Текст книги "Жестокая охота"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

– Сворачивай! – Маркелов показал на грязный переулок.

Татарчук повел машину через лужи, колдобины и липкую грязь к виднеющейся метрах в двухстах брусчатке одной из улиц, параллельной той, по которой шла вражеская колонна.

Проскочить переулок им удалось, но гитлеровцы все-таки успели заметить их маневр и пустились в погоню.

Степан только вздыхал, огорченно поглядывая на безмолвный пулемет – кончились патроны. А преследователи настигали; уже несколько снарядов вздыбили землю впереди их машины, и в обшивке появились дыры от бронебойных пуль, которыми густо сыпали им вдогонку фашисты.

Мост появился внезапно, как показалось разведчикам, которые пристально следили за погоней.

Реку нельзя было узнать: совсем недавно это был узкий и обмелевший ручей, воробью по колено, а теперь в берегах бурлил с грозным ревом мутный поток, который время от времени перехлестывал через дощатый настил моста. Казалось, волны раздвинули берега, и теперь мост напоминал тонкое, ненадежное бревно, перекинутое через бездонную пропасть – отраженное в волнах небо подчеркивало ее глубину.

Пост фельджандармов разведчики распотрошили в мгновение ока; спаслись немногие, и среди них – уже знакомый им фельдфебель, который, не долго думая, прыгнул в воду.

Степан, глядя ему вслед, только огорченно ругнулся; вдруг он крикнул:

– Тормози!

Татарчук в недоумении уставился на него; бронетранспортер остановился посреди моста.

Степан подхватил ящик с толом и спрыгнул на настил.

– Пошел! – крикнул он, не глядя на растерянных разведчиков. – Ну! Быстрее!

– Стой! – Маркелов схватил за плечо Татарчука уже на берегу, сообразив, что задумал Степан.

– У него же нет… взрывателей… – теперь понял и Татарчук.

– Степа-а, не нужно-о! – что было мочи закричал Маркелов, сложив ладони рупором.

Кучмин, который следил за приближающимися к мосту танками, обернулся на крик и, помахав рукой, что-то ответил, но за шумом мотора никто ничего не разобрал.

Степан опустился на корточки возле ящиков со взрывчаткой, пристально посмотрел на лохматые тучи, через которые уже проглядывал тусклый солнечный диск, чему-то улыбнулся с грустинкой и опять перевел взгляд на танки, которые вползали на мост.

– Приехали… – прошептал и выдернул предохранительную чеку гранаты…

16. ЯССКО-КИШИНЕВСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Генерал Фриснер был раздражен. В течение пяти минут он гневно выговаривал командиру румынской танковой дивизии “Великая Румыния”:

– …Почему до сих пор не закончено перевооружение? Почему не выполнен мой приказ? К дьяволу ваши оправдания! Меня это не интересует. Русские не будут ждать, пока ваши механики соизволят научиться рычагами дергать. Неужели это вам не ясно? Германия дает вам первоклассную технику, и потрудитесь оправдать оказанное доверие! Хайль!

Генерал бросил трубку и приказал дежурному офицеру связи:

– Соедините меня с генералом Думитреску…

Ходил по кабинету, невидящим взглядом осматривая стены, сплошь увешанные оперативными картами.

Абсолютное затишье на оборонительных рубежах группы армий “Южная Украина” начало его раздражать: по всему было видно, что русские вот-вот начнут генеральное наступление и готовятся к нему очень тщательно. Тяжело было сознавать свое полное бессилие перед грядущим: сил для упреждающего удара явно не хватало, несмотря на то что за последние две недели из рейха прибыло пополнение в людях и технике, а гадать на кофейной гуще, что предпримут русские в ближайшее время и какие силы сосредоточены у них против его армий, для него, достаточно опытного и энергичного военачальника, было невыносимо.

Потуги полковника Дитриха добыть обещанную информацию о дислокации и численности русских частей, а также о замыслах советского командования не увенчались успехом, что, впрочем, можно было предположить с самого начала: русские научились бережно хранить свои тайны и нередко ставили в тупик лучшие умы абвера.

