Текст книги "Кукла и комедиант (сборник)"

Автор книги: Висвалд Лам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

32

Строительство моста подходило к концу. Был уже последний срок, в уезде дорожному мастеру напоминали об этом каждый день, но у рабочих началась жатва. Солнце жарило в небе, рожь звенела, как полчище серебристых кузнечиков; иной раз я укладывался в тени густых колосьев, покусывал полевицу и думал о красоте мира, которая вся принадлежит мне, и об аромате свежего каравая. И если мне от этого каравая достался ломоть потоньше, то все же это ломоть жизни и силы. Как мало надо, чтобы человек чувствовал себя счастливым, а может быть, и много, очень-очень много: свобода, хлеб, здоровье, улыбка девушки.

Небо было синее-синее, без единого облачка.

Мы поставили и укрепили последнее звено перил, убрали щепу и остатки материала. Мост был готов. Зентелис пошутил, что дорожный мастер только потому не является, чтобы не ставить пол-литра; мы, конечно, знали, что Ояр занят в исполкоме, он был неподалеку, когда убили комсорга волости. Об этом событии ходили разные слухи, умы людей были в смятении, поэтому всяк добавлял что-нибудь от себя. Ко всему еще были такие, кто ручался, что этот молодой парень, не умея обращаться с оружием, сам убился, говорили и о драке из-за девицы. Придиса я эти дни не встречал, Ояра только на момент. Поди узнай, что там случилось, как случилось, ясно одно, что комсорга, который честил меня «индуалистом», больше нет в живых. Мне пришел на ум Талис, но это казалось невероятным, ведь он ошивался в дальнем конце волости, по сути дела даже в другой уже волости, потому что граница проходила по Клигисову лесу.

Зентелис отнес инструмент, я сел верхом на перила и оценил наше старание. А что, ничего, мост почти в двадцать метров длины, речка куда уже; правда, у нее довольно широкие вымоины, вот мы и перекрыли их. Временный мост выглядел жалким и крохотным; конечно, по сравнению с сооружением из камня и металла и наша постройка чистая чепуха, но ведь своими руками… Я вскочил. Подкатил какой-то велосипед, и тихий голос произнес:

– Здравствуй, Улдис.

– Здравствуй… – Я растерянно спрыгнул с перил. Похоже, что последнее время Норма вновь расцвела – загорела, скрылись следы преждевременного увядания. Но сейчас она не выглядела радостной, наоборот, какая-то удрученная, смотрит так, будто ждет чего-то плохого. Я пошутил: – Ты первая, кто едет по новому мосту. Вот и ставь бутылку.

– Уже ездили, – она показала на следы шин в песке.

– Да. Мы уже погоняли перед тем, как ставить перила. Но после торжественного открытия ты первая.

Она неожиданно:

– Ты – Улдис Осис.

– Да… – На миг мне показалось, что сейчас же из-за ее спины вынырнет Талис с чем-нибудь огнестрельным в руках.

– Ты очень похож на своего отца.

Я пожал плечами. Против моей воли лицо у меня стало злым.

– Ты все знаешь обо мне?

В голосе ее было что-то такое, что должно было бы тронуть, но я разозлился.

– А что вообще можно знать?.. Я попросил бы больше никогда не упоминать… Осиса. Я случайно встретил его в немецкое время, но лучше бы не встречать. А что, он тут где-нибудь хоронится?

– Кажется, в Риге, но точно не знаю. И я его после ухода немцев не видала, но боюсь… Улдис, хоть бы мне больше не бояться! Мне кажется, что он и после смерти будет моим мучением.

Я смотрел на нее и думал о Талисе. Почему Талис хотел сделать меня своим связным, когда есть Норма? Может быть, у них действительно больше нет ничего общего? Талис же шастает где-то совсем в другом месте. Но у Нормы есть все возможности ездить повсюду, многое знать – например, то, что происходит в волостном центре, – и сообщать Талису.

– Почему ты так смотришь на меня?

Вопрос донесся как-то издалека. Я встряхнулся и вернулся к Норме.

– У тебя был такой же взгляд, как у Осиса…

– Хватит!

