Текст книги "Сталинский дом. Мемуары (СИ)"

Автор книги: Виктория Тубельская

Соавторы: Дзидра Тубельская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Жизнь с ее нелегким военным бытом продолжалась. Мы с Фани Израйлевной стали потихоньку готовиться к рождению ребенка. Ведь ничего не было – ни пеленок, ни колясок, ни кроваток. Разрезали простыни на пеленки. Из теплых портянок Леонида, полагающихся офицерам зимой, мы соорудили теплые распашонки.

Однажды позвонили из Литфонда и сообщили, что в подвале Литературного института на Тверском бульваре будут выдавать для писателей присланные американской благотворительной организацией носильные вещи. Леонид послал меня туда, ибо мне действительно нечего было носить. Когда я вошла в этот подвал, я оторопела: на полу кучами лежали юбки, кофты, платья, пальто. Среди всего этого добра копошились писатели. Я в ужасе увидела, как один пожилой именитый писатель вырывал что-то из рук другого с криком: «Я первый это увидел!» Мне стало так стыдно, что я подобрала с пола первое попавшееся платье и выскочила на улицу.

Наступил ноябрь 1944 года. Врачи считали, что родить я должна в середине месяца. Я радовалась, ибо не любила начала ноября. Многие важные события, как радостные, так и печальные, происходили в моей жизни именно тогда – 7 или 8 числа. Отец родился 7 ноября. Свадьба отца и матери – 8 ноября. Мой день рождения 7 ноября и, наконец, арест отца в ночь на 7 ноября. Было отчего нервничать в эти дни!

7-го вечером Лев Романович Шейнин, соавтор и друг Туров, пригласил нас с Леней на дачу в Серебряном бору. Вечером мы отправились туда на редакционной машине. Сидя за праздничным столом, я вдруг почувствовала, что ребенок готов появиться на свет. Все кругом засуетились, забеспокоились. Выяснилось, что в Москву не на чем ехать. Кто-то побежал на соседнюю дачу, где видели припаркованную машину соседа. Владелец машины уже сильно к тому времени выпил и боялся сесть за баранку. Но делать нечего. Пьяный сосед благополучно доставил меня в родильный дом.

Должна сказать, что моя латышская натура не позволяла мне показывать перед посторонними мое состояние, я стойко переносила боль.

Едва осмотрев, врачи тотчас отправили меня на стол. Я успела заметить лежащую рядом женщину, уже рожающую, а также еще одну роженицу поодаль, басом орущую: «Мама!» Это меня позабавило, и мои роды прошли на редкость быстро. когда меня везли в палату, я увидела в коридоре несколько возбужденных девушек. Оказалось, что рядом со мной рожала, а затем и лежала в палате жена Лемешева Ирина Масленникова. Именно эти девушки-поклонницы Лемешева, сейчас бы сказали «фанатки», прорвались в родильный дом, чтобы засвидетельствовать рождение ребенка Лемешева! Любопытно также, что ни Лемешев, ни Леонид не сумели достать нам цветы. А лемешистки притащили Ирине целый куст цветущей сирени.

Вскоре я уже с восторгом приложила к груди мою прелестную девочку. Такого пронзительного чувства любви, как к этому крохотному созданию, я никогда не испытывала ни дотоле, ни после.

На соседней кровати Ирина тоже принялась кормить свою Машеньку. Так как врачи предсказывали мне сына, мы с Леней, естественно, для девочки имени не придумали. Леонид предложил – Виктория, в честь близкой уже победы, и я тотчас согласилась.

Спустя положенное время меня с дочкой выписали. Возвращалась я домой с некоторой тревогой – жива еще была в памяти обида от нежелания Леонида иметь ребенка.

