Текст книги "Убить зверя"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

– Ты бы потише, Кузьминична. Неровен час…

– Во им всем! – Грачиха сложила свои толстые пальцы в кукиш и покрутила перед носом у шарахнувшегося от неожиданности покупателя. – Извините, гражданин, это я не вам, – мгновенно сменив тон, заискивающе сказала она. – Ушел. Обиделся. Интеллигент хренов… – Грачиха задумчиво посмотрела на свой кулак, все еще изображающий фигу, и с видимым сожалением распрямила ладонь. – Другие времена сейчас, Палыч.

Хватит, натерпелись… этих… культов личностей.

Грачиха продолжала трепаться, но Егор Павлович вдруг будто стал глухим. Его внимание привлекла еще не старая, но изможденная и какая-то усталая женщина с выразительным, очень симпатичным лицом. Она приютилась со своим немудреным товаром (сигаретами, жевательной резинкой, шоколадными батончиками и прочей стандартной для Подковы импортной дребеденью) на самом неудобном и не прибыльном месте – в тупичке, куда захаживали лишь очень большие любители послоняться по торговым рядам, в основном от безденежья и безделья, чтобы поглазеть и поглотать голодные слюнки. Женщина стояла, прислонившись к ветхому заборчику-времянке, прикрывающему гору строительного мусора перед реставрируемым старинным особняком – городские власти, следуя веяниям времени, облагораживали и украшали центр.

– Это новенькая, – поймала взгляд старика Грачиха. – Белая кость. Ни черта не умеет. Все чего-то стесняется.

Ее за цену спрашивают, а она глаз на покупателя не поднимет, что-то бормочет совсем непонятное.

– По-моему, ей плохо, – прервал старик монолог Грачихи.

– Не-а, – авторитетно ответила она. – Она все время такая… как с креста снятая. Смотрит прямо на тебя – и ничего не видит. И все шепчет что-то, шепчет… Может, у нее того?.. – Грачиха покрутила пальцем у виска.

– Да не суди сам… – коротко отрезал Егор Павлович, не спуская глаз со странной женщины.

Старик уже почти не сомневался, что с нею происходит что-то неладное. Судорожно вцепившись рукой за забор, она пыталась поглубже вдохнуть воздух. Ее бледно-восковое лицо начало сереть на глазах. Отметив, что она едва держится на ногах, Егор Павлович, неожиданно даже для самого себя, рванул в направлении тупичка с почти юношеской прытью.

Он подоспел вовремя – женщина сложилась, как перочинный ножик, и начала сползать на землю. Старик подхватил обеспамятевшую на руки, и, мимолетно удивившись легкости ее тела, позвал:

– Кузьминична! Поди сюда…

Грачиха прикатила, как боевая машина пехоты – расшвыривая зазевавшихся и подминая все, что неправильно лежало.

– Мамочки… – охнула она и помогла Егору Павловичу уложить женщину на ящики с не мнущимся товаром, которые любезно предоставили соседи больной.

Впрочем, попробовали бы они закочевряжиться… В личном составе Подковы таких смельчаков, способных хотя бы перекричать Грачиху, пока не числилось.

– Кузьминична, звони в "Скорую", – тоном, не терпящим возражений, сказал старик.

– Она еще жива? – только и спросила Грачиха уже на ходу.

– Надеюсь…

Пульс у женщины едва прощупывался, а ее тело, несмотря на одежду, казалось излучало ледяной холод…

Врач "Скорой помощи", еще молодой, но уже битый малый, был немногословен:

– Похоже на голодный обморок. Но не будем рисковать. Диагноз уточним в больнице. В машину ее.

– В какую больницу повезете? – спросил старик.

– В дежурную. – Врач глядел на Егора Павловича искоса, с каким-то странным выражение.

– А именно?

– Вы кто ей будете, родственник? – в свою очередь задал вопрос врач.

– Какая разница, – грубо ответил старик, чувствуя, что начинает закипать практически без причины.

– Сегодня дежурит пятая, – врач немного стушевался.

– Держи, – Егор Павлович незаметно для окружающих всучил ему пятидесятидолларовую бумажку. – Доставьте эту женщину в семнадцатую.

