Текст книги "Гостеприимная Арктика"

Автор книги: Вильялмур Стефанссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Единственное неудобство этого способа варки представляет собой дым от горящего тюленьего жира – густой, черный и невероятно все загрязняющий. Он дает, если можно так выразиться, высший сорт сажи.

Пока приходилось готовить в палатке на примусе или на эскимосской горелке, поваром был я, но с тех пор, как была изобретена «жировая печка», эта обязанность перешла к Стуркерсону и Уле. Затопив, Стуркерсон обычно отступал в сторону, подальше от копоти, но Уле, более хозяйственный, все время вертелся около печки, и через две недели он, без преувеличения, превратился из светлого блондина норвежского типа в нечто среднее между мулатом и чистокровным негром.

С тех пор как был добыт первый тюлень, мы больше наслаждались нашим путешествием, чем когда-либо раньше. Я никогда не видел ничего заманчивого и во всяком случае ничего романтического в арктических экспедициях с «переносным рестораном». Если рассчитывать исключительно на запас провианта, находящийся в санях, то каждый съеденный кусок вызывает угрызения совести. Полярный исследователь классического геройского типа никогда не ест досыта и сурово осуждает в своем дневнике товарища, съевшего лишний кусок. Некоторые исследователи заходили даже так далеко, что расстреливали своих товарищей, не довольствовавшихся установленной порцией, и это всецело одобрялось их правительствами и читателями их повествований. Я знаю случай, когда долголетняя дружба в течение одной ночи перешла во вражду из-за того, что кто-то встал в темноте и съел четверть фунта шоколада. Мы никогда не раздражались из-за еды, потому что были уверены, что, когда истощатся рис и шоколад, мы будем питаться тюленьим мясом, а наступит ли это несколькими днями раньше или позже, не имело значения. И вот это время наступило, и тому, кто раньше ел вдоволь шоколада, так же охотно предоставлялись вареные тюленьи ласты, мороженая печенка и все другие деликатесы, доставляемые морем.

В течение тех десяти дней, когда мы добровольно ограничили себя сокращенными порциями, мы были отступниками от своей доктрины, но с тех пор мы уже все время оставались верными ее последователями: «Ешь досыта сегодня и не заботься о завтрашнем дне, гостеприимная Арктика о нем позаботится!»

20 мая, как мы и надеялись, выдался ясный день, но встретилась преграда – вечером перед нами открылась полынья шириной почти в четверть мили, в самом узком месте перпендикулярно к направлению пешего пути, так что нам пришлось бы потерять много времени, чтобы ее обогнуть. Кроме того, казалось, что она все расширяется, и не было уверенности, что найдется место для перехода.

Это был хороший случай, чтобы испытать наш каяк. Может показаться странным, что мы не пользовались им до сих пор; ведь уже не раз случалось, что мы задерживались на целый день из-за открытой воды. Но мы мирились с этими задержками потому, что в те удачные дни, когда мы и в особенности собаки много работали, полынья являлась предлогом для заслуженного и желанного отдыха. В подобных случаях отдыхали не только мы, но и собаки восстанавливали свои силы, чтобы, днем позже, когда полынья закроется или замерзнет, возобновить свою работу с еще большим напряжением. Кроме того, полыньи редко представляли собою действительно открытую воду. Образовавшись только за несколько часов или за день, они были обычно покрыты молодым льдом, недостаточно крепким, чтобы выдержать сани, но все же настолько плотным, что его пришлось бы разбивать, раньше, чем пустить лодку.

Еще до того, как мы подошли к этой полынье, мы уже решили воспользоваться каяком в первый же раз, как только подойдем к открытой воде. Мне показалось интересным отметить, сколько времени заняла у нас эта первая переправа на каяке. Мы быстро разгрузили сани, сняли с них брезент и разостлали на земле, а сани поставили посредине его. (Длина брезента составляла 5,5 м, а ширина 3 м.) Затем мы взяли две палки, около 2 м длиною, которые мы везли специально с этой целью, и привязали их поперек саней, одну у переднего конца и другую – у заднего; между концами палок мы прикрепили по одной лыже; в результате получился каркас с бимсами в 2 м, вместо 60 см, составлявших ширину наших саней (длина их равнялась 5 м). На этот каркас натянули брезент и привязали его с обеих сторон к саням. Таким образом, сани превратились в лодку, которая могла поднять до 400 кг; мы перевезли весь наш груз за два раза, забирая каждый раз трех собак. С того момента, когда мы остановились у полыньи в четверть мили шириной, и до того, как мы на другом берегу, с нагруженными санями, были готовы продолжать путь, прошло ровно 2 часа.

