Текст книги "Сплетающие сеть"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Виталий Гладкий
Сплетающие сеть

Глава 1

Неприятности свалились на мою голову как снег среди жаркого лета. В прямом смысле этого слова. К сожалению, их появление не сопровождалось мрачными знамениями, а потому я сообразил, что и к чему, чересчур поздно. Фатально поздно. Тогда, когда неприятности превратились в смертельную опасность.

В природе царили июль и полный штиль, отмытое грозовым дождем солнце блаженствовало на перине из белых пушистых тучек, а я, устроившись в шезлонге у берега небольшого озера, в полудреме наблюдал за поплавками, которые намертво приклеились к водной глади. Вот тут-то все и случилось…

Однако вернемся немного назад – к тому времени, когда я купил буквально за бесценок добротную рубленую избу в заброшенной русской деревеньке.

Деревня располагалась на достаточно обширной возвышенности, окруженной болотистой местностью и лесами. Несмотря на то, что примерно в пяти километрах находился полустанок, а в двадцати – райцентр и железнодорожная станция, какое-либо сообщение с внешним миром было задачей весьма сложной.

К станции через заболоченную лесистую низменность вела причудливо петляющая тропинка и совершенно отвратительная грунтовая дорога. Она терялась в ручьях и кустарниках, и по ней можно было проехать либо на гусеничном тракторе, либо телегой. И то не всегда. В ненастье возвышенность превращалась в остров среди сплошной хляби.

Когда-то в деревне находился колхоз, но теперь поля были заброшены, и на них паслась живность немногочисленных аборигенов – в основном овцы и козы. Мое весьма скромное жилище располагалось на отшибе, у самого озера, скрытое от любопытных глаз густой рощицей; по счету изба являлась двадцать первой.

Одиннадцать других изб деревушки занимали старожилы, четыре стояли с заколоченными окнами и дверями, а остальные пять, соблазнившись дешевизной, купили горожане, чтобы приспособить их под дачи.

За те десять месяцев, что я прожил деревенским отшельником, мне так и не удалось увидеть кого-либо из них. Похоже, они уже поняли, что поступили несколько опрометчиво, прикупив недвижимость у черта на куличках.

Впрочем, я и не искал с ними встреч. И вообще с кем-либо. Меня вполне устраивало одиночество.

И тем не менее, медленно умирающая деревня все же не была совсем оторвана от остального цивилизованного мира. Бренные останки бывшего коллективного хозяйства соединяла с цивилизацией пуповина электрических и телефонных проводов. Как ни странно, деревеньку не отключили от сети: или просто забыли про нее, или потому, что аборигены – сплошь старики и старухи – по счетам платили исправно и электроэнергию не воровали.

Телефон имел главный деревенский кормилец Зосима. Половину его избы когда-то занимала почта. От нее остался навечно умолкнувший телеграфный аппарат военной поры, старинный письменный стол, весь испещренный чернильными пятнами, несколько колченогих стульев и массивное пресс-папье с царским гербом – несомненный раритет эпохи, давно канувшей в лету. Зосима самочинно приватизировал и помещение почты, и телефон, выдержав немалые баталии с руководством телефонных сетей.

Зосимы имел и средство передвижения, уникальный "вездеход" всех времен и народов – лошадь и телегу.

Рыжую кобылу звали Машкой. Она была похожа на якутскую лошадь – такая же низкорослая, мохнатая и неприхотливая. Зимой Машка добывала себе корм из-под снега тебеневкой.

Зосима был мужик с ленцой, сена заготавливал мало, а голод, как говорится, не тетка, всему научит. Потому кобыле, обладающей, как и ее хозяин, философско-созерцательным складом характера, пришлось вспомнить опыт ее древних предков.

Зосима подрабатывал у односельчан экспедитором. Обычно в субботу или воскресенье он ездил на железнодорожную станцию, где оптом сбывал рыночным торговцам сушеные и соленые грибы, ягоды, целебные травы и коренья, а также домашнюю птицу и баранину. Все это доверчиво сдавали ему на реализацию деревенские пенсионеры.