– Нет проблем, – врач заговорщицки подмигнул.

– И проследи, чтобы ей предоставили палату получше. Понял? Лично проследи.

– Считайте, что уже все в ажуре.

Парень в белом халате сиял – он не выдержал и украдкой подсмотрел, что там за дензнак сунул ему в руку этот странный гражданин…

Старику было известно, что в пятую городскую больницу обычно свозят если и не бомжей, то людей без копейки в кармане – точно. Ни питание – ежедневный жиденький супчик и каша-размазня – ни палаты на десять-двенадцать человек с холодным туалетом в конце длинного, как собачья песня, коридора не способствовали скорому выздоровлению несчастных, волею рока угодивших в этот кладбищенский предбанник.

Семнадцатая больница считалась элитной. Попадали в нее в основном по блату или за взятку, что в общем одно и то же. И только редким счастливчикам "из народа" удавалось проскользнуть через густое сито приемного покоя семнадцатой – в основном "благодаря" какой-нибудь трагической случайности и с подачи службы "Скорой помощи". Потому как в бывшей партийной лечебнице, не в пример остальным заведениям подобного рода, и аппаратура соответствовала духу времени, и палаты напоминали двухместные гостиничные номера, и кормили по первому разряду – возможно, не совсем изысканно, но сытно и до отвала.

"Скорая" умчалась, а Егор Павлович, напрочь проигнорировав намерение Грачихи продолжить так внезапно прервавшуюся беседу, поторопился направить свои стопы домой. Теперь он уже точно знал, чье лицо получит неоконченная скульптура, дожидающаяся его на верстаке.

Сидя в полупустом трамвае, непривычно возбужденный старик вдруг унесся мыслями в далекое прошлое.

Вспомнилось…

Отступление 1. Зона Сиблага,[5]5
  Сиблаг – сибирские лагеря


[Закрыть] 1948 год.

Короткое таежное лето неторопливо сдавало свои полномочия сухой солнечной осени. На дворе стояла та благословенная пора, которую в средней полосе России называют "бабьим летом"; но с одним отличием – календарь показывал всего лишь конец августа. Таежный кордон постепенно покрывался недолговечной позолотой, река вдруг стала черно-прозрачной, открывая как человеческому, так и звериному взору всю свою глубь, до самого дна, где мельтешили рыбьи косячки. Несмотря на внешнее спокойствие и жаркое, почти летнее томление, пульс тайги бился лихорадочно быстро, все ускоряя и ускоряя свой ритм по мере приближения холодов. Вся летающая, бегающая и плавающая живность торопилась нагулять жирок перед долгой зимой…

Детеныш рыси визжал и царапался, будто в него вселился сам бес. Подросток нашел звереныша в дупле сосны, что росла над распадком у скал. Похоже, его несчастная мать попала в медвежьи лапы – юный охотник наткнулся возле речного переката на пятна свежей крови и клочья рысьей шерсти. Он даже подозревал, кто задрал самку. В этом районе околачивался старый злобный медведь, которого отец подростка прозвал Кощеем. Из-за преклонных лет зверь охотился редко и почти всегда неудачно. А потому он больше налегал на грибы, ягоды и рыбу. И свои охотничьи угодья защищал с не меньшей ретивостью и яростью, чем его сказочный тезка сундук, где хранилось яйцо с иголкой, несущей Кощею смерть.

– Егорша! Его-орша-а! Завтракать…

Голос матери заставил подростка закончить сражение с непокорным зверенышем быстро и решительно: больно щелкнув его по носу, он зашвырнул на мгновение ослепшего и потерявшего ориентацию малыша в клетку и тщательно запер за ним решетчатую дверку.

– Нашел себе забаву… – ворчала мать, накладывая в миску пшенной каши. – В прошлом году волчонка с перебитой лапой выхаживал, нынче с рысью возится. А между прочим скоро дети в школу пойдут, – тут она бросила осуждающий взгляд в сторону невозмутимо орудующего деревянной ложкой отца.

– Ну дак… это… – отец смущенно опустил глаза.