Преимущество такого способа передвижения через полынью ясно всякому, особенно же тому, кто читал, например, о лодках Нансена, предназначенных для переправы через открытую воду. Они были сделаны из непрочной парусины, и так как он вез их в санях туго натянутыми на каркас, они легко рвались, когда сани переворачивались или наталкивались на обломки льда. Поэтому, не говоря уже о большой возне, которой они требовали, нередко случалось, что к моменту прибытия к открытой воде они оказывались настолько поврежденными, а их покрышка настолько продырявленной, что приходилось тратить несколько дней на их починку.

После употребления брезент надо выколотить, чтобы удалить примерзший лед. Иногда, во время переправы при низкой температуре, на материи образуется слой льда в полсантиметра толщиною; но брезент не может промокнуть, так как все промежутки между волокнами заполнены жиром. Кроме того, благодаря жиру образуется поверхность, к которой лед не может крепко пристать и легко сбивается, если раскатать брезент и ходить по нему или выколачивать его палкой. Вес брезента, пропитанного жиром, составляет около 15 кг, а вес приставшего льда, оставшегося на нем после того, как мы его свернули и положили в сани, не превышает 2 кг. Свернутый брезент выглядит, как кусок фланели в мануфактурной лавке; мы укладывали его на дно саней, где он никому не мешал и был защищен от повреждений.

20 мая мы полакомились молодым тюленем. Чем тюлень моложе, тем вкуснее его мясо. Отчасти потому, что мясо было вкусно, и отчасти потому, что мы были в хорошем настроении, мы несколько увлеклись пиршеством и задержались лишний день. Стыдно сознаться в обжорстве, но я должен сказать, не в укор, конечно, нашему методу снабжения, что мы не раз хворали вследствие неумеренной еды. Попутно это показывает, с каким удовольствием мы ели нашу неприхотливую пищу. Требуется известное время, чтобы привыкнуть к исключительно мясному питанию, и Уле оно не вполне удовлетворяло. В этот день объелись мы со Стуркерсоном, но за несколько дней до того в таком же грустном состоянии находился Уле.

Ночью мы проснулись от лая собак. Это могло быть вызвано приближением медведя, но его нигде не было видно. Кроме того, собаки смотрели не на лед, а в открытую полынью. Когда мы вернулись в палатку, лай собак возобновился. На этот раз причина тревоги была нам ясна, так как мы услышали тот шум, который привел собак в раздражение; он и нас поразил и заинтересовал, хотя ни в коем случае не мог явиться поводом к раздражению: то было пыхтенье каких-то китообразные животных. Мы выбежали и увидели множество белух, направлявшихся вдоль полыньи к северу. В течение 2–3 ближайших недель мы видели их тысячами. Обычно они направлялись к северу или к востоку, в соответствии с направлением полыньи, но в редких случаях они плыли и в других направлениях. Так как по ночам еще стояли сильные морозы, случалось, что белухи, находившиеся в открытой полынье, оказывались под молодым льдом. Интересно было тогда наблюдать, как 15–20-сантиметровый лед выгибался и ломался под их напором. Вслед за треском ломавшегося льда слышалось пыхтенье и фырканье белухи, сопровождаемое фонтаном брызг.

