Текст книги "Том 1. Камни под водой"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Отец Мани умер еще до войны в тюрьме, куда угодил за кражу. Мать погибла при бомбежке, когда они бежали из горящего Смоленска. Она завещала Мане разыскать младшего брата Федьку. Федька пропал в сумятице эвакуации. И Маня много-много лет искал его. Маня неколебимо верил в то, что Федька жив. И нужно было во что бы то ни стало выполнить последнюю волю матери. И он нашел. Где-то в Караганде, в детдоме. И привез Федьку в Ленинград, в Суворовское училище.

– Вот видите, – с гордостью сказал Маня, представляя Ольге и Шаталову веснушчатого робкого паренька, и ласково постукал по его стриженой голове кулаком. – Вот видите, я и сколотил себе семью. Теперь мне не надо никуда ездить.

– Очень рада за тебя, – рассеянно сказала Ольга.

Они заканчивали тогда третий курс, а она – университет по географическому факультету. Ее дела были совсем плохи. Человек, которого она любила, уехал и ее бросил. Она похудела, повзрослела и начала курить. И теперь стреляла папиросы уже для себя, потому что у студентов всегда нет денег и нет табаку. А она еще осталась без стипендии, но все равно ни черта не делала. Не могла она тогда заниматься, часто плакала. А когда к ней приходил Маня, смеялась над ним. Смеялась бездумно, но зло. Ей надо было на ком-то вымещать свое горе, что ли. А Маня так терпеливо все сносил и все прощал! И это еще больше раздражало Ольгу. Каждое увольнение Маня сопровождал ее в филармонию. Это Манька, который непробудно засыпал от любой музыки, кроме джаза!

Да и джаз должен был греметь на всю железку. Но Мане было необходимо видеть Ольгу хотя бы раз в неделю. Для этого он был готов на все.

Но вот как-то перед самым отъездом на практику, когда каждый час увольнения особенно дорог, Маня вдруг возвратился из города раньше срока.

Шаталов изучал денежный фетишизм, греясь на весеннем солнышке во дворе училища, – готовился к сдаче политэкономии. Рядом – вдоль забора – расхаживал часовой, тоскливо глядел на воскресную улицу и напевал песенку:

 
Сегодня воскресенье,
Будет увольненье,
Мама будет целый день с тобой…
 

Изредка он останавливался и бросал кирпичи в крысу. Она все хотела пролезть под дверь овощного склада.

И вдруг в эту скучную жизнь вернулся из города Маня. Он медленно подошел к Шаталову, сел рядом и отцепил от пояса палаш.

– Почему ты разоружаешься, дружище? – спросил Шаталов, разглядывая его грустную физиономию.

Маня засопел и вытащил палаш из ножен.

– Сегодня произошло событие чрезвычайной важности, – сказал он и проткнул палашом консервную банку. – Оля предложила мне выйти за нее замуж. То есть, по правде говоря, жениться. Она все назвала своими именами, – ровным, но безжизненным голосом продолжал Маня. – Ей все одно – я или колонна Фондовой биржи. Ей надо так отомстить. И точка. Я этого не понимаю, но…

– Н-н-да, – сказал Шаталов, закрывая конспект с денежным фетишизмом.

Маня ухватил Шаталова за ногу повыше ботинка и подтянул вплотную к себе.

– Зачем ты это делаешь? – машинально спросил Шаталов.

– Мне плохо сейчас. И Оле плохо. И я хочу чувствовать тебя поближе, потому что ты – мой друг.

Шаталов молчал. Он не знал, что тут надо советовать и говорить.

Часовой все ходил и пел свою идиотскую песенку.

Приплелся Интеграл, сдернул с Маниного палаша консервную банку, шмякнул ее об забор, пробормотал:

– Буря жиреет на якоре, ребятишки.

Он совсем рехнулся от экзаменационной долбежки. Он еще постоял немножко и, укоризненно покачивая длинной головой, спросил:

– Чем пахнет ваш горизонт, старики?

Сам себе ответил:

– Дурно пахнет.