Он чувствовал себя виноватым еще с той поры, когда согласился стать егерем на северном кордоне заказника. Ближайшая деревня – а значит и школа – находилась на расстоянии в полсотни верст, но до нее можно было добраться более-менее свободно лишь по зимнику. Так и остался бы Егорша неучем, не случись счастливой оказии. Один из учителей, бывший политический зэк и ссыльнопоселенец, наконец оттрубил свои двадцать пять и ему позволили выехать в центральную часть страны. Он и оставил отцу Егорши, с которым был в дружеских отношениях, всю свою, достаточно большую, как по сибирским меркам, библиотеку – около пятидесяти книг – в том числе и учебники. И теперь подросток грыз гранит науки самостоятельно, лишь изредка наезжая в деревенскую школу для консультаций и чтобы сдать экзамены. Учеба давалась ему легко, но Егорше гораздо больше нравилось бродить с ружьем по тайге. Из-за этого ему доставалось от матери почти каждый день.

– Так я пойду… – Егорша вопросительно смотрел на отца.

– Ну, в общем, чего ж… – кивнул тот в знак согласия, старательно избегая встретиться взглядом с женой.

– Опять!? – возмутилась мать. – Сколько можно без толку шляться по тайге? Сено еще в валках, дрова на зиму не напилены…

– Зима скоро… – угрюмо бубнил отец.

– Так и я об этом. Пусть лучше делом каким-нибудь займется.

– Тепло уходит. Последние деньки… – долдонил свое егерь. – В тайге сейчас красиво. А заодно и солонцы по оленьим кормушкам разложит.

– Тебя не переспоришь, – мать хлопнула в сердцах дверью и пошла доить корову.

Отец с хитринкой подмигнул Егорше, и подросток помчался, сломя голову, собирать походный вещмешок…

Сегодня ему позволили взять с собой не только видавшую виды берданку, но и охотничьего пса, которого звали Лешак. Он мало походил на привычную подругу таежника-промысловика шуструю и жизнерадостную лайку. Скорее наоборот – Лешак всеми своими повадками и замашками был вылитый волк, только имел более темный окрас, широкую грудь и неподвижные, почти немигающие глаза. Весьма серьезные глаза.

Иногда Егорше становилось даже немного жутковато, когда он ловил на себе взгляд Лешака. Но при всем том пес не имел себе равных по части охоты на любую дичь – от пернатых до копытных. Особенно хорошо Лешак брал свежий след. Верховое чутье у него было развито слабее, и временами Егорше казалось, что псом руководит не столько отменно развитый нюх, а элементарный жизненный опыт. С Лешаком обычно охотился отец. С ним он совершал и служебные обходы подведомственной ему территории. Егорша брал в тайгу Белку, очень старую лайку, засыпающую едва не на ходу. Чтобы подбодрить ее и вынудить работать, подросток пускался на разные хитрости, в том числе и подмешивал в питье немного водки. У них был еще один пес, Рыжик, но ему только исполнилось восемь месяцев и он занимался в основном тем, что путался под ногами и совершал мелкие собачьи пакости.

Егорша вышел за пределы заказника возле Чертовых ворот – двух столбообразных скал, между которыми бежал бурный ручей. Самое интересное заключалось в том, что ручей вытекал прямо из горы в двухстах метрах от Чертовых ворот, и почти сразу же за ними исчезал, проваливаясь в бездонный колодец. Это место было конечным пунктом подростка. Еще совсем недавно натиравший плечи, а теперь освобожденный от похожих на крупную белую гальку солонцов вещевой мешок стал подстилкой, и Егорша, блаженно щурясь на неяркое солнце, заглядывающее под древесную крону, стал жадно есть свой обед – кусок ржаного хлеба, сало, лук, запивая молоком прямо из старинной литровой бутылки с какими-то вензелями на темнокоричневом стекле. Лешак лежал чуть поодаль, делая вид, что его вовсе не интересуют гастрономические упражнения молодого хозяина. Он был приучен получать свой основной паек вечером или в конце охоты.