Генерал Фриснер посмотрел на календарь – 18 августа. Еще раз пробежал строчки специального воззвания ко всем старшим офицерам немецких и румынских войск, которое подписал сегодня ранним утром. Все верно – в ближайшие дни наступление Советской Армии неминуемо. И его требование к офицерам защищать позиции до последней возможности своевременно…

Переговорив с генералом Думитреску, командующий группой армий “Южная Украина” вызвал полковника Дитриха.

– Ты стал плохо выглядеть, Рудольф. Что случилось?

– Печень… – Дитрих и впрямь цветом кожи был похож на вурдалака, каким его рисуют деревенские художники, – грязно-серый с синевой.

– Печально. Сочувствую… Какие новости по твоему ведомству?

– Обнадеживающие, господин генерал.

– Ну! – высоко поднял брови Фриснер. – Это редкость по нынешним временам. Докладывай.

– В районе Шерпени разведчики 6-й армии обнаружили большое скопление войск противника. По всем признакам, русские готовятся к наступлению именно в районе Кишинева.

– Это подтверждают и захваченные “языки”?

–К сожалению, “улов” наших разведчиков весьма скромный. И что-либо уточнить не удалось.

– Тогда еще на чем основывается твоя уверенность в том, что советские войска ударят по 6-й армии?

– По данным радиоразведки, в районе кишиневского выступа сосредоточены две армии в составе нескольких корпусов – вот перечень, – полковник Дитрих положил перед Фриснером отпечатанный на машинке лист бумаги. – Кроме этого, отмечено продвижение танковых частей русских в районы, близкие к месту предполагаемого наступления на Кишинев. Это уже по данным воздушной разведки. Также установлено, что русские перебрасывают сюда соединения, которые до этого были на флангах, и из резервов.

– Значит, Руди, наша игра удалась? – Фриснер впился колючим взглядом в лицо полковника. – И русские поверили, что мы ждем их на флангах? Я так понял смысл твоего доклада?

– Да, господин генерал, – твердо ответил Дитрих. – Я не сомневаюсь в том, что русские приняли нашу дезинформацию за истинное положение вещей.

– И ты можешь дать гарантию, что русские разведчики, которых, кстати, ты упустил, Рудольф, – генерал недовольно сдвинул брови, – не смогли сообщить в свой штаб о наших замыслах?

Легкая тень пробежала по лицу полковника и спряталась в морщинах.

– Я готов дать такую гарантию. А что касается русских разведчиков, то им больше не удастся обвести нас вокруг пальца. Они окружены, и скоро я доложу вам об успешном завершении операции по их ликвидации.

– Рудольф, мне они нужны живыми, – твердые ноты прозвучали в голосе Фриснера. – Хотя бы один из них. Это приказ.

“Не верит…” – полковник Дитрих почувствовал, как взыграло самолюбие. Стараясь унять непривычное чувство неуверенности и даже боязни, он как можно суше ответил:

– Слушаюсь, господин генерал.

– Я буду очень рад, Руди, – смягчился Фриснер, – если мы оба окажемся правы в наших предположениях и выводах. Слишком много поставлено на карту.

– Господин генерал, я сделал все от меня зависящее. Нельзя свершить то, что нам не предначертано.

– Кисмет – так говорят турки… – Сардоническая ухмылка появилась на губах генерала. – Будем надеяться, что Бог и удача не отвернутся от великой Германии в предстоящих сражениях…

Фриснер внимательно прочитал бумаги, которые дал ему полковник Дитрих. Изредка он делал пометки на полях красным карандашом, и тогда лицо генерала хмурилось – его хроническая недоверчивость, даже, казалось бы, к общеизвестным, неоднократно доказанным истинам, была хорошо знакома Дитриху еще с училищной скамьи. Впрочем, полковник тоже не принадлежал к клану наивных и доверчивых простаков – служба в разведке, которую он начал под руководством самого Вальтера Николаи, не располагала к подобным человеческим слабостям.

– Рудольф, а теперь мне хотелось бы услышать твою оценку политической ситуации в Румынии на сегодняшний день.

– Ничего нового, господин генерал. Разве что, по непроверенным пока данным, румынские дипломаты в Каире вступили в переговоры с представителями США и Англии.

