Текст книги "Кукла и комедиант (сборник)"

Автор книги: Висвалд Лам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

6

С того рождества Янис с Улдисом вошли в число друзей дома Карклиней и часто бывали здесь в гостях. Янис нередко опаздывал по вечерам в школу. У Карклиней всегда можно было встретить молодых парней; парни, парни – и приподнимающие шляпы, и задиристые, и приветливо улыбающиеся, и лихие, и услужливые. Даже один студент ходил сюда – подтянутый, видный Эдгар. О Лаймдоте, парнях и Эдгаре Янис думал даже в школе и стал так «заноситься мыслями», что заработал замечание от учителя. Истинные терзания Янис испытывал весной, нечаянно узнав, что Лаймдота с Эдгаром несколько раз ходила в кино. В наплыве свирепой ревности Янис высказал свое негодование избраннице. С наивной непосредственностью она сказала, что со студентом она знакома с детских лет, но в каком-то смысле он ей не очень приятен. Это объяснение еще больше сблизило Яниса с Лаймдотой, и летом они уже каждое воскресенье вместе выезжали в окрестности Риги, но всегда в компании других юношей и блюдущей приличия мадам Карклинь. Красавица дочь, претенденты на ее руку, девичество и постель, и будущая теща. Глубокое переживание, увлекательная игра? Кажется, один только Улдис стоял в стороне, наблюдая за всем этим с холодной издевкой. Высказывать он ничего не высказывал, мадам Карклинь это не понравилось бы, она любила покой, покой, и только покой. Даже для полновесных перебранок дом Карклиней был заказанным местом. Там были натертый пол, не очень художественные безделушки на буфете, спокойный разговор, уютная атмосфера.

Как обычно, в то воскресенье там толпились парни, желающие сопровождать семейство Карклинь в поездке на Юглу. Стало накрапывать, с выездом задержались, а там явилось еще несколько парней. Лаймдота могла гордиться – пусть и не как у всемирно известной Дины Дурбин, «сто мужчин и одна девушка», но все же с дюжину наберется. А Лаймдота среди них только одна-единственная, мать не в счет. Последним явился Эдгар. В то время Эдгар, кажется, был ближе всех к Лаймдоте, да и мадам Карклинь нравился этот представительный студент. Янис в душе терзался, но держался как мужчина. И сама Лаймдота такая возвышенная, что при ней самые грубые становились учтивыми, заносчивые – униженными, самоуверенные теряли кичливость. Янис же вообще был человек спокойный, так, он с неудовольствием вспоминал единственную драку в своей жизни, никому никогда об этом не рассказывая, но здесь даже тень воспоминаний об этом событии падала на него ужасным позором. Улдис порой допускал промашки, в особенности стараясь осмеять слишком уж джентльменистого Эдгара; но это всегда выглядело так, будто Улдис просто сопливый щенок, на тявканье которого мудрый студент может и не обращать внимания. В то воскресенье Улдис подпустил шпильку:

– А я-то все думал, что ждут принца.

Эдгар как раз целовал руку матери Лаймдоты. Никто больше этого не делал – не потому, что не признавал хороших манер, а потому, что не сумел бы проделать это с настоящим шиком… У Эдгара же получалось с природным аристократизмом, и мадам Карклинь таяла от счастья, как таяли во рту пончики самого Карклиня. Эдгар, чувствуя это, позволил себе зайти за черту, он ответил Улдису:

– Сначала является шут, потом принц.

У Улдиса обычно была неуверенная улыбка, потому что он смущался в обществе лихих парней и красивой девушки. Выделялся он только ростом, а во всем прочем был не бог весть что и виды на успех имел минимальные. Наверно, поэтому Улдис всегда говорил деланным напряженным голосом, стараясь вобрать тонкую шею в костлявые плечи. Видимо, его угнетала собственная робость, и если он все же не давал собой помыкать, то только потому, что всегда умел хорошо ответить. Эдгар проявил открытое презрение. Улыбка на лице Улдиса исчезла, губы стали злыми, а глаза… Да, человек с таким взглядом может убить.

