Текст книги "Король замка"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
«Сегодня после молитвы со мной говорил папа. Он сказал, что я должна быть послушной девочкой и больше думать о других».
«Вчера видела маму. Она меня не узнала. Папа сказал, что она, наверное, недолго пробудет с нами».
«Я достала голубые шелковые нитки для скатерки, хорошо бы еще найти розовых. Сегодня Нуну чуть не увидела мою работу, я очень разволновалась».
«Вчера я слышала, как папа молился в своей комнате. Он позвал меня и велел молиться с ним. Мне было больно стоять на коленях, но папочка ничего не заметил».
«Папа сказал, что на следующий день рождения покажет мне какое-то величайшее сокровище. Мне исполнится восемь лет. Интересно, что это будет?»
«Мне очень хочется с кем-нибудь поиграть. Мари говорит, что раньше она работала в доме, в котором было девять детей. Здорово, когда столько братьев и сестер. Хоть бы у меня появился братик или сестричка».
«Мари испекла мне на день рождения пирог. Я ходила на кухню смотреть, как она его готовит».
«Я думала, что папино сокровище – рубины и жемчуг, а это всего лишь старая ряса с клобуком: черная и пахнет чердаком. Папа сказал, чтобы я не принимала тень вещи за саму вещь».
Нуну выжидательно смотрела на меня.
– Все это довольно печально, – сказала я. – Она была одиноким ребенком.
– Одиноким, но очень добрым. Вы согласны? Она вся в этих строчках, как живая. У нее был мягкий характер. Она принимала жизнь такой, какая она есть… понимаете, что я имею в виду?
– Думаю, да.
– Такие люди не кончают жизнь самоубийством. В ней не было ничего истерического. Женевьева такая же… в глубине души.
Я молча потягивала кофе. Эта женщина вызывала у меня симпатию, как глубоко она предана своим воспитанницам – и матери, и дочери! Чувствовалось, что она хочет склонить меня па свою сторону. Что же, буду с ней откровенна.
– Должна сказать, – начала я, – Женевьева в первый же день повела меня на могилу матери…
– Она часто ходит туда, – перебила меня Нуну. В ее глазах мелькнул страх.
– …и повела себя странным образом. Сказала, что хочет познакомить меня со своей мамой… Я подумала, что мы пойдем к живой женщине.
Нуну кивнула и отвела глаза в сторону.
– Потом она заявила, что ее мать стала жертвой отца.
Нуну в тревоге нахмурилась и взяла меня за руку.
– Но ведь вы понимаете, не так ли? Такое потрясение… найти тело собственной матери. А сплетни? Вполне естественная реакция, правда?
– Не вижу ничего естественного в том, что ребенок обвиняет отца в убийстве матери.
– Такое потрясение… – повторила она. – Ей в самом деле нужна помощь, мадемуазель. Вы только представьте, в какой обстановке она выросла! Смерть… намеки в замке… сплетни в городке. Я знаю, вы женщина разумная. Вы, конечно, сделаете правильные выводы из моего рассказа.
Она сжала мою руку, продолжая беззвучно шевелить губами, будто не осмеливаясь произнести вслух слова мольбы. Она боялась последствий проделки своей питомицы и просила о помощи. Я осторожно заметила:
– Да, конечно, это было огромное потрясение. К девочке нужен особый подход. Похоже, ее отец этого не понимает.
Нуну горько усмехнулась. Я подумала, что она ненавидит графа. Ненавидит за то, как он обращается с дочерью… и за то, как обращался с женой.
– Но мы-то понимаем, – сказала Нуну.
Я была тронута. Мы пожали друг другу руки, словно заключая договор. Ее лицо прояснилось. Вдруг она спохватилась:
– Ох, что же это мы! Ваш кофе остыл. Я сварю еще.
Вот в этой маленькой комнатке, сидя с чашечкой кофе в руке, я почувствовала, как необратимо вовлекла меня в свой водоворот жизнь замка.
4
Я сказала себе, что мое дело не выяснять, причастен ли хозяин замка к смерти своей супруги, а определять, насколько его картины нуждаются в реставрации и какие методы будут здесь наилучшими. Несколько последующих недель я посвятила работе.