– И чего они добиваются?

– Источник информации довольно скуп на подробности. Сообщает, что румыны вроде бы просят ввести в страну англо-американские войска, чтобы сохранить существующий режим.

– Это все?

– В этом вопросе – да.

– Что еще?

– Накаляется обстановка в армии. Я об этом уже докладывал. Даже высшим чинам румынской армии, по моему мнению, верить невозможно.

– Кого ты имеешь в виду?

– Генералов Аврамеску, Мачича, Василиу-Решкану, Санатеску, Радеску…

– Даже эти двое?

– Эти понадежнее, чем другие, но за ними нужен глаз да глаз.

– Как король Михай?

– Затаился. Изображает беспечного гуляку, учится искусству пилотажа.

– С маршалом Антонеску не конфликтует?

– Пока нет. А вот адъютант короля полковник Ионеску и генерал Михаил явно что-то затевают.

– Что именно?

– Трудно сказать – осторожничают. Но это не главная опасность, которая может угрожать Антонеску.

– Даже так?

– Коммунисты и глава крестьянской организации “Фронт земледельцев” доктор Петру Грозу – вот силы, которые опасней во сто крат бунтующих генералов; на тех стоит только прикрикнуть, и они станут в строй по стойке “смирно”…

Полковник Дитрих торопливо спускался в полуподвальное помещение тюрьмы. Дежурный унтер-офицер, узнав его, козырнул и предупредительно отворил обитую стальными листами дверь.

– Как дела, Зигфрид? – спросил он у широкоплечего детины, который плескался под ржавым рукомойником.

– Молчит, господин полковник.

– Подготовьте его к очной ставке.

– Слушаюсь. – Зигфрид тщательно вытер о замусоленное полотенце свои мохнатые лапищи и, накинув на плечи мундир с погонами обер-лейтенанта, скрылся за дверью в соседнее помещение.

Вскоре он оттуда вышел и обратился к своему помощнику, толстому, с бесцветными глазами, который, пристроившись возле кипятильника, спокойно жевал бутерброд.

– Эрих, давай этого… – обер-лейтенант пощелкал пальцами, силясь вспомнить.

– Понял. Сейчас. – Толстяк с видимым сожалением завернул остатки бутерброда в кусок газеты и затопал вверх по лестнице.

Полковник курил, осматривал знакомую до мелочей “камеру первичной обработки”. Заметив кровь на полу возле двери, он брезгливо показал Зигфриду:

– Насвинячили… Убрать немедленно!

– Виноват, господин полковник, не заметили…

Худой, морщинистый господин, прижимая дрожащими руками видавший виды котелок к груди, застыл в поклоне перед полковником.

– Фамилия?

– Эминеску, ваше сиятельство.

– Род занятий?

– Меблированные комнаты с девушками. Содержу для вермахта и солдат короля Михая, да будет благословенно имя его.

– Зигфрид, – кивнул полковник в сторону Эминеску, – займись…

Обер-лейтенант вразвалку подошел к Эминеску и коротким сильным ударом сбил его с ног. Тот взвыл от боли и, тыкаясь в сапоги Зигфрида, принялся причитать.

– Замолчи! – рванул его за шиворот обер-лейтенант и поставил на ноги. – Ублюдок. Слушай и смотри внимательно. Сейчас приведут одного человека, которого ты должен знать. Расскажешь где, когда, при каких обстоятельствах ты видел его! Понял?!

– Да-да, господин… – пролепетал полумертвый от страха Эминеску.

При виде румынского солдата в окровавленной рубахе, который бессильно повис на руках толстого Эриха, он в ужасе закрыл глаза, но оплеуха, которую отпустил ему обер-лейтенант, быстро привела его в чувство.

– Знаешь его? Говори! – обер-лейтенант хищно оскалил зубы.

