Текст книги "Орнамент"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Я посмотрел на часы. А он снова снял с носа очки и снова стал их протирать.

– Садитесь! – я предложил ему стул. – Я все еще не пойму, что вам от меня надо.

– Я хотел бы у вас жить.

– У меня? – это меня удивило. – Ведь это не моя квартира. Я думал, вам что-нибудь другое нужно, ну, деньги, например.

Он прикрыл глаза, на мгновение сжав веки. Потом снова взглянул мне в лицо и промолвил. – Мне квартира нужна.

– Квартира? Да тут нет никакой проблемы, – проговорил я, оживившись, будто хотел показать, что для меня бог знает как важно помочь ему. – Да я найду вам комнат, сколько захотите.

– Вы меня, наверно, не понимаете, – заметил он и улыбнулся. – Найти комнату было бы легко, если бы речь шла о вас, для меня же это немного сложнее. Потому я и сказал вам с самого начала, что вы не обязаны с моим предложением соглашаться.

– Вы, что же – больны?

– Не болен.

Я огляделся по сторонам. Разговор становился мне неприятен, я уже жалел о том, что впустил человека в дом. И хотел как-то ему на это намекнуть.

– Квартира-то не бог весть какая. Комнатка маленькая, зимой холодно. Интересно, однако, действительно ли дело обстоит так серьезно, что вы не можете раскрыть мне имя того моего знакомого?

Он покрутил головой.

– Не понимаю. – Потом я подумал, что, может быть, и не нужна ему никакая квартира, что он просто мошенник, который придумал такую отговорку, чтобы проникнуть в дом, но пока не хочет выдавать настоящую причину своего прихода. И спросил: – А денег, денег вам, случайно, не надо?

Этим вопросом я его смутил. – Вы ведь меня даже не знаете, – промолвил он. – В данный момент я хотел бы просто выспаться.

– Где вы работаете? – поинтересовался я.

– Нигде, – отвечал он, и было видно, что и ему становится не по себе.

– Ну, где-то же вы должны работать.

– Нигде я не работаю.

– Уволились?

– Не уволился.

– Как это – нигде не работаете, вас не уволили, на что же вы тогда живете?

Он нахмурил брови. – Зачем об этом говорить? Хочу еще раз сказать: мне действительно очень жаль, что я таким странным образом испортил вам ночь. Этого бы не случилось, если бы ваш знакомый не посоветовал мне зайти к вам и рассказать о своем затруднительном положении. Но вам может показаться, будто я хочу навязаться любой ценой.

– Когда вы приехали сюда?

– Вчера.

– А где ночевали?

– Нигде. – Он помолчал и продолжил. – Приехал поздно вечером, попытался открыть входную дверь, но она была заперта. Тогда я пошел в парк и какое-то время там прогуливался. Потом снова пришел сюда, стал ходить под окнами, пока вы не позвали меня в дом.

– И что же, вы действительно ради меня, только ради меня приехали? – я все еще не мог поверить.

– Не ради вас, ради себя я приехал.

– И вас послал мой знакомый?

Он кивнул.

– Кто-то из моих родных?

– Нет, думаю, он вам не родня.

– Где же ваши вещи? – поинтересовался я.

Он глянул вбок, словно что-то ища, но тут же посмотрел мне в лицо. – У меня с собой ничего нет. Кроме этого портфеля. – И переложил его из одной руки в другую.

– Да вы, собственно, кто? – задал я прямой вопрос.

– Я священник.

– Вы что-то натворили? – помолчав, спросил я.

– Нет, ничего я не натворил. – И добавил как-то небрежно: – Я из тюрьмы сбежал.

Я ожидал, что он продолжит.

Но он словно забыл обо мне. И начал говорить, помолчав несколько секунд, даже почти минуту. – Я, собственно, даже не сбежал. Закрывали монастырь, а меня там не было. Я был дома, приехал погостить. Мои предстоятели и коллеги наверняка на меня сердятся, как бы это объяснить… У меня дома мама и брат. И я подумал: если сейчас их не повидать, потом уже не удастся. Каждый день звонили по телефону, кто-то из краевого начальства нас предупреждал. Именно поэтому я хотел к ним съездить, а пока был дома, кто-то все это и организовал. Лучше бы я тоже там остался. Сам не знаю, почему туда не пошел, почему о себе не заявил. Знаете, брат у меня – калека. И глупо было бы с ним не попрощаться. Ночным поездом поехал назад, но когда уже собирался выходить, ко мне подбежал какой-то парнишка и сказал: «Святой отец, бегите!» Я его даже как следует не рассмотрел. Потом носильщик мне шепнул: «Пан патер, быстро садитесь в поезд и поезжайте дальше». И я сел. А теперь вот скрываюсь.