Хотя некоторые полыньи были настолько узки, что белухи были вынуждены проходить в нескольких метрах от нас, мы не пытались охотиться на них, так как они быстро тонули, и ничего нельзя было сделать, не имея гарпуна. В эту нашу первую экспедицию по морю мы, конечно, захватили бы с собой гарпун, если бы предвидели встречу с белухами. Но теперь наша вера в тюленя так велика, что я не взял бы с собой никакого оружия для охоты на какое бы то ни было животное, кроме медведя и тюленя. Конечно, в воде есть рыба, и из научных соображений интересно было бы иметь с собою приспособления для ее ловли. Но я никогда не буду возиться с ловлею рыбы для еды, когда встречаются тюлени. Они все равно нужны для топлива, но вместе с тем доставляют и пищу. Тюлень лучшее и универсальное северное животное. Из тюленьих шкур изготовляют обувь, лодки, хранилища для горючего; тюлений жир служит пищей для людей и для собак, зимой он дает свет и тепло; из тюленьих кишок изготовляются непромокаемая одежда и прозрачный материал для окон.

Временно благоприятствовавшие нам западные ветры прекратились 22 мая, и началась полоса восточных ветров. Однако в течение 2 дней нам везло. Конечно, лед все время дрейфовал на запад, но движущиеся поля прижимались друг к другу так плотно, что мы всегда находили угол, где был возможен переход на другое поле, по направлению к востоку.

ГЛАВА XVIII. НА ЛЕДЯНОМ ОСТРОВЕ

Двадцать четвертого мая, когда, пройдя 2,5 мили, мы остановились у полыньи в четверть мили шириной, мы не предвидели того, что нам предстояло. Перейти полынью было невозможно из-за сильного восточного ветра, который покрывал «барашками» даже эту узкую полосу воды; обычно такие полыньи открываются и закрываются в зависимости от нагромождения дрейфующих полей, но на этот раз полынья все расширялась и в течение ближайших нескольких часов достигла 5 миль, а на следующий день мы уже не имели представления о ее ширине, потому что к востоку льда совсем не было видно, волны бушевали и ударяли о наше поле, как будто между нами и Землей Бэнкса не было ничего, кроме открытого океана. Позднее эта полынья снова сузилась до 5 миль, но молодой лед не отвердевал настолько, чтобы выдержать наши сани, хотя вместе с тем был так плотен, что продырявил бы парусину нашей лодки раньше, чем нам удалось бы достигнуть другой стороны.

Подобно Робинзону Крузо, мы оказались на необитаемом острове, только это был остров из двигавшегося льда. На другой день я исследовал его и обнаружил, что он был величиною в 4–5 кв. миль и со всех сторон отделен от соседних полей непроходимыми полыньями, заполненными ледяной кашей и мелко битым льдом. Наш остров представлял собою прочное поле; в отдельных местах толщина его достигала 15 м. Таким образом, мы были в полной безопасности, настолько это возможно на морском льду. Но нас тревожили два обстоятельства: во-первых, продолжительный восточный ветер лишил бы нас возможности встретиться с «Полярной Звездой» в северо-западном углу Земли Бэнкса, как это было условлено, во-вторых, оставался открытым вопрос о питании и топливе. Если бы нам пришлось провести лето на льду, мы застряли бы там и на зиму. Сможем ли мы в течение светлого времени заготовить достаточно тюленьего мяса и жира, чтобы нам хватило на всю зиму? И если даже наши запасы будут достаточно велики, мы едва ли сохраним их, если в темную зимнюю ночь или в пургу наш остров даст трещину посреди лагеря и части его разойдутся в разные стороны или, что еще хуже, повернутся на ребро и сбросят в воду наши запасы. Это сознание грядущей опасности придавало нашему положению известную остроту, так что время проходило не слишком монотонно.

Как только мы убедились, что застряли надолго, мы приступили к охоте на тюленей. Их было много кругом, но из-за ледяной каши к ним трудно было подобраться; в результате нескольких дней труда нам удалось добыть только 3–4 тюленей. Вопрос о провианте разрешился благодаря внезапному появлению в нашем лагере медведя, – первого, увиденного нами с тех пор, как мы вышли с Аляски.

Был полдень. Уле и я спали, а Стуркерсон дежурил. Он уже приступил к стряпне и собирался вызвать меня на мое очередное дежурство, как вдруг собаки залаяли на робкого молодого медведя, бродившего на расстоянии 100 или 200 м и принюхивавшегося к нашему лагерю. К тому времени, как я открыл глаза и схватился за винтовку, он стал приближаться. Мы подождали, пока он не оказался в 25 м от нас; я выстрелил и убил его. Желудок его был пуст, по-видимому, в течение последних дней он питался неважно, но до того он, очевидно, охотился удачно и был так упитан, как только можно было пожелать.