Маня дождался, пока Интеграл ушел. Потом сказал:

– Дима, я знаю, тебе трудно советовать мне. Есть положения, когда мужчина должен все решать сам. И я решил. Она, я думаю, поступает неправильно, слабо и некрасиво. Я решил отказаться. И прошу тебя только об одном: сходи сейчас к ней и скажи об этом. Она ждет. Я не могу сам. Я боюсь согласиться.

– Меня не уволят, списки давно поданы, а комроты уехал домой.

– Все это не имеет значения, – сказал Маня холодно. – Нужно, чтобы ты шел. И сразу. Она ждет. И ей плохо ждать.

Маня никогда не думал о себе, если что-нибудь для кого-нибудь делал. И просить для себя он умел так же честно и прямо.

– Добро, – сказал Шаталов. За самовольную отлучку ему полагалось двадцать суток ареста с пребыванием на гарнизонной гауптвахте. Но Маня был его друг. И Маня все понимал не хуже его, но считал это в данном случае пустяком, значит, так и было.

Шаталов дождался, когда часовой опять начал швырять кирпичи в крысу, и махнул через забор, – под арест, так под арест.

Ольга все поняла, как только увидела его вместо Мани.

– Боже, как все это глупо! Боже, как все это глупо! – твердила она…

Самоволка тогда прошла удачно: патрули в городе его не задержали, а начальство не успело хватиться…

Через несколько дней они уезжали на практику, но Ольга проводить не пришла.

Роты стояли в строю на набережной Невы. У бочек посреди реки их ожидали корабли. Маня отправлялся на минный заградитель «Алтай», а Шаталов на учебный корабль «Комсомолец».

Впервые они расставались надолго – на три месяца. И встретиться теперь должны были только после окончания практики, в Ленинграде, в отпуску…

Время приближалось к полночи.

Шаталову наскучило смотреть на Фонтанку. Он полистал книги и журналы по географии, потом подошел к статуэтке Будды, пожал все шесть рук азиатского бога, спросил:

– А где у конца начало, ты знаешь, старина?

Будда не отвечал. Только чуть приметно улыбался умным, недобрым, загадочным лицом.

Шаталову стало немножко жутко, и он обозвал Будду селедкой. Потом прилег на диван и сам не заметил, как задремал.

– Ты болен. И уже очень поздно, я задержалась, – сказала Ольга, растормошив его. – Я тебя уложу здесь же на диване. Но сперва поставлю тебе горчичники. И ты будешь их у меня держать как миленький, хотя мужчины терпеть не могут горчицу, когда она попадает к ним на спину, а не на язык…

– Давай, – сонно пробурчал Шаталов. Ему совсем не хотелось отнекиваться и по холоду ехать домой. – Давай, мажь меня горчицей, хотя ты и глупая совсем женщина, потому что упустила Маньку. Правда, ты теперь стала как-то лучше – добрее и симпатичнее.

– Я тебе покажу свою доброту! – сказала Ольга. Горчичники оказались свирепыми, а Ольга ходила вокруг и следила за Шаталовым, чтобы он не отрывал спину от дивана. Она включила приемник и музыкой заглушала его стоны и жалобы.

– Лежи, голубчик, лежи, герой, лежи, морской лев, – говорила она монотонно и давала Шаталову курить только из своих рук. Потом смазала его спину вазелином, и он уснул, а проснулся, когда позднее утро светило в окно.

Комната была пуста. Рядом с диваном, на стуле стоял будильник и звонил. Под будильником лежала записка, а рядом – деньги.

Ольга писала: «Ты ужасно храпишь. Билет на самолет до Хабаровска будет оставлен для тебя прямо в кассе аэропорта. (Вот что значит улыбка красивой женщины!) Отправление в 13.40. Ты успеешь съездить за зубной щеткой и др. манатками домой. Деньги вернешь, если сам вернешься от этого зверя живым. А ему скажи, что одно из лучших воспоминаний Ольги за всю ее паршивую жизнь – это то, как темнели у Мани глаза от нежности к ней. И Ольга будет помнить об этом всегда.

Я ушла учить детишек географии. Запри комнату и ключ положи у дверей в черную ботину».