Он поднял голову, посмотрел в окно, потихоньку начинало светать.

Кто свел нас вместе, который из моих знакомых – а в этом повествовании он, возможно, останется неизвестным – решил, что я должен с ним встретиться? Объявится ли однажды кто-нибудь, объяснит ли, почему он вспомнил именно обо мне? Кто мне настолько доверял, кто меня так высоко ценил? Может, это был один из тех людей, которых я прежде не замечал, не знал или знал только в лицо; меня вдруг стали останавливать, улыбаться, мне порой приходилось оглядываться и смотреть, кто шагает за мной, кто рядом, кто по другой стороне улицы. И я сам себя спрашивал: почему они улыбаются? Что такого обо мне знают?

Помню мужчину, который примерно через месяц после появления Патуца остановил меня – прежде я никогда его не видел. Он пожал мне руку и сказал: – Сегодня я говорил с вашим братом.

– С моим братом? – я озадаченно поглядел на него. – Вы, наверно, меня с кем-то путаете.

Он улыбнулся, пожал мне руку и ушел.

Квартирная хозяйка несколько раз подзывала меня, расспрашивала о том – о сем, хотела узнать о нем больше, чем знал я сам.

– Это мой приятель, – сказал я ей.

– Знаю, – кивнула она. – Только он здесь уже давно, а в домовой книге не записан.

– Его и не нужно записывать. Он скоро уедет, – пообещал я. – Он нездоров, пока не может ходить на работу. Я его задержал, поскольку он хочет мне помочь. Знаете, я начал писать дипломную работу. Разумеется, я за него доплачу.

Хозяйку это успокоило, и Йожо, с которым я тем временем перешел на «ты», мне, действительно, в чем-то помогал или, по крайней мере, давал советы.

После появления Йожо я немного изменился. Закопался в свои учебники и в свободное время размышлял о вещах, которые прежде меня не интересовали. Я перенял от него некоторые слова и выражения, начал рассуждать более трезво, научился более точно формулировать свои мысли. Заметил я это лишь позднее, в разговорах с некоторыми своими однокашниками и на экзаменах, заметил, что они чаще обращают на меня внимание и слушают с большим интересом. Правда, должен признаться, что порой у меня возникало ощущение, что, собственно, говорю все это не я сам, что моими устами говорит Йожо Патуц, а я только повторяю услышанное. Он был старше, а значит, опытнее меня, но облик и образ жизни говорили о его молодости и производили на меня и на других людей впечатление чего-то свежего, радостного. Во время бесед с ним у меня не раз возникало чувство, будто во мне просыпаются какие-то настроения, знакомые с мальчишеских лет, я ощущал присутствие волшебной атмосферы детства, когда у человека не было никаких обязанностей, и он просто ради забавы, а может, и из шалости придумывал себе развлечения, в невинной беспечности валялся у прогретой солнцем воды, наблюдая за полетом синей стрекозки или большой стрекозы-коромысла, похожей на вертолет. Или бегал босиком по траве, из-под ног выпрыгивали маленькие лягушата, их было там столько, что они так и брызгали из влажных кочек во все стороны, а я не мог удержаться от смеха.

Йожо сохранил в себе мальчишескую простоту и веселость. В компании с ним невозможно было скучать. Если разговор затихал, Йожо мог легко и непринужденно его оживить. Он умел говорить интересно даже о самых обычных вещах. Если молчал, то и тогда человек чувствовал себя с ним хорошо, само его молчание несло в себе зародыш будущей мысли. Еще не зная, что он скажет, я уже заранее этому радовался. Йожо любил шутить. Говорил: – Давай рассказывать анекдоты! – И вспоминал что-нибудь старое, чему не улыбнулся бы даже школьник. Но из его уст это звучало так, будто он предлагал: «Давай попьем чаю!» Чай мы пили каждый день, и это никогда нам не надоедало.