С рынка Зосима привозил на заказ хлеб, соль, сахар, спички, муку, макароны, нитки-иголки и прочую житейскую необходимость. За свои труды он получал десятую часть от вырученных денег и жил припеваючи. В отличие от большинства нынешних "коммерсантов" Зосима был патологически честен и рассчитывался со стариками до копейки.

Зосима принадлежал к тем редким индивидуумам, которых принято называть "нестареющими". По моим подсчетам, ему было где-то семьдесят пять лет. Или около того. Но выглядел он на удивление молодо и бодро, будто недавно разменял седьмой десяток.

Временами я ловил себя на мысли, что смени Зосима свою вечную телогрейку на хорошо пошитый фрак – и хоть на светский вечер в каком-нибудь Монте-Карло. Даже щетина недельной давности на его загорелой физиономии вполне могла сойти за последний писк мужской моды.

Был он голубоглаз, невысок, худощав – скорее, жилист – и ладно скроен. Ходил Зосима не спеша, с чувством собственного достоинства и прямой спиной, будто отставной кадровый офицер.

Но при всей своей нелегкой отшельнической жизни, предполагающей неустанный каждодневный труд (а иначе не выживешь), Зосима был ленив до неприличия. Он днями (в особенности зимой) валялся на полатях и о чем-то усиленно размышлял, дымя редкой по нынешним временам "господской" трубкой с длинным резным чубуком.

В такие моменты его глаза, не утратившие от прожитых лет пронзительной голубизны, будто замораживались, покрываясь тонким прозрачным ледком, и останавливались. Немигающий взгляд Зосимы, казалось, раздвигал стены избы, и уносился в космические дали.

Зосима был философом. Война помешала ему получить приличное образование (хотя, скорее всего, он к этому и не шибко стремился), но природный ум и крестьянская смекалка успешно возмещали недостаток академических знаний.

Иногда мы устраивали диспуты на самые разнообразные темы, в которых Зосима нередко брал верх.

Особенно в последнее время: я практически не слушал радиопередач и не читал газет, тогда как приемник Зосимы не умолкал ни днем, ни ночью.

Зосиме требовался благодарный слушатель, способный по достоинству оценить его житейскую мудрость и красноречие. Я на эту роль подходил как нельзя лучше.

Пока деревенский философ растекался "мыслию по древу", я отключался от действительности и, вполуха внимая его речам, размышлял о своем, наболевшем. Для этого мне, как городскому жителю, непривычному к глухомани, требовался звуковой фон, с чем Зосима справлялся блестяще – он мог держать речь часами.

Я перебрался в деревню осенью, по замерзшей земле. Мне не хотелось полностью лишиться городского комфорта, потому я привез с собой холодильник, кофеварку, газовую печку с четырьмя баллонами, разнообразные кухонные принадлежности, а также добротную мебель с кроватью, диваном и двумя креслами.

Нанятая мною бригада строителей за три недели превратила крестьянскую избу в шикарное бунгало с камином, ванной и туалетом – чего-чего, а денег у меня хватало. Вода подавалась насосом из колодца, а нагревалась малогабаритным, но мощным, электрическим котлом.

Не забыл я и о хлебе насущном – кладовая и погреб ломились от различных продуктов, консервов и спиртного. Уже по первому снегу я купил три телеги дров (точнее, поленьев – мне вовсе не улыбалась перспектива махать топором на морозе).

Русскую печь я оставил, лишь отделал ее изразцами. Однако внешне моя изба не претерпела никаких изменений.

Удивительно, но по истечению десяти месяцев жизни на природе я, в конце концов, перестал тяготиться одиночеством. (Если быть точным – относительным одиночеством). Когда я решился на этот шаг, меня долго мучили сомнения. И главное – смогу ли?

Вся моя прежняя жизнь была сплошной гонкой на выживание в толпе себе подобных, суетой сует. Я это понял чересчур поздно – когда ничего исправить или изменить уже было невозможно. И когда на службе меня мягко и деликатно попросили подать в отставку, я принял это известие с облегчением.