Пришлось срочно искать коляску. Я обзвонила всех знакомых. Совершенно случайно жена композитора Хренникова сообщила, что где-то на Бронной продают подержанную коляску. Я тотчас туда побежала. Оказалась, что нужная мне квартира находится на шестом этаже. Я еще была довольно слаба после родов, но делать нечего – кое-как вскарабкалась наверх. Мне открыла симпатичная молодая женщина и сказала, что у нее действительно есть прекрасная «трофейная» коляска. Ребенок уже подрос, и она готова коляску продать. Коляска оказалась чудо как хороша, и я ее без разговоров приобрела. Видя, как я радуюсь удаче, женщина мне подарила половину яркой целлулоидной утки. Она извинилась, что утка сломана, но младенцу полезно смотреть на яркое – а где я еще такое найду? Я ее от души поблагодарила и, засунув утку в коляску, взвалила коляску на спину и стала спускаться – все шесть этажей вниз. Не помню уж, как я добралась до дома, но я была несказанно счастлива! Ведь теперь у Витуси есть «постоянное место жительства» – коляска для прогулок и одновременно кроватка.

На следующий день я торжественно вывезла Витусю на прогулку на Тверской бульвар. Краем глаза я замечала, что прохожие оборачиваются на необычно красивую коляску. Нам полагалось гулять по утрам два часа. В моем тонком пальто и туфлях я вскоре так промерзла на ноябрьском ветру, что посинела и с трудом ворочала руками. Когда я явилась в положенное время домой, Фани Израйлевна пришла в ужас. Она тотчас выдала мне для прогулок свою беличью шубу, сильно мне великоватую, и валенки. Вид у меня в этом наряде был сомнительный, но зато тепло. Так я и проходила на морозе всю зиму.

Начался новый этап в моей жизни – материнство. Я гуляла, кормила, укладывала спать по часам. Стирала и кипятила пеленки, готовила, ходила с коляской за продуктами. Мне повезло, что в тот первый период Леонид был на фронте. К его возвращению у меня уже было все четко организовано, и он не испытывал никаких неудобств. Витуся была спокойным ребенком, подавала голос, только когда хотела есть. Если ей случалось заплакать ночью, я ее моментально подхватывала на руки и бежала в ванную, где я ее перепеленывала и убаюкивала.

Уже много лет спустя, незадолго до смерти, в больнице, Леонид вдруг сказал: «А знаешь, я ведь никогда не слышал витусиного плача!» Значит, мои давние усилия не пропали даром! Наша дочь ничем не нарушила его покоя.

Во время поездок на фронт Туры подружились с генералом Николаем Сергеевичем Осликовским, командовавшим кавалерийским корпусом. Он оказался чрезвычайно интересным во всех отношениях человеком, любил театр и литературу. Когда Осликовский появлялся в Москве, то всегда останавливался в гостинице «Метрополь», в трехкомнатном люксе. Генерал был щедр, хлебосолен. Вечерами он приглашал гостей – писателей, композиторов и, чего греха таить, прелестных актрис, в основном из Вахтанговского театра.

Первый раз, когда он пригласил меня вместе с Леней, я отказалась. Причина проста – мне было нечего надеть. У меня просто не было «выходного платья». Леонид пошел один. Через полчаса раздался звонок: «Почему я вас не вижу? Я просто требую, чтобы вы тотчас приехали! Высылаю за вами адъютанта Киву». Что было делать? Кое-как приодевшись, в туфлях на босу ногу – приличных чулок у меня тоже не было – я села в генеральский джип. Подъехали к «Метрополю». Кива повел меня под руку по коридору к апартаментам генерала. Войдя, увидела шумное застолье и смущенно остановилась у дверей. И вдруг слышу знакомый голос: «Иди сюда, старуха!» Это был Константин Симонов, мой хороший знакомый. Он чутко уловил, в каком я состоянии, и усадил на свободный стул рядом с собой. Затем налил немного водки в фужер и шепнул: «Выпей, старуха! Сразу успокоишься». Я глотнула и мне действительно стало немного легче. Вдалеке от меня во главе стола сидели Николай Сергеевич и Леонид. Оба ободряюще улыбались мне. Еда была превосходная. Константин не забывал наполнять мою тарелку, я постепенно успокоилась и включилась в общую беседу и веселье. Оказывается, в тот вечер генерал настоял на моем присутствии, ибо хотел ближе познакомиться с избранницей Леонида и одобрить или отвергнуть его выбор. С того дня и началась моя долголетняя дружба с генералом, длившаяся до самой его кончины.