– Давай расскажем еще раз тот же самый анекдот! – говорил он, и мы оба принимались смеяться, а порой эта фраза создавала такое приподнятое настроение, что сами собой появлялись какие-то умные и вдохновляющие идеи.

Но почему он не раскрыл мне имя того моего знакомого? Неужели не доверял мне? Только недавно я узнал от своей бывшей хозяйки, что каждый день, когда я уходил на учебу, он служил дома святую мессу. Она, якобы, следила за ним через замочную скважину. Почему же она не сказала мне об этом еще тогда? Почему он сам мне об этом не говорил? Его оскорбляло мое безбожие? Да, я вовсе не был набожным, за целый год ни разу не перекрестился, даже когда однажды перед экзаменом забрел в церковь и остановился в дверях, то ничего не воспринимал, ни о чем не думал.

У Йожо были мама и брат. Он часто о них говорил, но никогда не навещал. Мама – уже старая и болезненная, все необходимое приходилось добывать Рудольфу – так звали брата Йожо. Добывать-то он добывал, это знал в деревне каждый, но чтобы за это он пользовался признанием и уважением – такого сказать нельзя. Что касается ума – тут Рудко мог бы потягаться с любым, но попробуй он подобное сделать – этот любой наверняка бы обиделся. Ум – не главное, чем отличался брат Йожко. Что касается работы – и в этом он был молодцом, правда, не для всякой работы годился, а только для работы с конем, старым и ленивым, но к хозяину привычным. Занимался он с этим конем извозом – не то чтобы бревна возить, а так, обычным извозом, а лучше – совсем легким. И еще много чего умел. Мог нож наточить, мог ножиками и долотом из дерева что угодно вырезать, мог и цимбалы настроить, и на флейте сыграть. Что ж флейта, хорошо, когда на ней играют, но и это было не главное, чем отличался брат Йожо. Главное – то, что у него был горб. Этот горб или, по-другому, куриная грудь, и решил его судьбу: Рудко остался дома при коне, а Йожо, наделенный красноречием и звучным голосом, ушел в монастырь.

У Йожо были и другие, более дальние родственники, но из них упомяну пока только Эву. Это была его двоюродная сестра, она писала ему один-два раза в месяц, а иногда вкладывала в конверт и небольшую сумму денег. Их никогда не было много, но Йожо жил скромно, и мог довольствоваться такой маленькой суммой. Письма приходили на мое имя. Я знал Эвин почерк, и поэтому никогда их не распечатывал.

У меня тоже не было лишних денег, я не мог ими разбрасываться, но по сравнению с Йожо мне жилось намного лучше. Я получал стипендию, время от времени что-то присылали из дома. Иногда я помогал в корчме, обычно в выходные по вечерам, и пани Ярка, когда заведение закрывалось, всегда мне в карман совала какую-нибудь денежку. Когда ей привозили уголь, она приходила ко мне и просила перекидать его в подвал. Одежда моя при этом сильно пачкалась, зато и платила она больше, чем за работу в выходные дни. Деньги, полученные из этих источников, я экономил, покупал дешевую одежду, питался в студенческих столовых и в корчме, курил дешевый табак, пил только пиво – его, а часто и табак, пани Ярка давала мне даром.

Йожо начал учить меня французскому языку, мне хотелось его как-нибудь отблагодарить, и у меня это получилось, правда, не совсем так, как я себе представлял. Однажды я принес ему зимнее пальто, оно было коричневое или бежевое, какого-то неопределенного цвета между коричневым и бежевым, наверное, оно мне понравилось, иначе я не стал бы его покупать. Но Йожо отказался его взять, говоря, что был бы мне слишком обязан. Если уж мне так хочется – это он сам предложил – я мог бы подарить ему свое серое, поношенное, которое мне и так было велико. Довод показался мне смешным, поскольку Йожо был еще ниже ростом. В конце концов, я согласился с тем, что с его стороны было разумно отказаться от нового пальто, ведь он почти не выходил из дома, а я бывал на людях каждый день. Больше всего меня обрадовало, что Иренке это пальто понравилось. Она похвалила его, но я только махнул рукой, что должно было означать, мол, пальто самое обычное, нечего о нем и говорить.