Второй медведь появился в лагере приблизительно через 10 часов после первого. Его появление было гораздо более драматическим. Как всегда, наши шесть собак были привязаны вблизи палатки, примерно в 2 м одна от другой, к длинному ремню, натянутому между двумя ледяными глыбами. Все мы находились в четверти мили от лагеря; Стуркерсон и Уле плыли в лодке, метрах в 50 от кромки льда, а я стоял с биноклем на высокой льдине, указывая им, где найти мертвого тюленя, наполовину скрытого двигавшейся ледяной кашей.

Я стоял спиной к лагерю, но Стуркерсон, который сидел на корме, лицом к нему, заметил примерно в 100 м от собак медведя, приближавшегося уверенным шагом. Я бросился бегом к лагерю, и как раз в этот момент медведь увидел собак и стал к ним подкрадываться. Собаки лежали, повернув головы в нашу сторону, потому что с ветром к ним доносился запах убитого тюленя. Не подумав, я громко позвал их, но это еще больше отвлекло их внимание в мою сторону. Они все еще не замечали медведя, который подкрадывался к ним под прикрытием ледяного тороса, согнув лапы и почти ползя на животе. Торос, служивший медведю прикрытием, находился метрах в 20 от собак, и я знал, что, как только зверь окажется на этом расстоянии, он бросится на них, не подозревая, что перед ним собака, а не тюлень. Медведь, нападающий на тюленя, хватает его когтями, одновременно впиваясь в него зубами. Это движение настолько инстинктивно, что к тому времени, когда медведь по запаху или как-нибудь иначе почувствует, что перед ним не тюлень, собака уже будет мертва или искалечена.

Медведь влез на торос и наполовину приподнялся, готовясь к прыжку. Я находился приблизительно в 125 м, с трудом переводя дух от бега по мягкому снегу. Хотя я лег и оперся локтем о лед, я так запыхался, что моя пуля лишь чудом попала в 5 см от сердца. Медведь рухнул, как подкошенный (вероятно, от удара в позвоночник); все его четыре лапы словно подломились, голова упала на лед. Я видел, что он жив, так как он следил глазами за моими движениями. Он находился в метрах 10 от воды, а раненые медведи обычно стремятся уйти в воду. Моей первой мыслью было помешать ему в этом, и я неосторожно стал между ним и открытой полыньей.

Сейчас мне кажется, что движениями медведя руководил почти человеческий разум. По-видимому, он оправился от удара в позвоночник, но истекал кровью и умер бы от потери крови через 5 или 10 минут. Все, что случилось вслед за этим, произошло в какие-нибудь две минуты. Сначала он, не двигаясь, следил за мною глазами, совершенно так же, как сделал бы я на его месте. При падении его, вероятно, слегка откинуло назад, потому что его задние лапы были согнуты, и он оказался в позиции, столь характерной для кошки или льва, когда они готовятся к прыжку. Внезапно он бросился прямо на меня Я держал ружье наготове и совершенно инстинктивно нажал собачку Если бы пуля не прошла через мозг, мне пришлось бы плохо, потому что одним прыжком зверь покрыл 3,5 из 5 м, разделявших нас, и свалился так близко от меня, что забрызгал кровью мои сапоги.

Что белые медведи очень сообразительны, я впоследствии убеждался при каждой встрече с ними. Их доверчивое приближение к людям и собакам обусловливается отнюдь не глупостью; они просто не привыкли остерегаться кого бы то ни было, так как раньше им совершенно не приходилось встречаться на льду с каким-либо опасным для них животным. Возраст убитого медведя мы определили приблизительно в 4 года, хотя я и не большой специалист по определению возраста медведей. Зверь не был жирен, но весил 300–350 кг, что соответствовало по количеству мяса четырем тюленям. Можно было ожидать и дальнейшего появления медведей. Охота на них выгодна в смысле экономии патронов; но медведи недостаточно жирны, и без охоты на тюленя нельзя добыть необходимое количество жира.