Шаталов не стал ездить домой. Зубную щетку можно купить в любом киоске. А больше ему ничего не было нужно.

Он еще повалялся на диване, прислушиваясь к боли в костях; тщательно вгляделся в мелкий, уверенный почерк Ольги и подумал, что, вероятно, не очень легко школьной учительнице в один вечер собрать две тысячи рублей. У нее есть друзья, если она смогла это… Да, наверное, есть. Но позови сейчас Манька, и Ольга, пожалуй, откликнется на зов… А может, и нет. Черт их, женщин, разберет. А записку следует доставить Мане в целости и сохранности… Оказывается, у этого типа от нежности умеют темнеть глаза.

Настроение было какое-то непонятное, неустойчивое, но в душе оттаяло. Той пустоты внутри, с которой Шаталов шагал от Рыбного порта к автобусу, той беспросветности теперь не было.

4

И вот перекосился и пошел кругами горизонт – самолет заложил прощальный вираж над городскими окраинами.

Шаталов поерзал в кресле, устраивая ноги поудобнее.

Опять его куда-то понесла нелегкая. Он спешит к Мане. «Приезжай немедленно. Я в дрейфе». Подожди еще сутки, старик. Скоро Димка пожмет твою огромную жесткую лапу и на ночь почешет между лопатками. Ведь ты это так любишь, сукин ты сын, подводная ты душа, грозный корсар морских глубин…

В Москве при смене самолета выяснилось, что дальше Шаталов должен лететь на «Ту». Это был еще один сюрприз Ольги. Теперь заметить взлет или посадку можно было только тогда, когда начинала мелькать под самым окном земля.

Солнце блестело на крыльях машины. Улыбались бортпроводницы. Пассажиры листали журналы. Самолет мчался вперед, но в мыслях Шаталов все возвращался назад. Он летел выручать из какой-то беды друга своей юности. И будто сама юность за это вернулась к нему, и вот она – рядом.

Подремывая на высоте восьми километров, Шаталов вдруг улыбался, вспомнив привычку Мани стукать кулаком по всему на свете. И видел его лицо – тяжелые, твердые щеки, широченный лоб и добрые маленькие глаза под едва заметными бровями…

Маня еще на первом курсе решил стать подводником и писал об этом рапорт за рапортом.

Они понимали уже тогда, что в будущей войне, если она все-таки начнется, подводная лодка, вооруженная ракетой, станет решающей боевой силой на море. И Манька сразу решил держать в своих руках главное оружие. А Шаталову хотелось, кроме службы, еще морского простора, и волн, и свежего ветра, и горизонта – чистого и ясного, а не иссеченного делениями на перископном стекле. Он любил море, а не духоту в отсеках…

О Маньке все время думалось только самое хорошее. И поэтому вспомнилась последняя, проведенная в разлуке с ним летняя практика, когда Ольга не пришла их проводить. И то, как уже перед самыми зачетными стрельбами он получил сообщение о смерти отца. Отец умер совсем неожиданно, далеко на севере, в командировке. И его смерть потрясла Шаталова. И очень еще мучило то, что хоронили отца чужие, равнодушные люди. И сразу, как с нами бывает, он вдруг понял, что часто обижал отца, не отвечал на его письма, редко находил время для встреч и не до конца ценил в старике великолепные человеческие качества – доброту и душевную честность, например.

Он не мог удержаться и плакал ночами, уткнув лицо в жесткий пробковый матрац подвесной койки.

Но служба есть служба. Звенели на корабле сигналы тревог и авралов, наступали сроки очередных вахт и дежурств, зачетов и зачетных артиллерийских стрельб. Ребята волновались, ожидая эти стрельбы. Завалить их означало на две недели задержаться на практике вместо отпуска. Шаталов не волновался. Он отупел от горя. Он с треском завалил стрельбы. Никогда еще в жизни ему не было так плохо, как тогда. Если б рядом был Маня!

И вот «Комсомолец» вернулся в Кронштадт и стоит на рейде.