Любящая покой мадам Карклинь по доброте своей хотела все сгладить – она больше почуяла, чем поняла, что гимназист со студентом схватились, – и поэтому сказала:

– Шутят ведь для того, чтобы посмеяться.

Эдгар все так же высокомерно заметил:

– А как же. И шутить – это подлинно шутовское ремесло.

Улдис:

– Но это уже не шутка, а трагедия, когда шут всерьез мнит себя принцем.

Эдгар повернулся к Улдису спиной и стал долго-предолго здороваться с отцом Лаймдоты, который на сей раз, ко всеобщему удивлению, был дома, но, конечно, для того, чтобы тут же собираться на работу. Обычно Эдгар на этого пончиковых дел мастера обращал внимания ровно столько, сколько требовали приличия.

В то воскресенье у Карклиней пробежала искра какого-то разлада, чего-то тревожного. Из-за дождя расстроилась и поездка. Улдис потом долго не появлялся. Никто о нем не спрашивал, никто не обрадовался, когда он снова объявился. Он и Янис принесли самодельные сладости из свекольного сиропа, и мадам Карклинь поставила на стол вино цвета темной крови. Завтра воскресенье, погоду обещают хорошую, надо что-нибудь придумать – таково было общее мнение. Подумали, посоветовались и воскресным утром двинулись в путь. Никто уже не думал о том, что идет война и что время тяжелое, не думал о новом немецком наступлении к Волге. Это было так далеко. А здесь Белое озеро играло голубой волной и Лаймдота напоминала шоколадную от загара Деву солнца. Был и Улдис, до безобразия тощий, костлявый. От воды он быстро покрывался гусиной кожей, но парень не отставал от всех и ни за что не влезал в одежду. Улдис шутливо сказал Лаймдоте, что она напоминала бы рубенсовскую мадонну, если бы не блюла так свою «стройную линию». Янис не знал, что это за птица Рубенс, но все же обиделся на насмешливый тон сравнения. Он уже свыкся с ролью рыцаря, защищающего свою даму, самую возвышенную, благородную, прекрасную во всем мире. Лаймдота засмеялась, и гнев Яниса скоро прошел: Улдис, он же всего лишь шутник, который никак не может тягаться с ним, Янисом Смилтниеком.

Когда солнце стало клониться к закату, они отправились домой. Скорость эскадры зависит от самого тихоходного корабля, а здесь поступь мадам Карклинь определяла темп всего молодого шествия. Мать у Лаймдоты была особа еще вполне подвижная, но не слишком торопливая, так как считала, что замужняя женщина должна выступать с достоинством. Молодежь скакала вокруг нее весело и беззаботно. Светлые волосы Лаймдоты развевались, серые глаза лучились весельем и усталостью. Янис, разумеется, Янис был тем, кто осмеливался нести ее жакетик и туфли на деревянной подошве – до самой границы Риги Лаймдота шла босиком. Усевшись на берегу Юглы на траву, она стряхнула с ног песок и одела «деревяшки». Янис помог застегнуть пряжки. Ему было так приятно, что хотелось сказать: «Благословенна земля, по которой ступают эти ноги!» И Лаймдота – вся тепло и дружелюбие. Смеяться над шутками Улдиса она смеялась, но за руку ее держал Янис.

Студента больше не было: он вступил в добровольческий батальон, чтобы сражаться, как он заявил, за достойное место для Латвии в новой Европе…

7

Вот такими они и были, холостяцкий год, холостяцкое рождество, холостяцкое лето. Один холостяк отправился «в дальнюю даль», на поле сражения завоевывать себе славу и сносное место в гитлеровской тюрьме для народа, который, лишившись государства, не был больше нацией («генерал-гебитс Леттланд»). Скатертью дорожка, никто об этом холостяке и не всплакнул. Одна мадам Карклинь сказала что-то вроде того, что это не очень умно, Лаймдота улыбнулась Янису, Улдис же как-то скривил уголок рта – что он думал, бог весть.

