Текст книги "Западноевропейская наука в средние века: Общие принципы и учение о движении"
Автор книги: Виолетта Гайденко
Соавторы: Георгий Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
В. П. Гайденко, Г. А. Смирнов
Западноевропейская наука в средние века:
Общие принципы и учение о движении
Предисловие
Долго бытовавшее мнение о средневековье как о периоде духовного упадка, как бы незаполненном промежутке между культурно значимыми эпохами античности и нового времени, начинающегося веком Возрождения, формировалось постепенно, и в эту сугубо отрицательную оценку внесли свою лепту гуманисты эпохи Возрождения, Реформация и просветители. Возрожденческий гуманизм, яростный противник поздней схоластики XV– XVI вв., действительно окостеневающей и приходящей в упадок, искал в древних памятниках поэзии, риторики и философии утраченное богатство живого латинского языка, классической латыни, которую он противопоставлял языку схоластики, подчеркнем, поздней схоластики, очень бедному и крайне усложненному терминологически. На античных образцах воспитывалось новое видение человека и природы. Века, которые теперь называются средними, представлялись гуманистам дурным сном, который следует поскорее забыть.
С других позиций, но столь же суровую оценку давала этой эпохе Реформация. С точки зрения реформатских критиков, это было время господства иерархической церковной системы, погрязшей в пороках, которая способствовала насаждению внешней религиозности и сковывала свободу развития подлинно духовной жизни. Наконец, рационалисты нового времени противопоставили свой век – век Разума – средневековью как времени господства иррационализма, когда вера была провозглашена основой знания.
Надо заметить, что каждый из оппонентов средневековой культуры, безусловно, имел основания для обвинений. Но их позиции настолько различались, что они вступали в противоречие между собой. Необходим был усредняющий и сглаживающий острые углы взгляд эпигонов, чтобы составить из этих особых проекций стереотипную картину мрачного средневековья. Этот стереотип окончательно сложился в эпоху Просвещения.
Пока идеалы, провозглашенные критиками средневековья, имели жизненную силу и господствовали в западноевропейском обществе, до тех пор сохранялось и негативное отношение к средневековью. Но вот страсти улеглись, и хотя питательная среда для поддержания стереотипа сохраняется еще долго, самая возможность отстраненно и спокойно рассмотреть идеи критиков открывает путь также и для переоценки культурного значения эпохи средневековья. Первый же кризис рационализма в европейском романтизме пробудил интерес к средневековью, и притягательным оказалось именно то, что прежде представлялось просветителям самым неприемлемым, – иррационалистические тенденции средневековой культуры.
Раз пробудившись, этот интерес не угасал, и работа нескольких поколений историков-медиевистов была посвящена восстановлению картины средневековой жизни, реконструкции средневековой культуры. Литература и искусство той эпохи, религиозно-философские воззрения средневековых мыслителей прежде всего стали предметом изучения историков. Затем, в конце XIX – начале XX в., оживляется исследовательский интерес к социально-экономической истории средневековья.
Средневековая наука дольше остается в тени. Общераспространенное в первой четверти нашего столетия суждение о средневековой науке очень выразительно охарактеризовано в словах американского медиевиста Л. Уайта. «Пятьдесят лет назад, – писал он в середине семидесятых годов, – будучи студентом, я твердо знал две вещи о средневековой науке: во-первых, что ее не было; и во-вторых, что Роджер Бэкон преследовался церковью за научные занятия» [170, XII]. Многие убеждены в этом и по сей день.
Подлинное открытие средневековой науки происходит в начале нашего века в работах французского историка науки П. Дюэма. В его «Началах статики» [92], «Этюдах о Леонардо да Винчи» [91] и, наконец, в монументальном труде «Система мира» [93] произведена решительная переоценка роли средневекового периода в истории науки. Дюэм показал значимость работ Жана Буридана, Николая Орема и других Парижских и Оксфордских схоластов XIV в. для развития идей, сыгравших важную роль в становлении науки нового времени.