Бывало, когда мы лежали с ним на кроватях, я спрашивал его снова и снова: – Может, скажешь, кто тебе посоветовал прийти именно ко мне?

Он улыбался: – Хочешь уже меня выгнать?

– Нет, этого я не говорил. Но мне бы хотелось знать…

Дело было ночью. На улице орали кошки. Мы глядели друг другу в глаза, а кошки завывали все жалобнее.

– Не могу. Может быть, потом, в другой раз.

– Когда – в другой раз?

– Положись на время!

Но я так и не смог узнать, как он ко мне попал, кто его ко мне послал.

Позднее я купил себе и ему калоши, ботинки показались мне слишком дороги. Я надевал их каждый день, но, конечно, особенно радовался им, когда шел дождь. Йожо выходил из комнаты лишь изредка, обычно – вечером, после того, как на улицах стихал шум, в окнах зажигался свет, а перед корчмой, где работала пани Ярка, включали газовый фонарь. Тогда он выходил в сад подышать свежим воздухом. Только однажды он позволил мне уговорить себя выйти на улицу; мы шли узкими переулками и добрались до окраины города, до того самого холма, на котором я живу теперь, обошли кругом дом, и нам показалось, что здесь царит какая-то странная тишина. В саду мы нашли несколько подмерзших яблок. Я порой представляю себе Йожо, как он ходит под деревьями и ищет яблоки. В свете луны блестит резиновая калоша. На обратном пути мы прошли через площадь, она была почти пуста, лишь кое-где впереди появлялся пьяный прохожий и, словно испугавшись нас, быстро сворачивал куда-нибудь в переулок или в подъезд, и там что-то громко бормотал себе под нос.

4

Да, я изменился. Стал меньше бездельничать и больше думать об учебе и о своих обязанностях. Домой, к родителям, я ездил редко, оправдываясь тем, что должен много заниматься. Шел последний год учебы в университете, надо было потихоньку начать собирать материал для дипломной работы. А если из дома приходило письмо, оно меня всегда как-то расстраивало, выбивало из колеи. Родители вступили в сельхозкооператив и с тех пор постоянно на что-нибудь жаловались. Собственно, жаловался только отец, ему все время казалось, что его обижают. Мама писала мне длинные письма, но не жаловалась, наоборот, каждый раз кого-то проклинала. Правда, уже через пару дней я об этих письмах забывал.

Повторю еще раз: я изменился, но это не означает, что я перестал быть веселым, как прежде, наоборот, Йожо мой веселый нрав еще более поощрял. Вот, скажем, сижу я над книгами, а он ни с того, ни с сего спрашивает: – А ты когда-нибудь видел башню из бульбы?

– Нет, не видел.

Он смеется. – Когда будешь на поле, встань посреди грядок с бульбой и смотри оттуда на башню.

Минуту спустя: – Почему же ты не смеешься?

– Над чем тут смеяться? – Я все же слегка улыбнулся. – Анекдот-то старый, с бородой. К тому же это неправильно с точки зрения грамматики.

– Почему? – Он немного подумал над этим замечанием, потом махнул рукой и сказал: – Много ты понимаешь!

Потом он пользовался этой фразой в разных ситуациях. Как-то раз мы варили кофе, и я советовал ему положить в чашку сначала кусок сахара, и только потом сыпать кофе; он засмеялся и сказал:

– Больно ты хорошо в этом разбираешься!

В другой раз он хотел повесить на стену картинку, залез на стул, держа в руке гвозди, и попросил меня подать молоток. Я подал ему топорик. Он взглянул на меня и сказал:

– Больно ты хорошо в этом разбираешься!

Йожо утверждал, что пойдет снег, а я – что на небе ясно, и никакого снега не будет. Он смотрел на меня: – Слушай, больно ты хорошо в этом разбираешься!

Я мог бы привести много таких примеров. Со временем эта фраза распространилась среди моих однокашников, ее можно было услышать в коридорах, в учебных классах, во время лекций. Если какой-нибудь профессор произносил длинную и пустопорожнюю речь, кто-нибудь из слушателей потихоньку бормотал: – Больно ты хорошо в этом разбираешься!

Парни пошли в уборную, и кто-то сказал своему приятелю: – Осторожно, штанину не обмочи!