Все. Точка. Нужно начинать жизнь с чистого листа. Когда это происходит в двадцать пять – тридцать лет, будущее видится если и не в лазурных тонах, то, по меньшей мере, вполне приемлемым. В эти годы молодой человек практически не задумывается о конечности своего бытия.

Но когда тебе под сорок и в сырую погоду прихватывает поясницу или начинают ныть старые шрамы, а тебе даже некому поплакаться в жилетку, то поневоле появляются мысли, весьма далекие от радужных.

Человек привыкает к стабильности, – какая бы она ни была – и с настороженностью относится к любым переменам в своей судьбе. Его пугает неопределенность, даже если ему обещаны золотые горы.

Мне золотые горы никто не обещал. Мало того – от меня избавились, как от ненужного балласта. Так что повод для черной меланхолии у меня был вполне веским.

Я не хотел общаться не только не только с кем-либо, но даже смотреть на разворошенный человеческий муравейник, каким мне с некоторых пор стал казаться город. Поэтому избу в заброшенной деревеньке я поначалу представлял землей обетованной.

Но спустя два месяца – после того, как я основательно обжил свои "хоромы" – так мне уже не думалось. Я, наконец, понял страдания несчастного Робинзона, очутившегося на необитаемом острове. И это притом, что я не был лишен общества людей, пусть и доживающих свой век.

Меня сводило с ума ничегонеделание. Не помогали ни многочасовые тренировки, ни медитации, ни чтение классиков, вышедших из моды как минимум сто лет назад.

Я пытался представить себя изнывающим от скуки старосветским помещиком, имеющим уйму свободного времени, достаточно образованным и упорным, чтобы неспешно, часами, поглощать чтиво, похожее на вязкие конфеты-тянучки, липнущие на зубах. Но даже в таком состоянии я не мог выдержать более трех часов.

Припорошенные пылью времен нравы и житейские коллизии волновали и увлекали меня в такой же степени, как и детективные романы современных сочинителей, а в особенности сочинительниц. Читать эти опусы может лишь человек с развитием ниже бордюрного уровня.

Увы, среди нынешней пишущей братии настоящих писателей можно пересчитать по пальцам. Но это не их вина, а скорее беда. В погоне за большими прибылями издатели платят фактически бесправным сочинителям гроши, уравняв писателя по зарплате с рядовым дворником. Что можно сказать по этому поводу? То же, что и древние мыслители: о времена, о нравы…

Тогда я решил заняться охотой. Леса и болота вокруг нашего "острова" изобиловали разнообразной дичью, но дурная слава (о которой я расскажу позже), издавна закрепившаяся за этими местами, заставляла охотников обходить их стороной. Поэтому конкурентов у меня не было; по крайней мере, в своих скитаниях по глухомани других охотников я не встречал.

Моим проводником по окрестным лесам стал Зосима – на него находил иногда такой стих. Я уже знал его достаточно хорошо, а потому только диву давался, когда мой Дерсу Узала, добровольный узник полатей, прокладывал тропу по диким зарослям и чащобам, где, казалось, никогда не ступала нога человека. Он прекрасно знал окрестности и натаскивал меня как молодого пса, рассказывая разные охотничьи премудрости.

Однако охотником я оказался аховым. Меня больше прельщало шатание по лесам, нежели удачный выстрел.

Зосима злился, когда я мазал и бурчал себе под нос что-то нелицеприятное в мой адрес, но я даже не пытался ему объяснить свое душевное состояние.

Продуктов у меня было достаточно, а дичи, которую добывал Зосима, на двоих вполне хватало – несмотря на мои возражения, охотничью добычу он делил поровну. Наверное, жалел городского оболтуса, которому только по воробьям с закрытыми глазами из пушки палить.