В исследованиях Дюэма, обнаружившего поразительное сходство между разработками схоластов XIV в. и некоторыми положениями науки нового времени, сильно сказывается тенденция к модернизации средневековых идей и теорий: в учении об импетусе, принадлежащем Буридану, он видит главным образом параллели с законом инерции, в работах Орема – зачатки аналитической геометрии. Пафос Дюэма, вообще отодвинувшего в XIV в. начало современной науки, вполне объясним – это пафос открывателя – его, в известной мере, разделяли и другие близкие ему по времени исследователи схоластической науки XIV в. [79; 109]. Во всяком случае, с этого времени средние века становятся полноправным объектом изучения для историков науки. Открывается и вводится в историко-научный обиход все большее число источников: рукописных и первых печатных изданий средневековых трактатов; появляется много работ, посвященных изучению научных идей и описанию фактического уровня научных знаний средневековья. В фундаментальном труде Дж. Сартона «Введение в историю науки» [149] собран огромный фактографический материал по истории средневековой науки.
Тщательный анализ источников, изучение отдельных научных результатов в общем контексте средневековой науки позволяют более трезво оценить вклад эпохи средневековья в развитие современной науки, а также выявить специфику научных идей средневековья в отличие от науки нового времени. В критическом пересмотре прежних, излишне модернизаторских суждений о средневековой науке большую роль сыграли труды известных историков науки А. Койре [40; 111 – 114] и А. Майер [125—130]. В своих «Этюдах о Галилее» А. Койре проанализировал связанный с именами Галилея и Декарта переворот в мире научных идей, который положил водораздел между средневековой наукой и наукой нового времени. Позднейшие историко-научные труды А. Койре также были посвящены рассмотрению проблем, связанных с научной революцией XVII в.
Исключительно важный вклад в анализ эволюции философско-научных воззрений на рубеже средневековья и нового времени внесли обстоятельные исследования А. Майер. Труды П. Дюэма, А. Койре и А. Майер задали новое и очень плодотворное направление изучению средневековой науки, когда она оценивается не только по тем, довольно небогатым, конкретным результатам, которые вошли составной частью в общую копилку научных знаний, но когда в ней видится очень важная эпоха в истории научных идей, непосредственно предшествующая рождению классической науки и во многом ответственная за характер воззрений и доктрин, формирующих классическую науку.
Этот подход некоторое время остается доминирующим в историко-научной медиевистике. Сюда следует отнести целый ряд работ, как посвященных истории отдельных научных дисциплин[1]1
Наиболее показательны в этом отношении работы американских исследователей Э. Муди и М. Кладжета по истории средневековой механики [81; 82; 137]. См. также: [90; 141].
[Закрыть], так и прослеживающих либо эволюцию идей, определяющих значительные исследовательские направления в истории науки [31; 154; 172], либо формирование отдельных научных концепций, подходов или понятий [23; 26; 40; 107; 111—114; 125—129]. Руководящим принципом при сопоставлении средневекового и классического естествознания в этих работах является положение, что изменение концептуального аппарата науки, ее теоретической структуры– наиболее важный фактор научных трансформаций. Изменения эти при переходе от средневековья к новому времени настолько радикальны, что позволяют говорить о рождении науки в этот период.
Есть и другое исследовательское направление, которое видит специфику классической науки в ее экспериментальном характере. Более ранние этапы в развитии науки, особенно средневековый, рассматриваются в этом случае с точки зрения их роли в формировании экспериментального метода познания. Обширное исследование Л. Торндайка «История магии и экспериментальной науки» [163] являет пример такого исследовательского подхода. Убеждение автора в том, что опытное познание сродни древнему магическому знанию природы и именно там берет свое начало, диктует выбор опорных пунктов, через которые проходит предыстория классической науки. Интерес автора сосредоточен па сочинениях по оптике, астрономии, а также астролого-медицинского и алхимического содержания, т. е. относящихся к той сфере, где в средние века более всего было развито опытное познание природы: наблюдение, прямое и с помощью научных инструментов, сознательная опытная проверка и первые попытки проведения научных экспериментов. Также в контексте формирования экспериментального метода средневековая наука анализируется и в книге А. К. Кромби [84].
