Текст книги "Жестокая охота"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Насмеявшись вдоволь, он сунул в руку Гарани несколько червонцев.

– На. Ты свою задачу выполнил, доставил нам его в лучшем виде. Садись, обмоем это дело.

Безмолвный Гараня покорно уселся и жадно схватил наполненный стакан.

– Э-эй! – затормошил спящего Коробка. – Проснись, кулема!

– Оставь Фефу, – поморщился Мириков. – Он не в курсе дела, пусть отдыхает. Лишний свидетель нам ни к чему…

Пораженный услышанным, Кудрин едва не застонал от бессильной ярости: значит, Гараня заманил его в ловушку! Этого Иван даже предположить не мог…

– Попили, поели – пора… – Мириков остро взглянул на захмелевшего Гараню. – Останешься здесь. Жди, пока не проснется Фефа. И уходите в лесничество. Лишнего не болтайте. Не то… – он легонько кольнул Гараню охотничьим ножом. – Сам знаешь… Я шутить не люблю…

Гараня вздрогнул, отшатнулся в сторону и жалобно сморщился. В его глазах плескался страх.

– То-то… – довольный Мириков спрятал нож и встал. – Мешок мяса ваш. Остальное спрячьте в бараке. Вернемся – заберем. Петран! Развяжи начальнику ноги.

Коробка, икая, снял с Ивана сеть и распустил тугие узлы.

– Вставай, – он помог Кудрину подняться. – Пошли, – потянул его за собой.

– Куда?

– Узнаешь… – коротко бросил Мириков, закидывая за плечи ружье Ивана.

– Что вам от меня нужно?

– Придем на место – расскажу.

– Какое место?

– Интересное, – дернул черным усом Мириков, криво ухмыляясь. – Поспешим, времени в обрез.

– А если я не пойду?

– Тогда мы тебе в сапоги угольков подсыплем, – непримиримая жестокость засветилась в темно-коричневых глазах Мирикова. – Побежишь, как молодой олень…

Иван смирился: что он мог сделать – безоружный, со связанными руками? Им овладели апатия, безразличие – медленно переставляя ноги, он поплелся вслед за Коробкой, Мириков шел сзади. Проходя мимо костра, Кудрин поднял глаза на съежившегося Гараню.

– Спасибо тебе… За все добро отблагодарил… – хмуро сказал Иван. – Не думал, что ты Иуда…

– Иди, иди! – подтолкнул его в спину Мириков. – Путь не близкий…

Хребет вздыбился над ними выветренными светло-коричневыми глыбами одетого в мхи и лишайники камня. Они забрались на высокий скальный уступ, круто обрывающийся вниз, к речной долине. Под уступом, среди кустов, рассыпались острые каменные обломки. Неширокая площадка, на которой они стояли, поросла жесткой травой и карликовыми деревцами.

– Все. Прибыли… – Мириков закурил.

– Что вы надумали? – спросил Ивап.

– Долг вернуть, – хищно осклабился Мириков. – Надоел ты всем, начальник. По-хорошему с тобой не получается. Поэтому пеняй сам на себя.

– Понятно… – Иван почувствовал, как мертвящий холод вдруг сковал сердце.

– Вот и хорошо, что ты такой понятливый… – снова покривил губы Мириков.

– Думаешь, никто ничего не узнает? Все будет шито-крыто? Ошибаешься.

– В тайге всякое случается… – Мириков докурил папиросу и спрятал окурок в карман. – Вон там, – показал куда-то вверх, – лежит подстреленный нами баран-толсторог. Утром, для тебя старались. Свеженький. Полезешь доставать и… – снова осклабился он. – Несчетный случай. С такой высоты свалиться – костей не собрать, – посмотрел на каменную россыпь у подножия уступа.

“Запугиваешь, гад! – думал Иван, напрягая мышцы рук – пытался незаметно ослабить веревки. – Хочешь, чтобы у ног твоих ползал, пощады просил. Поизгаляться надумал напоследок…”

– Найдут вас, Мириков, найдут… И выйдет тебе “вышка” вместе с Петраном. Наши с тобой отношения известны всем, так что в первую очередь за тобой кинутся. Не отвертишься.

– Глупый ты, оказывается. Как Ельмаков. Тот тоже с дурной головы взлетел высоко. Да приземлился неудачно… И, как ты знаешь, все в ажуре – сам виноват. Не ходи над обрывом… А ведь и его предупреждали – не беги впереди паровоза. Сомнет.