– Как же, как же… – Эминеску протер слезившиеся глаза. – Это господин Михай. Фамилии не знаю. Радист комендатуры…

Полковник Дитрих бывал в своем кабинете редко. Месяца три назад он перебрался в этот город с таким расчетом, чтобы быть поближе к линии фронта, но не упускать из виду и Бухарест. Полковник сидел за огромным столом, больше похожим на бильярдный, чем на письменный – даже обтянут зеленым сукном, – и довольно невнимательно просматривал свежие агентурные данные. Его взгляд часто задерживался на светло-коричневой папке; полковник хмурился и отводил глаза. Русская разведгруппа… Лейтенант Маркелов… Досадные промахи, нелепые случайности. И это в такой ответственный момент! На карту поставлена его карьера, блестящая репутация разведчика, наконец, судьба группы армий “Южная Украина” и даже рейха. Гром и молния!

Полковник в который раз открыл светло-коричневую папку. Донесения радиста при штабе группы “Велер”, который зафиксировал мощный передатчик в тылу и успел записать несколько цифровых групп неизвестного кода. Неизвестного? Черт возьми, как бы не так! Код и почерк радиста разведгруппы Маркелова, как установили специалисты абвера. Правда, код расшифровать не удалось, но разве это главное?

Полковник даже задохнулся от гнева на свою персону: вздумал доиграть заведомо выигранную партию! Старый идиот… Что стоило поступить по давно испытанной схеме: отдать русских Зигфриду, а затем в расход. И никаких хлопот…

Передатчик обнаружили только на исходе второй недели после его выхода в эфир: он был явно стационарным, но вычислить координаты местонахождения оказалось довольно сложно. Комендатура города – остальные варианты отпали.

Показания радистов, начальника радиостанции, дневального по казарме, девицы из “заведения” Эминеску, наконец самого Эминеску. Круг замкнулся. К сожалению, чего-либо добиться от радиста не удалось – Зигфрид перестарался…

Не хватало только одного звена в цепочке: как проникли русские в комнату связи? Впрочем, разве это так важно?

Полковник Дитрих поднял телефонную трубку.

– Я слушаю, Рудольф, – голос на другом конце провода был тихим и усталым.

– Господин командующий, – полковник собрался с духом. – Осмелюсь доложить…

Пауза чересчур затянулась. Дитрих с тревогой ждал, что ответит ему Фриснер. Наконец в трубке раздался шорох, и генерал заговорил все так же тихо, но с несколько иной, чем до этого, интонацией:

– Полчаса назад мне доложили, что русские предприняли наступление на флангах. Значит – это разведка боем. Теперь мне понятны их замыслы. К сожалению, слишком поздно… – Голос генерала окреп, приобрел жесткость: – Мне будет очень жаль, полковник Дитрих, если обнаружится, что вы ввели штаб группы армий в заблуждение…

В десять часов вечера генерал Фриснер созвал экстренное совещание командующих армиями и 4-м воздушным флотом. Румынских военачальников командующий группой армий “Южная Украина” приглашать не счел нужным. Было решено срочно перегруппировать силы, поскольку на следующий день, по твердому убеждению Фриснера, следовало ожидать крупного наступления советских войск.

И на другой день мощное наступление советских войск опрокинуло немецкую оборону. Это было начало знаменитой Ясско-Кишиневской операции.

Колымская быль

ВОЛКИ

Они бежали после полуночи, Когда сменились караулы. Пурга злобно выла в глухих урочищах, катая тугие колючие волны по распадкам. Снежные хлопья вперемешку с ледяной крупой метались в кромешной мгле среди построек зоны, сбиваясь в огромные плотные сугробы. Сторожевые вышки запеленала седая мгла, ветер с шипением и свистом подхватывал комья снега и хлестко молотил ими о бревенчатые стены длинных, приземистых бараков. Сквозь конопаченные мхом щели между потемневшими от времени бревнами заползала изморозь, обитые старыми ватниками двери покрылись блестящей ледяной коркой, которая, утолщаясь, превращалась в шипастый панцырь.