В кубриках – гвалт и хохот. Ребята пришивают на рукава новые курсовые знаки, собирают вещи, чистятся. Сейчас подойдет десантная баржа и повезет их в Ленинград. Может, уже сегодня они получат отпускные билеты и уйдут за КПП училища.

А двоечников – человек пять. Они лежат на койках, тусклые, как не чищенная год бляха. Шаталову кажется, что весь мир вокруг – серая вата.

В кубрике становится все тише и тише. Ребята поднимаются на палубу. Слышно, как трутся снаружи по борту кранцы – это швартуется баржа. Помощник дежурного по кораблю заглядывает в люк:

– Курсант Шаталов!

Шаталов вздрагивает: вдруг что-нибудь изменилось?

– Есть!

– Заступаете сегодня дежурным по камбузу!

– Есть…

Тоска достигает предела. Шаталов сует в рот завязку от наволочки и начинает ее жевать. За иллюминатором плещется равнодушная вода, крутится размокший окурок, все не может потонуть. Потом тонет… И вдруг:

– Димка, ты тут? Черт, темно как… по правде говоря…

– Маня!? – орет Шаталов. – Маня, это ты!?

– Ага. Я.

Он уже возле самой койки. Его хочется обнять, стукнуть по спине, но все это совершенно ни к чему.

– Заступаю вот сегодня по камбузу, – говорит Шаталов так, будто они расстались вчера. – Схватил пару по стрельбе.

– Ага. Я знаю, – говорит Маня. Он скидывает с плеча вещмешок. – Эта койка свободна?

– Да, а ты какими судьбами сюда?

– На барже, – говорит Маня и кидает бушлат поверх мешка.

– Почему?

– Тоже прихватил гуся.

– За что?

– Тоже за стрельбу. Никак, по правде говоря, не мог пристреляться. И погода была плохая… Вот и…

Он не умеет врать, этот Манька. Совершенно не умеет. Весь последний курс стрелял в кабинете лучше всех, а теперь не смог пристреляться!

– Лешка! – говорит Шаталов, от полноты чувств называя Маню его настоящим именем. – Ты всегда был большой дубиной… Неужели ты узнал, что я остаюсь, и специально отстрелялся плохо?!

Ночь. Штиль. «Комсомолец» не шелохнется. Палубы пустынны. Только с мостика доносится кашель вахтенного офицера.

На востоке – там, где Ленинград, – небо подсвечено городскими фонарями и будто дрожит.

Они с Маней сидят на полубаке, курят.

– Чем дальше от войны, тем слабее махорку делают, – говорит один.

– А помнишь, раньше была в красных пачках и черных, – говорит другой. – В красных – крепкая, в черных – дрянь.

– Только не сами пачки были красные, а надписи на них: «Тютюнтрест».

– Ага…

Так они беседуют. Но больше молчат. Просто сидят и смотрят на темное море, тлеющее на востоке небо, близкие огоньки Кронштадта.

– Ольга, наверное, не спит… – говорит Шаталов. – Зря ты такое выкинул. И так она уже три месяца одна в Питере. Теперь еще четырнадцать суток…

– Нет. Она спит, – грустно говорит Маня и еще что-то бормочет про себя.

– Чего ты там бурчишь?

– Понимаешь, – говорит Маня своим неторопливым, убежденным голосом, – мужская дружба – не меньше, чем любовь к женщине. Тебе плохо, и Оле тоже, конечно, плохо. Но человек должен сам решать свою судьбу. Нельзя помогать людям, когда они должны решать что-то сами. А тебе я могу помочь, хотя бы вместе потренируемся в стрельбе.

Звенит четвертая склянка.

Они спускаются в кубрик. Тусклым синим огнем светит дежурная лампочка. Шаталов чешет Мане спину, изуродованную штыком. Маня доволен. Еще немного – и замурлыкает, как большущий добродушный кот.

– Хватит, – говорит Шаталов. Ему вставать очень рано – из-за камбузного дежурства. – Хорошенького понемножку.

Уже сквозь дрему он слышит:

– Димка?

– А?

– Ты здесь?