– Значит, вы и Ельмакова… Ублюдки… – ненависть переполняла Кудрина.

– Давай, давай, отведи душу, – Мириков подошел к нему Вплотную. – Ты с кем надумал тягаться? Кто ты есть? Винтик. Против кого пошел? Какие люди из-за тебя едва не пострадали… Большие люди. И ты думал, что обойдется? Что, твоя сверху? На закон надеялся, да? Они сами законы пишут. Сами утверждают. Для нас с тобой. Понял, да? Молчишь? Не хочешь слушать? – разгорячившись, Мириков заговорил с акцентом. – Кончать тебя будем, не плюй против ветра.

Иван изо всей силы пнул его ногой пониже живота. Согнувшись, Мириков отскочил в сторону и застонал. Коробка от неожиданности ойкнул и попытался ударить Кудрина прикладом карабина – видавшего виды, с расколотым цевьем, пролежавшего, наверное, не один год в тайнике.

Но Иван увернулся и стукнул его носком по коленной чашечке. Коробка, хромая, бросился наутек. Кудрин с остервенением дергал руками, пытаясь освободиться от веревок; это ему почти удалось, но тут сбоку с диким гортанным криком налетел Мириков. Иван упал.

– Куда?! – заорал вслед Коробке взбешенный Мириков. – Назад, паскудник! Зарэжу!

Кудрин отбивался, как мог. На него посыпался град тяжелых ударов – подоспел и совсем потерявший голову Коробка.

– Р-размажу по камням! – рычал в исступлении Мириков, целясь своими кулачищами в лицо Ивана; Коробка только сопел и молотил по чему попало.

Неожиданно он дико завопил и рухнул, как подкошенный. Мириков, который успел вытащить нож, в ужасе вытаращил глаза на своего напарника – огромный черный пес, похожий на чудовище из кошмарных снов, оседлал Коробку и молча рвал длинными клыками его шарф, добираясь до шеи.

– Ба-а! Уа-а-а!!! – ревел, как бык на бойне, Коробка.

Изловчившись, Иван попытался выбить ногой нож из рук Мирикова. Но тот оказался проворней – отшатнувшись, он оскалил по-волчьи зубы и ударил Кудрина ножом. Боль затуманила сознание; Иван громко вскрикнул и поник. Остервеневший Мириков замахнулся еще раз, но тут Молчан, оставив распластанного Коробку, черной молнией метнулся к нему и грудью сшиб на камни. Мириков ударил его ножом раз, другой. И захрипел страшно – челюсти пса сомкнулись у него на горле…

Иван застонал, пошевелился и открыл глаза. В левом плече словно торчал раскаленный гвоздь, и боль пульсирующими волнами вливалась в мозг. Скрипнув зубами, Кудрин сел. Неподалеку, всхлипывая и охая, ворочался Коробка. Мириков лежал неподвижно, уставившись стекленеющими глазами в высокое чистое небо. Пес, оставляя на примятой траве кровяную дорожку, пытался подползти к лесничему.

– Молчан… – в горле у Кудрина вдруг запершило, и он едва сдерживал слезы. – Живой… Продержись немного, я сейчас…

Превозмогая боль, он наконец освободился от веревок и, зажимая рану в плече, поспешил к собаке.

– Потерпи… Ты уж потерпи чуток… – Иван достал индпакет, который носил в кармане куртки на всякий случай, и принялся перевязывать Молчана; нес тихо поскуливал и лизал ему руки.

Тем временем Коробка поднялся на ноги и поковылял, все убыстряя шаги и часто оглядываясь, к спуску в долину. В его мутно-голубых глазах застыло выражение тупого недоумения, боли и ужаса. Споткнувшись о камень, он упал и с криком покатился вниз…

Иван завернул Молчана в куртку и привязал к себе ружейными ремнями. Рана в плече, которую он перебинтовал разорванной на полосы майкой, все еще кровоточила, но боль поутихла, только левая рука отяжелела, стала непослушной.

– Ничего, дойдем… Нам обязательно нужно дойти… – Кудрин ласково погладил Молчана и, опираясь на ружье, стал спускаться по порожистому склону в урочище, туда, где серебряной нитью прошил свежую весеннюю зелень быстрый горный ручей.