Зарывшись с головой в снег, они, словно кроты, проползли под колючей проволокой через дыру, прогрызенную кусачками, которые с большими трудами добыл старый вор-рецидивист по кличке Сыч. Барахтаясь среди заносов, до крови обдирая руки о жесткий и шершавый, как наждачная бумага, наст, беглецы по-пластунски преодолели открытое место, контрольно-следовую полосу, – вырубку вокруг зоны, шириной около пятидесяти метров – и скрылись в изрядно поредевшей под топорами зеков тайге, растворились в неистовой пляске январской метели. Их след – глубокая рыскающая борозда – исчез через полчаса, укутанный разбушевавшейся стихией…

На третий день они вышли к берегу неширокой старицы. У противоположной стороны ее высился плотный частокол вековых лиственниц. Метель поутихла, но снежинки продолжали кружить свой бесконечный хоровод в свинцово-сером ненастье, неслышно укрывая пушистой белизной вылизанные ветром до скользкой голубизны сугробы.

– Привал… – Сыч рухнул на землю как подкошенный и принялся жадно глотать снег.

– Может, костерок соорудим? Сушин хватает… – Высокий костлявый Панкрат утаптывал подбитыми валенками небольшую площадку.

– Замерз? Или кофию захотелось? – съязвил черноволосый, похожий на цыгана, Дубяга. – Догонят, из автоматов согреют.

– Серега! Где ты там?

– Иду… – донеслось из зарослей.

Сгибаясь под тяжестью набитого вещмешка, подошел и четвертый, круглолицый парень среднего роста, сероглазый и курносый.

– Перекусим, братва? – сглотнул голодную слюну Панк-рат.

– По сухарику! Харч беречь надо… Устал? – Круглые неподвижные глаза Сыча уставились на Серегу тупо и холодно.

В облике старого вора было что-то бульдожье. Сходство проявлялось особенно сильно, когда Сыч начинал разговаривать – нижняя челюсть совершала тогда круговые движения, будто он жевал, перетирая зубами, сухарь двойной закалки, а верхняя часть его квадратного с рельефными морщинами лица оставалась совершенно неподвижной и бесстрастной. Говорил он размеренно, веско, как бы обдумывая каждое слово. Сыч носил небольшие усы, что считалось привилегией в зоне.

– Устал… – коротко ответил парень, присаживаясь на присыпанный снегом пенек-выворотень, который издали был похож на осьминога, разбросавшего черные щупальца – корни.

– Дубяга, твой черед, – не поворачивая головы, сказал Сыч.

– Знаю… – недовольно буркнул тот, не открывая глаз.

Он устроил себе ложе из веток северной березки и теперь отдыхал, вытянувшись во весь рост и подложив руки под голову. Думал. Мысли были невеселые, обрывочные; они тихо шуршали, сталкиваясь в черепной коробке, как стеклышки в калейдоскопе. Только цвет узоров большей частью был серый…

Дубяга считал себя неудачником. Когда началась война, он сидел в тюремной камере. Долго просился, чтобы его отправили на фронт, завидовал счастливчикам, у кого срок был покороче и кто надел солдатские шинели. Но мечта оказалась пустышной, судьба повернула по-другому. На этапе, когда их конвоировали в глубь страны, кто-то с кем-то свел старые счеты, подозрение пало на Дубягу, разбираться долго не стали – не до того было, от рева “фоккеров” и “мессеров” небо над головой раскалывалось, словно фарфоровая тарелка, – добавили ему на всю катушку. Хорошо, что пулю пожалели на него тратить, каждый патрон тогда ценили больше, чем никчемную жизнь зека.

В общем, повезло Дубяге. Это он потом уже понял, по здравому размышлению, после войны, когда, будучи в бегах, увидел на одном из полустанков двух инвалидов с трофейным аккордеоном, молодых парней в линялых гимнастерках, которые звенели от медалей; один был безногий, а второй смотрел на людей страшными мутными бельмами. Слепой напевал что-то жалобное, его товарищ, сидя на тележке, неумело подыгрывал, а в видавшую виды солдатскую фуражку, лежавшую на земле перед ними, с негромкими стонами сыпалась монетная медь. Дубяга, не раздумывая, отдал им все, что у него было.