В замок приехали гости, а потому к семейному столу меня не приглашали. Я не очень расстроилась, гораздо больше обеспокоенная своими ухудшающимися отношениями с графом: он как будто надеялся на мой провал. Я боялась обмануться в своих надеждах, а когда занимаешься такой тонкой работой, важно верить в успех начатого дела. Но в одно прекрасное утро граф все-таки пришел в галерею.
– Боже мой! – воскликнул он, посмотрев на стоящую передо мной картину. – Мадемуазель Лосон, что вы делаете?
Его недовольный тон поразил меня – уже сейчас было видно, что мои старания не пропали даром. Я почувствовала, что заливаюсь краской, и уже приготовилась резко возразить, но он продолжил свою мысль:
– Вы вернете картине яркость красок, которые снова заставят всех вспомнить об этих проклятых изумрудах?
Он был доволен шуткой и тем, как я вздохнула, услышав, что у него нет других претензий ко мне. Чтобы скрыть свое смущение, я сказала:
– Теперь вы убедились в том, что женщина может обладать некоторым профессиональным мастерством?
– Я всегда подозревал, что вы – непревзойденный реставратор. Кто, как не женщина решительная, с характером, поторопится приехать сюда, чтобы отстоять в глазах света вторую половину человечества, которую, как мне представляется, ошибочно называют слабым полом?
– Единственное, чего я хочу, – это качественно закончить работу.
– Если бы у всех феминисток был ваш здравый смысл, мы бы избежали многих проблем!
– Полагаю, некоторых проблем с моей помощью вы все же избежали, потому что еще немного и картины пришлось бы…
– Знаю, знаю. Поэтому я и решил вызвать вашего отца. Увы, он не смог приехать. Но вместо него приехала дочь. Нам очень повезло!
Я повернулась к картине, но не решилась до нее дотронуться: боялась, что дрогнет рука. Моя работа требует полной сосредоточенности.
Граф подошел и встал совсем рядом. Делая вид, что разглядывает картину, он явно наблюдал за мной.
– Это, наверное, очень интересно, – заметил он. – Вы должны посвятить меня в суть дела.
– Прежде чем начать реставрацию, я провела пару экспериментов, чтобы убедиться, что использую самый лучший метод.
– И какой же оказался самым лучшим? – Он пристально посмотрел на меня, и я снова почувствовала, что краснею.
– Слабый спиртовой раствор. Он бессилен на затвердевшем слое масляной краски, но в данном случае ее смешали с древесным маслом…
– Какая вы молодец!
– Это моя работа.
– В которой вы настоящий профессионал.
– Значит, вы в этом убедились? – Мой голос прозвучал немного нетерпеливо, и я сжала губы, чтобы сгладить впечатление, которое могло произвести мое восклицание.
– Еще нет, но уже начинаю убеждаться. Вам нравится эта картина, мадемуазель Лосон?
– Интересная работа, но не самая лучшая. Ее, конечно, не сравнить с полотнами Фрагонара или Буше. Видимо, художник был мастером цветовой гаммы. Прекрасный ализарин, смелость в выборе колорита, кисть немного тяжеловата, но… – Я замерла, почувствовав, что он подсмеивается надо мной. – Боюсь, я становлюсь довольно скучной, когда говорю о живописи.
– Вы слишком самокритичны, мадемуазель Лосон.
Я? Самокритична? Мне об этом говорили первый раз в жизни, но я знала, что это правда. И еще знала, что похожа на ежа, защищающегося с помощью своих иголок. Значит, я выдала себя.
– Вы скоро закончите реставрацию этой картины, – продолжал он.
– И узнаю о вашем решении, – подхватила я.
– Уверен, вы не сомневаетесь в том, каков будет вердикт, – ответил он и, улыбнувшись, оставил меня одну.
Через несколько дней картина была закончена, и граф пришел, чтобы объявить приговор. Несколько секунд он неодобрительно хмурился, и я совсем упала духом, хотя до того, как он вошел, была довольна своей работой. Яркие краски, выделка платья и смелость цветовых сочетаний, отличавшие стиль художника, напоминали Гейнсборо. До реставрации все это было скрыто.
А он стоял и уныло покачивал головой!
– Вы недовольны? – спросила я.
Он покачал головой.
