они продержались. А ветер не унимался ни на миг, жалил своим морозным дыханием через щели в полу. Вскоре бензин кончился. Дети слабели на глазах. Они стали вялыми, покорными, их клонило в сон. Григорий тормошил их, рассказывал выдуманные смешные истории, растирал шерстяной рукавицей их лица, коченеющие руки…

“Где же Зайчонок? Дрока, нужны дрова… Мне нельзя детей оставлять… Дошел ли Витька? Как скоро подоспеет помощь?”

Он отдал детям и пиджак, остался в одном пуловере. Но холода Григорий не ощущал. Он метался по салону, мучительно пытаясь придумать, как можно спасти малышей.

“Резину жечь нельзя, задохнутся… Укрыть бы их еще чем-нибудь… Сиденья!” – вдруг мелькнула мысль. Достав нож, Любченко стал вспарывать коричневую кожу подушек, под которой мягко пружинили пластины поролона…

Когда подоспел вездеход “Урал” с крытым брезентом утепленным кузовом, в котором горела печка-"буржуйка”, автобус уже замело по окна. Дети были укутаны поролоном и лежали на оторванных подушках сидений. А поверх малышей, обхватив их руками, распластался бездыханный Любченко, прикрывая ребятишек от стылого воздуха своим телом…

Вездеход качало, словно на крутой морской волне. В кузове было жарко – печка раскалилась докрасна. Молодая врачиха хлопотала возле отогревшихся детей, угощая их шоколадом. Но они молча отстраняли лакомство. Их глаза были прикованы к противоположному борту, где на скамейке лежал Григорий Любченко. Около него сидел почерневший от горя Рагозин и что-то шептал, поглаживая сложенные на груди ладони друга. У заднего борта примостился Зайчонок с забинтованными руками, которого подобрали по дороге в десяти километрах от Чертовой трубы. Его остановившиеся глаза были пусты и безжизненны.

А ветер все хлестал и хлестал по трепещущему брезенту, с унылым свистом сваливаясь на дорогу и унося с собой взвихренную колесами снежную пыль.

ЖЕСТОКАЯ ОХОТА

По руслу таежной реки шла росомаха. Широкие мохнатые лапы зверя грузно подминали хрустящую корку слежавшегося снега, который тонким слоем прикрывал наледь, оставляй на нетронутой белизне утреннего инея частую волнообразную цепочку следов. Слегка пошатываясь и шумно втягивая в себя чистый и прозрачный воздух, она тщательно рыскала под обрывистыми берегами, пытаясь в хитросплетении корневищ почуять терпковато-мускусный запах горностая и найти его норку – многочисленные аккуратные точки, отпечатки лапок белоснежного зверька, рассыпались мелким бисером среди бородатых коряг.

Над одной из них росомаха остановилась как бы в раздумье, затем стремительно гребанула лапой, и из россыпи мелкого галечника выловила серый невзрачный комочек. Щелкнули желтые клыки, короткий жалобный писк нарушил настороженную тишину; удовлетворенно смахнув лентой языка остатки дразнящего запаха, росомаха заспешила по речице, старательно заглядывая под каждую кочку – проглоченная мышь только растревожила пустой желудок.

С некоторых пор росомаха стала охотиться не только по ночам, но и днем, пытаясь в голодном отчаянии сохранить остатки энергии, которую неумолимо пожирал свирепый мороз. Неделю назад ей повезло – случайно наткнулась на охотничье зимовье, где возле приземистой бревенчатой избушки валялись несколько ободранных беличьих тушек и кучка костей. Когда кости были перемолоты в порошок мощными челюстями и дочиста вылизаны пустые консервные банки, которые удалось откопать из-под кучки мусора, впервые за много суток росомаха забралась в чащобу и отдыхала весь остаток короткого зимнего дня. Но это была ее последняя охотничья удача.

Иногда в своих скитаниях росомаха натыкалась на глубокие свежие лунки сохачьих следов. Подгоняемая голодом, она на какое-то время оживлялась и валкой трусцой бежала за стадом; затем, опомнившись, круто сворачивала в сторону и, злобно пофыркивая, снова мрачно брела в густом подлеске, обходя стороной сохачьи лежки, стараясь уйти подальше от дразнящих запахов живой плоти, такой близкой и желанной и такой недосягаемой. Однажды, в молодости, росомахе привелось на собственной шкуре испытать мощное оружие сохатого – ветвистые лопасти рогов и стальной твердости копыта оставили на ее спине отметины, которые проглядывали беловатыми рубцами сквозь томно-коричневую о грязно-желтыми подпалинами на боках шерсть.

Беда, как это случается в кочевой жизни, пришла неожиданно и в самый неподходящий момент. Напарник охотника, с которым он белковал в этот сезон, отправился за провизией в поселок, где собирался пробыть не меньше недели, а сам охотник в его отсутствие решился поохотиться в дальнем распадке, где не бывал уже года два. Беличье гайно[65]65
  Гайно(охот.) – гнездо.