– Здесь…

– Это хорошо, Дима… Я соскучился по тебе на этом «Алтае»…

Где-то в машине стучит движок, подрагивает в такт ему койка. Всплескивает за бортом близкая волна…

Они на чистые пятерки перестреляли стрельбу. Они разнесли прямыми попаданиями три мачты на щите. Командир корабля пожал им руки и сказал:

– Это все вранье, что артиллерия бог войны. Ведь люди управляют огнем. Люди управляют огнем! – повторил он, подняв палец. – Вы свободны, товарищи курсанты, веселого вам отпуска!

Но отпуск оказался грустным. Ольга уехала. Она не оставила Мане даже адреса…

С началом учебного года пришел приказ о переводе Мани в специальное училище подводного плавания. Он добился своего. Но теперь должен был уезжать в другой, далекий город.

Они прощались на плацу, во время строевых занятий, – роты готовились к параду.

Взгрустнулось всем ребятам.

– Вчера еще маяк горел, сегодня слеп и он, – пробормотал Володька-Интеграл, неловко чмокая Маню в шею.

– Да, да… Обязательно, – почему-то сказал на это Маня. Потом он понял, что говорит не то, и поправился: – Спасибо, Вова, мне всегда нравились ранние стихи Николая Тихонова. Спасибо, ребята, за все. Вы сами не знаете, какие вы все… Сами не знаете…

– Когда станешь подводником, жри меньше, а то не удифферентуешь лодку, – сказал Пашка. Он всегда шутил грубо, когда боялся показать свои настоящие чувства.

– Хорошо, обязательно, – пообещал Маня. Он так и не научился понимать шутки.

Заиграл на плацу горнист, раздалась команда строиться. Ребята побежали к «козлам» за винтовками.

– Дмитрий, – сказал Маня. – Если тебе будет плохо, если тебя кто обидит несправедливо, пошли мне телеграммку? Пообещай мне это!

Шаталов пообещал.

– Наша дружба – лучшее в нас, – твердо сказал Маня. – Это помнить надо всегда… Вернется Оля, скажи ей, что я любил ее, как святыню… Я употребил сейчас религиозный термин, но это неважно… Я желаю тебе успехов в боевой и политической подготовке…

– Спасибо, Маня, – сказал Шаталов. – Желаю тебе того же…

Было очень трудно говорить, открывать рот. Он махнул рукой и побежал догонять уходящую роту. Звякали подковы тяжелых рабочих ботинок по мокрым булыжникам, и все хотелось еще сильнее громыхать и бить ими…

5

«Ту» летел на Восток. Бесконечные просторы России сжимались в короткие трамвайные остановки.

На аэродроме в Омске лежал еще не тронутый теплом снег.

В Иркутске морозный туман с Ангары развешивал по деревьям и проводам сибирский иней – куржак.

А в Хабаровске падал из низких туч такой же, как в Ленинграде, то ли дождь, то ли снег. Здесь Шаталов расставался с «Ту» и делал еще одну пересадку.

Нетерпеливо ожидая самолета, Шаталов расхаживал по залам аэропорта и смотрел картины с дальневосточными пейзажами.

Задержка злила. Тревожно перестукивало сердце.

Уже перед самым отлетом он встретил знакомого майора-интенданта. Разговорились. Шаталов спросил про Маню. Оказалось, что майор не так давно видел его в штабе флота. Маньке в торжественной обстановке вручали погоны капитана третьего ранга. Он досрочно заработал их, командуя испытательной лодкой с новым типом двигателя. Но выглядел Маня каким-то невеселым, а на предложение сходить в ресторан и отметить случившееся ответил отказом.

– В ресторане надо пить водку, – сказал Маня. – А у меня, по правде говоря, соглашение с экипажем. Мы все решили откликнуться на призыв и ничего никогда не пить спиртного на берегу. Весь личный состав держится стойко. Они, конечно, не узнают, если я сейчас выпью рюмку, но мне не хочется их обманывать…

Рассказывая о Маньке, майор хохотал так громко и неудержимо, что на них стали оборачиваться люди.

– Ты не слышал, может, он влюблен? – спросил Шаталов.

– Чего не знаю, того не знаю. Он мне не докладывал.