С середины нашего столетия резко увеличивается общее число исследований по истории западноевропейской науки в средние века. Довольно значительное количество средневековых источников уже входит к этому времени в обиход, но работа по описанию, анализу и публикации средневековых трактатов еще продолжается, и даже в более широком масштабе. Важную роль в этом направлении исследовательской деятельности сыграли труды американских исследователей, группирующихся при Висконсинском университете: Э. Муди, М. Кладжета, Э. Гранта, Д. Линдберга и др. Здесь издаются антологии по средневековой статике [136], механике [82], сводная антология источников по средневековой науке [151].
Во второй половине нашего столетия появляются обобщающие работы по истории средневековой науки в целом [75; 83; 150], или ее отдельных областей (например: [98; 105; 122; 168]). Возрастает удельный вес работ, затрагивающих социокультурные аспекты функционирования средневекового научного знания. Подобного рода исследования, изучающие систему образования в средние века, влияние на развитие науки в средневековой Европе античной и арабской научной культуры, разумеется, появлялись и раньше. Исследовались как общекультурные влияния, так и непосредственная передача от одного культурного региона к другому идей и конкретных научных знаний [76; 89; 97; 100—102; 121; 139; 145; 165].
Но если прежде социокультурный контекст, довольно независимый от содержательного анализа средневекового знания, привлекался лишь для выяснения обстоятельств существования средневековой науки, то теперь он становится и содержательно значимым. При описании средневековой науки исследователи стремятся выявить нормы и ценностные ориентации, присущие научному мышлению средневековья, избегая привнесения внешних, заимствованных из более, позднего времени критериев [74; 85]. Благодаря воспроизведению круга проблем, волновавших умы средневековых ученых, реконструируются предметы исследований научных дисциплин того времени. Программа такого рода исследования изложена, например, в статье американских историков науки Дж. Мердока и Э. Силлы «Наука о движении» [138].
В отечественной медиевистике западной науке посвящено сравнительно небольшое число работ. Больше всего «повезло», пожалуй, средневековой математике, она наиболее проработана в нашей историко-научной литературе: ей посвящен раздел «Математика в средневековой Европе» в книге А. П. Юшкевича [67], раздел в трехтомном издании: «История математики» [36], ряд публикаций в «Историко-математических исследованиях». Развитию математики в средневековой Европе уделяется внимание в книге Г. П. Матвиевской [44] и в других работах.
Если говорить о средневековой науке в целом, то наиболее значительным явлением в нашей литературе были публикации В. П. Зубова: «У истоков механики» [23], «Аристотель» [29][2]2
В разделе «Судьба наследия» рассматривается развитие аристотелизма в средние века.
[Закрыть], «Развитие атомистических представлений до начала XIX века» [31] и целый ряд статей. Следует также отметить раздел «Эксперимент и теория в эпоху европейского средневековья» в книге А. В. Ахутина [10] и очерк средневековой западной науки в работе П. П. Гайденко [20].
В обобщающих трудах по истории отдельных научных дисциплин обычно отводится место и характеристике средневекового периода [16; 19; 27; 35][3]3
Например, раздел «Химические знания в средние века» во «Всеобщей истории химии» (т. 1), написанный В. Л. Рабиновичем, содержит обстоятельный анализ средневековой алхимии как этапа в развитии химического знания. Более развернуто концепция автора представлена в его книге [52].
[Закрыть]. Существенно, что историки средневековой науки в своих исследованиях опираются на анализ социально-экономической структуры средневекового общества, данный в советской медиевистике[4]4
Литература по этим вопросам обширна. Наиболее значительными в этой области являются труды С. Д. Сказкина, Е. А. Косминского, А. И. Неусыхина.
[Закрыть].
Особое значение имеет выход в свет работ М. М. Бахтина [11], А. Я. Гуревича [24, 25], С. С. Аверинцева [5], воссоздающих духовную атмосферу средневековья. Уяснению специфики средневекового научного мышления способствуют сочинения, где анализируются философские доктрины средневековых мыслителей. Здесь в первую очередь следует отметить книги Г. Г. Майорова [41], В. В. Соколова [56], а также исследование по античной и средневековой логике П. С. Попова и Н. И. Стяжкина [49].