Узнав о рождении Витуси, он прислал из Германии всякие детские вещички и великолепную куклу с закрывающимися глазами. Конечно, для куклы она была еще слишком мала, но даже года через три-четыре она ее боялась и не хотела с ней играть.

Вскоре из эвакуации вернулась в Москву жена Петра Тура с их маленьким сыном Валерием. Ада была очень красива, с сильным характером, спортивного склада – хорошо играла в теннис, плавала, ездила на мотоцикле. Перед войной она снялась в кино, затем писала сценарии для научно-популярных фильмов. Однажды Леня привез с фронта какую-то газетенку, печатавшуюся на оккупированной территории. В ней была напечатана статья о Турах под заголовком «Две русские березы плачут по этим двум жидам». Об Аде там писали так: «Эта рыжая красавица гоняет по по Москве на мотоцикле и давит русских старух». Видит Бог, она никого никогда не «давила», а вот гонять, вероятно, гоняла.

У нас с Адочкой установились хорошие ровные отношения, сохранившиеся на всю жизнь, хотя настоящей дружеской близости как-то не получилось. Слишком мы были разные. После смерти Леонида она стала работать с Петром. Они вместе написали сценарий к фильму «Посол Советского Союза».

Первое лето после рождения Витуси мы провели в Кратове, где писателям выделили на лето несколько дач. Быт был трудный – воду приходилось таскать издалека, из колодца. Продукты по карточкам можно было «отоваривать» только в Москве. Я с помощью Фани Израйлевны и моей мамы делала все, что могла, чтобы моя маленькая дочка ни в чем не испытывала нужды. Я тоже должна была питаться прилично, чтобы не исчезло молоко. Это лето 1945 года я вспоминаю с содроганием.

Хотя война закончилась, Туры продолжали находиться на военной службе в качестве военных корреспондентов, часто ездили в командировки в воинские части. Но если они находились в Москве, то каждое утро после завтрака Леонид отправлялся к Петру, и они писали очерки в газету, сочиняли пьесу. Я не помню дня, чтобы они не садились за работу. Ну, а вечер мы часто проводили в театре или к нам приходили друзья. Витусю я тогда выносила в альков, задвигала стеклянную дверь, и она могла спокойно там спать. Угощений почти никаких не было. Обычно пили чай с сухариками или сушками. В свободные от встреч вечера я обычно садилась за машинку, перепечатывала написанное Турами. Для этого я приспособила доску на ванну и уединялась для работы в ванную.

Только после долгих усилий Туров наконец освободили от обязанностей военных спецкоров «Известий» и «Сталинского сокола», и они могли сконцентрировать все свое внимание на драматургии. В театре Вахтангова вышел спектакль по их пьесе «Кому подчиняется время» в постановке Александры Исааковны Ремизовой. Оформлять спектакль пригласили Николая Павловича Акимова, художественного руководителя Ленинградского театра комедии. Спектакль получился яркий, захватывающий и пользовался большим успехом.

С первого же дня знакомства с Акимовым я испытывала к нему глубокое уважение и восхищение. Он буквально излучал талантливость как в своих театральных постановках, так и в своих работах художника. Его почерк был неповторим и узнаваем, в чем бы ни проявлялся.

В конце сороковых годов у Николая Павловича начался в Ленинграде период гонений. У него отобрали театр. Он приехал в Москву и поселился у Ремизовой, неподалеку от Вахтанговского театра, и сильно нуждался. Брать деньги в долг он наотрез отказывался, сколько ни предлагал ему Леонид и другие друзья. Тогда мы придумали, чтобы Николай Павлович написал мой портрет. Я стала ходить к нему в этот арбатский переулок позировать. Акимов написал два портрета – второй вместе с Витусей, ибо, как он говорил, не мыслит меня без моего, как он выражался, хвостика. Я до сих пор считаю его непревзойденным портретистом.