МИХЛЮШКА

Лето. Полдень. Полное безветрие. Над Колымской автотрассой – скверной грунтовой дорогой в ухабах и рытвинах, на которой местами с трудом могут разминуться два грузовика, – висит густая пыльная пелена. Безоблачное небо над речной долиной, по которой причудливо петляет дорога, блекло-голубого цвета с примесью желтизны. Кажется, что жаркое солнце потускнело, и на нем, как и на чахлых лиственницах по обочинам, осела невесомая въедливая пыль.

Вдоль дороги, в сторону городка, который рассыпал по берегам речной излучины неказистые на вид, большей частью одноэтажные строения, шли двое: толстый небритый забулдыга в кургузом клетчатом пиджаке и скрюченный старик с красными слезящимися глазами. За плечами у толстяка висел латаный-перелатанный мешок, в котором позвякивали пустые бутылки. Старик держал в руках деревянную клюку, которой время от времени раздвигал невысокий кустарник и сухую траву. Его изборожденное морщинами лицо загорело до черноты, над беззубым впалым ртом уныло нависал длинный бесформенный нос, весь в сизых прожилках.

Толстяк устал, разомлел от жары. Он с трудом волочил ноги, обутые в добротные сандалии размера на два больше.

– Ишшо ешть одна! – радостно прошепелявил старик, поднимая с обочины пустую бутылку из-под лимонада.

– Д-давай, – оживился толстяк и жадно схватил короткопалой широкой ладонью теплое зеленое стекло.

Придирчиво осмотрев горлышко и попробовав пальцами края, он осторожно положил бутылку в мешок. Затем, подняв к небу круглые маленькие глазки, принялся что-то подсчитывать в уме, беззвучно шевеля губами. Старик, тяжело опершись на клюку, смотрел на него с надеждой.

Но толстяк скривился, будто у него разболелся зуб, и зло сплюнул. Напарник понял его без слов. Уныло кивнув, он побрел дальше. Толстяк с силой дернул козырек засаленной кепки, которая сидела на самой макушке его лысой круглой головы, натянул ее на лоб и двинулся следом.

После полудня припекло еще больше. Толстяк обливался потом, дышал часто, с хрипом. Старик жары словно не чувствовал. Только изредка, поплевав на ладонь, он приглаживал свои длинные седые волосы, серые от пыли. Дорога, круто свернув влево, повела их в густой подлесок.

* * *

У небольшого приземистого здания с линялой вывеской “Прием посуды” людей немного – день будничный, старательский сезон в разгаре, промывка золотоносных песков идет круглосуточно, да и стоять на такой жарище в очереди ради того, чтобы сдать пустые бутылки и банки, охотников мало. Толстяк долго и придирчиво пересчитывал мелочь, которую рыжеволосая приемщица в цветастой косынке небрежно швырнула на прилавок. В третий раз перещупав серебристые кругляшки, он с обиженной миной, молча, протянул ей раскрытую ладонь с деньгами.

Брезгливо поджав полные губы бантиком, приемщица покосилась в его сторону.

– Ну? – спросила она, будто гвоздь вогнала в стенку.

– М-мало… Д-деньги не все… – Толстяк заикается. Зная за собой этот недостаток, он старается говорить помедленнее, но от волнения слова и вовсе застревают в горле; его лицо багровеет, на лбу выступает испарина.

– Чего тебе?.. Мало? Вали отсюда, бичара! Считай лучше!.. Следующий! Подходите, граждане, подходите. Дергай, кому говорю! – с силой оттолкнула она руку толстяка с мелочью; деньги посыпались на землю.

– Т-ты… ты что?! – оторопело воскликнул толстяк; хотел еще что-то добавить, но не нашелся и стал сноровисто выискивать среди камешков и мусора оброненные монеты.

Старик ожидал его у магазина “Вино-водка”. Тут очередь была куда длиннее. Опираясь на клюку, старик неторопливо пошаркивал ногами и что-то пришептывал себе под нос. На толстяка он взглянул с надеждой. Тот, однако, лишь махнул рукой и направился к куче поломанных ящиков, сваленных как попало у забора.

– 3-зараза… – пробормотал он и погрозил кулаком в сторону приемного пункта. – Гидра… Опять обманула, – объяснил старику, – Не хватает… У-у! – пнул подвернувшегося под ноги одноглазого бродячего пса.

Пес безропотно, с ленивым достоинством уступил ему дорогу.