– А волосы у него как: растрепанные и висят на глаза или прилизаны?

– Кажется, тогда они висели.

– Значит, не влюблен, – сказал Шаталов. – Когда он влюблен, то прилизывается каждый день… И, говоришь, грустный?

– Да, – сказал майор и опять расхохотался. – Станешь грустным, если решил до самой смерти в рот капли не брать!

– Ну, ладно. Кончай трепаться, – сказал Шаталов. Ему было не до смеха.

В Н. он прилетел вечером, а последние сто километров до Курамоя добирался на попутной машине.

Сопки горбатились по бокам дороги. Шофер молчал и гнал машину. Шаталов обещал ему по два рубля за километр. Ветер свистал за стеклом окна. Кабина качалась. В сиденье ныли пружины. Изуродованные ветром сосны то подскакивали к самой дороге, то галопом поднимались на сопки. Шаталов курил папиросу за папиросой. Нетерпение переполняло его. В нетерпении и скорости пропало все – мысли, воспоминания, тревога за свое будущее.

Глухой ночью он вылез из машины на развилке дорог. Вокруг было пустынно и темно. Где-то, невидимое за сопками, шумело море.

– Иди на прибой, а потом огни увидишь, – сказал шофер и уехал.

Эхо долго бродило над дорогой, провожая машину.

Шаталов сунул кулаки в карманы и пошел, пережевывая мундштук погасшей папиросы. Он измотался и устал за поездку. От сырой шинели пахло медью. Но все это были пустяки. Он шагал широко и уверенно. И представлял физиономию Мани и то, как они сейчас обнимутся. И Манька будет грустный, чем-то обиженный в жизни, а поэтому еще более дорогой. Они выкрутятся! Вдвоем они обязательно выкрутятся из любой передряги. Держись, Маня! Остались последние минуты. Нет безвыходных положений. Вот так.

Прибой шумел все сильнее и ближе.

Едва заметные во мраке, молчали сопки. Потом они сразу кончились, будто свернулись и откатились назад, черные, колючие. И Шаталов ощутил на лице первую пощечину влажного морского ветра.

– Здорово, ребята, вы и здесь хулиганите? – опросил он у моря и ветра. Внизу виднелась пригоршня огней, светлая полоска причала, темные силуэты кораблей. И от нарастающего радостного чувства Шаталов вдруг рассмеялся – громко, весело. Там, внизу, его ждал Маня.

У прохода на причалы матрос-часовой долго рассматривал, крутил и вертел его документы.

– Или вызывайте ко мне самого капитана третьего ранга, или проведите к дежурному по КПП, – попросил Шаталов.

– Сейчас уже три часа ночи, – вразумительно сказал часовой и нажал кнопку звонка. Через минуту пришел заспанный мичман – дежурный по КПП – и повел Шаталова к дежурному по дивизиону, на плавбазу.

Закачались под ногами доски сходней. Мокрые от ночной сырости поручни привычно заскользили под ладонью. Внизу, между бортом плавбазы и причалом, плескала стиснутая вода. Шипя, вырывался где-то пар. Пресно пахло этим паром, горьковато-маслянистой сталью и еще чем-то неуловимо особенным – запахом военного корабля. Шаталов мог с закрытыми глазами, по запаху различить военный корабль и гражданское судно. И сейчас он подумал об этом.

Лейтенант – дежурный по дивизиону – мельком взглянул на документы, сказал:

– Знаю, знаю! Командир «сто восемнадцатой» уже много дней ожидает вас. Но сейчас он отдыхает. Может, подождете до утра?

– Нет, – сказал Шаталов. – Я не буду ждать до утра.

– Тогда пройдемте. Его каюта по правому борту, номер пять.

– Я найду сам, спасибо, – сказал Шаталов. Лейтенант принимал его за совсем уж штатскую крысу. – Спокойного дежурства.

Шаталов вошел в каюту номер пять без стука и тихонько притворил за собой дверь. В каюте было темно. Только свет палубного фонаря слабо пробивался в иллюминатор. Шаталов прошел к столу, шаря перед собой руками, и осторожно опустился в кресло.