При вынужденной зимовке на льду жир был для нас более необходим, чем мясо, так как он давал нам и свет, и топливо, и пищу. Тюлений жир при всякой температуре, даже при 35–40° ниже нуля, с каждым днем уменьшается в весе вследствие постоянной утечки, а потому его необходимо хранить в кожаных мешках. Для этой цели мы сдирали с тюленя шкуру, начиная со рта. Шкура выворачивается через голову и спину наподобие чулка. Благодаря этому в ней не получается отверстий, кроме естественных. На ластах тоже не оказывается отверстий, потому что кости мы выдергиваем из суставов в местах, соответствующих запястью или голеностопному суставу, и оставляем кожу ластов неповрежденной. Имеющиеся отверстия завязываются, и получается мешок, который используется для хранения тюленьего жира и вмещает жир четырех тюленей. Если такой мешок надуть воздухом, то получится поплавок с плавучестью от 90 до 140 кг. Вместо того, чтобы натягивать на сани брезент для превращения их в лодку, мы иногда привязывали к краям саней три или четыре таких поплавка; получалось нечто вроде спасательного плота. Это эскимосский способ, вполне пригодный в теплую погоду, но не зимою, когда вода, плещущая через сани, образует ледяной покров, удаляемый с большим трудом.

Пока мы охотились на тюленей, чтобы добыть жир, медведи продолжали появляться в нашем лагере. Третий медведь прибыл 31 мая, довольно оригинальным способом. Молодой лед был недостаточно крепок, чтобы выдержать его тяжесть, но в то же время слишком плотен, чтобы можно было плыть. Я заметил медведя, когда он вынырнул, пробив лед, и высунул из отверстия голову и плечи, опираясь о лед передними лапами. Он старался приподняться как можно выше, чтобы оглядеться, но лед мог выдержать не больше одной трети его туловища. Отдохнув с минуту и оглядевшись, зверь поплыл своего рода «саженками», разламывая лед и держась на поверхности воды. Продвинувшись вперед на 5–8 м, он устал, нырнул и через несколько секунд снова вынырнул двадцатью метрами ближе. Здесь он снова отдохнул, приподнялся и огляделся, затем проплыл несколько метров и опять нырнул. Этот способ передвижения показался мне настолько интересным, что я позвал Стуркерсона и Уле.

Медведь вышел на лед в 50 м от лагеря и в тот же момент почуял его запах. Он остановился, принюхался и неторопливо направился к нам. Собаки его увидели и стали яростно лаять и метаться на привязи. Весь этот шум и смятение показались медведю мало интересными. Равнодушно поглядывая и направляясь прямо к складу тюленьего мяса, он прошел в 5–10 м от собак. Я убил его одним выстрелом, когда он находился в месте, удобном для его освежевания. Это был жирный медведь, самый большой из попадавшихся нам до тех пор и весивший свыше 450 кг.

Четвертый медведь явился в то время, когда мы сдирали шкуру с «номера третьего». Это был годовалый и очень робкий медвежонок. У нас было много мяса, и я решил стрелять только в том случае, если он направится прямо в лагерь. После того как он наблюдал за нами в продолжение 5 или 10 минут и почуял запах свежуемого нами медведя, он, очевидно, решил, что более близкое знакомство нежелательно, повернул назад и побежал, хотя и не очень быстро, как бы желая показать, что не удирает, а с достоинством отступает; однако видно было, что он сильно испугался.

Пятый медведь пришел 3 июня, и этот визит вызвал больше волнения, чем все предыдущие. В то время я ходил по острову, осматривая его во всех направлениях, чтобы выяснить, не представляется ли где-либо возможность выбраться с него. Всех наших собак мы обычно привязываем к общему ремню, концы которого пропускаем в особые закрепы, вырубленные во льду кирками. Хотя лед легко сломать, если резко дернуть за ремень, однако при равномерной тяге подобные закрепы оказываются невероятно прочными. Так, например, во время китобойного промысла у мыса Барроу полдюжины ледяных закреп, диаметром не более 8 см каждая, выдерживают натяжение канатов при вытаскивании из полыньи на лед кита длиной в 18–20 м. Но в данном случае таяние размягчило лед, и когда все собаки сразу рванулись навстречу медведю, закрепы обломились. Поскольку собаки были связаны вместе, медведь имел бы перед ними большое преимущество, если бы остановился и ждал их; но, как только он их увидел, он бросился бежать, стремясь к воде, как это всегда делают медведи, когда считают себя в опасности. В 5 м от берега молодой лед подломился под ним. Он не нырнул, а пытался удержаться на льду, причем лед все ломался. Собаки кинулись было за зверем, но были достаточно благоразумны, чтобы остановиться у воды.