Приятели устроились на ящиках не в лучшем расположении духа. Толстяк гневно сопел, а старик с кислым видом неотрывно следил за очередью возле магазина.

– Э! – вдруг вскрикнул он и ткнул в бок приятеля.

Толстяк посмотрел в том направлении, куда старик указал клюкой:

– М-михлюшка… – в радостном изумлении растянул он губы.

– С “пушниной”. П-полный мешок. Вот это улов! Расколем?

И, не дожидаясь ответа, с неожиданной для его комплекции прытью толстяк поспешил навстречу низкорослому мужичку с остроносым птичьим лицом, одетому, несмотря на июльскую жару, в замызганную меховую безрукавку. Издали похожий на муравья, сгибаясь едва не до земли и пошатываясь на тонких кривых ногах, Михлюшка упрямо тащил свою ношу – чувал, набитый под самую завязку пустыми бутылками, – к приемному пункту.

– М-мишаня, привет! Д-давай помогу… – Толстяк подставил плечо под мешок, Михлюшка вздохнул с облегчением.

Сдали. Зажав в сухом кулачке рублевки, белобрысый Михлюшка гордо зашагал к магазину “Вино-водка”.

– Моя очередь! Моя… – штопором ввинтился старик в толпу возле двери. – Занимал, занимал, во те крешт!

Куда девались его апатия и покорность житейским невзгодам! Он стал похож на старого ерша, которого вытащили ранней весной на берег, – костлявый после долгой и голодной зимы, он угрожающе вертится, топорщит свои острые плавники-локти, шлепает беззубым ртом.

Мужики-северяне – народ покладистый, без той злобы, которую вливает в душу городская сутолока, – посмеиваясь, уступили такому азартному напору, пустили к прилавку.

– Угостишь? – робко шепнул Михлюшке толстяк и сунул ему в руку свои монеты. – Вот… М-мы тут п-подсобрали.

Михлюшка важно кивнул и с независимым видом сплюнул сквозь зубы. Он сознавал свое превосходство над приятелями, ему было приятно чувствовать себя покровителем и благодетелем. Выпятив узкую цыплячью грудь, он даже слегка приподнялся на носках, чтобы казаться выше ростом. В его душе, которая невесть каким чудом держалась в хилом теле, разлились приятное томление и умиротворенность…

* * *

Уединились в лозняке на берегу реки. Место было тихое, скрытое и давно освоенное. Посреди крохотной лужайки стоял большой деревянный ящик, покрытый куском полиэтиленовой пленки. Вокруг лежали четыре бревна. На них и расположились.

Толстяк, довольно кряхтя и поочередно подмигивая Михлюшке и старику, выудил из карманов своих широченных штанов, явно шитых на двухметрового дюжего молодца, две луковицы и половинку зачерствевшего батона. Старик, покопавшись, вытащил из-под корневища трухлявой лесины припрятанный там граненый стакан. Вытерев его полой рубахи, торжественно поставил посреди "стола”.

Оба приятеля с нетерпением смотрели на Михлюшку, который бережно прижимал к груди, будто спеленатого младенца, завернутые в мешок бутылки с дешевым крепленым вином, “бормотухой”. Михлюшка, сознавая важность момента, не торопился – осторожно уложил сверток на ящик и жестом фокусника достал из мешка первую бутылку с невзрачной наклейкой.

Наконец выпили. Закусили. Михлюшка задумчиво грыз кусочек батона. В его редких коротких волосах запуталась соломенная труха, большие оттопыренные уши двигались в такт с нижней челюстью, глаза осоловели.

Один старик не прикоснулся к еде, жевать нечем – зуб спереди да несколько полуразрушенных кутних. Он с завистью смотрел на толстяка, который с хрустом грыз сочную луковицу.

Неподалеку затрещал лозняк.

– М-милиция! – всполошился толстяк и принялся проворно запихивать полные бутылки за пазуху.

– Наше вам с поклонником, люди добрые! – раздался хрипловатый голос со смешинкой, и из кустов на лужайку ступило существо неопределенного возраста и пола, в сером свитере, протертом на локтях до дыр, и узких темно-зеленых брюках.

– А, чтоб тебя… – погрозил старик клюкой. – Напугала…

– Здравствуй, Дарьюшка, – Михлюшка показал в улыбке желтые зубы.