Дружба с Николаем Павловичем продолжалась долгие годы. Мы ездили на его премьеры в Ленинград, а он к нам – в Москву. Одно лето, услышав наши восторженные отзывы, он решил провести в Доме художника на Рижском взморье. Он часто приходил к нам в Дубулты[20]20
  Дубулты – станция в Юрмале, в Латвии. До начала 90-х годов в Дубултах находился Дом творчества писателей им. Я. Райниса.


[Закрыть], мы долго гуляли по пляжу. Он был превосходным рассказчиком, иногда позволял себе едкую, очень смешную оценку некоторых драматургов и их произведений. Потом он загорелся мыслью провести все следующее лето неподалеку от нас и попросил меня подыскать ему частный домик. Мы вели с ним по этому вопросу оживленную переписку, и у меня сохранилось несколько его остроумнейших писем. В результате из этой затеи с домиком ничего не вышло.

Наступил 1946 год. Назрела пора подумать о летнем отдыхе. Зимой Витуся тяжко болела скарлатиной, ее едва удалось спасти от смерти, и она еще была очень слаба. Врачи советовали повезти ее на море. Мы решили отправиться в только что открывшийся Дом творчества писателей на Рижском взморье. Мне очень хотелось туда поехать, познакомиться с родиной моих родителей. В первые послевоенные годы для поездки в Латвию требовалось особое разрешение, выдаваемое в КГБ. С понятным страхом я отправилась с Леонидом на так печально знакомый мне Кузнецкий Мост, где я неоднократно выстаивала в длинных очередях в надежде хоть что-нибудь узнать о судьбе отца. Я опасалась также, что мне как «дочери врага народа» и латышке наверняка не дадут разрешения на такую поездку. Однако имя Леонида Тура возымело действие, и разрешение нам было дано.

В июне мы отправились в путь. Поезд шел по сильно разрушенной войной местности: разбомбленные дома, поваленные деревья, печально бродящие по руинам люди.

Наутро мы уже были в Латвии. Еще на рассвете я услышала на какой-то остановке перекликающиеся голоса и с удивлением поняла, что звучит латышская речь и я ее прекрасно понимаю. Я не могла оторваться от окна: чистые аккуратные домики, возделанные поля. Я невольно сравнивала это с виденным вчера. Трудолюбивые руки латышей делали все возможное, чтобы быстрее стереть следы войны. Я ведь знала, что и тут шли ожесточенные бои, и тут были сильные разрушения.

Но вот слева засверкала река Даугава, и появились вдали высокие шпили рижских соборов. Мы выгрузились из вагона и последовали за носильщиком на привокзальную площадь. Леонид с удивлением слушал, как я бойко договаривалась с таксистом по-латышски. Ехали мы по довольно разбитой дороге около часа и наконец справа между домами показалась полосочка моря. Наша цель была достигнута.

Двухэтажный белый дом с колоннами стоял в великолепном парке. От моря его отделяла лишь полоса дюн. Встретила нас сестра-хозяйка и заговорила с нами на ломаном русском. Удивлению ее не было границ, когда я ей ответила на чистом латышском. Она вела все хозяйство вместе со своим братом. Писателей было еще мало, и они вдвоем прекрасно справлялись. Мы разместились на второй этаже, в комнате, выходящей на огромный балкон. Столовая находилась внизу. Там стояло несколько столов, покрытых белоснежными скатертями. На каждом – вазочка с полевыми цветами. Царила атмосфера домашнего уюта.

За трехразовое питание полагалось сдать продовольственные карточки. Кроме того, на лимитную книжку давали дополнительные продукты в магазине в Лиелупе. Туда от нашего дома было километров пять, но я легко, усадив Вику в коляску, преодолевала этот путь по пляжу. Море и пляж очаровали меня с первого взгляда. Зелень прибрежных ив казалась невероятно яркой. Сосны оттеняли стволами золотистый песок и море, которое меняло краски в зависимости от окраски неба.

Впервые в нашей совместной жизни Леонид проводил все дни вместе с нами. Он тоже всем сердцем полюбил спокойную природу Взморья. Иногда по утрам он сопровождал меня на рынок в Майори. Там продавали овощи, ягоды, копчушки и другую рыбу. Можно было выменять продукты на водку или сигареты.