Неожиданно Лешак резко встал. Егорша с недоумением посмотрел в его сторону – и поразился перемене, произошедшей прямо на глазах. Еще минуту назад пес мирно подремывал, а теперь он был как туго натянутая струна. Время от времени беззвучно обнажая достаточно внушительные клыки, Лешак не отрываясь глядел на едва приметную тропинку, по которой они совсем недавно вышли к Чертовым воротам.

– Что там, Лешак? – встревожено спросил Егорша, будто пес мог говорить.

Лешак повернул свою лобастую голову к подростку только на миг. Но и этого было достаточно, чтобы испугаться – в налитых кровью глазах пса полыхала свирепость дикого зверя.

И только теперь Егорша наконец услышал то, что заставило подняться верного пса.

По тропинке шли люди. Похоже, они были не приучены ходить в тайге, а потому все их ухищрения не делать лишнего шума пропадали зря. Сколько их было, Егорша определить не мог, но и посчитать при личной встрече не торопился. Он родился на кордоне и с молоком матери впитал простую истину: самый опасный в тайге зверь – человек.

Подросток, подозвав шепотом пса, поторопился скрыться в кустарнике.

Спустя десять-пятнадцать минут к Чертовым воротам стали походить одетые в серое люди. Их оказалось четверо. По крайней мере, столько сумел насчитать Егорша. Присмотревшись к ним, подросток почувствовал непреодолимое желание вскочить на ноги и улепетывать отсюда, куда глаза глядят. Это были беглые заключенные. И в руках они держали оружие.

Егорша знал, что неподалеку от заказника находится лагерь особого режима. Неподалеку – это между деревней и их домом-сторожкой. Он не раз видел такие же серые невыразительные тени за колючей проволокой, когда ездил вместе с отцом в район. И ему всегда было страшно.

К счастью, беглые зэки не стали устраивать привал на удобной площадке у Чертовых ворот. Они обошли скалы слева и углубились в практически не тронутую топором лесоруба тайгу.

С трудом сдерживая себя, чтобы немедленно не дать деру, Егорша стоически подождал минут пять – вдруг вернутся? – а затем сначала ползком, потом на карачках добрался до спуска в распадок, где, как он знал, была еще одна удобная тропа. Через три часа подросток уже подходил к своему дому. …Странно, подумал Егорша. Он не мог понять, что именно представляется ему странным, но едва показались знакомые ворота и забор, его сердце вдруг больно сжалось и трепыхнулось словно чирокподранок.

На Егоршин зов никто не откликнулся. Недоумевая, подросток медленно поднялся по ступенькам на крыльцо – и резко остановился, будто его хватил столбняк. Справа от входной двери на скомканном коврике лежал Рыжик. Ему чем-то тяжелым размозжили голову. Несмотря на молодость, пес вступил в схватку и даже успел выдрать приличный клок из одежды убийц, прежде чем его достала безжалостная рука.

Плохо соображая, что делает, Егорша поднял пса на руки и отнес к колодцу. Куда запропастился Лешак?

Беспомощно потоптавшись возле замшелого сруба, подросток наконец заметил его возле сарая – там, где находилась поленница и колода для рубки дров. Подняв голову к закатному небу, Лешак тихо и тоскливо выводил одну-единственную ноту.

Егорша подошел поближе. И почувствовал, что теряет сознание – возле колоды в луже крови лежало то, что осталось от его родителей. Рядом с телами валялось и орудие садистского убийства – топор с широким лезвием на длинной ручке…

Подросток очнулся ночью. Возле него сидел Лешак и облизывал лицо теплым бархатистым языком.

Стараясь не упасть от непонятной слабости, Егорша нашел в сарае фонарь "Летучая мышь" и лопату.

Могилы он выкопал на пригорке, под старой сосной, где любили сиживать отец и мать по весне. На зорьке, завернув тела в чистую холстину, Егорша предал их земле. Он будто закаменел. Даже слезы изливались гдето внутри, а наружу никак не могли прорваться через заледенелые глаза. Аккуратно подровняв могильные холмики, он положил на них по свежей сосновой ветке и все так же обстоятельно и без особой спешки занялся хозяйскими делами: подоил корову, покормил свиней, кур и маленькую рысь, зарыл на опушке Рыжика и Белку, которую зарезали ножом. Подложив домашней живности побольше кормов, Егорша стал собираться. Он понимал, что путь будет не близким, а потому старался предусмотреть все, что только возможно.