Но вдруг в подвале Яниса Смилтниека появился третий «мастер», и уж тут-то было видно, что Улдису это не понравилось.

Парень был из родных Янисовых мест; вместо Альфреда, по-мужицки Придис, моложе Яниса, на год старше Улдиса, коренастый, румяный – классический мужицкий тип из книг Яншевского и Блаумана, который в наше время стал уже музейным экспонатом. Во имя детской дружбы он привязался к Янису, помог ему распродать привезенную в волость каустическую соду, помог дотащить свертки с копченой свининой до машины, а в Риге от машины до квартиры. Янис сначала решил, что Придис хочет уладить кой-какие делишки в главном городе Остланда. Ночлег он может предложить. Работу? Разве что на время, в том же подвальчике напротив старой церкви Гертруды, пока не подвернется что получше. «Предприятие» его процветало, заказов было все больше, еще один помощник пригодится.

Новый помощник с самого начала не был таким работящим и стеснительным, как Улдис. Безмятежнейшим образом Придис развалился на верстаке, поглядывая, как Янис трудится один, побалтывал ногой и насвистывал «Что ты смотришь в глаза с улыбкой?» так вдохновенно, что слюна летела.

Таким его и увидел Улдис. Даже не поздоровавшись, Улдис встал посреди мастерской и свирепо воззрился на вторгшегося незнакомца.

– Новый товарищ, – кивнул Янис на Придиса, – познакомьтесь.

– Привет, привет! – воскликнул Придис сквозь свист. Выглядело это так, будто он с кем-то прощается. Улдис пробурчал что-то невразумительное, похоже, что охотнее всего он отчеканил бы: «Катись ты к лешему!» А отчетливо и громко он сказал:

– Мне здесь работать надо.

Придис послушно отъехал в сторону. Улдис раздражено громыхал инструментом и железом. Никакой срочной работы не было. Янис собирался в «Арбайтсамт» – без благословения этой организации на работу никого нельзя было брать, – так что можно бы посидеть и мирно поболтать, но Улдис замкнулся и обособился. Схватив молоток, он принялся лупить по заклепке и тяпнул себя по пальцу. Покамест он шипел от боли, Придис все дудел свою песню, наконец стал даже напевать вполголоса: «Что ты смотришь в глаза с улыбкой?»

– Да не гляжу я на тебя и не улыбаюсь! – заорал Улдис. И оба растерянно уставились друг на друга. Придис захохотал первый. Улдис подхватил, и нахлынувшее веселье смело все недоверие. В молодости это быстро делается.