После рождения Вики я сильно похудела. Леня взял с меня слово, что я постараюсь поправиться. Он обнаружил в Дзинтари маленькое, еще не национализированное, кафе. Хозяйка этого кафе пекла дивные пирожные, которые подавала с кофе и взбитыми сливками. Я обещала ходить туда ежедневно. Иногда и Леня лакомился вместе со мной. Я действительно вскоре стала приобретать прежний вид, чему Леонид почему-то чрезвычайно радовался.

Соседями по дому оказались Евгений Иосифович Габрилович с женой Ниной и драматург Владимир Соловьев. За едой стали появляться и латышские писатели. Они вежливо здоровались, улыбались, но дальнейшего сближения не было. Я видела, что они присматриваются к нам, особенно ко мне, услышав, что я разговариваю с сестрой-хозяйкой по-латышски. Однажды они нам представились: Григулис, Грива, Рокпелнис и еще один особенно колоритный человек с седой окладистой бородой, фамилии которого я никак не вспомню. Именно этот человек как-то подошел ко мне после завтрака и пригласил пройтись с ним по парку. Мы медленно шли по дорожке, окаймленной цветущим жасмином. Оказалось, что он бывший министр образования в правительстве Ульманиса, писатель, был арестован, несколько лет провел в Гулаге в Сибири, после войны его отпустили и разрешили вернуться в Латвию. Я ему рассказала об отце, о судьбе которого пока ничего не известно. Мой собеседник сказал, что с большим удовольствием наблюдает за нашей семьей во время трапез. Ему очень нравится мой муж и как мы себя ведем. И вдруг при расставании он воскликнул: «Но как вы могли выйти замуж за жида?» Я буквально онемела. Потом мы с мужем весело посмеялись над столь неожиданным финалом прогулки.

Приближался Иванов день, Лиго, очень почитаемый у латышей праздник. Разукрасили рыночек в Майори. Крестьяне привезли яркие головные уборы из гофрированной бумаги, венки из дубовых листьев с вплетенными в них водяными лилиями, охапки полевых цветов, пирожки со шпеком, сыр с тмином, домашнее пиво.

Вечером жители побережья стали стекаться на пляж. Отправились туда и жители Дома творчества. Вдоль берега уже полыхали костры, горели высоко на шестах смоляные бочонки. Парни подгоняли девушек к костру и заставляли их прыгать через огонь, ударяя по ногам пучками аира. Внезапно один из юношей подбежал ко мне, схватил за руку и потянул к костру. Я, не долго думая, подобрала юбку и вихрем пронеслась над пламенем. Мои спутники с восторгом аплодировали. А я не могла поверить, что решилась на такой прыжок.

Однажды, в конце августа Габриловичам срочно понадобилось поехать в Ригу, а поезд тогда ходил только три раза в день. Стали ловить попутную машину на пустынной приморской дороге. Наконец удалось остановить грузовичок. Нина села в кабину, я за компанию вскарабкалась с Евгением Иосифовичем в кузов. Поехали, беседуя в пути о каких-то литературных делах. Шоссе тянулось вдоль убранного поля. Внезапно мотор нашего грузовичка зачихал, зачихал и заглох. Шофер вылез из кабины посмотреть, что случилось. Мы в кузове, под открытым небом, продолжали мирно беседовать. Внезапно мотор громко взревел, и огромная стая птиц, сидевшая на поле, от резкого звука взлетела и пронеслась над нами, обдав дождем помета. Мы так смеялись, что этот «дождь» даже попал мне на язык. Мы с Габриловичем принялись оттирать друг друга, но все же въехали в город в весьма плачевном виде.