* * *
В ходе историко-научных исследований западного средневековья стало очевидным, что структура средневекового научного знания не совпадает с дисциплинарным членением современной науки и в науке средних веков явственно выделяются четыре больших направления. Первое – физико-космологическое, ядром которого является учение о движении. На основе натурфилософии аристотелизма оно объединяет массив физических, астрономических и математических знаний, послуживших почвой для развития математической физики ново о времени. Второе – учение о свете; оптика в узком смысле слова является частью общей доктрины – «метафизики света», в рамках которой строится модель вселенной, соответствующая принципам неоплатонизма.
Следующий раздел средневекового знания составляют науки о живом. Они понимались как науки о душе, рассматриваемой как принцип и источник и растительной, и животной, и разумной жизни и содержали богатый эмпирический материал и систему аристотелевского толка.
Наконец, комплекс астролого-медицинских знаний, к которому в известном отношении примыкает также учение о минералах, и алхимию следует выделить как особое направление средневековой науки.
Задача данной работы – исследовать средневековое учение о движении. Этому исследованию предпосылается анализ общей характеристики социокультурного контекста средневековой науки, форм функционирования и передачи научного знания в средневековом обществе Особое внимание уделяется выявлению принципов средневекового научного мышления.
Введение
Задача историко-научной реконструкции таких исключительно сложных феноменов духовной культуры, как наука античности, наука средневековья, наука нового времени, в их целостности и своеобразии ставит перед исследователем ряд трудных методологических проблем. Одна из них – выявление тех «скреп», которые соединяют воедино разнообразные научные знания, наличные в обществе в определенный период его развития, делая их частями целостной системы знания, существующей в данную эпоху. Очевидно, что в поиске таких скреп нельзя ограничиться анализом утверждений, пусть самых общих, но относящихся лишь к одной из научных дисциплин исследуемого периода.
В то же время важность анализа последних неоспорима: невозможно составить представление о Науке в целом, не зная положений, которые играют роль «аксиом» в том или ином научном исследовании. Из них исходят, когда высказывают предположения, относящиеся к кругу новых явлений, к ним возводят, как к последнему основанию, любое частное объяснение, касающееся наблюдаемых фактов.
Например, в аристотелевской физике подобной аксиомой является тезис о наличии естественных мест, соответствующих четырем основным элементам: огню, воздуху, воде и земле, из которых составлено любое физическое тело. Этот тезис играет роль своеобразной призмы, сквозь которую ученый-аристотелик рассматривает любое движение и его виды. Во всяком изменении он прежде всего вычленяет три момента: движущееся тело; элементы, из которых оно состоит; естественные места, к которым стремятся эти элементы. Если стремление данного тела к своему месту не сталкивается с аналогичными стремлениями других тел, т. е. когда речь идет о «естественном», а не насильственном движении, указанный тезис дает исчерпывающее объяснение механизма движения. И в случае насильственного движения объяснение тоже опирается на этот тезис, только он берется не изолированно, а в совокупности с рядом других постулатов аристотелианской физики.
Столь же общими аксиомами аристотелианской физики являются и утверждения об отсутствии пустоты, о непрерывности движения, о том, что все, движимое насильственным движением, имеет двигатель, и т. д. А в период средневековья все эти принципы становятся предметом интенсивного обсуждения, и хотя часть из них значительно модернизируется по сравнению с «Физикой» Аристотеля, все же они продолжают сохранять свое доминирующее положение в арсенале объяснительных средств, тогдашней физики. Появляются и новые постулаты, неизвестные античности, – достаточно назвать представления о «широте» формы, о возможности степенной градации внутри одной и той же формы, легшие в основу учения о ремиссии и интенсии качеств.