За этот побег ему отвалили сполна, не поскупились – отправили на Колыму, через тайгу, болота и сопки пробивать автомобильную трассу. “Свой” участок дороги, или “дистанцию”, как она именовалась в документах, Дубяга мог пройти впотьмах, с завязанными глазами – за восемь лет ноги стали зрячими, запомнили маршрут до мельчайших подробностей…

– Сейчас бы, братцы, по косушке – для сугреву… – Туго обтянутое нездоровой желтой кожей лицо Панкрата выражало блаженство, будто он уже сидел не на снегу в дикой колымской глухомани, а за праздничным столом в своей убогой, богом забытой деревеньке.

Сыч посмотрел на него угрюмо, неприязненно, хотел что-то сказать, видимо, резкое, но передумал и только подвигал нижней челюстью.

Панкрат был лишенец, раскулаченный. Он два раза убегал из вагонов, в которых везли его на север, в Красноярский край. И возвращался в свою деревню. Скрываясь в лесах и на болоте, он упрямо дожидался, что кто-то там, наверху, в самой Москве, опомнится, повернет свое сердце к людям, у которых с кровью рубили корни, связывающие их накрепко с землей отцов и дедов. За что? Почему? Чем провинились? Эти вопросы мучили Панкрата и после, когда он стал своим в блатном мире: назвали кулаками, а в их большой семье была лишь корова, пара старых кляч. Но ответить ему никто не мог, да и спрашивать было боязно – неровен час, запишут в политические, тогда точно – крышка, насмотрелся на них Панкрат в колымских лагерях.

Время шло, постепенно озлобившись, Панкрат напрочь выбросил из головы всякие мысли, вытравил из души жалость и человеколюбие. По жестокости и мрачному цинизму он не уступал теперь даже Сычу, который в зоне был “бугром”.

Прошлое Сыча было “покрыто мраком неизвестности” – пожалуй, трудно найти более точное определение тех житейских ситуаций, в которые он попадал и о которых мало кто знал. За свою бурную жизнь он сменил пять или шесть фамилий, однажды его приговорили даже к расстрелу, но, как рассказывали заключенные, спасся Сыч от высшей меры только благодаря татуированным изображениям вождей на груди и на спине. Возможно, это был просто лагерный треп, но, тем не менее, такие татуировки с его легкой руки стали модными.

В первые дни войны тюрьму, где Сыч дожидался суда и очередного приговора, разбомбили немцы. И с той поры, вплоть до октября 1944 года, в биографии старого вора-рецидивиста был сплошной туман, который не удалось рассеять даже опытному следователю НКВД, – он допрашивал Сыча, когда того взяли с поличным в общем-то на пустяковой краже. Путаные показания Сыча и то, что он во время войны жил на оккупированной территории, отразились в приговоре суда – для перестраховки, на всякий случай, дали ему срок по максимуму, приплюсовав довоенные “заслуги”, и отправили в гнилом трюме самоходной баржи в Магадан.

Среди этой компании Серега смотрелся ангелом, которого по нелепой случайности занесло на шабаш нечистой силы. Угодил он на Колыму в сорок шестом году из-за мешка семенного ячменя – парень стащил его из колхозного амбара, чтобы спасти от голодной смерти двух младших сестер. Его отец погиб в сорок первом где-то на Украине, выбираясь из окружения, а мать померла ранней весной страшного сорок шестого от истощения. Серега был не глуп и по тем временам хорошо образован – имел за плечами семилетку. Но его молодой организм требовал более существенного подкрепления, нежели та баланда, которой кормили заключенных, и потому все его мысли и чувства были сосредоточены на одном – как выпросить у повара добавки и у кого перехватить лишний сухарь. В лагере Серега стал тенью Сыча, на которого готов был молиться: старый вор, пользуясь своим непререкаемым авторитетом среди заключенных, еды имел вдоволь и подкармливал его.

О побеге Серега даже не помышлял – не из того теста был испечен. Не знал он и о замысле Сыча. Когда Серегу разбудили среди ночи и потащили за собой, он было спросонья заупрямился, но заточка, сделанная из напильника, которую молча приставил к его горлу Панкрат, оказалась аргументом более чем веским. И Серега покорно, как телок на бойню, пошел вместе с беглецами, потому что достаточно хорошо успел усвоить лагерные законы: стоило заупрямиться – и к утру на нарах лежал бы закоченевший труп.