– Ваша Светлость, я не знаю, что вы ожидали увидеть, но уверяю вас, любой знаток живописи…
Он переключил внимание на меня. Брови приподнялись, губы дрогнули в улыбке, маскируя удивление, которое чуть не выдали его глаза.
– …оценил бы вашу работу, – закончил он за меня. – О да, обладай я талантом, я бы закричал: «Это чудо! Скрытое под пеленой времен предстало перед нами во всем своем блеске!!» Действительно, это великолепно, но я все еще думаю об изумрудах. Вы не представляете, сколько они нам доставили хлопот. Теперь, благодаря вашим стараниям, мадемуазель Лосон, в замке опять начнется изумрудная лихорадка. Возникнут новые догадки, предположения.
Граф дразнил меня! Я со злостью подумала, что он надеялся на мой провал, и теперь не хочет признавать себя побежденным, а поскольку он не может отрицать очевидного, то заговорил о своих изумрудах.
Затем я напомнила себе, что каков бы он ни был, меня это не касается. Меня интересует не граф, а его коллекция.
– К работе у вас претензий нет? – холодно спросила я.
– Вы оправдали ваши рекомендации.
– Так вы хотите, чтобы я продолжала работу?
На его лице мелькнуло непонятное мне выражение.
– В противном случае я был бы очень огорчен.
Я просияла. Победа!
Но мой триумф был неполным. Граф стоял передо мной и улыбался, будто напоминая мне, как безошибочно он угадывал мои сомнения и страхи – все, что я хотела скрыть.
Мы оба не заметили, как в галерею вошла Женевьева. Возможно, она уже несколько секунд наблюдала за нами.
Граф первым увидел ее.
– Что тебе надо, Женевьева? – спросил он.
– Я… Я пришла посмотреть, как идет реставрация.
– Что ж, подойди и посмотри.
Она приблизилась с тем угрюмым видом, какой у нее часто бывал на людях.
– Вот! – сказал граф. – Ну, не чудо ли?
Она промолчала.
– Мадемуазель Лосон ожидает похвал. Ты же помнишь, какой картина была раньше?
– Не помню.
– Ба! Да у тебя совсем нет художественного вкуса! Ты должна воспользоваться приездом мадемуазель Лосон – пусть она научит тебя разбираться в живописи.
– Значит… она остается?
Его голос вдруг изменился.
– И надеюсь, надолго, – сказал он почти ласково. – Ты же знаешь, наш замок нуждается в таких замечательных реставраторах, как она.
Женевьева быстро посмотрела на меня. Ее глаза были похожи на черные холодные камни. Она повернулась к картине и сказала:
– Раз она такая умная, пусть найдет изумруды.
– Вот видите, мадемуазель Лосон, именно об этом я и говорил.
– Они в самом деле выглядят великолепно, – ответила я.
– Без сомнения, это благодаря смелости… э-э-э… цветовых сочетаний?
Его насмешки были мне также безразличны, как и затаенные обиды его дочери. Меня интересовали только эти прекрасные картины, а окутывавший их туман забвения делал мои планы еще заманчивее.
Он опять отгадал, о чем я думаю.
– Ну, я покидаю вас, мадемуазель Лосон. Полагаю, вам не терпится побыть наедине… с картинами.
Он знаком приказал Женевьеве следовать за ним. Они ушли, а я осталась стоять в галерее, переводя взгляд с одной картины на другую.
В моей жизни редко выпадали такие волшебные минуты.
Теперь, окончательно утвердившись в замке, я решила воспользоваться предложением графа и наведаться в конюшню. Получив в свое распоряжение лошадь, я смогла бы лучше узнать окрестности. Я уже изучила городок, пила кофе в булочной, поболтала с ее радушной, но излишне любопытной хозяйкой. О графе она говорила с почтением, хотя и не совсем охотно, о Филиппе – с легким пренебрежением, о Женевьеве – с жалостью. Ах! Мадемуазель, значит, чистит картины! Да, да, это очень интересно, очень, и она надеется, что мадемуазель зайдет еще и попробует кусочек нашего фирменного пирога, который очень любят в Гайаре. Была я и на рынке, где на меня бросали любопытные взгляды, и на старом постоялом дворе, и в церкви.