Аналогичные аксиомы (может быть, не в столь систематизированном виде, как в физике) могут быть выделены и в других науках, существовавших в данный исторический период. Представление о любой науке будет неполным, если не перечислить основные положения, принимаемые в ней, и не показать, каким образом на пересечении силовых линий, задаваемых принятыми постулатами, происходит формирование всего универсума частных утверждений. Это – очень важный момент в реконструкции научного знания, необходимый этап на пути к достижению главной цели историко-научного исследования – понимания смысла тех проблем, которые волновали умы ученых давно прошедшей эпохи, восстановление особого ракурса, в котором представал перед ни ми предмет их исследования. А он зачастую приобретал в их трактатах столь непривычный для нас вид, что, даже читая вопросы, с которыми они обращались к природе, выслушивая ответы, предлагавшиеся на эти вопросы, мы оказываемся в парадоксальном положении «зрячих слепых»: видим слова, вроде видим, что стоит за ними, и в то же время как будто пребываем в абсолютной темноте, ибо не понимаем, как можно вообще смотреть на мир такими глазами.
Картина мира, встающая со страниц научных сочинений далекого прошлого, не становится для нас более понятной, когда мы читаем разъяснения, касающиеся деталей картины. Пока нет ясности в главном, более подробное описание скорее затрудняет, а не облегчает понимание картины в целом. А главное заключается в том, чтобы занять позицию, обеспечивающую такой угол зрения на мир, при котором то, что кажется нам непривычным и странным, стало бы естественным.
У всех частных наук, сосуществующих в определенную эпоху, по-видимому, есть одна общая позиция, одна универсальная «система отсчета» для исследования различных аспектов панорамы, открывающейся перед ними. Без этого не было бы Науки античности, Науки средневековья и тому подобных феноменов духовной культуры, отличающихся своеобразием и внутренним единством, – можно было бы говорить лишь о сумме отдельных дисциплин, объединенных чисто хронологически тем, что они относились к одному периоду в развитии общества.
Единая «система отсчета» проявляется в существовании общих для всех наук данной эпохи категорий и понятий, таких, например, как понятие материи, формы, причинности или специфического для средневекового мышления представления о степенях совершенства.
Будучи сформулированными в рамках философии, общенаучные аксиомы «работали» отнюдь не только на уровне философской рефлексии о мире; к ним обращались и в тех случаях, когда речь шла о совершенно конкретных, «естественнонаучных» фактах. В качестве характерного примера подобного обращения приведем рассуждение выдающегося ученого и мыслителя XIII в. Альберта Великого, содержащееся в книге 1 его комментария к сочинению Аристотеля «О частях животных» (вопрос 3) [70, 80—81]:
«Может ли восстановиться органический член, который был отсечен.
Мы исследуем, действительно ли может регенерировать органический член, который был отсечен.
1) Представляется, что может, так как у животных органы как ветви у растений; но отсеченные ветви могут восстановиться. Поэтому, на тех же основаниях, и органические члены у животных.
2) Далее, органические члены составлены из подобных частей; но подобные части могут восстанавливаться, как в мышечной ткани (саго). Поэтому и т. д.
3) Далее, пища обращается в субстанцию питающегося. Поэтому возможно, что любой член, который утрачен, может быть восстановлен питанием.
Противоположное очевидно чувствам; ни рука, которая отсечена, не восстанавливается, ни глаз, который вырван.
Следует сказать, что органические или функциональные части у животных не восстанавливаются, ибо пропорционально тому, насколько вещь более благородна, настолько больше заботится природа о ее производстве. Таким образом, семя животного благороднее и более тонко, чем семя растения, так что природа предназначила определенное место для семени животного, именно в яичках, для семени же растения – нет. Так вот органические члены произведены из сперматического семени образующей способностью (virtus), предназначенной для таких частей. Тогда, если бы член был отсечен, в теле не осталось бы никакой материи, из которой мог бы быть произведен такой член, так как производящая способность руки находится в руке, а ноги – в ноге; а когда рука была произведена, эта производящая способность исчезла. Следовательно, такие части не могут быть восстановлены (регенерированы) в силу отсутствия как материи, так и агента.
[Ответ] на [те первые] основания.
1) Относительно первого следует сказать, что отсеченные ветви могут восстанавливаться, так как среди одушевленных существ растение ближе к материи и неодушевленным вещам. Поэтому оно порождается в целом и в частях от одного родителя. Следовательно, для производства ветви не требуется в качестве материи ничего кроме питательного начала, а регенерация ветвей – это то же самое. Но это не так для органических членов у животных.