В «Арбайтсамте» уладить дело было нелегко, там не хотели оставлять молодого парня в небольшой слесарной мастерской – вокруг большие предприятия в голос выли от нехватки рабочих рук. Янис «подмазал» и получил согласие «на неопределенное время». Все возликовали. Жизнь покатилась в полном согласии. Придис был шикарный малый. С металлом он управлялся не очень хорошо, зато был мастер рассказывать охотничьи были, подражать голосам птиц и животных. Он изображал, как петух ведет себя в своем гареме, как куры ревниво кудахчут друг на друга. Ревел лосем в любовную пору, заливался тетеревиной песней на току. Мычал за целое стадо, идущее по лесу, и рассказывал, что быть пастухом самое паскудное дело на свете. Улдис никогда «не крутил хвосты коровам» (выражение Придиса), поэтому с живым интересом слушал рассказы о таком чужом для него мире – о мире, состоящем из угрюмых еловых лесов, светлых сосновых боров, подлесков, топей, перейти которые мог только лось, когда растопырит клешни своих копыт. В этом мире были свои законы, были таинственные чащобы и взгорки с коричневыми боровиками, низины, красные от брусники, мочажины с кочками, где, как на пуховике, лежит клюква, и ягода там в сустав мизинца, и каждую минуту может поднять голову гадюка. Там были вырубки, заросшие высокой сочной травой, где росистым утром, как на купанье, сходится стадо лосей, мелькают пугливые серны, воздух свежий и бодрящий, румяное солнце горит сквозь вершины деревьев, и его приветствуют писк, визг, щебет, рев, мычание – тысячеголосая лесная жизнь. Улдис никогда не был ни охотником, ни рыбаком, никогда не изучал язык зверей и птиц. А сын лесника Придис не только умел рассказывать, но и знал лес. Он пас коров, валил лес, охотился. Осенью ездил по округе с молотилкой помощником машиниста – был такой ящичек, цеплявшийся к «фордзону», с ним легко было пробираться по дальним и узким лесным дорогам от усадьбы к усадьбе. Через несколько сезонов Придис уже возомнил себя механиком, потому и отправился с Янисом в Ригу. Ничем особенным он себя здесь не проявил, даже не смог вжиться в городскую среду, скучал по родной стороне, но с возвращением туда что-то тянул.

Как будто он почвы под ногами лишился. Но веселья своего Придис не утратил, хотя порой оно было довольно кисловатое и охотничьи рассказы выглядели попыткой отгородиться от всего, что навязывала чужая, неприятная рижская жизнь. Янис это хорошо заметил, когда Придиса навестила в мастерской знакомая девушка из родных мест. Кажется, гостья была красивая (Янис же восхищался только Лаймдотой, пусть ее и не было рядом), даже совсем городского облика. Она, как и Лаймдота, училась в гимназии, а жила у родственников, где временно пристроился и Придис; ей понадобился второй ключ от двери, а Придис только растабарывал, не спеша с делом, пришлось Улдису взяться за работу. Придис сиял – не из-за самой девушки, а потому, что она сегодня получила письмо из дома. Как там живут в волости, что нового в «Спрунгисах», в «Налимах»? А в «Клигисах»? Девушка отвечала сдержанно, даже холодновато, видно было, что родная волость ей так же безразлична, как сам Придис, и что она с нетерпением ждет ключа. Улдис работал, даже не глядя на них, как будто совсем уйдя в себя. «Извольте», – протянул он наконец ключ, но Придис выхватил его и придирчивым взглядом мастера сравнил второй ключ с оригиналом. Когда гостья начала рыться в сумочке, он великодушно заявил: «Какая там плата, дарю», – как будто он сам и делал это. Улдис не возразил, продолжая возиться у тисков, но время от времени украдкой поглядывал на девушку. Та же видела одних грязных, непривлекательных парней. Даже воздух здесь был какой-то застойный, душный. «Ну, мне пора! Спасибо, Придис, спасибо!» – быстро бросила она и исчезла. Придис тут же притих, поскучнел, но через минуту пустился в рассказы о своей знакомой. Вместе в начальной школе учились, Придис на класс старше; лихая девчонка была: только Придис ее за косу – она ногтями в глаза. В детстве ничего особенного в ней не было, а теперь вон какая красотка. И кавалеры есть – и в мундирах и без мундиров. Янису почему-то казалось, что Улдис тут же засыплет Придиса ехидными расспросами насчет этой стройной белобрысой пустельги, которая так ловко воспользовалась чужим трудом и смылась, не заплатив ни пфеннига. Но ошибся, Улдис ни о чем не спросил, даже никакого замечания не отпустил.

«Нельзя же так, как Придис. Работу все больше запускает со своей болтовней, – подумал Янис. – А сам по себе немного значит…»

Улдис:

– А в моей жизни этот парень значил очень много!