– Манька! И не стыдно тебе дрыхнуть? – спросил Шаталов растерянным шепотом. Ему почему-то не хотелось сразу будить Маню. Хотелось вот так посидеть еще, ощущая позади себя огромную дорогу, которая началась в Ленинграде – нет, еще раньше – в Северной Атлантике – и только что закончилась здесь. И теперь стоит протянуть руку, чтобы коснуться Маниного плеча.

Шаталов опять закурил и бросил спичку в умывальник. Она погасла не сразу. Слабое пламя отразилось в зеркале и медленно затухло. Над головой, по палубе мерно вышагивал вахтенный. Чуть слышно позвякивал ключ в двери – в такт дизель-динамо.

Шаталов сидел в темноте, не сняв шинели, даже не расстегнув ее, курил. Потом решительно поднялся, зажег настольную лампу, отдернул полог койки и сказал:

– Проснись, корсар, я прибыл!

Тяжелое тело стремительно развернулось на койке. Упало в сторону, на пол одеяло. Манька вскочил, и они обнялись и неумело поцеловались. Очевидно, они достаточно помудрели и постарели, потому что ни тот, ни другой не разыгрывали невозмутимость.

– Я знал, что ты прилетишь! Я знал! – бормотал Маня, стискивая шаталовские ребра так, что тот кряхтел. – Я убежден был, если ты жив, то прилетишь!

Они стояли посреди каюты плавбазы подводных лодок. Один в трусах, другой – в шинели. За бортом плескала близкая волна. За иллюминатором вспыхивал на далеком мысу маяк.

– Я знал! – твердил Маня.

– Перестань! – сказал Шаталов, оттянул резинку на трусах командира «сто восемнадцатой», а потом отпустил ее. Резинка щелкнула по животу Мани.

– Черт возьми! Это ты?! Ты! – говорил Маня и стукал кулаком по плечу друга.

– Говори, кому надо бить морду, кто тебя здесь обидел? – спросил Шаталов. – Вдвоем мы со всеми справимся!

– Меня? Обидел? Никто меня не обижал, – сказал Маня.

– Оденься, балда, – сказал Шаталов. – А потом расскажешь все по порядку.

– Это правильно, это я сейчас сделаю… Я тут Пашку встретил недели две назад… Передай-ка китель, он на кресле… Пашка к нам подлодку перегонял Северным путем, а потом я его встретил. И он рассказал, по правде говоря, про тебя, про то, как у тебя дела сложились…

– Я тебе все про себя объясню, а сперва скажи, что за дрейф, в котором ты лежишь? Что с тобой случилось?

– Ах, вот ты о чем?! Тебе причины нужны! А просто так, без причин ты бы ко мне прилетел? Если б я тебя на праздник позвал?

– Праздник – тоже причина, – немножко растерянно сказал Шаталов, вглядываясь в лицо Мани. Высокий капитан третьего ранга, который тщательно застегивал китель, был сейчас совсем не похож на прежнего Маньку. Он погрузнел, лицо потвердело. Флотские погоны рядом с этим лицом не казались нелепыми и странными, как было когда-то.

– А совсем без причин? – спросил Маня.

– Я вижу, ты научился шутить, Алексей, – сказал Шаталов и нахмурился.

– Я мог двадцать раз слетать к тебе, перевести деньги, – наконец сказал он. – Но я решил, что тебе важнее побеспокоиться о ком-то другом и немножко забыть себя, свои беды. Я знал, что рассердишься, если не будет никакой причины вызова.

Маня несколько раз прошелся по каюте, ступая тяжело и в то же время осторожно. Каким-то холодком и отчуждением повеяло от него.

– Есть причина, – наконец сказал он. – Я знал, что ты можешь рассердиться, если причины не будет. И мне невесело сознавать это. И я не тревожил тебя, пока она не появилась… Человек, который трое суток пролежал на грунте после аварии подводной лодки на глубине восьмидесяти метров, имеет право вызвать к себе друга? Да, нас вытащили, и я жив и здоров… Но годы идут, Дмитрий, и море есть море. Ты знаешь, про что я говорю. И мы с тобой как-то все дальше и дальше друг от друга. И это плохо, старик. И тогда, на грунте, у меня было время подумать обо всем этом.