Понятное дело, теперь меня привлекали дальние прогулки, тем более, что конюшня всегда была к моим услугам. Мне подобрали коня по кличке Боном, и мы с самого начала понравились друг другу.
Я была приятно удивлена, когда Женевьева как-то утром спросила, нельзя ли ей поехать со мной. Она была в миролюбивом настроении, и по дороге я поинтересовалась, зачем она закрыла меня в каменном мешке.
– Вы же сами сказали, что не боитесь. Я и не думала, что вы примете это так близко к сердцу.
– Очень глупо. А если бы Нуну меня не нашла?
– Через некоторое время я бы вас освободила.
– Через некоторое время! А ты знаешь, что я могла бы там умереть?
– Умереть?! – воскликнула она в ужасе. – Никто не умирает оттого, что его заперли в темной комнате.
– Некоторые нервные люди могут умереть от испуга.
– Но не вы. – Она пристально посмотрела на меня. – Вы ничего не рассказали моему отцу. Я думала, расскажете… раз вы такие друзья.
Она пришпорила коня и поехала немного впереди, а когда мы вернулись на конюшню, небрежно заметила:
– Мне не разрешают ездить одной. Я должна брать с собой одного из грумов. Сегодня утром меня некому было сопровождать. Если бы я не поехала с вами, то не поехала бы вообще.
– Всегда к твоим услугам, – холодно ответила я.
Филиппа я встретила в парке. Как мне показалось, он знал, что я гуляю, и вышел специально, чтобы поговорить со мной.
– Поздравляю, – сказал он. – Я только что видел картину. Разительные перемены, картину нельзя узнать.
Я покраснела от удовольствия. В отличие от графа, Филипп искренне радовался моему успеху.
– Мне приятно, что вы так считаете.
– А как можно считать иначе?! Это чудо. Я восхищен… не только картиной, но и вами.
– Вы очень любезны!
– Боюсь, когда вы приехали, я был недостаточно вежлив с вами.
От удивления я не знала, как поступить в такой ситуации.
– Вы не были невежливы, и ваше удивление вполне объяснимо.
– Видите ли, это касалось кузена. Естественно, я не мог принять решение без его ведома.
– Естественно. Вы очень добры, если продолжаете проявлять ко мне столько же участия.
Он нахмурился.
– Я чувствую некоторую ответственность за вас… – начал он. – Надеюсь, вы не пожалеете, что приехали.
– Конечно, не пожалею. Работа обещает быть очень интересной.
– Ах, да… да… работа.
Он заговорил о парке, в котором мы прогуливались, и настоял на том, чтобы я посмотрела скульптурные украшения Лебрена, выполненные им вскоре после фресок в Зеркальной галерее Версаля.
– К счастью, они не пострадали во время революции, – пояснил он, и я почувствовала его благоговение перед всем, что связано с замком. Право, его искренность и простодушие начинали нравиться мне.
Дни текли однообразно. Я рано приходила в галерею и работала все утро. После обеда обычно гуляла в парке и возвращалась до сумерек, которые в это время года наступали в пятом часу. Потом я готовила растворы или читала свои старые записи. Так проходило время до ужина. Ужинала я одна, но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня к себе. Я не могла отказаться и была вынуждена в сотый раз слушать историю ее жизни: что она была дочерью адвоката и ее воспитывали не для работы, что ее отца подвел компаньон и тот умер от разрыва сердца, а она, оставшись без гроша, стала гувернанткой. Рассказанная с жалобными интонациями, эта история нагоняла на меня такую тоску, что я спешно прощалась, возвращалась к себе и усаживалась читать какую-нибудь книгу из библиотеки (Филипп сказал, что граф с радостью позволяет мне пользоваться в замке всем, что может оказаться мне полезным).
В те ноябрьские дни я была в стороне от жизни замка и лишь смутно догадывалась о ней, когда до моей комнаты доносились звуки музыки – иногда знакомой, иногда нет.
Однажды на прогулке я встретила Жан-Пьера. Он тоже был верхом. Доброжелательно поздоровался со мной и спросил, не собиралась ли я их навестить. Я сказала, что собиралась.
– Давайте сначала заедем на сен-вальенские виноградники, потом вместе вернемся.