Толстяк что-то недовольно буркнул себе под нос и отвернулся, однако спрятанные бутылки вернуть на место не спешил.

Дарья, фамильярно похлопав его по плечу, села рядом. Только Михлюшка по-прежнему улыбался мягкой, располагающей улыбкой. Дарья взяла пустой стакан, понюхала и игриво подтолкнула толстяка:

– Ну не жмись, плесни чуток, – и стала доставать из авоськи, которую держала в руках, какие-то кулечки и сверточки. – С закуской у вас, я вижу, туго, братчики. А у меня есть кое-что…

Дарья выложила на ящик подозрительные с виду котлеты, все в хлебных крошках, несколько кусочков хлеба, яблоко и вареные говяжьи кости с остатками мяса.

– В столовке разжилась, – сообщила она доверительно.

Михлюшка показал глазами на стакан, и толстяк, тяжело вздохнув, наполнил его до половины. И тут же быстро схватил котлету.

К Дарье они испытывали некоторое почтение, смешанное с завистью, – она была баба молодая, мужняя и имела свой угол. Несмотря на то, что эта, с позволения сказать, “квартира” находилась в колодце теплотрассы, под землей, жить там было можно. Даже в самые лютые колымские морозы толстые трубы центральной магистрали излучали вдоволь тепла, чтобы согреть камеру размером два с половиной на два метра, где ютилась Дарья со своим “мужем", которого бичи за страсть к чтению прозвали Башкой. Сама Дарья величала его по имени-отчеству, почтительно – Борис Олимпиевич. В той, иной жизни, из которой его бесцеремонно вытолкнули винные пары, он и впрямь занимал видную должность в каком-то научно-исследовательском институте, но теперь это вовсе не мешало ему быть на полном иждивении у Дарьи, которая его боготворила и побаивалась – хватив лишку (такое случалось часто, почти каждый день), Башка вначале читал наизусть стихи Пастернака, а затем, видно от умиления, колотил сожительницу. При этом на его лице бывало такое выражение, будто он выполнял тягостную, но жизненно важную повинность. Дарья же, чтобы ему угодить, орала, сколько хватало голоса, а после скулила, пытаясь выдавить слезы, – по натуре Башка презирал физический труд, и потому его кулачки годились разве на то, чтобы выбивать пыль из подушки.

Выпили и с Дарьей. Толстяк, который уничтожил почти всю еду, припасенную молодухой, благодушествовал; старик, разомлев от выпитого, монотонно шамкал (его никто не слушал), а Михлюшка с потухшим окурком во рту клевал носом, изредка встревая в разговор толстяка с Дарьей,

Толстяк ударился в воспоминания;

– …Встречали как министра. “Волгу" черную к поезду подавали. Первым делом – в баньку. Попаришься – и за стол. А там – чего только нет! И разносольчики, и п-пиво, и балычок. А шашлыки?! О-о… – закатил он глаза. – К-коньяк французский, водочка как слеза… Золотые времена. Уважаемый человек был. Ревизор…

– За что на Колыму по этапу и отправили, – ехидно вставила Дарья.

– Язык твой п-поганый, – обиделся толстяк и демонстративно отвернулся.

– Вот чудак, я же пошутила, – потянулась к нему Дарья, обняла за шею, замурлыкала кошкой: – Прости меня, дуру…

– Ладно, – смилостивился он. – Т-ты помнишь Маланчука? Н-начальником милиции был.

– Еще бы не помнить. Тот, которому жена рожки приставила с заезжим художником, – Дарья пьяненько захихикала.

– Эт-то был человек… – не слушая Дарью, мечтательно прикрыл глаза-пуговки толстяк. – Не то, что н-нынешний…

– Он тоже ничего, – встрепенулся Михлюшка. – Мне справку подписывал. Обходительный.

– Нет, М-маланчук – человек, – гнул свое толстяк. – Вот при М-маланчуке…

– Ты при нем на демонстрации хаживал? – спросила Дарья и снова захихикала.

– У-у… – застонал от избытка чувств, переполнявших его душу, толстяк. – Б-были времена…

Заслышав о демонстрациях, оживился старик.