Вскоре я уже и сам отваживался забираться вглубь лесного массива, хотя, сознаюсь честно, временами сердечко екало. Нет, я не боялся заблудиться. В свое время меня учили ориентироваться на любой местности. К тому же я имел хороший компас и весьма точную армейскую карту, которую достал тогда, когда вознамерился купить в этих краях избу. Просто уж больно много исчезало в окрестных лесах и болотах людей, как в дореволюционные, так и в нынешние времена.

Конечно, предпосылки для бесследных исчезновений были достаточно веские. В этом я смог убедиться на собственном опыте. Однажды я оступился, сошел с тропы, и только быстрая реакция и большой житейский опыт Зосимы не позволили мне навечно остаться в бездонной трясине. После этого я начал слушать его наставления с повышенным вниманием.

А места здесь и впрямь были красивые. Забравшись в глушь, я мог часами сидеть на берегу какого-нибудь озерка и любоваться чудными пейзажами, вслушиваясь в лесную разноголосицу, которая звучала для моей истомленной души небесным хоралом.

Со временем мои вылазки становились более продолжительными; иногда я пропадал в лесах по два-три дня, уходя от деревни все дальше и дальше. Так что к лету я уже чувствовал себя если и не вождем могикан, то вольным охотником по прозвищу Кожаный Чулок точно.

Однажды в конце мая я набрел на добротное охотничье зимовье – крытую рубероидом избушку, сложенную из потемневшего от времени соснового бруса. Впрочем, зимовьем подобные строения назывались с известной натяжкой. Большей частью они являлись базами для грибников и заготовителей ягод: этого добра здесь было – завались.

Грибы сушили связками для последующей оптовой продажи, а ягоды, предварительно отсортировав и очистив от разного мусора, паковали в полиэтиленовые пакеты. Заготовительные фирмы имели от такой деятельности местного населения весьма солидную прибыль.

На первый взгляд избушка казалась заброшенной, но пепел в очаге был свежим. Ко всему прочему, внимательно осмотрев окрестности, я нашел закопанные в двух местах остатки трапезы: пустые консервные банки, огрызки хлеба, окурки и пластиковые бутылки из-под различных напитков. Судя по датам на хорошо сохранившихся этикетках, зимовье посещали прошлым летом.

Сделав это открытие, я поневоле задумался над вполне закономерным вопросом: с какой стати такая скрытность?

Вражеским агентам в этой глуши делать нечего (именно так должен маскировать свои следы шпион, заброшенный на вражескую территорию), а заготовители ягод и грибов аккуратностью и чистоплотностью не отличались. И уж точно ни у кого из них не возникла бы мысль закопать мусор на полметра вглубь. В лучшем случае, все отходы сжигались в печке или на костре.

Может, сюда кто-то приводил поохотиться иностранцев? Такой вариант нельзя было сбрасывать со счетов.

Дичи в этих местах хватало. К тому же, благодаря повальной демократизации, западные любители русской экзотики бродили по территории России косяками, нередко безо всякого разрешения и надзора.

Однако в моем случае возникало одно "но" – следы пребывания неизвестных в хижине тоже были замаскированы весьма тщательно. Проколов в маскировке оказалось совсем немного, всего ничего: свежий пепел и новенькая двухрублевая монета. Она закатилась под грубо сколоченные нары. Видимо, кто-то из посетителей избы переодевался, не проверив предварительно карманы.

Монету я отыскал не благодаря слепому случаю. Заинтригованный странными поведением "охотников", я проверил не только окружающую зимовье местность, но и саму хижину. После своих открытий ночевать в зимовье мне почему-то расхотелось. Несмотря на позднее время, я ушел вглубь лесов и улегся спать в походной палатке-малютке.

С той поры я несколько поумерил свою исследовательскую прыть. Нет, я не испугался чужаков. Все гораздо проще и прозаичнее.

Лес – это не городской парк с аттракционами и не оживленный проспект, где ты на виду у многочисленных прохожих, а потому можно расслабиться и вести себя беззаботно. В глухомани всякое случается. В такие места одиночкам ходить не рекомендуется. Разве что в случае острой необходимости.