Я никогда не ездила в сторону Сен-Вальена и поэтому сразу согласилась. К тому же я всегда была рада встрече с Жан-Пьером, меня привлекали его энергия и жизнерадостность. Дом Бастидов без него становился не таким приветливым.
Мы заговорили о приближающемся Рождестве.
– Вы проведете его с нами, мадемуазель?
– Это официальное приглашение?
– Знаете, я не люблю формальностей. Это просто искреннее пожелание, высказанное от имени всей семьи. Почтите нас своим присутствием!
Я сказала, что буду рада видеть семью Бастидов и что с их стороны очень мило пригласить меня.
– Мы действуем из корыстных убеждений, мадемуазель.
Он быстро наклонился ко мне и тронул за руку. Я не придала значения его порывистости, приняв ее за свойственную французам галантность.
– Не стану рассказывать вам о том, как мы обычно встречаем Рождество, – засмеялся он. – Пусть это будет для вас сюрпризом.
Когда мы приехали на сен-вальенские виноградники, меня представили господину Дюрану, управляющему. Его жена принесла вино и печенье. Печенье показалось мне очень вкусным, а Жан-Пьер и господин Дюран принялись обсуждать качество вина. Предоставив меня жене, господин Дюран завел с Жан-Пьером разговор о делах.
Госпожа Дюран многое обо мне знала. Очевидно, замок был главной темой местных сплетен. Что я думаю о замке, о графе? Я отвечала осторожно, и она, решив, что из меня не вытянешь ничего нового, заговорила о своих заботах, о том, как она беспокоится о господине Дюране, потому что он слишком стар для такой изнурительной работы.
– Все заботы, да заботы! После бедствия, которое случилось десять лет назад, в Сен-Вальене не было ничего хорошего, но господин Жан-Пьер – кудесник, и вино Гайара возрождается. Думаю, Его Светлость скоро позволит моему мужу уйти на покой.
– Он должен ждать разрешения Его Светлости?
– Конечно. Его Светлость подарит ему домик. Как я мечтаю хоть немного отдохнуть! Заведу несколько кур и корову… или, может быть, две. И для мужа так будет лучше. Старику это не по силам. Он уже не молод, чтобы управляться с таким хозяйством. Одному Богу известно, побьет ли морозом виноградники? А в дождливое лето всегда много вредителей. Хотя самое худшее – весенние заморозки. Погожий день и вдруг – мороз! Подкрадется, как ночной вор, не оставит нам ни одной виноградины. А если мало солнца, виноград будет кислым. Такая жизнь – для молодых… для таких, как господин Жан-Пьер.
– Надеюсь, вы скоро отдохнете.
– Все в руках Господа нашего, мадемуазель.
– Или Его Светлости, – заметила я.
Она развела руками, словно говоря, что это одно и то же.
Через некоторое время Жан-Пьер вернулся, и мы уехали из Сен-Вальена. По дороге заговорили о Дюранах, и он сказал, что бедному старику уже давно пора на покой.
– Он и вправду должен ждать решения графа?
– Да, – ответил Жан-Пьер. – Здесь все зависит от Его Светлости.
– Вас это возмущает?
– Считается, что время деспотов кончилось.
– Вы можете уехать, он не сможет вам помешать.
– Оставить дом?
– Если вы так ненавидите графа…
– Я произвожу такое впечатление?
– Когда вы говорите о нем, ваш голос становится жестким, и в глазах появляется что-то…
– Это все равно. Я гордый человек. Может быть, слишком гордый. Но эта земля – мой дом, так же, как и его. Моя семья жила здесь веками. Его тоже. Единственная разница в том, что они жили в замке, а мы выросли при замке, но это и наш дом тоже.
– Понимаю.
– Если я не люблю графа, то это, скорее, по традиции. Что для него значит эта земля? Он здесь едва появляется. Предпочитает свой парижский особняк. А нас он не замечает. Мы не достойны его светлейшего внимания. Но он никогда не выживет меня из моего собственного дома. Я работаю на него, потому что это мой долг, но стараюсь не видеть его и не думать о нем. Вы будете чувствовать то же самое, если уже не чувствуете.
Вдруг он запел. У него был приятный тенор, голос дрожал от волнения. Песня была старая – из тех, что французские крестьяне некогда сочиняли о своих господах.