Стуркерсон и Уле, вышедшие в этот момент из палатки, тотчас же заметили, какая опасность грозит собакам, из которых каждая была для нас неоценима. Они начали стрелять, хотя у нас было правило не убивать медведя в воде, где его потом трудно достать. Из воды высовывалась только голова медведя, и поэтому, а отчасти из-за волнения стрелков им удалось убить зверя лишь после длительной стрельбы, причем было израсходовано больше патронов, чем мы могли себе позволить. Но, конечно, следовало сделать все возможное для безопасности наших собак.

Когда началась стрельба, я был почти в полумиле от лагеря. Раздававшиеся один за другим выстрелы все больше раздражали меня. Мои товарищи знали так же хорошо, как и я, что наша жизнь и успех зависели от бережливого отношения к патронам, а тут вдруг Уле стоит и палит вовсю, как ковбой в кинофильме, стреляющий в индейцев. Но мой гнев быстро утих, когда, придя домой, я узнал, какой опасности избежали собаки.

С тех пор как мы покинули мелководье у берегов Аляски, мы через каждые 50 миль производили промеры глубины и неизменно с тем же результатом – 1 386 м, не доставая дна. Это была длина всего нашего линя – около 4/5 мили, и то, что, случайно порвав линь при предыдущих промерах, мы лишились возможности определять глубину дна, было для меня постоянным источником огорчения. Многие географы придерживаются той теории, что океан к северу от Аляски мелок и его дно, со средней глубиною менее 400 м и многочисленными островами, является продолжением материка. Но, вместо материковой отмели, под нами были «глубины океана», и у нас стало одним шансом меньше найти новые земли в этом неведомом море.

Когда мы подошли к остановившей нас полынье, то не произвели сразу промера, так как последний промер был сделан незадолго до того, но на второй день мы опустили лот, и он в первый раз коснулся дна на глубине 736 м. В начале нашей экспедиции мы думали, что если наш лот достигнет дна, это будет указывать на близость земли, которую нам предстояло открыть. Но все последнее время мы шли по направлению к Земле Бэнкса, и результат измерения глубины только подтвердил показания нашего секстана, что мы находимся в 40 или 50 милях от земли, которая уже была открыта, хотя и не населена и мало исследована. Дул устойчивый и сильный восточный ветер, и мы дрейфовали на запад; поэтому весьма вероятно, что если бы мы произвели промер глубины накануне, она оказалась бы меньше. Из ежедневных определений с помощью секстана видно было, что наш дрейф к западу от Земли Бэнкса все продолжался день за днем, хотя и не с одинаковой скоростью. То же подтверждалось и промерами глубины: 27 мая глубина была 962 м, 28 мал – 1 142 м; 29 мая наш лот опять не достигал дна.

Весна уже надвинулась вплотную. С солнечной стороны торосов струились ручейки оттаявшей воды. Всюду слышен был птичий гомон. Чайки появились 10 мая, а к 25 мая их уже было множество; они мирно кружились над нашим лагерем или разгуливали в нескольких метрах от нас, не обращая на нас никакого внимания. Я подозревал, что их влекло не столько к нам, сколько к нашим мясным запасам; но чайки нередко посещали нас, не дотрагиваясь до мяса, хотя никто не стал бы им в этом препятствовать, поскольку мы не нуждались в больших запасах. Белухи шли десятками и сотнями; собаки так привыкли к их пыхтенью, что даже уже не лаяли и не обращали на них внимания. Вода изобиловала мелкими морскими животными, которыми питались чайки, а тюлени плавали на поверхности, лениво подбирая пищу. В их желудках мы находили креветок и мелких «червей» в сантиметр длиною. В верхних слоях воды было так много этих креветок и «червей», что, если бы мы находились в таком бедственном положении, как экспедиция Грили, пробовавшая питаться креветками, мы бы легко ими прокормились.