Норма опустила голову и торопливо принялась рассказывать:

– Может быть, ты поймешь, что я была жуткая дура, шестнадцать лет – это же не мудрая старость. Сельская девчонка в рижской гимназии, и блестящий учитель, воплощение мужественности, которому все мальчишки подражали, которого обожали все девчонки… И вот он осыпает тебя красивыми словами, обещаниями, подарками… Улдис, я рассказываю это потому, что мне надо высказаться, я не хочу врать, я… – она заметила приближающегося Зентелиса и замолкла. Голова ее все так же оставалась склоненной. Какие красивые у нее волосы, – право, Норма в избытке наделена наружной красотой, о которой мечтает каждая девушка, но дается она только редкой. Я знаю, какое волшебное у нее тело… Я закусил губу. Что она мне тут рассказывает о своем учителе-соблазнителе, как будто мне это надо знать, как будто я верю в сказочки о демонических казановах. Небось был последний пьяница, но, ты гляди, мы уже умеем подать это… Дура, кукла заводная!

Она быстро и тихо попросила:

– Ты будь сегодня. Приезжай, пожалуйста. Я жду… – И она повернулась от меня.

– До свидания!

Мне даже самому стало как-то неприятно от неестественной резкости своего голоса. Зентелис уже был рядом. Она уехала. И мы вскоре двинулись в дорогу. В том месте я, как обычно, посмотрел налево: Норму, разумеется, не увидел, но в мои лета знать, что тебя ждет такая красивая девушка, это уже значит, что нет никакой возможности не поехать.

Талис совсем выскользнул у меня из головы, и величайшей неожиданностью была встреча с ним здесь, где это и представить было невозможно. Он возник на обочной тропинке, ведущей от шоссе к усадьбе Придиса, и встретил меня направленным автоматом. Будто будет стрелять, если я не остановлюсь. Я неохотно притормозил и уперся левой ногой в землю.

– Чего опять надо?

– Охота тебе или неохота, а разговор будет большой, – сердито сказал он.

– Решительно неохота. – Сойдя с велосипеда, я двинулся вперед. – Освободи дорогу! – Я почувствовал, как в грудь мою ткнулось что-то твердое, это был ствол автомата.

– Не дури, шальной! – крикнул Талис. – Бывает, и нечаянно курок нажмешь.

Мы стояли вплотную и смотрели друг на друга. Пес с ним! Я пер дальше, ствол автомата все больнее упирался мне в ребра. Талис был послабее меня, он невольно отшатнулся.

– Дай дорогу!

– Не лезь!

Он шипел от злости и усилия, я позволил велосипеду упасть, рванул левой рукой за ствол, а правой дал Талису под ложечку. Очереди я не услышал, но точно железные когти рванули рубаху на боку, резанули по коже… Талис выпустил автомат, упал на колени и стал ловить воздух.

Я поднял велосипед, закинул автомат за плечо, посмотрел, как Талис отползает от тропинки, и сказал:

– На прощанье прими совет. Гляди, как бы самому выкарабкаться, а не тяни с собой других. Когда убиваешь, самое страшное не то, что сокращаешь жизнь каких-то людей. В конце концов все умрут, может, даже от такой нелепой болезни, как рак. Куда страшнее то, что теряешь уважение к человеческой жизни.

Талис простонал:

– Скотина, что ты дерешься!

Я сел на велосипед, а он умоляюще закричал:

– Эй, погоди, ну, на минутку!

Я придержал, обернулся через плечо. Талис встал, вытер с губ слюну.

– Отдай оружие!

– Иди!..

Я уехал. Сзади зашлепали выстрелы. Но мимо меня пули не просвистели.

Неподалеку за березняком было болотистое место, я высмотрел озерко с чистыми оконцами. В одно из них закинул Талисов автомат. Плюх! Он погрузился и исчез на вечные времена. Хорошо бы закинуть сюда и все остальное оружие, утопить лживых пророков, политиков-пустобрехов. Но ведь, как известно, у каждой бездны, вопреки ее названию, имеется дно… Просто не хватило бы места, а оружия наготовлено выше головы…

33

Придис у конюшни запрягал лошадь; Мария, Лелле и малыш в поле. Я поздоровался, вытащил из колодца ведро, напился, сполоснул лицо. Придис подвел напоить лошадь и удивленно воззрился на меня.

– Ух ты, кто это тебе рубаху так?

– На работе располосовал, – буркнул я и собрался улизнуть, но он схватил меня за рукав:

– Не валяй дурака. На какой это работе тебя порох так обожжет?

– Слушай, Придис, – сказал я. – Случается человеку обжечься. Хорошо, что только так.

Придис не отступался:

– Я слышал в исполкоме, будто бывший унтерфюрер СД Таливалд шляется поблизости.

– В исполкоме?

Придис уклонился от моего взгляда.

– Будь осторожен. Мы за тебя тревожимся.