Замолчав, он выжидательно посмотрел на меня.
– Мне нравится, – сказала я.
– Я рад, мне тоже.
Он посмотрел на меня так пристально, что я не выдержала и пришпорила лошадь. Боном пустился галопом. Жан-Пьер поскакал за мной, и вскоре мы вернулись в Гайар.
Когда мы проезжали по виноградникам, я увидела графа. Он ехал со стороны дома Бастидов. Заметив нас, он поприветствовал меня кивком головы.
– Вы хотели меня видеть, Ваша Светлость? – спросил Жан-Пьер.
– В следующий раз, – ответил граф и ускакал.
– Вы должны были быть на месте? – спросила я.
– Нет. Он знал, что я в Сен-Вальене. Я ездил по его поручению.
Я не знала, что и подумать, но когда мы проезжали мимо хозяйственного двора, из конторы вышла Габриелла. Ее щеки горели румянцем, и она выглядела очень хорошенькой.
– Габриелла! – позвал Жан-Пьер. – У нас мадемуазель Лосон.
Она улыбнулась, но, как мне показалось, с каким-то отсутствующим видом.
– Заезжал граф, я видел, – уже другим тоном сказал Жан-Пьер. – Что ему надо?
– Он проверил несколько цифр… и все. Он зайдет в другой раз, чтобы поговорить с тобой.
Жан-Пьер нахмурился.
Госпожа Бастид приняла меня, как всегда, радушно, но, за время пребывания у них, я не могла не заметить, как рассеянна Габриелла и как подавлен Жан-Пьер.
На следующее утро в галерею заглянул граф.
– Как продвигается работа? – спросил он.
– Полагаю, удовлетворительно.
Усмехнувшись, он посмотрел на картину, над которой я работала. Указав на хрупкий обесцвеченный верхний слой, я сказала, что картина покоробилась из-за лака.
– Наверное, вы правы, сказал он равнодушно. – Я очень рад, что вы не все время проводите за работой.
Я подумала, что он намекает на мою вчерашнюю верховую прогулку, и запальчиво возразила:
– Отец всегда говорил, что работать после обеда неблагоразумно. Реставрация требует полной сосредоточенности, а проработав все утро, теряешь живость восприятия.
– Вчера вы выглядели на удивление живо.
– Живо? – переспросила я в замешательстве.
– По крайней мере, по вашему виду нельзя было сказать, что вы скучаете. Видимо, за пределами замка достопримечательностей не меньше, чем внутри.
– Вы имеете в виду верховую езду? Но вы сказали, что я могу пользоваться конюшней по возможности.
– Счастлив, что вы изыскали такую возможность. И друзей, с которыми можно разделить удовольствие.
Я застыла. Конечно, ему была не по душе моя дружба с Жан-Пьером.
– Очень любезно с вашей стороны интересоваться тем, как я провожу свободное время.
– Знаете, я стал очень интересоваться… картинами.
Мы как раз обходили галерею, разглядывая полотна, но я подозревала, что он это делает без особого внимания, и поэтому решила, что его замечание относится к моим прогулкам: он противится им не из-за Жан-Пьера, а из-за того, что я могла бы больше времени посвятить работе. Эта мысль привела меня в бешенство.
Я выпалила:
– Если вы не удовлетворены скоростью, с которой продвигается работа…
Он резко обернулся, будто радуясь возможности посмеяться надо мной.
– Что вас навело на эту мысль, мадемуазель Лосон?
– Я подумала… что…
Он слегка склонил голову набок. Ему удавалось открывать такие черты моего характера, о которых я сама не подозревала. Он будто говорил: «Смотри, как ты быстро обижаешься! Почему? Потому что чувствуешь себя уязвимой!.. Очень уязвимой!»
– Так вы довольны моей работой? – запинаясь, спросила я.
– Очень, мадемуазель Лосон.
Он продолжал бродить по галерее, а я вернулась к картине и даже не оглянулась, когда он вышел, тихо закрыв за собой дверь. В оставшееся время я уже не могла спокойно работать.
Женевьева догнала меня по пути к конюшне.
– Мадемуазель, поедете со мной в Карефур?
– В Карефур?