В июне мы уже почти примирились с нашим пребыванием на льду. Мы решили, что нам придется провести здесь все лето; а там, где проведено лето, следует остаться и на зиму, потому что собранный запас пищи и топлива обеспечивает существование в течение полярной ночи, если оставаться на одном месте. Если же отправиться в путь осенью, приходится бросать большую часть запасов, а в темное время их трудно возобновить. Я убежден, что тот, кто путешествует по Арктике, безразлично – на льду или по суше, в светлое время года не подвергается большой опасности. Но когда дни становятся короче, положение путника значительно ухудшается. Имея это в виду, мы уже стали обсуждать, как проведем зиму на этом крепком ледяном поле, к которому за 2 недели мы уже так привыкли, что чувствовали себя на нем уютно и безопасно, почти как в родном доме. Мы гадали, в каком направлении будем дрейфовать и как далеко окажемся от земли к наступлению следующей весны, когда сможем продолжать наш путь.

5 июня неожиданно появилась возможность выбраться с нашего ледяного поля. Полынью и раньше можно было бы переплыть, если бы в ней была открытая вода; но из-за покрывавшего ее молодого льда нельзя было переправиться ни на лодке, ни на санях, для которых он был недостаточно крепок. В это утро лед, примыкавший к нашему полю, простирался всего на 50 и, за ним было четверть мили открытой воды, а затем полоса прочного на вид молодого льда, прилегавшего к противоположному берегу. Я, как обычно, дежурил ночью и около часа ночи, разбудив остальных, сказал им, что решил попытаться перейти. Около получаса пришлось потратить, чтобы проложить дорогу к воде через 50 м льда, и еще через полчаса наш первый груз был переправлен на другую сторону. Встречный ветер между тем усиливался, и полынья быстро расширялась. Если бы мы оставили весь или почти весь наш запас мяса и жира и если бы вода была спокойна, мы могли бы переправить все в два приема. Но на воде появились белые гребни, и мы не решились слишком тяжело нагрузить наш каяк. Притом мне казалось возможным, что льдина, на которую мы перебирались, представляет собою лишь островок, где нам, может быть, не удастся далеко уйти. Это побудило нас переправить и четвертый груз, состоявший исключительно из мяса и жира. Хотя мы взяли с собою около 500 кг, мы оставили на нашем острове больше тонны продовольствия.

Последняя переправа оказалась нелегкой, потому что полынья расширилась, как мне показалось, до мили (или даже до полутора миль, по мнению Стуркерсона и Уле). Ветер превратился в шторм, и волны с такой силой ударяли о нос нашей лодки, что в течение 10–15 минут я сомневался, продвигаемся ли мы сколько-нибудь вперед. Собаки, всегда плохо переносящие качку, были уже перевезены раньше и привязаны на другом берегу с подветренной стороны. Если бы ветер еще хоть немного усилился и разлучил нас с собаками, создалось бы весьма неудобное положение как для собак, так и для нас, так как мы очутились бы на двух разных ледяных полях, быстро уносимых дрейфом друг от друга. Усиленно гребя, нам все же удалось перебраться. К счастью, оказалось, что хотя поле, на котором мы очутились, было не велико, оно соединялось довольно прочным молодым льдом с другим полем; переходя по ненадежным мостикам из молодого льда с одного поля на другое, мы смогли пройти около 10 миль на восток. Лед под нами, несомненно, дрейфовал все время на запад, но так как в течение 11 дней нашей остановки нас отнесло на запад всего на 90 миль, мы имели все основания думать, что идем на восток по крайней мере с такой же скоростью, с какой нас относило на запад. Следовательно, если бы ветер переменился, наше положение могло бы только улучшиться, так как дрейф тоже изменил бы свое направление и уносил бы нас к Земле Бэнкса, значительно увеличивая скорость нашего продвижения.