– Шешьть раз, шешьть! – воскликнул он торжествующе. – Шешьть раз ходил…

Маланчук, предшественник теперешнего начальника райотдела милиции, сумел оставить неизгладимый след в памяти старых колымских бичей. Обычно накануне Первого мая и Октябрьского праздника милиция устраивала облаву на всех “деграндированных элементов”, как выражался Маланчук. А рано утром, до начала демонстрации, бичей увозили в тайгу, километров за двадцать от города. “Чтобы не портили картину”, – бодро рапортовал Маланчук районному начальству. Шествие колонны бичей назад в город было зрелищем впечатляющим…

К компании с голодным бесстрашием подошел одноглазый пес-бродяга. С независимым видом он уселся на примятую траву и, высунув язык, шумно задышал – по-видимому, чтобы таким образом привлечь к себе внимание. Его единственный глаз требовательно, без обычной собачьей умильности, глядел на одутловатую физиономию толстяка, в котором лохматый бродяга определил самую важную персону застолья.

– Пшел… – лениво цыкнула на пса Дарья и швырнула в нет яблочный огрызок; не попала.

Пес даже ухом не повел, только судорожно сглотнул слюну и несколько раз нетерпеливо переступил лапами.

– Иди сюда, п-паразит, – позвал его толстяк. Он несильно потеребил пса за лохматый загривок: – Н-на, возьми, отщепенец. – Толстяк сгреб с ящика кости и бросил их псу.

При этом он зацепил пустую бутылку, которая покатилась и упала на колени к старику. Тот сноровисто подхватил ее, повертел в руках и со вздохом сожаления поставил обратно.

– Эх, жизнь пошла… туда ее в печенку… – Он зло стукнул клюкой о бревно. – В шамый раз бы добавить, да где деньга взять? Раньше было: имеешь трешку в кармане – брюхо полно, пьян и клюв в табаке.

– Да-а, – протянул толстяк, жалобно скривившись. – Не мешало бы повторить… – вопросительно посмотрел на Михлюшку.

Тот поймал его взгляд и сокрушенно покачал головой.

Толстяк крякнул с досады и отвернулся к Дарье, которая пыталась с помощью обломка расчески привести в порядок свои волосы.

– Братцы! – вдруг подпрыгнул Михлюпжа. – Может, это, кур кому продадим. У меня их сколько хошь. А?

– Хи-хи-хи… – затряс жирным подбородком толстяк. – Уморил. Н-не у тебя, а у твоего хозяина. Т-тоже мне, злостный частник.

– Нет, у меня! – Лицо Михлюшки от обиды пошло красными пятнами. – Там моих полсотни, я заработал. Он мне это сам сказал. Продашь, говорят, деньга будет. На харч, значит. И прочее. Не веришь?

– П-полсотни? Всего-то? Стерва твой хозяин! Ты ему хлев строил? Строил! Дом штукатурил? А как же. И две печки сложил. И все задаром. Свиней три года кормишь. Поди, до сих пор два десятка в загоне хрюкает. И кур сотни две. Благодетель, язви его душу…

– Уходить тебе нужно от него. – Старик крутил “козью ножку”, старательно слюнявя газетный лоскут. – Кулацкая морда твой хозяин. Ишплуататор.

– Дык, это, куды ж я пойду? Без пачпорта. И денег нет.

– Куды, куды! – передразнил его толстяк. – Д-дите малое… В милицию, пусть новый паспорт дадут. А что справку потерял – невелика беда. Новую в к-колонии выпишут.

– Не, в колонию не пойду! – испугался Михлюшка. – Ни в жисть! Там строго насчет этого… В зону? Не! – Он беспомощно замахал руками, словно отгоняя неожиданно явившийся перед ним страшный призрак.

– Д-дурак! На кой ляд ты им теперь нужен? Срок отсидел? Отсидел. Амнистия тебе вышла? Вышла. Никто не имеет права вернуть тебя обратно. Подумаешь – справка. Напишешь заявление, п-получишь свои бумага – и домой.

– Чего боишься, чудак? – лениво потянулась Дарья. – Дальше Колымы все равно не пошлют. Некуда дальше. Разве что в Сочи… Он дело говорит, – кивнула на толстяка. – Получишь паспорт – и к жене под крылышко. Ты мужик еще справный, любую бабу заездишь, – игриво подмигнула.

– Не поеду домой. Кому я там нужен? Жена… – Голос у Михлюшки дрогнул. – Жена уже седьмой год замужем за другим.

– А сын? – Толстяк потянул с ящика последний огрызок хлеба и принялся жадно жевать. – М-м… Он тебе письма писал? Т-ты сам говорил. К себе звал? Звал. Вот и… дуй к нему.