2) Относительно второго следует сказать, что некоторые части, такие, как нервы, кости и т. п. (или однородные) части (consimilia), не более могут восстанавливаться, чем органические части. Ибо они имеют больше формы и меньше материи, так что те, которые происходят главным образом от сперматического семени, не могут восстанавливаться. Но те, которые обладают больше характеристиками материи, те, что ближе к материи и еще не в такой степени составлены из сперматической жидкости (ex humido spermatico), но в большей степени из питательной жидкости (ex humido nutri-mentali), – те могут быть восстановлены, как мясо, волосы и ногти. Однако бывает и такая мышечная ткань, как, например, у лица, которая не может восстановиться; и это потому, что она составлена из сперматической жидкости.
Или иначе. Мышечная ткань бывает двоякого рода. В одном смысле она берется согласно виду, в другом – согласно материи. Мышечная ткань первого рода не восстанавливается, а мышечная ткань второго рода может восстанавливаться. Первого рода, например, мышечная ткань крайней плоти, губ, рта и т. д.
3) Относительно третьего следует сказать, что хотя пища обращается в субстанцию питающегося, тем не менее, когда рука отсечена, отсутствует способность, которая могла бы обратить пищу в подобие руки. Итак, как было сказано, ясно, что такие члены не могут восстанавливаться посредством питания».
Такие фразы, как «насколько вещь более благородна, настолько больше заботится природа о ее производстве», «производящая способность руки находится в руке, а ноги – в ноге», «они имеют больше формы и меньше материи» и т. п., отсылают нас к фундаментальным категориям средневековой науки. Не раскрыв содержания этих категорий, мы не сможем понять точного смысла самих конкретных утверждений. Конечно, можно выбрать из общего массива естественнонаучных знаний того времени те положения (или те аспекты рассуждений), которые были относительно независимы от теоретических постулатов средневековой науки. В естественной науке – и это особенно справедливо для начальных стадий ее развития – одновременно существует несколько, довольно слабо связанных между собой пластов рассмотрения, начиная с констатации фактов, сформулированных на обычном (естественном) языке без использования теоретически апробированных понятий, и рассуждений, ведущихся на уровне здравого смысла, до общетеоретических конструкций, стремящихся дойти до «последних» оснований, опереться на истины, фундаментальный характер которых не может быть поставлен под сомнение исходя из принятых в данное время критериев рациональности. Самый высокий «этаж» теоретического рассмотрения тот, когда проблемой является уже не объяснение конкретного явления, скажем, какой-либо частный случай движения и взаимодействия тел, а когда сама возможность движения и взаимодействия, равно как и правомерность членения мира на отдельные «гела», которые способны двигаться и взаимодействовать между собой, ставятся под вопрос. Самые общие понятия задают категориальную сетку, позволяющую структурировать мир в целом, выделять его основные компоненты. Эта категориальная структура создается в процессе теоретической деятельности особого типа, предполагающей, что основные положения вводятся путем определения, а не заимствуются со стороны – из обыденного знания или частных наук, поскольку речь идет о «первоначалах» всякого знания, о формулировке базиса, на котором предполагается строить все здание науки. При этом при разработке категориальных схем особая роль принадлежит внутренним критериям достоверности и «понятности» знания.
Теоретические системы, относящиеся к конкретным предметным областям, постулаты, на которых возводится здание теории, методы доказательства, используемые в ней, – все это непосредственно связано с категориальными структурами и общими принципами, составляющими верхний пласт научного знания.
Средний «этаж» науки – это полуэмпирический, полутеоретический анализ конкретных ситуаций. Сталкиваясь с необходимостью объяснить конкретное явление, ученый пользуется как общенаучными представлениями, так и соображениями здравого смысла. Предмет исследования предполагается уже расчлененным на отдельные компоненты. Последние фиксируются либо на уровне наблюдаемых фактов, либо исходя из теоретических соображений, либо (наиболее часто встречающийся случай) опираясь на то и другое. Объяснение дается не явлению в целом, а некоторым его аспектам. Точнее, ищутся факторы, присутствие, отсутствие или изменение которых сказывается на существовании или модификации свойств объекта, интересующего исследователя. Объяснение ведется в терминах «воздействия», создается некоторая предназначенная для анализа данного конкретного случая модель поведения объекта, многие особенности которой не укладываются в теоретические установки (и может, даже им противоречат). Приведем пример.