И это правда, ведь ты же, Янис, помнишь, как это началось. И продолжалось, потому что мы вместе с Придисом впервые встретили Талиса. Во многие переломные моменты моей жизни Придис был со мной – мы делили с ним кусок хлеба, вместе были под огнем врага, делились мыслями, сомнениями, соображениями. Друг? Вряд ли, у таких, как я, друзей не может быть, я всегда что-то держу про себя. Но есть нити, которые связывают людей, с этими связями приходится считаться, из-за этого они движутся в каком-то одном русле. Придис всегда был поблизости. Талис? И он неисповедимым образом был связан со мной, хотя вызывал ужас и отвращение. В жизни и в людях много необъяснимого. Странным и необъяснимым было и знакомство с Талисом. Бессмысленное, но неотвратимое, как будто даже неизбежно необходимое.

Мы с Придисом чинили карбидную лампу – больше делать было нечего. Ты ушел по своим «организаторским» делам, а мы только еще открыли дверь мастерской, хотя был уже полдень. Придис взахлеб рассказывал, как вытащил на живца из омута на Виесите пудовую щуку. Он был из тех людей, у кого, если язык работает, руки в простое. Только он воскликнул:

– Глянь, во какой длины! – и развел свои толстые руки во всю ширь, как в подвал пришкандыбал какой-то старикашка.

– Ух, ребята, как до вас трудно добраться!

– Нечего тогда ходить и нам мешать, – вполголоса бросил Придис. Так как я оставался за главного, заместителем мастера, то постарался держаться вежливее.

– Здравствуйте. Вам что?

– Я дворник, рядышком, из дома, что на улице Свободы. За кино «Фортуна».

– Никакой улицы Свободы нет, – вроде бы сердито заявил Придис. – Гитлерштрассе! Вы эту свободу, папаша, постарайтесь забыть. Распустились, мужичье!

– Вы уж, сынки, не мешайте мне по-старому звать. Погнали меня сейчас в три шеи за мастерами. Все чтобы в порядке было, говорит, да я, говорит, тут все расшибу начисто, что только можно, что у меня, денег, что ли, мало, да я жидовское золото – раз на стол! – да я всех рижских девок голышом плясать заставлю… Так и говорит…

– Да говори ты толком!

Выяснилось, что ванная и клозет «как есть насквозь разворочены». Вода льет, где не надо, и вовсе не льет, где надо. В квартире этой ночью гуляли с девицами парни из СД. Под утро принялись стрелять в потолок, а в ванной в печку. Весь пол там залит.

Мы пошли. Я запер дверь в подвал. Чтобы все видели, что главный тут я, инструмент я заставил нести Придиса.

Лестница просторная и внушительная, коричневые двустворчатые двери. Старый дворник позвонил и тут же отступил в сторонку. Его робость заставила меня усмехнуться. Приниженность жалкого раба! Слово «свобода» он умеет произносить, а сам полон холопства. Ах, до того времени мне приходилось иметь дело только с немцами в гражданских чинах, да и то мимолетно. СД для меня значило не больше, чем эти две буквы.

Дверь открыла какая-то женщина. Еще довольно молодая, но какая-то всклокоченная, с увядшим лицом. Я коротко уведомил, что мы мастера. Дворник уже ускользнул вниз по лестнице. Женщина кивнула, чтобы мы следовали за ней, и провела нас в ванную. Господи, ну и конюшня тут была! Углы загажены, по колено вода, унитаз сорван, в бойлере пулевые дыры. Я стоял и глазел, даже у Придиса румяные щеки побледнели и округлое лицо вытянулось.

– Быстрей почините, чтобы дворник мог подключить воду! – приказала женщина и собралась уходить. Я схватил ее за рукав:

– Стоп, стоп! Не так-то просто это сделать, как сказать. Бойлер испорчен начисто, а нового у меня нет. Бачок, может быть, еще спасем. Но уж тут придется заплатить!.. – последнее я добавил не ради денег, а чтобы она поняла, что мы настоящие мастера.