[Закрыть], шарообразный ком сухих веток и листьев, он заметил издалека, у входа в распадок, па высоченной лиственнице, которая каким-то чудом забралась на почти отвесные скалы речного прижима. Первая белка, трепыхаясь и подпрыгивая на уступчиках, свалилась к ногам охотника; вторая попыталась уйти вверх по склону, но застряла в глубокой расселине у подножия лиственницы. Неуемный охотничий азарт погнал его за белкой по щербатым камням прижима. И вдруг – хруст вывороченного уступа, отчаянный рывок в его сторону в надежде обрести утраченную опору, грохот камнепада, сильный удар, второй, резкая всепроникающая боль, от которой, казалась, расплавился мозг, – и мрак…

Сознание возвращалось медленно, гулкими ударами пульса в висках. Он увидел себя как бы со стороны: большое сильное тело распласталось в сугробе, вокруг– взрыхленная каменным градом белизна, и только возле головы неестественно ярко алело кровавое пятно, словно кто-то плеснул на снег стакан брусничного сока. Боль исчезла, уступив место страху. Он лежал в оцепенении, стараясь подавить приступ отчаяния.

Мысли потекли плавно и бесстрастно – нога, похоже, сломана, надежды на помощь никакой, ближайший охотничий домик на расстоянии четырехчасового лыжного перехода… Все, амба… Зло тряхнув головой, прогоняя минутную слабость, он принялся обследовать сломанную ногу. Унт снимать не стал: перелом, как он определил, закрытый: снимешь – потом не натянешь на распухшую ногу. Тогда точно – конец.

С трудом добрался до своих широких охотничьих лыж, подбитых оленьим камусом, обрубил топориком загнутые концы. Привязал их к месту перелома тонкой бечевкой и, где неуклюже подрыгивая, где ползком, направился на поиски подходящих палок для костылей…

Вечерело. Тусклое солнце спешило скатиться за голубые сопки; радужное кольцо, окружающее светило, отбрасывало длинные мерцающие тени, которые постепенно сгущались, уплотняясь в темно-серые с просинью сумерки.

Грузно налегая всем телом на самодельные костыли, охотник ковылял по речному руслу. Снег прикрывал гулкую ледяную гладь тонким слежавшимся слоем, и идти было нетяжело; только изредка, натыкаясь больной ногой на незамеченный бугорок, он сбавлял ход от боли, которая застилала глаза пасму рыо и вышибала холодный пот. Он направлялся к зимнику, где ходили лесовозы. Это было верное решение, пожалуй, лучшее в его положении – до зимника, в общем-то, рукой подать. Но опытный таежник знал и другое – самый короткий путь к зимнику представлял собой полосу кочковатой мари, где и здоровому человеку впору запурхаться, не то, что ему, полукалеке. И все же он шел именно туда. Вера много повидавшего человека в собственные силы росла в нем с каждым шагом, приближавшим к цели.

Мельком взглянув на оранжевый солнечный осколок, который выглянул через щербинку между сопками, охотник заторопился – нужно было засветло позаботиться о ночлеге. По колымским меркам, мороз был небольшой – градусов тридцать-тридцать пять. Но и при таком, сравнительно несильном морозе, когда ты остался без крова, главное – запастись достаточным количеством топлива.

Когда на небольшой каменной площадке у подножия сопки заполыхал огромный костер и охотник, донельзя уставший, свалился прямо в снег у кучи сушин, было уже совсем темно. Поужинал сытно – продуктов в рюкзаке было немного, но экономить на еде в тайге было опасно: мороз незаметно, исподволь поглощал энергию, и истощенный недоеданием организм сдавал. Начиналось головокружение, затем пропадало желание двигаться, и, наконец, приходил бездонной глубины сон, который увлекал в небытие.

Испив почти полный котелок круто заваренного чая, охотник принялся устраиваться на ночлег: разбросал горящие угли и головешки и улегся прямо в центре черного круга, на горячем. словно русская печка, каменном ложе. Уснул мгновенно под треск и шипение толстых лесин, которыми обложился со всех сторон – тепло, и поутру не нужно тратить время, чтобы разжечь новый костер. Бревна горели медленно, неярким красноватым пламенем и постепенно осыпались серыми чешуйками угольков, внутри которых долго таился живчик угасающего огня.

Следующий день мало чем отличался от предыдущего. Но ночью мороз придавил за полсотни градусов. Разреженный воздух гудел, вибрировал при каждом выдохе, отталкивался от тонких лиственничных стволов глухим, долго не смолкающим эхом.