Больше он ничего не мог мне сказать. Я привел в порядок свои ободранные ребра, надел другую рубашку, решив было, что все в полном порядке, но вечером Лелле с Марией принялись врачевать меня, я с неохотой уступил. Мне положили на ребра какую-то мазь и всего обмотали кругом. Я не слышал ни единого вопроса, как и что случилось, и был за это благодарен – рассказать я бы все равно не рассказал, отпали ненужные увертки и отговорки. Я поблагодарил и поспешил укрыться в своей комнате, я хотел поехать только с сумерками. Я сознавал, что последнее время слишком обособился: понятно, нехорошо, ну а что другой делал бы на моем месте?

Женщины меня не тревожили. А вот Ояр – да.

– Придис сказал… – неуверенно начал он, входя в комнату, уже заготовленную заранее, как я понял, окольную речь, но потом замялся, сунул руки в карманы штанов и спросил прямо: – Насколько я понимаю, и тебя хотели ликвидировать?

Лежа поперек кровати, я смотрел, как он стоит, долгий, тощий, насупленный.

– Там вон стул, – сказал я.

Ояр сел, и тут получилось так, что я рассказал о своих встречах с Талисом, о первой, второй и третьей, последней. Весь рассказ Ояр просидел, как приклеенный к стулу, только насупленность сначала сменилась любопытством, потом настороженностью, сочувствием и наконец возмущением.

– Что ты натворил? – почти театрально воскликнул он и именно этим благородным пафосом и разозлил меня. – Отпустить восвояси такого! Ты знаешь, сколько людей уже убито, безоружных людей! Единственная их вина была в том, что они выступали за коллективное ведение хозяйства или носили комсомольский значок на груди.

– И это непременно Талис… – сердито, но растерянно буркнул я.

– А ты знаешь, что было в ту ночь, когда мы поехали вместе и когда я был у комсорга?

– Его убили в ту ночь?

Ояр передернулся.

– Ту проклятую ночь я не забуду никогда… Ты, может, не знаешь, что он честил тебя индуалистом, парень любил умные слова – есть у людей такая слабость, – только не каждый раз умел их правильно выговаривать, не всегда знал их истинный смысл. Но разве он виноват, что тебе нравится подмечать чужие слабости?

Вообще-то был он хороший парень, вроде Придиса, только свое хозяйство не так у него к сердцу прикипело, за колхозы целиком стоял, потому его и ненавидели. Мы за всякими разговорами задержались, туда да сюда заезжали… Уже темно было, когда я до его усадьбы добрался. А там уже все… Бедная мама воет, пес недобитый визжит!.. Отец от битья не в себе, оглушенный. А сын… Говорить страшно. Мать в меня вцепилась, кричит, что за помощью надо ехать, а как это сделать, сама же меня не выпускает. Те с первыми сумерками явились, несколько человек с оружием, собаку пристрелили, мать с ног сшибли, отца били и кричали, что и родителей этого змееныша жалеть нечего. Так себя вели, будто им весь мир принадлежит. Какие-то остервенелые. Сына за волосы вытащили на середину, поставили на колени и говорят:

«Молись, комсопля».

А он им:

«Не бейте мать, она вам ничего не сделала».

Молиться так и не стал.

«Ах, не станешь?»

Все лицо ему разбили. Мать вопила, умоляла, а ей только пинки да брань.

«Молись или…»

А он:

«Нет!..»

«Вот дуло, понюхай! Пули не боишься?»

«Да стреляй, стреляй, убийца!»

«Ты и патрона-то не стоишь!»

Улдис, если бы я появился раньше… они бы и меня не пожалели. Но будь у меня тот автомат, который ты закинул… Я бы не раздумывал, я бы, знаешь как стрелял! Я бы убивал! Бесчеловечность – это тебе не черная туча на чистом небе, бесчеловечность – это жестокие, кровожадные люди. А таких уничтожать надо!..

«Ты и патрона не стоишь!»

Мать волосы рвала. В истерике каталась. Хоть наши сельские женщины привычны сдерживаться, от боли не кричат, но тут сама боль в ней кричала… Она уже не в своем уме была, ведь у нее на глазах сына убивали, единственного сына. Суковатым березовым поленом – только стук стоял!.. Я как увидел его, мне худо сделалось. Всю ночь глаз не мог сомкнуть, и заснуть страшно – привидится все это и к горлу подкатывает…

Не будет он тебя больше индуалистом звать. Березовое полено – и вместо головы какая-то каша. А ты автомат закидываешь в болото…

Обычно Ояр в минуты возбуждения сновал по комнате. Но в этот раз просидел на месте, только иногда взмахивал руками. Вот он опять вспыхнул:

– Разве Талис не один из тех, кто его убил? Наверняка… За что они дерутся, против чего? Они хвалятся своим истинным латышским нутром и уничтожают латышей!