Но поскольку я вовсе не считал себя ровней отважному русскому путешественнику Пржевальскому, отыскавшего неизвестную науке лошадь в пустынях Джунгарии, где до него нога цивилизованного человека не ступала, то ограничился редкими одиночными вылазками в полюбившиеся мне лесные места, которые находились неподалеку от деревеньки.

А в основном я продолжал охотиться вместе с Зосимой, находившим дичь чуть дальше деревенской околицы. Он не любил ноги бить зазря.

Кроме того, я переключился на рыбную ловлю, благо плавающей живности в озере было вдоволь. Кстати, запеченный на костре линь ни в коей мере не уступает по вкусовым качествам зажаренному рябчику под клюквенным соусом.

Глава 2

Итак, неприятности свалились на мою голову средь бела дня, в ясную, солнечную погоду… и в момент самого паршивого клева, который я только мог припомнить.

Посторонний звук, неожиданно нарушивший знойное безмолвие, грубо вторгся в мои прозрачные, невесомые мысли, и я, недовольно поморщившись, озадаченно огляделся по сторонам.

Где-то вдалеке тарахтел движок, и это обстоятельство удивило меня до крайности. Ничего подобного в деревне не наблюдалось. А поскольку лето выдалось дождливым, то сюда мог добраться разве что армейский гусеничный вездеход. Но рев боевой машины вовсе не был похож на щебет неведомого механизма.

Звук доносился откуда-то с высоты. Я поднял голову и, щурясь от солнца, в полном недоумении начал вертеть головой.

Деревня находилась вдалеке от воздушных трасс, поэтому в небе над "островом" появлялись лишь военные самолеты и то очень редко. А малогабаритные летательные аппараты в наши края просто не долетали, так как поблизости не было подходящих аэродромов.

И тем не менее, над деревней летел самолет. Вернее, не совсем самолет. Это была маленькая стрекоза с маломощным двигателем – мотодельтаплан. Обычно на таких для остроты ощущений катают граждан, отдыхающих в здравницах черноморского побережья. Этот летательный аппарат не мог подниматься высоко, но, настолько я знал, с запасными баками он способен был преодолевать значительные расстояния.

Мотодельтаплан уже практически не летел, увлекаемый вперед винтом, а планировал. Его мотор кашлял и чихал, время от времени вообще останавливаясь. Похоже, безумец, сидевший за штурвалом летательного аппарата, хотел дотянуть до заброшенных полей, начинающихся сразу за озером.

Однако это ему не удалось. Миниатюрный летательный аппарат резко снизился, едва не задев верхушки деревьев, на последнем издыхании перепрыгнул рощицу, под сенью которой пряталась моя изба, и по достаточно пологой траектории спланировал в озеро, разбудив казалось навечно уснувшие волны.

Но перед самым нырком в воду из решетчатого чрева стрекозы вывалился незадачливый летун и шлепнулся в мою "недвижимость" почти около берега, примерно в тридцати метрах от поплавков. (Поскольку на озеро никто из деревенских не претендовал, я, возомнив себя удельным князем, самочинно и втайне от всех его приватизировал, так сказать, де-факто, заразившись дурным примером Зосимы).

Пораженный невиданным зрелищем, я остолбенело уставился на человека, который делал слабые попытки удержаться на поверхности. Видимо, падение оглушило его.

Наконец до меня полностью дошел смысл происходящего; я бросился в озеро (благо раздеваться не нужно было, так как моя одежда состояла из плавок и панамы) и быстро поплыл на помощь утопающему.

Я подоспел вовремя – человек уже скрылся под водой. Мне пришлось нырнуть, чтобы зацепить его за шиворот. Летчик оказался тяжелым; я даже запыхался, пока вытащил его на узкую полоску песчаного пляжа.

Спасенный был без сознания. Не мешкая ни мгновения, я начал делать искусственное дыхание, ритмически нажимая на его грудную клетку. Этому меня в свое время обучили еще в школе, когда я принимал участие в пионерской игре "Зарница". А затем, для большей эффективности манипуляций, принялся вдувать воздух в легкие своего подопытного кролика, уже начавшего подавать признаки жизни.