Не могу не упомянуть еще об одной встрече в Дубултах в конце сороковых годов. Мы еще тогда жили все в том же «Белом доме». Как-то утром в столовой появилась пожилая пара. Я сразу обратила внимание на красивую ухоженную даму и ее спутника. Я заметила некоторую напряженность во взгляде мужчины и его взгляд, направленный куда-то в пространство. Вдруг меня осенило – ведь он слепой. Но я же только что видела, как он вошел уверенной походкой в столовую! После завтрака заинтересовавшая меня пара уселась на скамейке перед домом. Я неторопливо направилась в их сторону, намереваясь поближе приглядеться. Дама улыбнулась мне и пригласила присесть. Мужчина тоже заулыбался и присоединился к ее приглашению. Так мы познакомились. Оказалось, что это были супруги Шац. Макс Юрьевич, известный в Латвии юрист, философ и литератор, был действительно совершенно слеп. Жену его звали Фаня Самойловна. Я узнала, что у них две дочери, что живут они в Риге. Макс Юрьевич потерял зрение очень давно, и Фаня Самойловна стала его вторым зрением. Он очень любил пахучие цветы и всегда держал в руке веточку жасмина или шиповника. Заметив это, я стала приносить ему с рынка букетики фиалок, которые ему очень нравились. Макс Юрьевич стал безошибочно издали узнавать мои шаги и восклицал: «Вот и наша Зюкочка идет!» Он с трогательной радостью принимал мой скромный букетик и тотчас подносил к носу. Вскоре я познакомилась и с дочками – Дитой и Рутой. Дита была постепеннее, постарше, уже замужем. Младшая – Рута – красивая, с пышными волосами отличалась невероятной энергией. Казалось, она постоянно куда-то спешит, боясь попустить нечто важное. Она тотчас вливалась во всякие игры, сразу оказывалась в центре внимания молодых обитателей дома. Я с Рутой тогда не сблизилась: я же была уже взрослой дамой, матерью и, несмотря на весьма небольшую разницу лет, принадлежала как бы к другому поколению.

Много лет спустя именно с Рутой у меня возникла теплая долгая дружба.

Наступила темная дождливая прибалтийская осень. Мы засобирались домой. Леонид приехал за нами из Москвы – мне одной было не поднять все наше сложное хозяйство. Уезжали мы с твердым намерением вернуться сюда снова. Хотя Леонид тоже полюбил Взморье, ему нехватало юга, где он привык проводить осенние месяцы. Не успели мы вернуться в Москву, как он вместе с Петром отправился в Сочи, даже не думая предложить мне поехать с ними. Так уж и далее повелось, что все последующие годы Леонид уезжал на сентябрь-октябрь без меня. Иногда до меня доходили слухи о том, что его в этих поездках сопровождает некая дама, одна или другая, но я не придавала особого значения этим сплетням, ибо давно познала силу беспочвенных слухов.

В следующее лето Леонид никак не мог вырваться на Взморье: в театре репетировали пьесу, все время делали поправки, что-то запрещали. Короче говоря, уехать из Москвы на длительное время было невозможно. Тогда Игорь Владимирович Нежный предложил нам поехать в дом МХАТа на Пестовском водохранилище.

Добирались до Пестова обычно на пароходиках, курсирующих по каналу два раза в день. За домом сразу начинался лес с великим изобилием грибов и ягод. Постороннего народу очень мало – водохранилище считалось запретной зоной. Неподалеку в деревне держали коз и можно было купить молоко. В доме жили в основном дети и родители артистов театра. Я оказалась, кажется, единственной «мамашей». Поэтому бабушки очень ласково ко мне отнеслись. На кухне под навесом они давали мне всяческие кулинарные советы как готовить вкусные блюда из «подручных» продуктов. Я делилась с ними грибами и ягодами и привозила на Викиной коляске на всех козье молоко. Сами мхатовцы приезжали в Пестово в свободные от спектаклей дни. По утрам они ловили на водохранилище рыбу, учили меня жарить ее на костре. Рыбы там развелось множество. Однажды я залезла с удочкой по колено в воду, как вдруг на глазах у удившего рядом актера Виктора Яковлевича Станицына большая рыба выпрыгнула рядом со мной из воды. Я не растерялась и успела обхватить рыбину юбкой. Станицын долго потом рассказывал со свойственным ему юмором, что я ловлю рыбу подолом платья.