Егорша знал, кто убил его родителей: мертвый Рыжик держал в зубах серый лоскут от зэковской одежды.

Подросток был уверен, что это были те четверо, которых он видел возле Чертовых ворот. Они забрали карабин, мелкокалиберку и боеприпасы к ним. А также подмели подчистую муку, сало, соль, сахар, чай и спички. Но это обстоятельство Егоршу не беспокоило – у него был личный НЗ, спрятанный на чердаке сарая: старая отцовская зажигалка, запас снаряженных патронов к берданке, кусок вяленой медвежатины, сухари, соль и катушка ниток с иголкой. Такой недетской запасливости он научился у отца, фронтового снайпера. У него тоже была сумка с провиантом и боеприпасами – чтобы не тратить время на сборы, случись что-нибудь срочное.

Прежде чем уйти в тайгу, Егорша сел за стол и на чистом тетрадном листке, который считался в семье едва не драгоценностью, написал записку. Он знал, что беглых зэков ищут, а потому не исключено, что военные заглянут и в сторожку егеря. Подросток скупо описал смерть отца и матери, предупредил, что теперь беглецы вооружены, и указал направление, куда они ушли.

Да, он мог бы пойти за подмогой в воинскую часть, охраняющую лагерь. Но Егорша понимал, что беглые бандиты не будут ждать, пока их догонят. И он знал, почему зэки выбрали именно этот маршрут: еще никогда и никто не пытался бежать в сторону полярного круга. На такое могли решиться разве что умалишенные. Потому беглецов на северном кордоне заказника пока и не искали.

Но мальчику было известно от отца и другое. Примерно в сорока километрах от Чертовых ворот есть удобный перевал, ведущий в следующую речную долину. Стоит беглецам его преодолеть, а затем на плоту сплавиться вниз по течению – и тогда найти убийц родителей будет просто невозможно. Похоже, кто-то из бандитов проведал о перевале, а возможно был родом из этих мест.

Впрочем, мысль обратиться за помощью мелькнула бледной тенью и сразу же исчезла, уступив место холодной ненависти к убийцам. Он должен сам, лично с ними разобраться! В свои неполных шестнадцать Егорша уже охотился на медведя, мог "прочитать" любой таежный след. Он совершенно не сомневался, что разыщет убийц. Просто нужно поторопиться выйти на тропу, ведущую к Чертовым воротам…

Лешак, понюхав вырванный Рыжиком из зэковской униформы клок, взял след цепко и сразу. Егорша не стал сдерживать его злобный порыв и, отпустив поводок, побежал за псом не быстро, но ходко, стараясь не сбить дыхание.

Над тайгой занимался тревожный фиолетовый рассвет.

Глава 6. Мазел[6]6
  Мазел – сверток с деньгами, узел (жарг.)


[Закрыть]

Сегодня Клевахин должен был встретиться со своим агентом. Так майор величал платного осведомителя, хотя его коллеги обычно называли таких людей стукачами. Он, конечно, публично не возражал против подобного определения и сам частенько употреблял это словцо в рабочей обстановке, однако тот, к кому он шел на встречу, был уникумом и вполне заслужил более обтекаемой, солидной формулировки своей весьма специфической специальности.

Когда-то, давным-давно, агент попал на зубок молодому оперу Клевахину по совершенно пустяшной причине. Тогда будущему высококлассному стукачу можно было "навесить" год, максимум два, и то если хорошо постараться. Но Клевахин никогда не отличался повышенной кровожадностью, а потому, поразмыслив, решил для собственной же пользы спустить дело на тормозах. Очень уж понравился ему разбитной и ушлый татарчонок с ухватками блатного и башкой студента юрфака. Впрочем, в парне татарской крови было не более трети, однако она как раз и инициировала ту гремучую смесь, что гуляла в жилах невысокого чернявого юнца с шальными карими глазами и великолепной "битловой" прической.