На что тот отвечал: – Больно ты хорошо в этом разбираешься!

Йожо давно уже забыл про эту фразу, я тоже перестал ее употреблять, но в братиславских вузах, в парках, на улице, в кафе – повсюду разносилось: – Больно ты хорошо в этом разбираешься!

Наверное, некоторые из моих однокашников еще и сегодня радуют или злят своих друзей этим невинным и когда-то, по крайней мере, для нас, остроумным замечанием: – Больно ты хорошо в этом разбираешься! Начальник говорит это своему подчиненному, подчиненный – ворчит за спиной своего патрона: – Больно ты хорошо в этом разбираешься! А кто-то, возможно, смотрит дома телевизор, слушает выступление какого-нибудь политика и вдруг прыскает: – Больно ты хорошо в этом разбираешься! – И выключает телевизор.

5

Так он и жил у меня. С улицы к нам доносился шум, смех, разговоры. Поначалу его это очень нервировало. Порой он ни с того ни с сего бросался к дверям, наводя страх и на меня. Днем и ночью мы слышали шаги, иногда громкие, словно прохожий хотел вломиться прямо к нам в комнату, иногда тихие, будто кто-то шел, не желая никого побеспокоить, а иной раз – тихие и поспешные, по которым можно было понять, что прохожий не хочет привлекать к себе внимание, что никто не должен знать, в какой двор он зайдет, в какое окно постучит. Но в другой раз могли топать чуть ли не по лестнице, а Йожо только приподнимал голову и не двигался с места. А заметив, что я прислушиваюсь с еще большей, чем у него, тревогой, смеялся.

Несколько раз он хотел пойти со мной вечером прогуляться. Я не соглашался, но когда потом возвращался домой, приходилось рассказывать ему, что видел и с кем встречался. Ему были интересны любые мелочи. О своих знакомых я должен был говорить подробно, не забывая, как они были одеты, где живут и даже, как будто мы вместе с ним собирались зайти к ним в гости – по каким улицам лучше туда добираться. Я нарисовал план города, по вечерам дополнял его, обозначал на нем важные места, а когда уже нечего было исправлять или улучшать, мы сидели над ним, и я по каждой улице, даже по каждому заметному дому давал ему подробные пояснения. И когда мы оба все это выучили назубок, то снова попытались, сначала теоретически, пробраться к городским стенам, вдоль которых можно было пройти почти ко всем отдаленным закоулкам города. Поскольку мы планировали осуществить эти вылазки ночью, то никаких препятствий перед нами не возникало, достаточно было сбежать вниз по лестнице во двор, минутку постоять и прислушаться, потом открыть ворота и выйти. Однако ходили мы только в сад, где нас никто не мог ни увидеть, ни услышать, и все-таки старались разговаривать почти шепотом. Но репетиции нам вскоре надоели. Все равно эти вылазки происходили только в наших головах – так почему бы не запланировать их на какое-то другое время, скажем, на полдень, чтобы в этом было больше азарта. Я снова взялся за изучение того, что в городке, в том или ином его квартале происходит днем, куда устремляются торговцы, кто рассиживается в корчме, а кто целый день бродит по улицам и с какой целью. Разумеется, мы и не думали, что будем единственными в городе, кто занимается такими делами. А когда все было готово, мы попробовали выбраться сначала в безопасные, а потом и в менее безопасные места; мы могли остановиться перед почтой, перед банком, даже перед ратушей, могли бы осмотреть, если бы он не был заколочен досками, памятник Урбану Боршу, прославленному мастеру, резчику и бондарю, пройти мимо него и выйти из города через северные ворота, на которых видна надпись:

ЕСЛИ ГОСПОДЬ НЕ СТЕРЕЖЕТ ГОРОД, НАПРАСНО БДЯТ ЕГО СТРАЖИ!

Должен напомнить, что помимо этих развлечений у меня было и немало обязанностей, о них я тоже не забывал, просто не мог себе этого позволить, поскольку учился на последнем курсе и собирал материал для дипломной работы. Не говорю, что это было тяжело. Из университетской библиотеки я принес все произведения Мартина Кукучина[9]9
  Мартин Кукучин (1860–1928) – классик словацкой литературы, автор рассказов и романов из жизни словацкой деревни.