Мария Владимировна Миронова и Александр Семенович Менакер привезли в Пестово маленького Андрюшу с няней на то время, пока они будут на гастролях, и упросили меня приглядывать за ним. Андрюша даже в самом раннем детстве был обаятельнейшим существом и, конечно, я прощала ему все его мелкие проказы.

Особенно я подружилась с семьей актера Карева. У них была собака – боксер Джой, невероятно умный. Джой с таким восторгом выполнял все приказы хозяина, что мы могли часами наблюдать за ним.

Вечерами обитатели дома обычно прогуливались по тропке вдоль канала. Чтобы полюбоваться закатом, все собирались на самом мысе Пестова. Мне же казалось, что закаты здешние сильно уступают закатам над Балтийским морем. Я начала тосковать по Латвии и ждала будущего года, когда можно будет туда вернуться.

Леонид начал как-то проникаться своим положением отца. Все чаще я заставала его рассказывающим что-то Вике. Та хохотала над его рассказами с продолжением о похождениях двух маленьких кротов Павлика и Гаврика. Какая же я была несообразительная! Почему не записывала его рассказы?

После привольного Пестова гулять с Викой по Тверскому бульвару от памятника Пушкину до памятника Тимирязеву, много раз туда и обратно, могло бы показаться скучными, если бы у меня не появились «бульварные» знакомые: ежедневно, в любую погоду, выходила на прогулку Щепкина-Куперник, знаменитая переводчица Ростана. Ее неизменно сопровождала дочь актрисы Ермоловой Маргарита Николаевна. Это была забавная с виду пара: Татьяна Львовна – маленького роста, пухленькая, с орденом Красного Знамени, привинченном к беличьей шубе. Ермолова – очень худая, высокая дама в темном суконном пальто. Они всегда останавливались, увидев меня, и приглашали гулять вместе. Мы беседовали на разные темы, вернее сказать, они что-то рассказывали, а я благоговейно слушала и лишь иногда задавала вопросы. Часто к нам присоединялся артист Малого театра Остужев. Лишь долгое время спустя я узнала, что он давно потерял слух и научился понимать собеседника по губам. Он был очень красив и импозантен, с аристократической осанкой. Я про себя восторгалась его великолепной дикцией и прекрасным русским языком. Иногда к нашей группе присоединялся еще один знаменитый артист из Малого – Межинский. Он тотчас бросался к Витусе, подхватывал на руки, кружил и был так шумлив, что на нас оглядывались. Бывало, что в свободные от репетиций утра нам встречались в середине бульвара Таиров и Коонен, жившие неподалеку. Удивительно, что с этими людьми я чувствовала себя свободно, словно на равных, несмотря на разницу в возрасте. Я их с жадностью слушала, а им было, вероятно, приятно найти во мне такую благодарную аудиторию.

В ту же пору Леонид познакомил меня с уникальным, удивительно интересным и чудаковатым Юрием Карловичем Олешей. Сутуловатый, небольшого роста, помятый, в нахлобученной кое-как шляпе, он произвел на меня странное впечатление. Но едва он произнес первые слова, направил на меня лучистые глаза и улыбнулся хитро и застенчиво, я ощутила, что передо мной Личность с большой буквы. В то время многие писатели, актеры, режиссеры имели обыкновение встречаться часа в четыре дня в кафе «Националь») за чашечкой кофе и рюмкой коньяка. Там обсуждали последние новости театральной жизни, делились творческими проблемами – словом, своеобразный клуб. Стоило это недорого. Однако же случалось, что у Юрия Карловича не хватало необходимой суммы. тогда он шел ко мне в Гнездниковской, звонил в дверь, но оставался на пороге, несмотря на приглашение войти. «Зюкочка, у вас не найдется до завтра…» – и называл точную сумму рублей и копеек. Я, естественно, тотчас их ему протягивала. Если у меня не оказывалось точной суммы с копейками, он деньги не брал, повторяя, что ему нужна именно такая сумма. Я бежала к соседям менять свою купюру.