Женщина осталась все той же барыней.

– Сделаете и получите, что положено. И подотрите все!

– Что? – яростно закричал я. – Мы мастера, а не подтиратели. Свое добро сами и подтирайте!

Ух, как она взвилась! Вот тут-то и настал момент, когда я узнал, что те, кто за деньги заставляет танцевать других, не самые опасные существа – никто же не хочет чересчур бить себя по карману. И эта взлохмаченная дамочка заставила понять, что за нею стоит власть.

– Да вы знаете, перед кем стоите? Сопляки! Спекулировать вздумали, деньги вымогать? Саласпилса захотели понюхать? Талис! – крикнула она в комнату. – Иди-ка сюда. Погляди на этих большевичков!

В двери появился длинный-длинный, совсем еще молоденький парень. В мундире службы безопасности, в галифе, в сверкающих шевровых сапогах, на петлицах и погонах звездочки. Но это был не офицер, потому что у офицеров, насколько мне было известно, серебряные погоны, а у этого только с окантовкой. Главное же было не в мундире, а в том, что выражало это лицо, еще не знакомое с бритвой. Туманное, вялое обалдение в сочетании с напускным шиком молодого пьяницы. Выскочка, который командует не при помощи золота, а при помощи стали. Он был особенно опасен потому, что его терзало похмелье, от которого он был зол на весь свет. Молодчик рявкнул:

– Это еще что за митинги на работе? Время под коммунистами еще не забылось?

– Я мастер и свое дело сделаю, – спокойно сказал я. – Слесарное дело. И за это надо будет заплатить.

Долговязый чин направил указательный палец мне в грудь.

– Хватит балабонить! Arbeit macht Leben süß![4]4
  Работа услаждает жизнь! (нем.).


[Закрыть] По-немецки понимаешь? Чтобы за час мне тут был полный клярунг, как на кухне у самого фюрера. Ты слышишь, – повернулся он к женщине, – если что не так, зови меня, второй раз я приду с пистолетом. Ну, шнеллер! Ты учти, если я прикажу, ты у меня будешь любым местом гвозди дергать!

Был самый подходящий момент четко и ясно сказать, что я отказываюсь работать, сказать этому типу что-нибудь покрепче. Если бы он еще помахивал горстью золота, я бы так и сделал – пусть знает, что есть люди с чувством собственного достоинства. Но в данном случае кроме гордости необходимо было еще и мужество. У меня не хватило смелости выйти безоружным против силы. С пересохшим ртом, с противной дрожью в груди я смотрел, как длинные тощие ноги ушагали в комнату. Он пригрозил, что вернется с пистолетом. Страх, очевидно, отразился на моем лице, потому что хозяйка съязвила:

– Скажите Талису спасибо, что он не заставил вас этот пол вылизать.

Ушла и она, а мы, молча переглянувшись, взялись за работу. Все починить мы не смогли, но клозет быстро привели в порядок. Что делать с бойлером? Потом я удивлялся, почему не подумал о бегстве. Пол я попытался спихнуть на Придиса – мне же надо возиться с нагревателем. Но тут заупрямился мой помощник, который обычно беспрекословно делал все.

– И не подумаю, – сквозь зубы буркнул он.

Я недоуменно посмотрел на взъерошившегося Придиса. Такой маленький, особенно рядом с моей длинной фигурой, округлый, полный ярости. Он уже не казался добродушно-уютным, нет, настоящий желчный пузырь. А я… Я трусливо взглянул на себя со стороны – на свою чистоплюйскую душонку, сутулую спину, на физиономию усердного раба. Послышался скрипучий голос хозяйки:

– Ну, долго еще ждать придется?