Тут и и подал голос:

– Я за то, чтобы всех убийц судили по закону, по совести, по тем принципам, которые признают на Нюрнбергском процессе английские, американские, французские, советские судьи. Всех убийц, больших и малых; всех предателей, больших и малых; всех мучителей и истязателей в рабских лагерях, больших и малых. В таком случае я отправлюсь в лес и притащу Талиса на суд, живого или мертвого.

Ояр:

– Не требуй невозможного, держа руки в карманах, а борись за человечество, которому единственно это под силу. Это иезуитство – не делать ничего только потому, что не в твоих силах совершить все. Еще раз спрашиваю, по какому праву отпустил убийцу? Он будет продолжать свое, и с каждой новой жертвой соучастником будешь ты. Ты уже не сможешь ссылаться на грехи отца.

Я отрезал:

– Стало быть, мне надо было с оружием пригнать его к Густу? Нет, друг, этого ты от меня не требуй.

Ояр:

– На месте его пристрелить!

– Стрелять в безоружного? Я знаю, убийца… Но выполнять смертный приговор – это дело палача, а я не палач.

Ояр:

– Зато он палачествует спокойно… с твоего великодушного попущения.

– Ладно, Ояр, – сказал я, – мы можем в таком случае разработать разные варианты. Пусть будет так: я Талиса разоружил, но в какой-то момент не мог перебороть себя – поднять оружие и уничтожить его. Талис воспользовался моим минутным колебанием, забежал за березу и выстрелил из своего парабеллума; я ответил, но ни тот, ни другой не попали. Отстреливаясь, он убежал, а я, расстреляв обойму, уже не рискнул гнаться за опасным преступником. Он будет продолжать зверствовать? Да, и при первом удобном случае выследит меня. За ошибку, за минутное мягкодушие я расплачусь с лихвой. Ты доволен? Таким образом, мягкотелые скоро выведутся в мире, останутся только настоящие смельчаки, у этих не дрогнет ни рука, ни сердце.

Ояр был сбит с толку, прокурорский запал его угас, рот только раскрывался, но ничего произнести не мог. Только спустя какое-то время он растерянно и зло рассмеялся:

– Ха! В конце концов, ты это серьезно или дурака валяешь?

– Когда я валял дурака, меня чуть не подстрелили. Бывает, что стреляют с величайшей серьезностью, это уж как когда.

– Я хочу не обсуждать варианты, а говорить именно о том, что имело место в жизни.

– В том-то и дело, что в жизни возможны всяческие варианты. Если бы, например, Талис сегодня выстрелил быстрее или в тот вечер…

Ояр резко прервал меня:

– Да, в тот вечер! Если уж тебя интересуют варианты… Незадолго до меня у комсорга была инспекторша, та красивая девушка… – Его голос взволнованно дрогнул. – И если бы те появились чуть раньше, то и не только я, а и она, она… – Ояр замялся, голос его вновь сорвался. – Послушай, что с тобой, почему ты такой странный?

– Она… Норма была у комсорга до тебя? – промямлил я, хотя и старался держаться твердо.

То-то она и расхлюпалась ночью.

– Я же тебе сказал.

– А по какому делу?

Что я так много болтаю? Ясно же, разведывала, чтобы Талису не пришлось зря прогуляться, – комсорг часто задерживался в волостном центре за полночь.

Ояр пожал плечами, на лице его полнейшее недоумение. А в моей башке вспыхнула еще одна гнусная догадка: так вот почему она понесла свою исповедь насчет мужественного учителя! Как же я мог забыть, что в той гимназии до своей карьеры в гитлеровской службе безопасности работал учителем мой отец! Мать уже ничего о нем не говорила, не разрешала даже имя произносить, но все же в какой-то связи я слышал об этом. О господи, какой я болван!.. Сегодня вечером ома ждет меня – до Талиса, после Талиса, вместе с Талисом… Осис в Риге? Когда она лжет и когда говорит правду? Может, и сама того не знает, какая пластинка вложена в куклу. Я вздрогнул, нервы были натянуты так, что казалось, сейчас дверь распахнется, уже распахивается и войдут Талис с Осисом. Я так таращился на дверь, что заставил и Ояра кинуть быстрый взгляд через плечо.