В эту ночь охотник так и не смог уснуть – леденящий холод заползал под влажную от пота одежду. К утру озноб измотал его вконец, к тому же сломанная нога распухла так, что казалось, вот-вот разорвет унт. Глухая неутихающая боль постепенно растекалась по всему телу. Не дожидаясь рассвета, он вскипятил чай, выпил вприкуску с остатками карамели, которая каким-то чудом завалялась в кармашке рюкзака, и снова пустился в дорогу.

Идти с каждым шагом становилось все труднее: ближе к устью реки снега выпало больше, чем в верховьях, и больная нога то и дело утыкалась в сугробы: иногда охотник валился и жадно глотал сухой снег, чтобы потушить огонь, сжигавший его изнутри. Он торопился, понимая, что еще одна такая ночь без крыши над головой – и мороз его доконает.

Охотничье зимовье нашел с трудом – давно не приходилось бывать в этой речной излучине. Уже приближаясь к избушке, спугнул рябчика, который шумно вспорхнул из кустарника и уселся на дерево метрах в двадцати от него. Мигом сдернул с плеч мелкашку; щелчок затвора, патрон… Патроны, где патроны?! Привязанный к поясу кожаный кошель-патронташ, в котором он хранил боеприпасы, исчез! Ярость захлестнула охотника. Не чувствуя боли, грохнул кулаком по стволу лиственницы и, швырнув ставшую ненужной винтовку в сугроб, свалился без сил на землю. Он даже не пытался припомнить, где мог потерять патронташ, – искать его было бессмысленно, все равно что иголку в стогу сена, да еще в таком состоянии… Бездумно уставившись на руки и не пытаясь их согреть, долго сидел неподвижно, устало опустив плечи. Наконец, почувствовав, что начинает зябнуть, охотник выругался – незло, а больше по привычке, – разыскал оружие и ползком забрался на крутой берег, где в зарослях виднелся зарывшийся по крохотное окошко в снег домик.

Ему повезло: сухие дрова на растопку, аккуратно сложенные в углу, прикрывали небольшую кучу угля, а в ящике, который служил кухонным столом, находились продукты. Немного: две банки тушенки, банка сгущенного молока, несколько кусочков сахара-рафинада, полпачки чая и зачерствевшая горбушка хлеба.

В эту ночь он блаженствовал – разделся до исподнего в жарко натопленной избушке, умылся, основательно поел. Долго колебался, прежде чем решился снять унт со сломанной ноги. Голенище пришлось разрезать; когда снимал, едва не потерял сознание от боли. Нога превратилась в синюшного цвета колоду с пальцами-сучками врастопырку. Он помассировал ногу, пытаясь определить, в каком месте перелом. Нащупал, но от этого легче не стало – что нужно делать в таком случае, он не знал.

Пошарил по углам зимовья в надежде отыскать патроны к винтовке. Нашел, целую пачку, да только к двустволке шестнадцатого калибра.

Восход застал охотника в пути. По его расчетам, до зимника осталось не больше трех переходов. С зимовья прихватил старое, изгрызенное мышами ватное одеяло и, после недолгих раздумий, мелкашку: оставить ружье, пусть даже без боезапаса, он не смог– привычка победила здравый смысл.

Каждый шаг давался с трудом. Малопригодные для костылей палки с рогульками, которые он обмотал тряпками, натерли кожу под мышками до крови. Иногда он падал, проваливаясь в сугробы, от боли терял сознание, но снова поднимался и, кусая до крови шерхлые губы, продвигался вперед к зимнику, где было его спасение…

* * *

Росомаха, притаившись, следила за белкой, которая проворно сновала среди деревьев, придирчиво выбирая самую богатую на шишки лиственницу. Укрывшись от острых беличьих глаз среди кустарников, под стволом поваленного дерева, росомаха выжидала удобный момент для решающего броска – поймать белку можно только на земле. На деревьях она уйдет и от более ловких охотников, рыси и соболя, не то что от нее – особой прытью росомаха не отличалась. Иногда ей казалось, что долгожданный миг наступил: морда ее щерилась злобным оскалом, сухое жилистое туловище сжималось в комок, мощные лапы беспокойно шевелились, трамбуя снег. Но белка словно чуяла, что рядом враг: перед тем как спрыгнуть на землю, она внимательно осматривалась, прислушивалась; затем – несколько стремительных стелющихся прыжков по запушенному инеем насту, и снова черной молнией по стволу лиственницы почти на самую верхушку. Росомаха замирала неподвижно; только хищно загорались глаза, да где-то внутри таился короткий рык, выплескиваясь наружу нетерпеливой дрожью.

Но вот росомаха в очередной раз подобралась и наконец настигла было замешкавшуюся на земле белку. Но лапы лишь взвихрили сухой невесомый снег, и росомаха зло зарычала – мгновением раньше, перед самым носом хищницы, белка совершила немыслимый прыжок, оставив в пасти охотницы только клок шерсти из хвоста. Очутившись на недосягаемой высоте, она звонко застрекотала, облаивая росомаху. А затем ушла по деревьям в сторону реки, к своему гнезду.