* * *

Только в ночь на шестые сутки они устроились основательно. До этого спали урывками, закопавшись, как куропатки, в снег, оставляя кого-нибудь сторожить. Когда усиливающийся к утру мороз превозмогал даже отупляющую нечеловеческую усталость, безжалостно загоняя в их отощавшие тела мириады острых игл, они вставали и согревались, бегая вокруг своих лежек.

Соорудив среди бурелома просторный шалаш из веток стланика, беглецы замаскировали его, присыпав снегом так, что даже вблизи их сооружение нельзя было отличить от снежных наносов. Впервые за эти дни они отогревались у костра и ели горячее, – мучную болтушку, приготовленную Дубягой. Костер разожгли прямо в шалаше; дым выедал глаза, но это была такая мелочь по сравнению с тем благодатным, животворящим теплом, которое вместе с сытой полудремой окутало их, вознесло на вершину немыслимого блаженства.

Десятый день был особенно удачным – они случайно наткнулись на пустующее охотничье зимовье. Крохотная бревенчатая избушка, добротно срубленная опытным мастером своего дела, затаилась среди молодого листвяка у подножья сопки. Рядом высился мрачный скалистый прижим, который грузно нависал над рекой. Под навесом, крытым корой, нашлись поленья из смолистых сушин; печка, сложенная из дикого камня, не дымила, хорошо держала тепло, и беглецы на общем совете решили здесь отдохнуть день-другой – силы были на исходе.

Но самым неприятным было то, что заканчивались продукты. Правда, в зимовье они нашли несколько вязок вяленого хариуса, с десяток ободранных беличьих тушек (видимо, охотник держал их для своего пса), две жестяные коробочки с чаем и, самое главное, узелок с серой каменной солью – с нею у беглецов было туго, в лагере соль ценилась на вес золота. Но все это были жалкие крохи, мизерная добавка к очень скудному рациону. А ведь дорога, по сути, только начиналась. Голод, особенно страшный в колымской тайге зимой, когда без ружья практически невозможно добыть пропитание, где недостаток кислорода требует огромных затрат физической энергии, стал жестокой реальностью, как беглецы ни оттягивали ее приближение, уменьшая дневной паек…

– Ты куда, Серега? – вяло поинтересовался Дубяга.

– Пойду погуляю чуток… – Серега, пыхтя, натягивал распаренные в тепле валенки, еще не просушенные как следует.

Они только закончили завтракать – попили чаю, и Сыч вместе с Панкратом улеглись на нары подремать, а Дубяга зашивал порванный ватник – где-то зацепился за сук.

Ушел Серега из зимовья, чтобы быть подальше от греха – его так и подмывало взять хотя бы одну вяленую рыбешку. Но если заметит Сыч…

Утро было теплым, туманным. Снег казался серым, будто уже начиналось таяние. Серега только вздохнул – до весны, настоящей, с нетерпимо яркими солнечными разливами и хрустальной многоголосицей вешних вод, еще далеко, не меньше двух месяцев. Хорошо еще, что в этом году зима выдалась на удивление теплая, метельная, настоящие колымские морозы стояли только до середины января.

Серега брел по узкой протоке, сам не зная куда и зачем. На берегах темнел полузасыпанный снегом кустарник и тихо шелестели обледенелыми ветками низкорослые деревца. Тоскливо…

Кусты речной смородины он заметил, когда поворачивал обратно. Радостно охнув, Серега мигом забрался на высокий берег и принялся торопливо обрывать замороженные ягоды. Он ел их до тех пор, пока не набил оскомину. Голод, конечно, не утолил, но стал чувствовать себя бодрее, и будущее ему уже не казалось таким мрачным.

Возвращался он едва не бегом – снова, как и вчера, подул холодный, пронизывающий ветер, и пошел снег, мелкий и колючий, как стеклянный порошок.

Так получилось, что впопыхах он накинул добрый крюк, заплутавшись среди островков, густо усеявших речное русло. Потому и подошел к зимовью с другой стороны, не по тропинке. На выходе услышал возбужденные голоса – видимо, его сотоварищи опять сцепились в споре, как не раз бывало.