[Закрыть] и прочитал их так внимательно, что его влияние, а, возможно, и влияние календарей Общества Святого Войтеха, куда посылали статьи Радлинский, Пештонь, Юр Коза-Матейов, оставили свой след и на том, что я сейчас пишу, хотя я всячески это маскирую. Хочу подчеркнуть, что Ласкомерского[10]10
  Классики словацкой литературы XIX–XX вв.


[Закрыть], поскольку и он может тут многим померещиться, я до сих пор как следует и не прочитал.

А из дому приходили невеселые вести. У отца возникли сложности с кооперативом, поскольку молодые разбежались в город. Кто-то написал на воротах кладбища: Мертвые, вставайте, молодым работать неохота!

Какое-то время упорно пропагандировали глубокую вспашку. Отец, не сильно разбиравшийся в земледелии, распорядился распахать бывший военный аэродром, который до и после войны служил сельчанам пастбищем, пастбище называлось Телячье, так вот на Телячьем он и хотел испытать пропагандируемый передовой метод. При вспашке вывернули из земли камни, мелкие, крупные и большие валуны, которые невозможно было сдвинуть с места. Туда начали приходить мужчины, женщины, учителя с детьми, комсомольцы в синих блузах, рабочие с фабрик, служащие – все собирали их и втихомолку посмеивались: Это уж точно – телячья глупость. Отец распорядился привезти несколько центнеров гороха и наперед радовался, что там уродится, по меньшей мере, столько же, сколько было засеяно. Хотите – верьте, хотите нет – не уродилось даже столько. Правда, год был засушливый, а кроме того, туда повадились ходить зайцы, которые караулили каждый росток. Засуха и зайцы отцу очень навредили. В деревне на него ополчились, все твердили: пусть лучше бы аэродром оставался аэродромом или продолжал служить пастбищем. Несколько сельчан отправились в краевой комитет (в районном у отца были связи), подали там жалобу: дескать, так и так, нам в кооперативе нравится, только вот товарищ Гоз нам не нравится, поскольку товарищ Гоз разбирается в гвоздях и в духовой музыке, и говорите нам что угодно и как угодно, но мы будем стоять на своем – в сельском хозяйстве товарищ Гоз не разбирается. Товарищ Гоз – наш человек, поэтому ничего плохого мы сказать не хотим, мы его любим, особенно когда по воскресным дням он командует пожарными или когда на Первое мая что-нибудь нам на трубе сыграет. Честь ему за это и хвала! Но кооператив – это же другое дело, товарищи, согласитесь!

Из маминых писем я узнал, что у отца в краевом комитете положение довольно шаткое. Домой меня не тянуло, а каждое такое письмо еще больше портило мне настроение. Мама почти каждый раз жаловалась, так что порой казалось, будто вся деревня ее обижает. Она хотела с каждым разобраться по справедливости, и хотя эти стычки были лишь воображаемыми, ее письма вызывали у меня беспокойство и уныние. Если я долго не появлялся дома, она посылала мне яблоки и топленое сало, и мы все это дружно съедали.

Позднее, когда Йожо уже у меня не жил, а я работал и даже женился, то каждый раз, если на ужин случался хлеб с салом, я вспоминал своего тогдашнего приятеля, в памяти оживали дни, проведенные вместе с ним, обрывки разговоров, громкий смех, полыхание огня в печке, где до поздней ночи сохранялось тепло, шум в трубе и гул ветра, напиравшего на крыши и закрытые ворота, шаги прохожих, скрип калитки, через которую проходили в парк. После этих воспоминаний меня каждый раз охватывала тоска, часто длившаяся по нескольку дней. И сейчас, думая об этом, я чувствую внутри какую-то дрожь и не знаю, не знаю, смогу ли всю эту историю спокойно рассказать…

Но пока я все еще студент. Живу с Йожо, дружу с Иренкой. Хотя, по правде сказать, с Иренкой с определенного времени дружу как-то меньше. Никто и не знает, как я ее люблю. Сам не могу в это поверить. Да, даже как-то нехорошо с моей стороны! Ведь еще недавно я почти каждый день носил за ней на учебу и с учебы скрипочку, и любой мог бы мне позавидовать, что такая девушка с милым личиком весело топает рядом со мной, а многие из тех, кто ездит на автобусе, мог бы подумать, что не Иренка, а я – музыкант, настоящий скрипач. Куда там! Мой отец у нас дома, в деревенском духовом оркестре, наверное, играет лучше всех, и хотя меня он тоже понемногу учил, я все-таки пошел не в него, хотя в духовом оркестре иногда играл. Однако на скрипочке играть не умею. Но меня все равно уже пару раз окликали на улице:

– Молодой человек, извините, вы на свадьбе не сыграете? Знаете, мы хотим цыганскую музыку заказать. Крестному хотим потрафить.