Эффект оживления оказался ошеломляющим: едва открыв глаза, мой утопленник тут же съездил меня по физиономии. И это в весьма ответственный момент, когда я, прижавшись ртом к его губам, выдавливал из себя последние молекулы кислорода. Ничего себе благодарность!

От неожиданности я быстро отпрянул и неуклюже опрокинулся навзничь. Спасенный летчик порывисто сел.

От резкого движения летный шлем, пряжку которого я успел расстегнуть, свалился с его головы… и по плечам летчика рассыпались длинные светлые волосы. Женщина!?

Ну, конечно же! Вот осел… Я ведь сразу почуял, что пухлые губы летчика источали приятный запах дорогой помады.

Но этот несущественный нюанс в столь ответственный момент мигом пролетел мимо сознания, оставив гдето в глубине мозга только крохотный тревожный импульс. Почему именно тревожный, мне пока было неясно. Но когда я рассмотрел ее лицо в деталях, этот самый импульс вдруг вырос до необъятных размеров.

Она была красива. Ну просто импортная фотомодель. А я всегда относился к красивым женщинам с опаской, даже неприятием.

И тому подтверждением был весь мой немалый житейский опыт. Это я сейчас стал затворником, а раньше был совершенно нормальным мужиком с вполне нормальными инстинктами и желаниями. И, конечно же, противоположного пола не чурался. Скорее, наоборот.

Красивые женщины сильно отличается от симпатичных; а иных в природе просто не существует. (Не спорю, встречаются и уродливые, но это уже большая редкость, генетический феномен). То, что Бог поскупился на мозги для красавиц, общеизвестно. Где в одном месте что-то прибудет, то в другом убудет. (Конечно, бывают и приятные исключения).

Но главная беда заключается в том, что у по-настоящему красивой женщины весьма властный и капризный характер. Она становится счастливой (и то ненадолго) только тогда, когда на мужчине ошейник, он стоит перед нею на коленях, а ее каблук у него на шее.

Но такая "идиллия" обычно продолжается недолго. Красавицу всегда подзуживает бес неудовлетворенности. Об этом хорошо сказал великий русский поэт Пушкин в своей гениальной "Сказке о рыбаке и золотой рыбке". Правда, там главным персонажем выступает выжившая из ума старуха, но Александр Сергеевич, конечно же, этот образ склеил под кого-то иного.

Будь я депутатом Государственной думы, немедленно внес бы новый законопроект, предусматривающий бесплатную выдачу этой "Сказки" вступающим в брак девицам как обязательного приложения к официальному документу. И чтобы печать на свидетельстве о браке ставили только в случае, если невеста прочитает сказку наизусть. Может, тогда меньше бы стало разбитых корыт и разводов.

– Помогите! Нечего валяться на песке, изображая дохлого краба. – Голос у нее был хрипловатый, но сильный.

Я как шлепнулся на спину, так и лежал в нелепой позе, совершенно обалдевший от увиденного. Ее слова вернули меня из мира ассоциаций в грубую действительность. Я молча помог снять ей туго набитый рюкзак (вот почему она показалась мне тяжелой) и деликатно отошел в сторону. А затем и отвернулся, чтобы дать ей возможность без стеснения снять мокрый комбинезон.

– И долго вы будете показывать мне спину? – раздался позади ее насмешливый голос.

Нет, пора клиента ставить на место! Иначе сядет на шею и ножки свесит. Я не был богатырем, но, смею утверждать, моя спина была вполне на уровне. Да, жирка на ней было маловато, но тугие узлы хорошо тренированных мышц она не заметить не могла.

Похоже, мадам (или мадмуазель) привыкла к толстомясым качкам с бритыми затылками. И моя сухощавая фигура не вписывалась в ее "табель о рангах".