– Все сказано, – заявил я. – Прошу тебя убраться, я хочу быть один.

Ояр покраснел и вскочил. Было ясно, что в своей комнате я его больше не увижу.

Почему такая тишина? Дом как вымер. И я понял – Лелле больше не веселилась, не смеялась. Лелле замолкла…

34

И снова мы работали. Недалеко от волисполкома на крутом повороте дороги врывали предохранительные столбики. Я и Зентелис, как обычно.

Столбики делали из бракованных бревен, ставили их только для того, чтобы списать нехватку материала. И не хотелось дорожному мастеру идти на это, но как-то же надо выкручиваться, для себя он посовестился взять даже остатки старого моста. Да и дрова ему зимой не понадобятся, он уже нацелился на Ригу. Именно поэтому дистанцию надо привести в полный порядок, чтобы значащееся на бумаге тютелька в тютельку совпало с действительностью (выражаясь канцелярским языком, чтобы зафиксированное в документах соответствовало положению вещей). Сам дорожный мастер с горечью называл это бумажной войной; я хорошо понимал его недовольство: после убийства комсорга сорвалась обещанная помощь комсомольской бригады, прорыв надо было ликвидировать силами самой дистанции, а мы теряем время, занимаясь сущими пустяками. Что делать, сюда везти стройматериал, туда везти, часть бракованная, что-то наверняка пропадет из неохраняемых складов (тут уж где-то промашка и самого Ояра), вот тебе и недостача. Начальство было не в очень дружеских отношениях с нашим мастером, поэтому он не рассчитывал на то, что удастся поладить со своим преемником. До того как он явится, надо, чтобы все было в ажуре; и Ояр разъезжал по округе с потемневшим лицом, в разговоре был краток, раздражен и даже несколько патетичен. Со мной он держался подчеркнуто холодно и официально вежливо. Я бы охотно поговорил с ним непринужденно, дружески, как тогда, когда он, смеясь и размахивая руками, вспоминал былые годы и проделки на улице нашего общего детства. Тогда он был настоящий, отбросил усвоенный тон и самим им созданную скорлупу, положенную «товарищу дорожному мастеру». Несколько раз я мысленно говорил ему: «Ояр, у тебя, наверное, как и у меня, осталась манера всех мальчишек – спрыгивать с трамвая до остановки. Как это было здорово: выбросишь ноги немного вперед и, ударившись подошвами о мостовую, семенишь вперед по инерции. Раз я покатился кубарем и потом с разбитыми коленками неделю пролежал в постели. Хорошо хоть то, что за эту неделю материн гнев прошел и я избежал порки, которую она посулила и на которую вообще-то не скупилась. Бывали случаи, когда она колошматила меня чем подвернется, вопя при этом: «Я из тебя выбью отцовскую пакость!» Так и получилось… А ты, Ояр, брал книги в детском отделении пятой городской библиотеки? Я прочитал все, что там было, Купера, Майн-Рида, Лондона, Жюль Верна, Сенкевича… А вот на детских утренниках в «Палладиуме» ты, наверное, не бывал. Это было шикарное кино, где подростки напрасно канючили у кассы, да они и к кассе-то не попадали, швейцар не пускал. Но по воскресеньям там бывали так называемые утренники, на них показывали культурфильмы для маленьких; я иногда доставал контрамарки и, приплатив двадцать сантимов, мог гордо сидеть на балконе. Утреннее представление уносило в сказочные сады, впоследствии я водил по ним маленькую Лелле. Гидроплан поднимался с прибрежных вод и летел высоко над джунглями Борнео; потом был остров Бали с красивыми островитянками, которые и не думали прикрывать свою красивую грудь, только непонятным образом она производила меньший эффект, чем глубокое декольте белой кинозвезды; снова шли джунгли на Индокитайском полуострове, и в глубине их раскиданные красочные храмы и огромные города, потом было течение Амазонки, пампа, плавучие торосы, сквозь которые с пронзительным шуршанием пробивался ледокол, и еще много всего. Открывался весь мир, яркий, красочный, широкий, и заставлял почувствовать его заманчивость, которая веками увлекала смельчаков за моря и океаны. Шагая из кино домой, я торжественно клялся себе, что, когда вырасту, поеду в прерии, пустыни и джунгли и в Заполярье тоже. И вспомни, Ояр, что мы все были за абиссинцев и надеялись, что итальянские захватчики получат по шее. В газете «Яунакас Зиняс» печатался роман Рутку Тева «Потомок царицы Савской». А потом сенсация с королем, который не пережил «своего» рождества – он должен был стать королем после рождества и, не дождавшись коронации и будущего рождества, вынужден был отречься от престола, потому что полюбил уже дважды разведенную, а этого желудки английских консерваторов не могли переварить. Господи ты мой! О чем только тогда газеты не писали: о Бедфордском епископе, который, отчитывая короля в своей проповеди, показал всю эту катавасию, а сам потом делал невинное лицо, о брате престолонаследника, какой он застенчивый тюфяк, даже своей жене не решался сделать предложение, и за это взялся бывший король, но зато эта жена была не меняющей мужей американкой, а настоящей английской леди, о старшей дочери брата престолонаследника, которой предстоит со временем стать королевой и имя которой напоминает о славном периоде царствования – наивысшем периоде (скептики, правда, полагали, что может произойти поворот в другую сторону и обе тезки станут как бы символами расцвета и заката империи). Потом уже изредка упоминали о дважды разведенной, которая вынуждена была вместо королевской короны довольствоваться званием герцогини. Все знают известное выражение: «Так проходит мирская слава». Эта слава прошла, даже не начавшись. А мы, Ояр, смотрели на лакомства и славу через стекло».