Удивительно, но на вербовку парень пошел со странной легкостью и даже, как показалось Клевахину, с радостью. Чем и вызвал некоторые опасения со стороны молодого опера. Однако Мазел (этот оперативный псевдоним татарчонок выбрал себе сам, удивив Клевахина до полного изумления) вскоре доказал, что ему просто нет цены.

Опер Клевахин по взаимной договоренности старался не допытываться откуда Мазел черпает богатейшую информацию о преступном мире города и даже его окрестностей. Никогда он не пробовал и спустить на Мазела наружку, чтобы проследить в каких слоях общества тот вращается. Этот вопрос тоже был оговорен в своеобразном устном контракте между опером и агентом. По слухам и по сведениям из других источников Мазел слыл карточным шулером, занимался фарцовкой и сбывал краденные драгоценности – толкать ворованные шмотки он считал ниже своего достоинства. Короче говоря, в преступной среде он был своим, многократно проверенным человеком, но ни разу не присевшим на тюремные нары, что по воровским понятиям все же значительно снижало его вес среди себе подобных.

Тем не менее Мазел вовсе не стремился завоевать авторитет таким образом и действовал тихой сапой не менее эффективно, чем если бы он вращался внутри какой-нибудь воровской кодлы. К оперу Клевахину за помощью он обращался редко и в основном, как на первый взгляд, по мелочам (хотя потом, по здравому размышлению, приходилось смущенно чесать себе затылок – эти "мелочи" иногда оказывались существенной частью какого-нибудь фартового для Мазела плана), достаточно скромные деньги за свой труд информатора брал охотно, но с ехидными смешочками. И Клевахин знал почему – Мазел почти каждый день играл в карты по крупному, когда на кону стояли тысячи, и пусть удача не всегда ночевала в его кармане, тем не менее еще в эпоху "развитого социализма" он ездил на весьма престижной по тем временам "волжанке" и нередко позволял себе смотаться самолетом на ужин в самый дорогой ресторан Сочи. Правда, машина была записана на родственника, дачу он снимал у какого-то академика, получившего во время игры в преферанс от Мазела восемь взяток на мизере, а вояжировал по югам с ксивой на чужое имя. Наверное, его вполне устраивало такое положение вещей, потому как Мазел никогда не жаловался на жизнь и достаточно честно выполнял просьбы Клевахина раскопать тот или иной интересный фактик из жизни городского "дна", необходимый оперу для раскрутки очередного дела. Майор подозревал, что Мазел представляет собой достаточно редкий человеческий тип, не мыслящий жизнь без риска и острых ощущений и ради этого готовый сыграть в карты под интерес с самим дьяволом.

В период бурной "капитализации" Мазел не стал, как многие из ему приятелей и знакомых, заниматься рэкетом, щеголять набитым "зеленью" портмоне, носить килограммовую золотую цепь на шее и разъезжать на шестисотом "мерсе". Он вел достаточно скромный образ жизни – правда, на заграничные курорты всетаки наведывался – по-прежнему поигрывал в картишки и по сведениям, дошедшим до Клевахина через пятые руки, потихоньку пристраивал свои (не очень большие) капиталы в зарубежные банки. Чем сейчас Мазел занимался конкретно, никто не знал. Майор не без оснований подозревал, что его агент подрабатывает консультантом по разным щекотливым вопросам приватизации городской недвижимости – благодаря преферансу Мазел был на короткой ноге и с "отцами" города, и с нынешними народными депутатами всех уровней. Впрочем, консультант с эзопового языка "новых" русских переводился как посредник…