– Там живет мой дедушка. Если вы не захотите, мне придется взять одного из наших грумов. Я собираюсь навестить старика. Уверена, он с удовольствием познакомится с вами.
Я уже склонялась к тому, чтобы отказаться от такого невежливого приглашения, но упоминание о деде заставило меня переменить решение. Меня интересовала судьба маленькой Франсуазы, чьи записные книжки мне показывала Нуну. Возможность познакомиться с отцом малышки, увидеть дом, где безмятежно прошло ее детство, была непреодолимым соблазном.
Женевьева держалась в седле легко и непринужденно. Объясняя дорогу, она показывала то на дерево, то на пригорок. Один раз мы даже остановились, чтобы взглянуть на замок.
Вид открывался величественный. Расстояние лишь подчеркивало гармонию древних зубчатых стен, массивных подпор, круглых башен и их остроконечных крыш. Замок стоял прямо среди виноградников. Я видела лишь шпиль церкви и купол мерии, возвышавшиеся над городскими крышами.
– Вам нравится? – спросила Женевьева.
– Красиво.
– Все это принадлежит папе, но никогда не будет моим. Родилась бы я мальчиком! Папа был бы доволен.
– Если ты будешь слушаться и хорошо себя вести, он и так будет доволен, – назидательным тоном сказала я.
Женевьева бросила на меня презрительный взгляд, и я почувствовала, что заслужила его.
– Мадемуазель, вы и впрямь говорите, как гувернантка. Они никогда не говорят то, что думают. Учат, как надо поступить… но сами все делают по-своему. – Она посмотрела на меня сбоку, смеясь. – Нет, я не о Черепке. Она не способна на самостоятельные поступки. Но вот другие люди…
Я вдруг вспомнила о гувернантке, которую она закрыла в каменном мешке, и не стала продолжать разговор.
Женевьева пришпорила лошадь и вырвалась вперед. Она была прелестна со своими развевающимися из-под шляпы волосами. Я догнала ее и поехала рядом.
– Если бы у папы родился сын, кузен Филипп оказался бы не у дел. Вот было бы хорошо!
– Кажется, он к тебе неплохо относится.
Она искоса взглянула на меня.
– Одно время меня прочили ему в невесты.
– Ах, вот оно что… понимаю. Теперь уже нет?
Она тряхнула волосами.
– Мне все равно. Не думаете же вы, что я хочу выйти замуж за Филиппа?
– Он значительно старше тебя.
– На четырнадцать лет… В два раза.
– Но когда ты повзрослеешь, разница будет не так заметна.
– Все равно папа высказался против. Как вы думаете, мадемуазель, почему? Скажите, вы ведь многое знаете!
– Поверь, я ничего не знаю о намерениях твоего отца. Я вообще ничего не знаю о твоем отце… – бросила я в сердцах и сама удивилась резкости своей интонации.
– Значит, вы ничего не знаете?! Тогда я вам кое-что расскажу. Филипп очень разозлился, когда узнал, что папа не позволит ему на мне жениться.
Она вскинула голову и самодовольно улыбнулась. Я не удержалась от колкости:
– Возможно, Филипп плохо тебя знает.
Это ее рассмешило.
– По правде говоря, дело не во мне, – призналась она, – а в том, что я папина дочь. Но когда маму… Когда мама умерла, папа передумал. Он тогда многое решил заново. Я думаю, он хотел задеть Филиппа.
– Зачем ему задевать Филиппа?
– О… просто потому, что это доставляет ему удовольствие. Папа не любит людей.
– Уверена, это неправда. Нельзя не любить… всех подряд… без причины.
– Папа необычный человек. – Она говорила чуть ли не с гордостью, а голос дрожал – то ли от ненависти, то ли от восторга.
– Каждый человек чем-нибудь не похож на остальных людей, – заметила я.
Она тоненько засмеялась. Я заметила, она всегда так смеялась, когда говорила об отце.
– Он не любит меня, – продолжала она. – Понимаете, я похожа на маму. Нуну говорит, что я с каждым днем становлюсь все больше похожей на нее. Я напоминаю ему о ней.
– Ты слушаешь слишком много сплетен.
– Вы их совсем не слушаете?
– Пересуды – не самое лучшее времяпровождение.