– Что ты? – испуганно захлопал светлыми ресницами Михлюшка, – не могу к сыну. Он меня не таким помнит… Потому и на письма… не отвечаю… – Он низко опустил голову и зашмыгал носом.

– Эх! – Толстяк вскочил на ноги, перебежал к Михлюшке, склонился над ним, жестикулируя. – Чучело ты! Ну виноват был – человека спьяну машиной задавил. Так ведь прошлого н-не вернешь. Вину свою искупил. А жена что – живой человек. Ей жить нужно было по-человечески. М-мальца кормить. И всякое п-прочее… Боге ней! Но сын… Да если бы у меня был сын!.. Писал чтобы… звал к себе… – Он судорожно сглотнул слюну и медленно побрел на свое место. – Сын…

– Может, и вправду, поехать? А? – не поднимая головы, тихо спросил Михлюшка. – До осени доживу, стребую документ, продам кур… И поеду… Денег подсоберу…

– Держи карман шире, – покривила тонкие губы Дарья. – Чего захотел – полсотни кур у своего мироеда оттяпать. Так он их и отдаст, этот кровопивец. Ох, дурень ты, дурень… Думаешь, он тебя при себе держит да все обещает помочь документы новые выправить от доброты душевной, от щедрости большой? Как бы не так! Ему на материке “вышка” светила… Повезло, открутился как-то. А теперь гоголем ходит перед теми, кто не знает, что он за птица. Корчит из себя заслуженного: “Мы строили, мы поднимали…” Гад!

Дарья добавила еще кое-что позаковыристей и надолго умолкла. Молчали и остальные. Тихо плескалась река в берегах, шелестел лозняк, назойливо зудели комары.

* * *

Осень пришла злая, морозная. Мела колючая поземка, хмурое, низкое небо сеяло на тайгу и городок ледяную крупу. Река утихомирила свой быстрый бег, затаилась по заводям, покрылась пока еще тонким и хрупким “салом”, из которого волны строили на отмелях ледяные города. Промывку золотоносных песков в верховье уже закончили, и теперь грязно-рыжая речная гладь в радужных мазутно-бензиновых разводах просветлела, очистилась до первозданной студеной черноты, сквозь которую, как ни странно, ясно виднелось дно, усеянное серыми окатышами и мелкой разноцветной галькой.

Был обычный субботний вечер с короткими осенними сумерками. Запах горящей живицы витал вместе с белесым дымом из печных труб над новыми добротными домами и бараками, которые сгорбатила и вогнала в землю почти по окна коварная вечная мерзлота. Михлюшка сидел за столом, грубо сколоченным из неструганных досок, в своем, “жилом”, закутке хлева и писал заявление начальнику райотдела милиции.

Остаток лета и весь сентябрь он провел в почти полной трезвости и лихорадочной подготовке к дальней дороге. Даже сумел скопить малую толику денег. Свой основной капитал, полсотни кур, обещанных ему хозяином, все это время он холил с таким рвением и прилежанием, что хозяйка диву давалась. А потому грызла его меньше обычного.

По ночам Михлюшке теперь снились приятные сны, нередко цветные, чему он немало дивился, – такое случалось с ним только в детстве. Поутру он долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить волнующие видения, которые посещали его ночью, но перед глазами клубился только разноцветный дым и кружили мерцающие всполохи, похожие на новогодний фейерверк.

Сегодня Михлюшка наконец продал своих кур. Покупатель нашелся солидный, оптовый, не поскупился, и теперь Михлюшка с забытым сладостным чувством то и дело прикасался рукой к карману телогрейки, где хранились завязанные в узелок деньги.

И все же тревожно было у него на душе. Дело в том, что кур он продал, когда хозяева отправились навестить знакомых. С того памятного для Михлюшки дня, когда хозяин пообещал ему за труды полсотни кур, прошло немало времени. Больше к этому разговору они не возвращались, и теперь Михлюшка, который за три года достаточно хорошо изучил изменчивый нрав своего хозяина, с трепетом ждал объяснений.

“Что ему эти деньги? – думал он, в который раз пощупав заветный узелок. – Так, копейки, а я заработал. Сено косил – раз, крышу дома перекрыл – два… – принялся загибать пальцы. – Конечно, заработал…” – И, успокоенный, снова принялся за заявление.