Я присел на корточки возле печки. Придис не шелохнулся. В эту минуту послышались девичьи голоса, и, кинув взгляд через плечо, я увидел одну из них – Придисову землячку, для которой делал ключ. Красивая девушка, светлое платье, все помятое, в пятнах – следы ночного веселья. Почувствовав стыд и за нее и за себя, я вновь взялся за работу. Девушка примолкла и исчезла, хозяйка вновь накинулась на нас:

– Стоит столбом! – это Придису. – Затри живей, чтобы можно было войти!

– Это пусть дворник подтирает вашу блевотину и еще руку лижет, – буркнул Придис зло и прямо. Похоже, что парню вожжа попала под хвост и он уже плевал на все.

Дикий визг прорезал всю квартиру:

– Талис!

Я вскочил. Придис набычился, как баран, готовый рогами садануть в стену. Тут же возник Талис с большим пистолетом, от страха он показался мне просто огромным. Пока мы чинили развороченный клозет, Талис починял свое нутро, терзаемое похмельем, и явно был в таком состоянии, когда человек готов на все. Сквозь дымку, плавающую у меня перед глазами, я видел, как он поднял пистолет. Щелчок, но не выстрел – то ли пистолет был не заряжен, то ли осечка. Талис недоуменно крутил его, а женщина, вся сжавшись, молчала. Она явно не ждала, что парень так круто возьмется за дело, только хотела нас попугать и теперь испугалась сама. Мы все еще стояли в оцепенении. Талис взвел пистолет и, продолжая крутить его, нажал курок снова. Выстрел грянул, пуля без малого не отхватила кончик носа Талису и ушла в потолок. Девушки в комнате завизжали, Талис оцепенел вместе с нами. Рот его перекосился, рука чуть не отбросила пистолет. Я уже не владел собой, все напряжение разрешилось взрывом истерического смеха. Я заходился в реве, брызжа в это испуганное лицо слюной. Талис все больше глупел и глупел, а я все смеялся и смеялся…

Наконец он опомнился и направил ствол в мою грудь. Я даже не слышал щелчка. Убедившись, что капризный патрон был последним, он кинулся в комнату за другой обоймой. Мы с Придисом подхватили свой инструмент и вылетели за дверь. Злобная хозяйка на сей раз даже подгоняла:

– Скорей, скорей!

Я слышал девичий голос:

– Успокойся, Талис, ну, ну, успокойся!

Придис потом рассказывал, что Талис грозил перестрелять всех большевиков. В ушах у меня стоял грохот, и по-настоящему я опомнился только в нашем подвале.

Придис сказал:

– Ну, ты дурной! Чуть не в глаза плевал этому жеребцу.

Я стиснул зубы, только бы они не лязгали, – неужели он не понимает, почему я так смеялся? – и с усилием выдавил:

– И надо было тебе с этой бабой заводиться! Из-за ерунды чуть пулю не схватил.

– Из-за ерунды? – снова набычился Придис. – Тут уж дело на принцип пошло, а не из-за ерунды.

Зубы у меня как-то перестали плясать, страх мало-помалу прошел, и его сменил дух противоречия:

– А я говорю, из-за ерунды. Из-за большого, я понимаю, там можно и головой рисковать. Пьяная сволота… Тоже мне, нашел подходящий момент…

– Еще какой подходящий! – кинулся в спор Придис. – Если уж ты в мелочах не такой, как надо, то никогда и не дождешься подходящего момента. Будешь все кланяться да соображать, тот ли это момент. И так всю жизнь. Нет, раз уж на принцип пошло, тут я в горящую печь полезу.

Звучало это довольно хвастливо, но все же, что верно, то верно, в этой проклятой квартире он проявил больше смелости. Меня подмывало поддеть его как-нибудь, но нужные слова не приходили. А он еще добавил:

– А эта… подстилка! Знал бы я, что она с такими… Ты заметил?

– Да, – коротко ответил я, поняв, о ком говорит Придис. Он ничего больше не сказал, как будто ждал, что я что-нибудь добавлю. Я и хотел бы что-нибудь сказать, но опять не нашлось нужных слов…