Конспиративная квартира, где Клевахин встречался со своим стукачом, была полностью в авантюрном стиле Мазела. Кто бы мог подумать, что в подлежащем реставрации купеческом доме, который одной стороной примыкал к Аракчеевским баням, а другой выходил на Лубки – старый микрорайон, представляющий из себя хаотическое скопление бывших купеческих лабазов, приспособленных под жилье, и сталинских бараков – есть прекрасный сухой подвал, имеющий несколько запасных выходов. Что в нем было раньше, не знал ни сам майор, ни его ушлый информатор. История также умалчивает от кого и когда Мазел узнал о подвале. Да это и не было важно. Главное заключалось в том, что подвальное помещение оказалось со всех точек зрения идеальным местом для тайных свиданий двух достаточно известных в городе людей. Клевахин проникал в подвал из отдельного кабинета в Аракчеевских банях – там находилась хитрая дверь, которая как будто была наглухо заколочена, а на самом деле открывалась специальным ключом и вела в каморку с люком в полу, через который можно было спуститься в подземный коридор. Мазел приходил на встречу с Лубков. Он решил проблему конспирации просто и эффективно – взял и купил квартиру в одном из купеческих лабазов, облагороженных снаружи красивой декоративной штукатуркой, но с удобствами во дворе. Там тоже был подвал с грудой пустых винных бочек, скрывающих начало хода к подземелью купеческого особняка. Естественно, квартира была записана на какого-то бомжа и почти всегда пустовала, а Мазел, появляясь в районе Лубков, вместо элегантного костюма от Версачи надевал клифт[7]7
  Клифт – пиджак, куртка (жарг.)


[Закрыть] от Бутырок.

Мазел пришел раньше. Напевая себе под нос что-то из репертуара современных бардов воровской зоны, он сноровисто накрывал на стол, над которым висела массивная бронзовая люстра. Кроме стола, в комнате без окон находился диван, два кресла, четыре стула, буфет с посудой, книжный шкаф, под завязку набитый приключенческой литературой, телевизор, переносной радиоприемник, холодильник, электроплитка и калорифер. На полу лежало ковровое покрытие, а стены Мазел – Рифат оклеил обоями. Две железные двери сейфового типа, которые и пушкой не прошибешь, и вполне современная вентиляционная система органически дополняли интерьер похожей на комфортабельное бомбоубежище конспиративной квартиры, обставленной стараниями информатора-романтика. При необходимости здесь можно было отсиживаться хоть до нового потопа.

– Леща кидаешь? – с иронией спросил майор, критическим взглядом окинув гастрономическое изобилие, расставленное и разложенное на чистой льняной скатерти: шведская водка, армянский коньяк, немецкое пиво, салями, черная икра, лимон, консервированные крабы, маслины, семга и еще не менее десятка баночек с иностранными наклейками.

– Обижаете, гражданин начальник, – широко улыбнулся Мазел. – У меня, может быть, сегодня день ангела.

Так что не побрезгуйте за компанию…

– Ну? – удивился майор. – И сколько тебе стукнуло?

– Тридцать четыре года, три месяца и шесть дней, – Мазел с трагическим видом разлил по стопкам коньяк. – Где мои шестнадцать…

– Сукин ты сын… – Клевахин с деланным осуждением покачал головой, но отказываться от угощения не стал – в кои то веки обломилось сытно поесть на дармовщину; выпив одним махом, крякнул, морщась пожевал лимонную дольку, и, нимало не смущаясь, подцепил на вилку самый большой кусок семги.

– За что вас уважаю, Николай Иванович, так это за человечность… – Мазел пил мелкими глоточками, не без фрайерской манерности держа рюмку в тонких и длинных, как у пианиста, пальцах. – Разве мог бы ктонибудь другой из вашей конторы так деликатно и по-джентельменски относиться к своему визави?

– Издалека начинаешь, Рифат…

– Да, вас на мякине не проведешь, – улыбнулся в тоненькую ниточку усов Мазел. – Ладно, скажу прямо. Я хочу завязать.

Майор будто и не услышал слов информатора. Он выпил еще рюмку и жевал бутерброд с икрой, меланхолично разглядывая картину на стене напротив. Мазел купил ее на какой-то распродаже и радовался, как пацан, пялясь на голую женщину, почему-то нарисованную разобранной на части и разложенную в огромной салатнице вместе с овощами.

– Хочу завязать, – упрямо повторил Рифат.

– Потому и начал меня расхваливать? Я так дешево не покупаюсь.

– Вы хотите сказать, что мне от вас не отделаться до конца своих дней? А как же наш уговор?

– Это было так давно, что почти неправда… – буркнул Клевахин.