Законы движения, изложенные в «Физике» Аристотеля, не предопределяют поведения тела в конкретном случае, когда оно движется противоположными движениями, скажем, при подбрасывании – сначала вверх, а затем вниз. Будет ли оно покоиться в промежуточной (в нашем случае – самой верхней) точке или нет? Сам Аристотель утверждал, что между противоположными движениями должен быть интервал покоя. Возражая ему, схоласт XIV в. Марсилий Ингенский вслед за арабскими комментаторами прибегает к аргументу, содержащему некий мысленный эксперимент: «…нет необходимости, чтобы был временный момент покоя между любыми движениями, туда и обратно. Доказательство состоит в том, что если бы боб бросили вверх против жернова, который падает, то не представляется вероятным, чтобы боб мог покоиться до падения, ибо если бы он покоился в течение некоторого времени, он остановил бы жернов, что представляется невозможным». Марсилий приводит и другой опровергающий пример: «Допустим, что Сократ движется к западу на корабле, который покоится. Тогда возможно, что Сократ в какой-то момент перестанет двигаться. И допустим, что в тот же самый момент, когда Сократ перестал двигаться (к западу), корабль со всем содержимым начинает двигаться к востоку. Значит, непосредственно перед тем Сократ двигался к западу, и сразу же затем он будет двигаться к востоку. Поэтому сначала он двигался одним движением, а затем другим, причем противоположным, без промежутка покоя» [151, 286—287].
Аргументы Марсилия Ингенского, описание «экспериментальных» ситуаций, постановка проблемы и способ ее решения, по-видимому, будут понятны и человеку, незнакомому с принципами аристотелевской физики. Их нетрудно изъять из контекста средневековой науки и поместить в «систему координат» физики нового времени. Относительная независимость любого конкретного исследования от общетеоретических (категориальных) предпосылок, создание внутри него своего собственного «пространства мысли», где «определение» каждого момента производится через другие моменты, присутствующие в том же самом пространстве, дает возможность науке любого времени, не меняя своей «точки отсчета» ассимилировать знания прошлых эпох. Однако прямо перенести из одной «системы координат» в другую можно только результат, ответ на некоторый вопрос; мотивы, побудившие поставить вопрос в такой форме, предпосылки, позволившие превратить этот вопрос в научную проблему, короче, смысл и значение этого результата как точки, возникшей на пересечении многих линий рассуждений, пронизывающих систему научного знания того времени, – все это исчезает, будучи включенным в позднейшую науку. Но история научных результатов не исчерпывает истории науки. Последняя предполагает анализ концепций, внутри которых ставятся и решаются научные проблемы различной степени общности.
Когда говорят о понимании проблем, то подразумевают по крайней мере два аспекта «понимания»: первый, когда схватывается «локальный» смысл, ограниченный данной проблемной ситуацией, и второй, «тотальный», при котором достигается понимание значимости данной проблемы для прояснения общетеоретических вопросов. Мы гораздо лучше поймем процитированные отрывки из сочинения Марсилия Ингенского, если учтем предпосланные им рассуждения схоласта, которые проливают свет на общефизический смысл проблемы «интервала покоя» между противоположными движениями. Марсилий намерен доказать тезис о том, что такого интервала покоя нет. Он следует канонической схеме схоластического рассуждения: сначала приводятся аргументы против защищаемого автором тезиса, затем им противопоставляется самый тезис, который по возможности подкрепляется авторитетом, вслед за этим осуществляется доказательство тезиса и опровержение выдвинутых вначале контраргументов. Отметим, что автор может привести в качестве контраргументов как утверждения, реально высказанные другими лицами, приведенные в каких-то книгах, так и найденные им самим, – это не имеет значения, поскольку речь идет о научной добросовестности. Все положения, противоречащие выдвинутому автором тезису, которые он может усмотреть, он обязан опровергнуть.