"…Обесчаю быть передовиком производства и строить коммунизм”, – добавил он в конце прочувствованно, вспомнив выцветший лозунг над дверью автомастерской в зоне.

“Работенка… Легче поленницу дров наколоть. – И, аккуратно свернув листок вчетверо, Михлюшка сунул его во внутренний карман ватника. – Все. Пьем чай – и…”

– Дебет-кредит сводишь?

Михлюшка от неожиданности едва не свалился со скамьи – хозяин, как всегда, появился внезапно, словно из-под земли вырос. Несмотря на преклонные годы и тяжеловесную фигуру, он ходил споро и бесшумно, как рысь в поисках добычи.

– Не… – Михлюшка поторопился встать.

– И что же ты там накалякал, раб божий Михаил? – Хозяин поднял тетрадный листок, прочитал его.

– Так… – протянул он и подошел к Михлюшке вплотную. – Паспорт, значит, понадобился. Коготочки точишь, на материк собрался… сволочь… – вдруг зашипел змеем и дохнул на Михлюшку водочным перегаром.

– Это… ну, в общем, того… – обомлел Михлюшка под тяжелым ненавидящим взглядом.

– Молчи, недоносок, пока я говорю. – Квадратное лицо хозяина с косым шрамом на правой щеке почернело. – Паспорт ему нужен… Ну как же – каждый гражданин Совдепии должен иметь “ксиву”, чтобы не перепутали его с кем другим. Но про то ладно… Твое дело. А теперь скажи мне вот что – зачем моих кур продал?

– Дык, это, сами говорили. Заплатить чтобы мне.

– За что? Кормлю, пою, одеваю, живешь у меня как у Христа за пазухой. И еще платить?

– Обещали ведь. Полсотни кур. Я и того…

– Обещал? Тебе? Ты что, меня за слабоумного держишь?! Где деньги? Ну!

– Косил я, сено. Крышу… водопровод… И это, как его… – Михлюшку трясло,

– Гони деньги, неумытая харя. – Хозяин шагнул к плите, взял топор. – Я тебя сейчас – на мелкие кусочки! – свиньям скормлю… И никто искать не будет…

“А ведь может… Ей-ей убьет, – мелькнуло в голове Михлюш-ки. – Отдам, пусть его". Но, помимо воли, вырвалось у него:

– Ды-к, это, как же… мои деньга! Заработал я. Заработал! Три года… Не дам! Нет!

Михлюшка кричал еще что-то бессвязное. Из глаз катились крупные слезы, худые руки судорожно рвали некрепкую ткань застиранной рубахи. Михлюшка бросал слова прямо в лицо хозяину, смотрел ему в глаза, пожалуй, впервые за три года, но ничего не видел. Перед ним будто сверкали разноцветные всполохи.

Переложив топор в левую руку, хозяин спокойно, как бы с ленцой, без замаха, ударил Михлюшку под ложечку.

Сломавшись в пояснице, Михлюшка беззвучно осел на пол. Хозяин запустил руку в карман телогрейки, достал узелок с деньгами, неторопливо пересчитал. Затем плеснул водой из алюминиевой кружки в лицо Михлюшке.

– Очухался? Вставай… – помог подняться. – Одевайся… – швырнул Михлюшке ватник и шапку. – И чтобы духу здесь твоего не было. Я тебя не знаю, ты меня тоже. Вякнешь кому или вернешься – пришибу. Топай, топай, – больно ткнул Михлюшке под ребра увесистым кулаком. – Вас таких много на чужое добро…

Ветер сек лицо Михлюшки сухим, колючим снегом. К ночи похолодало, разыгралась настоящая метель. Но он вовсе не чувствовал леденящего дыхания стужи, шел, как механическая кукла, – бездумно, не спеша, мелким шагом. Ему было жарко. Сердце словно раскалилось добела и гнало по жилам не кровь, а кипяток. Широко открытым ртом хватал Михлюшка стылый воздух, загоняя его внутрь, чтобы остудить грудь.

Городок будто вымер – притих, затаился, пережидая ненастье. Редкие прохожие, которые попадались навстречу, тут же растворялись, тонули в снежной круговерти, будто бестелесные призраки.

Неожиданно режущая боль сжала сердце. Нелепо взмахивая руками, как подранок перебитыми крыльями, Михлюшка закружил на месте и медленно завалился в сугроб…