– Трое суток – большой срок, – тихо сказал Шаталов. Он знал, что такое восемьдесят метров зимнего, стылого океана над тобой, что такое трое суток могильной тишины в отсеках и распластанные на койках тела матросов, и нечеловеческое напряжение командира корабля.

– Да, большой, – спокойно сказал Маня. – Мы испытывали новую лодку. Новое никогда просто не дается. Сперва мы сами не хотели ее покинуть, думали, что удастся отремонтироваться и всплыть, а потом… Потом поздно стало… Ослабли здорово. И когда все концы уже были отданы, я написал тебе записочку.

Командир «сто восемнадцатой» умолк, все так же шагая по каюте тяжелыми, осторожными шагами.

– Порвал? – спросил Шаталов.

– Что порвал?

– Записку мне.

– Нет. Не порвал. Пускай лежит. Иногда, по правде говоря, полезно вспомнить о смерти… А у тебя синяки под глазами, и селедкой от тебя пахнет. Это от шинели, что ли?

– Дай прочесть, – хрипло сказал Шаталов.

– Ну что ж… Можешь прочесть.

Он открыл каютный сейф, вытащил старую полевую сумку. Шаталов узнал ее. Это была солдатская сумка, с которой Маня пришел когда-то в их училище.

– Почитай, хотя в этом есть что-то нехорошее: ведь я жив. А я к вестовым схожу, прикажу чай согреть.

Маня достал записку, передал ее Шаталову и ушел.

Старательным круглым почерком на плотной бумаге морской карты было написано несколько строк простым карандашом. Карандаш дольше всего спорит с водой – это Шаталов тоже понимал.

«Передать Шаталову Д. М. Ленинград. Адмиралтейский канал, 9, кв.19.

Дмитрий, тебе перешлют это, если нас не вытащат. Я знаю, тебе будет тяжело. Мне уже трудно писать. Ты последние годы стал прятаться и уходить. А я не настаивал. Все служба, служба… И я очень виноват. Сейчас над морем где-то день. И я все тебя вспоминаю… Ты на карниз вылезал, чтобы в баню не ходить… Помнишь, нас в баню почему-то только ночью водили, а ты на карниз вылезал, ждал, когда старшина из кубрика уйдет… А я волновался, что ты простудишься… Сейчас над морем день…»

Шаталов ударил кулаком по выключателю лампы на столе. Ему стало резать глаза, он больше не мог читать. У него остро заныло сердце и перехватило глотку. Будто это он сидел в центральном посту затонувшей лодки, сидел на полу, и холодный пот удушья заливал ему глаза, и до дневного света было восемьдесят метров стылой воды, и он писал все эти слова…

Все позвякивал ключ – в такт дизель-динамо. В приоткрытый иллюминатор дышало море. Все вспыхивал на далеком мысу маяк, плескала за бортом близкая волна. И через минуту сердце отпустило, спокойно, в полную грудь вздохнулось.

– Лешка, вислоухая ты морда, – пробормотал Шаталов.

Он долго еще сидел один в темноте, ждал, когда вернется Маня, смотрел в иллюминатор и думал о том, что кто-то там – в ночном океане – ловит вспышки маяка в узкую щель штурманского пеленгатора. И еще думал о том, что прекрасны бывают не только победы, но и поражения; не только корабли, но и причалы. И вообще все прекрасно на этом свете – камни и вода, звезды и черный ночной океан, дожди, туманы, мы сами и горизонт, который всегда пахнет ветром…

Шаталов не знал, почему сейчас он так верил в это. И когда Маня вернулся, Шаталов встал и хриповато сказал:

– Алексей, позавчера я видел Ольгу. Пошли ей такую же телеграмму. Такую, как мне.

– Ты думаешь, мне следует это сделать? – после долгой робкой паузы спросил Маня.

– Да, – сказал Шаталов. – И не ставь в тексте запятых и точек.

1959