– Вот именно – давно. И я уже совсем не тот наивный мальчик, которого вы так лихо взяли на цугундер, что он опомнился только через пятнадцать лет. Николай Иванович, мне и впрямь пора свалить с вашей телеги.

Если я где-нибудь проколюсь, меня не просто по быстрому зароют в землю, но перед этим медленномедленно разрежут на мелкие кусочки и постараются, чтобы я был при памяти до конца экзекуции.

– А разве раньше в случае засветки было бы иначе?

– Ну вы сказали… – Мазел таращился на майора как на экспонат из музея восковых фигур. – В советские времена одна половина населения страны стучала на другую и наоборот – кто по принуждению, а кто, так сказать, из любви к искусству. И мой грех на общем фоне был не больше песчинки на склоне бархана. Ну перевели бы в зоне, попадись я туда, в разряд сук[8]8
  Суки – осведомители, нарушители воровских традиций (жарг.)


[Закрыть] – что с того?

– И то правда… Однако, я хотел бы знать истинную причину, побудившую тебя принять такое решение.

Мазел замялся. Он виновато опустил глаза и торопливо налил в высокий фужер водки. На этот раз Рифат не стал изображать из себя цивилизованного европейца – выпил шведский "Абсолют" одним глотком и понюхал ржаную корку.

– Под вас начали копать. Притом без дураков.

– Сногсшибательная новость… – ухмыльнулся Клевахин. – Сколько я помню себя в уголовном розыске, под меня рыли всегда. Чего только ни было: пытались дать взятку меченными купюрами, подставляли проституток, прослушивали телефон, устанавливали в квартире "жучки", предлагали "волгу" вне очереди, а однажды хотели пришить политику. Как видишь, я жив-здоров и до сих пор ношу погоны.

– Вот только звезд на них маловато, – ехидно подколол его Мазел. – Все, кто начинал с вами, давно уже носят полковничьи папахи, а кое-кто разжился и штанами с лампасами.

– Я не карьерист. И никогда не любил протирать брюки в мягких креслах. А совесть свою не поменяю ни на какие коврижки, не говоря уже о звездах и генеральских подштанниках.

– Не сердитесь, Николай Иванович, – примирительно сказал Рифат, доливая в рюмку Клевахина. – Я не хотел вас обидеть.

– А я и не сержусь. Меня больше волнует твоя очередная блажь.

– Это вовсе не блажь, а всего лишь вполне нормальный человеческий инстинкт самосохранения. Я ведь не самоубийца.

– Неужто все настолько плохо? – теперь уже Клевахин встревожился.

– Я не знаю, что там за дело вы раскручиваете, но большим людям не нравится, каким макаром это делается.

Вы наткнулись на что-то очень серьезное, наверное, почище политики, и, судя по разговорам среди моих знакомых из городского бомонда, ведете себя совершенно неуправляемо. А раз они так заговорили, значит против вас или уже идет контригра, или готовится нечто нестандартное и весьма неприятное. Что в нынешние времена заканчивается печально. При советской власти вам бы дали по шапке и выперли из органов, а сейчас просто-напросто бросят под каток и закатают в асфальт. И мне совсем не хотелось бы чалиться[9]9
  Чалиться – быть наказанным, обвиняться по делу (жарг.)


[Закрыть] вместе с вами.

– Понятно. Своя рубаха ближе к телу.

– Не нужно иронизировать, Николай Иванович. Я всего лишь не желаю терять то скромное благополучие, которого мне удалось достичь немалыми усилиями и за достаточно большой срок. Каждый человек имеет право выбора…

– Верно. Ты выбрал мягкие перины и по утрам кофе в постель… вместе со служанкой. Нет, нет, я не осуждаю. Каждому свое. И ни в коей мере не хочу завербовать в свою веру. Но не может ли случиться так, как уже не раз бывало, что ты опять прискачешь ко мне на полусогнутых просить помощи? В которой, кстати, я никогда не отказывал. И если ты думаешь, что тебе помогут твои дружки из "новых" русских или представители власть предержащих, то глубоко заблуждаешься. Им плевать не только на тебя, но и вообще на все кругом.