Право, так хотелось от души поговорить, но Ояр молчал, а мне упрямство мешало первым протянуть руку. Может, даже и не упрямство, между нами что-то встало, выросло что-то вроде стены, которую я не мог ни перешагнуть, ни свалить. С Лелле это еще возможно, она молодая, гибкая, а Ояр уже закостенел, и такие переломы заживают плохо или совсем не заживают.

Дорожный мастер появлялся у нас, кратко разговаривал и опять уезжал. Он много колесил по округе, казенный велосипед кряхтел и часто ломался, он чинил его на свои деньги; я не сомневаюсь, что если бы он мог купить недостающие бревна, то незамедлительно вытянул бы кошелек, а не сомнительные акты о списании. Возникшая в силу обстоятельств смесь порядочности и непорядочности в другой раз меня бы позабавила, но сейчас даже дружеское расположение Зентелиса раздражало. Тут еще ко всему к нам подъехал на своей телеге один старикан. Я помнил его по той поре, когда мы строили мост, он возил пиломатериалы. Работящий человек, хорошо заработал, а налоги с него содрали непомерные. Старик собрался ехать в Ригу искать правду – как они смеют считать его частным предпринимателем, когда он работал на своей лошади и своими руками?

– Ну, скажите, – прицепился он к нам. – Советская Конституция запрещает использовать людей, но не лошадей. У моего гнедка права голоса нет, кулаком он меня еще никогда не честил.

Зентелис поддакивал, я молчал. Но, оказывается, старик ждал ответа именно от меня.

– Говорят, что ты, Улдис, парень с головой. Скажи, что делать? У меня есть тысчонка наличными, смогу пожить в Риге, пока не пробьюсь к начальству. Расскажу, что в волости и уезде меня не захотели выслушать. Говорят, теперь всем по справедливости. А какая же это справедливость, если власть велит человеку работать, а потом обкладывает человека налогом, как предпринимателя?

Он теребил меня за рукав, я рассеянно смотрел на седую щетину искателя справедливости и неохотно переспрашивал:

– Так у тебя есть лишняя тысяча?

– Да, и рожь убрал. Поживу в Риге, покамест не пробьюсь к начальству. Что ты на это?

– Что я?

– Один совет, один только толковый совет!

А кто даст совет мне? Я готов заплатить за него не сорок, а девяносто процентов от зарплаты. Опустив голову, я смотрел, как дождевой червяк ползет по вывороченному дерну. Я показал на червяка и пробурчал:

– Раз у тебя есть лишняя тысяча и время, чтобы оставить хозяйство, делай так – три раза поклонись этому червяку, выложи все, что у тебя на сердце, потом мы найдем поблизости, где тут хорошую самогонку варят, и будем пить, пока тебя время не начнет поджимать и денег уже не останется.

Старик захохотал, его седая челюсть задергалась.

– Хе-хе, ну ты и шутник. Все говорят, что язык у тебя бритва, хе-хе! – Потом рассердился: – Мне ведь не до шуточек, поеду в Ригу правду искать!

Остались мы с Зентелисом и стали дело делать. Даже столб врыли с предупреждающим знаком и холмик выложили галькой. Сверкали белые камешки, белые столбики. Пройдут осенние ливни, и станут они серыми и прелыми…