Я неторопливо обернулся, и непринужденно, не спеша, оглядел ее с ног до головы, словно оценщик антиквариата.

Да-а, там было на что посмотреть… Я не ошибся – она и впрямь выглядела как фотомодель. С небольшой разницей – спасенная мною девушка (мне показалось, что ей никак не больше двадцати семи лет; или около того) обладала крепко сбитой спортивной фигурой и была ниже общепринятого стандарта. Но это ее только красило.

У меня, например, длинноногие анемичные красотки, вышагивающие на подиумах и демонстрирующие свои прелести на глянцевых разворотах модных журналов, вызывают не восхищение (или, упаси Господь, вожделение), а жалость и досаду. Почти у всех у них проблемы со здоровьем.

А досадно оттого, что в начале двадцать первого века сдвинулись набекрень понятия о канонах женской красоты. Задуренное телевидением человечество как-то потихоньку начало забывать, что женщина – это не кусок обнаженной или слегка задрапированной плоти, где главенствуют гипертрофированно длинные ноги и худая филейная часть.

Женщина в первую голову мать, которая должна обладать крепкими широкими бедрами и пышной грудью, чтобы рожать и вскармливать вполне здоровых продолжателей рода человеческого.

Спасенная мною девушка была почти из этой категории. Можно сказать, мой идеал. Только груди у нее были небольшие. Если бы не ее красота… Она была в ярком купальнике и светилась под лучами солнца как новогодняя игрушка.

– Рад, что с вами все в порядке, – коротко и сухо сказал я и начал собирать удочки.

Она следила за мной с насмешливым удивлением. Меня начала забирать злость. Но я не подавал виду.

Закончив упражнения с рыболовными снастями, я вежливым кивком попрощался с нею, и направился к своей избе, находившейся неподалеку.

– Ну и ну! – раздалось позади. – Похоже, в нашей стране истинные джентльмены вымерли как класс. Разве вы не пригласите меня в дом?

Я посмотрел на нее через плечо.

– Насчет джентльменов вы абсолютно правы, – ответил я как можно вежливей. – Их перестреляли еще большевики в годы гражданской войны. А что касается приглашения… Сегодня я гостей не ждал. Кроме того, у меня не дом, а примитивная крестьянская изба. Она вам не понравится.

Девушка растерялась. Мой ответ прозвучал для нее дико и был по ее понятиям абсурдным. Видимо, ей не приходилось слышать таких слов как "нет" и "нельзя" ни в глубоком детстве, ни в юности, ни вообще когда-либо. И это было вполне понятно: у кого мог повернуться язык отказать такой красотке?

– Послушайте! – возмущенно воскликнула девушка. – Это… это ни на что не похоже! Как можно отказать в помощи потерпевшему аварию?

– Помощь я вам уже оказал… за что и получил благодарность… – Я выразительно потер щеку, куда пришлась оплеуха. – Вы живы и здоровы, а ваша одежда скоро высохнет. Вон в той избе есть телефон, можете позвонить куда нужно, и за вами приедут ваши друзья или родственники. А ежели нет, то неподалеку от деревни находится полустанок. Дорогу туда вам покажет дед Зосима. И даже отвезет на телеге… если вы ему понравитесь. Он живет в том же самом доме, где установлен телефон.

– Черт знает что! – Она продолжала гнуть свою линию; эмансипированные женщины или забыли, или не знают, что мужчинам импонирует мягкость и кротость. – В таком виде я не смогу показаться на людях. – Девушка со злостью пнула ногой мокрый и грязный комбинезон.

– Это ваши проблемы. – Я был спокоен и невозмутим, словно буддийский монах. – Если у вас нет денег, могу одолжить.

– Даже так!? – Она кипела от негодования. – Ах, как благородно! Не забудьте адресочек свой присовокупить к деньгам. На деревню дедушке. Нет, мне от вас ничего не нужно!

Девушка резко отвернулась, а я, пожав плечами, продолжил свой путь. Злость улетучилась, и я, закрыв за собой дверь избы, неожиданно расхохотался. Меня начала забавлять сложившаяся ситуация. Интересно, как она поступит?