– А я разве цыган?

– Вы же скрипку носите.

– Скрипку и вы можете носить.

– А раз вы не цыган и играть не умеете, зачем тогда скрипку носите?

И теперь я вдруг стал ходить без скрипочки, где же моя Иренка? В самом деле, где она? Сколько уже времени я ее не видел. Сам уже раза два ходил на концерты, думал, встречу ее там. Однако понапрасну я разглядывал скрипочки, альты, виолончели и контрабасы, понапрасну озирался по сторонам, Иренки на концерте не было. И как же это нехорошо с ее стороны! Ведь если уж я ее так долго не искал, она могла хотя бы прийти на концерт, должна была все-таки догадаться, как мне ее все это время не хватало. Да, нехорошо с ее стороны! Будь я женщиной, я бы на концерт пошел, это ведь женщину не может унизить… Нехорошо все-таки!

Я ехал домой на ночном автобусе и все оглядывался, не увижу ли где-нибудь скрипочку. Где же ты, скрипочка? Где же ты, мой остренький носик, мои веснушечки?

Негодница, ты что, не могла прийти на концерт? Я вот на концерт иду, а ты нет? И не стыдно? Как можно так позабыть мужчину, даже если он тебя порой забывал, а ведь это могло тебе только показаться, Иренка, я вовсе тебя не забыл. Боже мой, ведь сколько раз я себя чувствовал здесь совершенно потерянным. Сам не знаю, когда, как и почему я забрел сюда. Когда я был маленьким, то бегал вблизи родного дома, а теперь брожу повсюду, брожу и разыскиваю тебя – то в филармонии, то в театре, ищу тебя глазами на братиславских улицах и в переулках, в автобусе и на автобусных остановках. Разве я тебя чем-то обидел? Скажи мне, Иренка, чем, ведь я любого могу обидеть, часто так развлекаюсь. Но разве кто-нибудь знает, в какой я пустоте живу, как тоскую, как читаю по ночам «Капитал» Маркса, хотя мне ближе Энгельс, «Набожные излияния», «В окопах Сталинграда» и «О сапожнике Матоуше»[11]11
  Роман чешского писателя А. Сташека (1843–1931).


[Закрыть]… А концерт был такой замечательный…

Йожо был старше и опытнее меня, но иногда казался мне очень наивным, годы, проведенные в монастыре, не могли не оставить в нем следа. О девушках не хотел даже слышать. Как только я начинал такой разговор, он сразу же меня прерывал:

– Зачем ты об этом говоришь? Знаешь ведь, что я теолог.

Он начал меня учить, как я уже упоминал, французскому языку, с неделю мне нравилось, но потом я предложил ему бросить это дело. Он попытался было снова заинтересовать меня, но я выразительно похлопал рукой по своему Кукучину. Книг была порядочная стопка. Тогда он вызвался помочь мне писать дипломную работу. Нельзя же было отказываться от такой инициативы. Мне хотелось как-то его за это отблагодарить, хотя он повторял, что не я ему, а он мне будет обязан до самой смерти. Денег, как бы я ни старался экономить, все равно не было. Правда, пару крон Йожо все-таки принес, но они мигом разлетелись. Мои доходы оставались такими же, как раньше. Я получал стипендию, время от времени мне присылали что-то из дома, но этого едва хватало.

Потом он все-таки дал мне одно поручение: навестить его семью. Должен признаться, что сам несколько раз предлагал ему это сделать. Говорил, что все равно редко бываю дома, вот и поеду, повидаю родителей, а заодно по дороге туда или обратно выйду в Трнаве и загляну в Бруски.

– Нет, мы живем не в Брусках, там только дядя живет, но, наверно, было бы лучше зайти к нему, это не так рискованно.