Однажды, глядя на шляпу Олеши, Леонид шепнул мне: «Постарайся подарить Юрию Карловичу мою новую шляпу Барселино, она мне мала». Я дождалась подходящего случая и торжественно вручила шляпу Юрию Карловичу. Она ему была чудо как хороша. Прошло несколько дней, и я опять увидела Олешу в его старой мятой шляпе. «В чем дело?» – «Понимаете, Зюкочка, я терпеть не могу новых вещей. Я ваш подарок обминаю на кресле, и через пару дней шляпа будет нужной кондиции…»

Юрий Карлович знал, что я недолюбливаю пьяных. К сожалению, в то время он стал регулярно и в больших порциях пить. Видно, он заметил мою тревогу и огорчение. Он стал реже бывать у нас, все реже просить у меня деньги на кофе в «Национале»…

Среди друзей Леонида в сороковые – начале пятидесятых был и драматург Дмитрий Борисович Угрюмов, наш ближайший сосед – он жил напротив на улице Горького. Он сочинял и ставил знаменитые «капустники» в ЦДРИ и Доме актера. В то время это был единственный в своем роде веселый спектакль артистов для артистов. Даже такие «мероприятия» среди своих строго согласовывались с соответствующими органами. Угрюмов как-то рассказал мне про один такой «прием» капустника в ЦДРИ. Главные режиссеры многих театров и члены репертуарного комитета собрались для прослушивания сочиненного им либретто. После читки наступила мертвая тишина. И вдруг начальник реперткома грозно изрек: «И кому нужно это кабаре?» Тишина. тогда сидевший рядом с ним Рубен Николаевич Симонов ответил: «Как кому? Нам, театральным работникам. Очень нужно». И тут начальничек неожиданно продолжил: «Вот я и говорю, кому нужно это кабаре? Всем нужно!» Это был такой неожиданный поворот, что все рты раскрыли. Либретто капустника приняли, мы его потом видели и много смеялись.

Дмитрий Борисович был маленького роста. Он очень следил за своей внешностью. Но вот костюм представлял проблему – таких маленьких размеров в продаже вообще не существовало. Однажды на толкучке на Тишинском рынке мне удалось купить шерсти, из которого я намеревалась сшить комбинезон Вике. Материала оказалось многовато для маленького комбинезона и недостаточно для костюма Леониду. Мы решили подарить отрез Угрюмову. Из него действительно получился отличный костюм, который Дмитрий Борисович носил долгие годы.

Особенно теплая дружба связывала Угрюмова с Николаем Павловичем Акимовым. Думаю, что немалую роль в этой дружбе играл их почти одинаковый рост. Акимов высоко ценил остроумие Угрюмова и всячески уговаривал его написать пьесу для его театра. Но Угрюмов был столь же талантлив, сколь ленив! Тогда Акимов вызвал его в Ленинград, устроил в гостинице за свой счет и усадил за стол, на котором уже лежала стопка бумаги. Но воз с места не трогался. Наконец, Акимов приобрел для Угрюмова путевку в Дубулты, где в то время находились и мы с Леонидом, и потребовал, чтобы я надзирала за работой Дмитрия Борисовича – пьеса должна быть непременно готова к началу будущего сезона. Наши общие усилия увенчались успехом: к концу лета была закончена пьеса под названием «Чемодан с наклейками», Акимов, как и обещал, поставил пьесу в своем театре, а затем она увидела свет и на сцене театра им. Маяковского в Москве.

Еще один человек, ставший нашим другом, Захар Аграненко, появился в один прекрасный день у нас в Гнездниковском в конце войны, прямо с Северного фронта. Служил он на флоте. Захар принес на суд Лени как опытного драматурга свою пьесу. И если бывает любовь с первого взгляда, то нас связала дружба с первого взгляда… Доброты необыкновенной, Захар всегда о ком-то заботился, кому-то помогал. Он привел в наш дом еще совсем молодого начинающего драматурга Леонида Зорина. Однажды Александр Крон пригласил Захара в Художественный театр. Там он увидел в спектакле актрису Елену Строеву, мгновенно и навсегда влюбился и вскоре женился на ней. Оба стали нашими ближайшими друзьями.