Это ее тоже рассмешило.
– Сами-то вы не всегда проводите время наилучшим образом.
Я покраснела, а она погрозила мне пальцем.
– На самом деле вы очень даже любите сплетни, мисс. Ну и что? Вы мне за это нравитесь. Будь вы такой чистенькой и прилизанной, какую из себя изображаете, я бы вас на дух не переносила.
Я переменила тему.
– Почему ты говоришь с отцом так, будто побаиваешься его?
– Но его все боятся.
– Я не боюсь.
– Правда, мисс?
– Почему я должна его бояться? Если ему не понравится моя работа, он скажет об этом. Я уеду и больше никогда его не увижу.
– Да, вам легче. Мама боялась его… ужасно боялась.
– Она тебе сама говорила?
– Нет, но я понимала. А потом, вы же знаете, что с ней произошло.
– Не поторопиться ли нам? Если мы будем попусту терять время, то вернемся в сумерках.
Она тоскливо посмотрела на меня и проговорила:
– А как вы думаете, когда люди умирают… не просто умирают, а когда их… Как вы думаете, они выходят из могил? Может быть, они возвращаются в мир и ищут…
Я резко оборвала ее:
– О Господи, Женевьева, какой вздор у тебя на уме!
– Мисс… – Она понизила голос, но ее слова прозвучали, как крик о помощи. – Ночью я просыпаюсь от испуга и слышу в замке какие-то звуки.
– Женевьева, я тоже иногда просыпаюсь от какого-нибудь испуга. Обычно, когда приснится что-нибудь плохое.
– Шаги на лестнице… стук… Я ведь слышу их! Слышу! Лежу, дрожа от страха… и ожидая увидеть…
– Маму?
Девочка явно просила меня о помощи. Я вздохнула. Бессмысленно убеждать ее в том, что она говорит ерунду, что привидений не бывает. Ей это не поможет: она подумает, что это обычные взрослые разговоры, которыми те утешают капризных детей.
Я сказала:
– Послушай, Женевьева, давай на минутку допустим, что привидения бывают и твоя мама в самом деле приходит в замок.
Она кивнула, ее глаза загорелись любопытством.
– Мама тебя любила?
Женевьева крепко сжала поводья.
– Да, любила… Никто не любил меня так, как она.
– Значит, она ни за что не обидела бы тебя, верно? Почему же ты думаешь, что после своей смерти она стала относиться к тебе по-другому?
Она остановилась и перевела дух. Я была довольна собой, потому что придумала, как ее утешить, когда она в этом так нуждалась.
– Когда ты была маленькой, она о тебе заботилась. Когда ты делала неверный шаг и могла упасть, она подбегала к тебе и подхватывала на руки, верно? – Женевьева кивнула. – Неужели ее отношение к тебе изменилось только потому, что она умерла? Мне кажется, что ты слышишь, как скрипят старые половицы, хлопают двери, дребезжат стекла… что-нибудь в этом роде. Может быть, у вас есть мыши… Но все же представим, что привидения существуют. Ты не считаешь, что мама пришла бы, чтобы защитить тебя?
– Да! – воскликнула она. Ее глаза сияли. – Да, конечно. Она любила меня.
– Вспомни об этом, когда проснешься ночью от испуга.
– Обязательно, – сказала она.
Я была довольна, но чувствовала, что продолжение разговора может испортить произведенное впечатление, поэтому пришпорила коня.
До Карефура мы доехали в молчании. Это был старый дом, стоявший в стороне от перекрестка. Вокруг высился каменный забор, но кованые железные ворота с причудливым орнаментом оказались открытыми. Мы прошли под широкой аркой и очутились во дворе. Меня оглушила тишина. Нет, не таким я представляла себе дом смышленой девчушки, описывавшей в маленьких книжечках каждый день своей жизни.
Женевьева взглянула на меня, пытаясь понять мое первое впечатление, но я, надеюсь, не выдала своих эмоций.
Мы оставили лошадей в конюшне, и Женевьева подвела меня к двери. Она взмахнула тяжелым дверным молотком, и я услышала, как по нижнему этажу дома прокатилось эхо ее удара. Последовала тишина, потом послышалось шарканье ног, дверь открылась. Перед нами стоял слуга.