– Как хочешь. Могу зайти и туда, и сюда.

– Нет-нет, – запротестовал он. – Достаточно будет, если навестишь только дядю.

6

Как-то раз в воскресенье, это было в начале декабря, уже подмораживало, что, однако, не могло меня остановить, я одолжил у хозяйки велосипед, и айда в Бруски! Сначала я покатил в направлении городского стадиона, где, как вы знаете, жила Иренка, после обеда я должен был с ней встретиться, но теперь хотел сказать ей, что прийти не смогу. Для визита было еще слишком рано, но я и не намеревался у них задерживаться, даже заходить к ним не собирался, только подъехал к дому и стал звякать велосипедным звонком до тех пор, пока не открылось окно; из него выглянула бабушка и сказала, что все еще спят, а если мне что-то надо, то придется зайти позже.

– Позже не могу, очень спешу, – отвечал я. – Мне надо с Иренкой поговорить, хочу сказать ей кое-что важное.

Разумеется, послеобеденной встрече я не придавал слишком уж большого значения и заехал лишь для того, чтобы Иренка не могла потом сказать, будто я не сдержал слова. Но не имело смысла все это объяснять старушке. Нет чтобы похвалить меня за то, что я так рано встаю, она еще и злится, даже от меня этого не скрывая. – Ох, совсем вы ее затиранили. Девочке покоя от вас нет. Никакого! Не сердитесь, но ради вас я ее будить не стану. Вчера она была в гостях у своей подружки, пришла домой поздно. Наверняка устала. Не стану ее будить, совесть мне не позволит. Может, передать ей что-нибудь хотите?

Я немного подумал. – Нет, ничего передавать не надо. Только привет от меня!

Я вежливо, если она это так восприняла, хотя думаю, что нет, поклонился и укатил прочь. Снова я им не угодил! Весь день теперь будут вздыхать, охать, причитать и говорить лишь о том, какой я невоспитанный. Иренке будет что послушать.

Через два часа я уже добрался до Брусок. Йожо объяснил мне все, что было нужно, и я бы должен был знать, где живет его дядя, но когда очутился на месте, все здесь показалось мне перевернутым наоборот: что должно было быть в конце деревни, оказалось в ее начале, а что должно было быть в начале, находилось посередине, и хочешь – не хочешь, а пришлось спрыгнуть с велосипеда и спросить у прохожего: – Извините, вы не знаете, где тут живет пан Врабель?

– Которого это Врабеля вы ищете? – мужчина остановился и раскинул руки, словно собираясь меня обнять. Похоже, я получу от него обстоятельный ответ.

– Если вы ищете Йозефа, так он живет тута! – он указал рукой. – Я его хорошо знаю, это мой сосед. А еще я знаю Имриха, канальщика, что ходил колодцы копать, а теперь, как стали в деревнях водопроводы устраивать, мотается возле водопроводчиков, у них всегда подзаработать можно. Конечно, такого человека каждый знает.

– Ага, Имрихом его зовут. Можете мне сказать, как к нему пройти?

– Ну, неужели я такой мелочи для вас не сделаю? Да любой мальчишка мог бы вам услужить. Если кто спрашивает Врабеля, его тут же к канальщику посылают, что вовсе не удивительно, поскольку человек, который в колодцах разбирается, был когда-то нарасхват. Я как-то раз сам выкопал себе колодец, но Имро пришел поглядеть, как я там, на дне, ковыряюсь, а воду, еще грязную, попробовал и не мог ею нахвалиться. Но не подумайте, что больше и угостить его было нечем! Ведь на такой случай всегда закуска найдется, а уж в вине у нас никогда недостатка не было. Я бы и сам вас к нему отвел. Но вот, глядите! В конце улицы голубой домик, и еще куча камней перед ним, там был когда-то позорный столб, его недавно снесли. Я сам его своротил бульдозером, поскольку секретарь здешнего комитета сказал, что нам позориться не из-за чего, разве только из-за этого столба, и что такие памятники культуры нам тут не нужны. А теперь все на меня злятся, даже сам секретарь. Видите тот голубой домик? Возле этого домика проходной двор, вы через него пройдете к церкви. Спросите любого, где живет канальщик, колодезник, и сами увидите, что каждый это знает.