“Что они там снова не поделили?” – с досадой подумал Серега и заколебался – стоит ли заходить в зимовье именно теперь. Неровен час, попадешься под горячую руку Панкрату, который по малейшему поводу приходил в бешенство.

Серега решил переждать. Укрывшись от ветра за углом избушки, он прислушался.

– …Подохнем, подохнем! – кричал исступленно Панкрат. – Какой дурак зимой бегает?! Это все твои штучки, Сыч!

– До сих пор не знал, что у тебя с головой не в порядке, – сдержанно отвечал ему старый вор. – Летом они бы нас с собаками догнали в два счета. И тебе это известно. Дорога по теплу отсюда только одна, через болота не перепрыгнешь. А теперь они гадают, куда мы направились – зимой вон сколько тропинок, выбирай любую. И метель нам помощница – следы скрыла.

– Что жевать будем, об этом ты подумал? – опять голос Панкрата. – Кору глодать, как лоси?

– Захочешь жить, будешь и камни грызть. О побеге мы давно с тобой толковали и все решили. Так чего ты теперь хочешь?

– Свободы хочу, Сыч!

– Ты ее уже получил. Радуйся.

– Тебе все смешочки, а мне такая свобода не нужна. Свобода врезать дуба с голодухи и замерзнуть. Благодарствую.

– Не все перечислил. Можно вернуться в лагерь, чтобы пулю схлопотать.

– Ладно… – В избушке громыхнуло: видно, Панкрат что-то швырнул со зла. – Ух… твою душу… мать богородицу… Пропади оно все!

– Сыч, ты зачем парнишку подбил на побег? – это уже спросил Дубяга. – Ему до срока осталось всего ничего. Не будь Сереги, с харчами дольше продержались бы.

– Не твоего ума дело, – буркнул Сыч.

– Ты меня что, за сявку держишь? Чего молчишь, отвечай?!

– Не заводись, Дубяга, – вмешался остывший Панкрат. – Хорошо бы пожевать…

– Заткнись, я не с тобой говорю. Сыч, зачем парня взял?

– Да пошли вы!.. Зачем да почему… Отчет им дай, на блюдечке поднеси. Не ожидал я от тебя, Дубяга, таких дурацких вопросов. Полжизни нары трешь, а соображение, как у институтки. “Барашек” он, Дубяга, “барашек”! Теперь дошло?!

– Как… ты что?

– А то, что без провианта нам будет полный каюк. Живыми отсюда не выберемся. Панкрат прав – получить полную свободу на том свете я тоже не желаю. Вот так, Дубяга.

– Я знал, что от тебя можно всего ждать, но этого… В зверье хочешь нас превратить? Панкрат, а ты что молчишь? Или вы заранее сговорились?

– Да… то есть нет! Не было разговора. Но не дойдем ведь, Дубяга. Не дойдем… – в голосе Панкрата зазвучали тоскливые нотки. – А помирать кому охота… Я жить хочу!

– Суки вы подлые! Вот что, Сыч, запомни – пока я жив, парня вы и пальцем не смейте тронуть. Слышишь, Сыч!

– Не глухой… Посмотрим, что ты запоешь через неделю-другую…

Серега стоял ни жив ни мертв. От ужаса у него волосы зашевелились под шапкой, а ноги словно окаменели, вросли в землю. “Барашек!!!” Он пытался сдвинуться с места, уйти подальше от зимовья, но что-то в нем сломалось, заклинило. Тогда Серега впился зубами в кисть руки. Соленый привкус крови подействовал как сильный ожог – ноги ожили, стали послушными. Сначала потихоньку, чтобы не шуметь, он отошел от избушки, а затем припустил что было мочи.

Серега бежал, широко открыв ничего не видящие глаза; бежал как слепец, не замечая, в какую сторону и что у него под ногами. Падал, с головой ныряя в сугробы, с остервенением расшвыривая снег, выбирался на ровное место и снова бежал, захлебываясь снежной пылью. Вскоре он наткнулся на обширную наледь, которая отсвечивала среди белизны полупрозрачным светло-желтым янтарем, и еще быстрее помчался по гладкому, местами волнистому льду.