Ждать развязки неожиданной интриги пришлось недолго. Ровно через час в дверь раздался стук, и на пороге появилась спасенная мною красавица.

Девушка уже была одета и с рюкзаком, похожим на воинский ранец. Ее волосы высохли, и она даже умудрилась соорудить что-то наподобие прически. Легкий джинсовый комбинезон был выстиран и туго облегал ее упругие формы.

– Мне некуда идти… – Теперь она была сама покладистость; ее светло-зеленые глаза полнились слезой. – Пожалуйста, простите меня. Я такая глупая… – И она разрыдалась.

Женские слезы – страшное оружие, которое разит мужчин без промаха. Но слезы и последнее оружие. Так что я мог торжествовать – крепость взята.

Однако победителем я себя не чувствовал. Мало того, такой оборот в наших отношениях мне совершенно не нравился.

С одной стороны, я должен проявить гуманность и приютить заблудшую овечку, а с другой – от нее явственно исходили флюиды какой-то пока неведомой опасности. В этом я был уверен на все сто.

Будь за моими плечами вполовину меньше прожитых лет, я бы с радостью и воодушевлением предложил ей и кров, и очаг. Ну как же: на моем деревенском безрыбье, где одни старушки, заполучить золотую рыбку, даже не шевельнув пальцем, – чего еще желать вполне здоровому холостяку с нормальными инстинктами?

Но моя прошлая жизнь давно остудила горячую юношескую кровь и приучила смотреть не на яркую обертку, а что под ней. Я совершенно не сомневался, что ее слезы – всего лишь женская хитрость.

Такие крали, как эта красотка, так просто не сдаются. Они могут временно отступить, затаиться, чтобы затем нанести неожиданный удар в самое уязвимое место. А еще у меня появились подозрения и другого рода. М-да… И как мне теперь поступить?

– Заходите… – Я, наконец, решился; а что было делать? – Располагайтесь… Как насчет кофе?

– Я бы не отказалась и от обеда.

Да, от скромности она точно не умрет.

– Рыбу любите?

– Мне все равно. Я сейчас настолько голодна, что готова съесть сковородку жареных гвоздей.

– С гвоздями у меня туго…

Я критически посмотрел на сломанный табурет, ждавший починки второй месяц. Он служил мне в качестве подсобного столика, на который я безбоязненно ставил горячие сковородки и кастрюли.

Сначала у меня не было охоты им заниматься, а затем оказалось, что в моей мастерской нет ни столярного клея, ни подходящих гвоздей. Чтобы не забивать себе голову такими мелочами, я скрепил поломанные части табурета проволокой и на том мой хозяйственный пыл угас.

Девушка вытерла слезы и робко улыбнулась. Наверное, она решила, что я сподобился на шутку.

– А вот сковородку жареных карасей в сметане я вам гарантирую, – продолжил я, открывая холодильник.

– Ах, как здорово! – Она радостно захлопала в ладоши. – Обожаю карасей. Особенно в сметане.

– Да ну? – В моем голосе звучал неприкрытый сарказм.

Нужно отдать ей должное – она сделала вид, что не услышала реплики. Девушка оставила рюкзак возле дивана и принялась рассматривать мое жилище. А я тем временем достал из холодильника выпотрошенных карасей, мой вчерашний улов, и занялся стряпней.

– Это вы его?.. – Девушка, изобразив восхищение (ах, хитра, чертовка!), указала на медвежью шкуру над диваном.

Мне очень хотелось соврать, но я ответил почти честно:

– Нет, не я. Охотник из меня никудышный. Друг подарил.

Шкуру я купил у Зосимы. Так же, как и лосиные рога, висевшие над камином. Пользуясь удаленностью деревни от обжитых мест, Зосима потихоньку браконьерствовал. Правда, свою добычу рыночным перекупщикам он не продавал, а делил ее между соседями, внося немалую лепту в их скудный пенсионерский бюджет.